что вы скоро ваш уважаемый музей закроете на 3 месяца!! А когда откроете во 2-й раз, он будет в 5 раз больше, чем был! И для этого вам нужны всякие редкости, кто какие только принесет. А вот есть у меня редкость - 1 красный череп 2-го сорта! Он бы был и 1-го, да у него выбито 12 зубов, в голове 5 трещин и одна челюсть расколота на 13 частей, а 2-я цела. От этого я его готов продать в 4 раза дешевле, чем он стоит. Если нужно, напишите до 20-го, а живу я в 36 сеттльменте..." Ну, и так далее, до конца страницы, до огромной, министерской подписи с крюками и петлей. - Господи, да что он тут такое нагородил? - крикнула старушка, чуть не плача. - Нет, я сейчас же вызову хозяина, пусть он придет и посмотрит сам. Вот еще беда! - И, прихватив фуфайку и книгу, она бросилась по коридору. Курт, очень довольный всем, смешливо оглянулся по сторонам, ища сочувствия, увидел стоящего сзади солдата и подмигнул ему одним глазом. - Видишь, как распалилась, чуть не заплакала... А за что? Разве я что непотребное написал? У меня же ни одного ругательства нет. Я только предложил: купит - так купит, а нет - так и до свидания, я другого найду. Солдат покачал головой и посоветовал: - А ты бы, милый, верно, шел, пока хозяина нет, а то придет, раскричится, да еще, пожалуй, в полицию стащит. Ты, смотри же, ему всю книгу запакостил. - Я не запакостил, я дело предложил, - холодно ответил Курт и отвернулся от солдата. Но тут пришел улыбающийся хозяин, очень вежливо поздоровался с Куртом и почтительно спросил: - Это, очевидно, вы продаете красный череп? Курт торжествующе повернулся к старушке: - Ну что, мать? Видишь, что значит культурный человек! У него все по-деликатному, без шума, без крика. Ну, как с таким дорожиться? Есть, есть у меня череп, - успокоил он хозяина. - Как я обозначил, так все у меня и есть. Постойте-ка, - и он положил сумку на стол и стал ее расстегивать. - Так, может, пройдем ко мне? - любезно и серьезно предложил хозяин и сунул книжку с записями себе под мышку. - Там вы мне все и покажете. Он у вас с собой? Они прошли через длинную стеклянную галерею, зловеще освещенную красными лампами и факелами - зал инквизиции, - и поднялись по винтовой лестнице в комнату, заставленную стеклянными шкафами, из которых глядели на посетителя головы знаменитых преступников двух столетий, и зашли в служебный кабинет хозяина. Тут Келлер запер дверь и повернулся к Курту. Наступила короткая пауза. Каждый разглядывал друг друга. - У льва одного глаза нет, - сказал Курт, улыбаясь. - Это может не понравиться военной комендатуре. - Я всегда стою на страже ее интересов, - быстро, в один вздох, выпалил Келлер. - Ах, я даже не предложил вам сесть! - Он дотронулся до спинки огромного кожаного кресла. - Будьте любезны, пожалуйста. Курите? Курите, пожалуйста, вот папиросы. - Спасибо, - ответил Курт и сел. - Вот пришел посмотреть, как вы живете. - Он обвел комнату взглядом. - Ну что ж, мне кажется, все в порядке. - Да? - Келлер резко пожал плечами. - По-вашему, это порядок? Плохо, если вы на это смотрите так, только и могу сказать. Вы мое письмо получили? - Еще неделю тому назад, - ответил Курт ласково и положил ему ладонь на руку. - Слушайте, и вы тоже сядьте и перестаньте волноваться! Вот так! Ваше письмо мне кое в чем не понравилось. Волнуетесь много. Больше, чем надо. Лицо Келлера сразу стало возбужденным и замкнутым. - Больше? - сказал он, сдерживаясь. Встал, подошел к пальме, стоящей в кадочке посередине кабинета, и начал поправлять ее ветви. - Вот вчера, например, у меня в кабинете был немец, военный комендант города, - сказал он вдруг, оборачиваясь к Курту. - Сидел он в том же кресле, что и вы, и курил сигареты, а в ящике стола... - А со мной немцы в одном доме живут, - добродушно ответил Курт и весело ударил слегка рукой по подлокотнику. - Понимаете, коллега, очень правильно живут - спят, едят, пьют шнапс, гуляют, по прямому проводу связываются с Берлином. А у меня тоже в столе планы и документы. Так что будем делать? Отказываться от работы? А? - Он так прямо и неотступно глядел в лицо магистру философии, что тот наконец отвел глаза и опять повернулся к пальме. - Или я менее осторожен, чем вы? - Я этого не говорю, но... - ответил Келлер, возясь с веткой. - Ну, тогда, может быть, менее опытен? Ах, тоже нет? Тогда менее труслив, может быть? - О! - взорвался наконец Келлер и бросил пальму. - Вы мне говорите о трусости! Вы! Вы же отлично видите, на каком вулкане я обречен танцевать! - Вижу, вижу, - успокоил его Курт. - Все отлично вижу. Вот я и пришел поблагодарить вас и сказать, что вы по-настоящему молодец. Но только не надо нервничать! Поверьте, я много трусливее вас и поэтому если на что-нибудь иду, то потому, что считаю: вот это-то и есть самое безопасное, все остальное еще хуже, а чаще всего и много хуже. Он помолчал. - Вам в гестапо приходилось когда-нибудь сидеть? - спросил он вдруг. - Странный вопрос! - хмуро улыбнулся Келлер. - Я же разговариваю с вами - значит, не сидел. - А я вот сидел, - резко ответил Курт и посмотрел ему в глаза. - Меня даже травили в газовой камере, а вот я тоже разговариваю с вами. Значит, я больше вас знаю, с чем вы имеете дело, и больше вас боюсь провалить его. Вы улавливаете разницу? "Я боюсь провалить дело", - это совсем не то, что "я боюсь". - Вполне, - кивнул головой Келлер. - Я тоже боюсь провалить дело. - Но это же совсем другой разговор, - отозвался Курт. - Так, значит, и будем разговаривать о деле, которое мы оба боимся провалить, а поэтому и не провалим. Вот вы сказали: "Был военный комендант и курил сигареты". Ну, а ваших-то людей у вас за это время было много? Келлер слегка усмехнулся и кивнул головой на книгу. - Да вот же книга перед вами же, смотрите сами. Но экстренное сообщение было только одно. - И, перевернув страницу, Келлер ткнул ногтем в подпись, сделанную анилиновыми чернилами: "Ваш покорный слуга, старый учитель католической школы". Курт только скользнул глазами по записи и перевернул лист. Были еще две записи о том, что материальная подготовка операции "Леди" проходит успешно и в склад доставлена новая партия оружия, в том числе браунингов ("смею ли выразить свое восхищение") двести штук (город Демье, улица Капуцинов, 200). Есть и пулеметы ("тяжелое впечатление оставляет ваш музей"), немного, но все-таки 50 штук ("Иоганн Граббе, 50 лет"). Но Курт и на пулеметы почти не обратил внимания. Не так давно в его распоряжение поступил целый склад оружия, оставшийся после бежавшего правительства, поэтому все эти мелкие поступления, очень существенные и важные с моральной стороны (значит, люди работают вовсю!), материально почти ничего не значили. А работали люди действительно хорошо. Взять хотя бы этого толстяка. В его верности и готовности никак сомневаться не приходится. Он и раньше оказывал партии разные мелкие услуги, хотя к ряду пунктов ее программы относился просто отрицательно, а к другим - недоуменно. А вообще он господин с большими странностями и загибами. Однажды он, первый католик, опубликовал такую статью, после которой часть знакомых перестала с ним даже раскланиваться. Это было в дни, когда в парламенте дебатировался законопроект о запрещении проституции. Коммунисты, все левые и даже часть правых голосовали за проект. Вот тогда Келлер и выступил со статьей, озаглавленной "Божеское и человеческое". "С этим злом, - писал он, - нельзя бороться ни законами, ни запретами. Публичные дома - одно из звеньев той цепи мировой греховности и несовершенства, которая опутала первого человека после его грехопадения". Вспомнив об этой фразе, Курт улыбнулся и сказал: - Одно из звеньев нашего несовершенства, дорогой мой министр, заключается, между прочим, и в том, что нам, борцам против нацизма, приходится прибегать не к словам, а к динамиту. Это чертовски неприятно, но такова уж природа борьбы. - Не мир, но меч, - ответил Келлер сейчас же. - Не сомневайтесь, я следую за моим Спасителем и в этом. И он просто и ласково посмотрел на Курта сразу потеплевшими близорукими глазами. Все, что происходило в этой комнате, страшно волновало магистра философских наук. Он давно уже слышал о руководителе Сопротивления, но никогда не думал, что ему придется увидеть его вот так. Собственно говоря, он, Келлер, нарушил все правила и инструкции и конспирации. Запись начальника одним из пунктов обязывала его немедленно прийти на место явки, и только. Но ему показалось, что начальник и сам хочет его увидеть. Глупая старуха так возмущалась, так совала ему в лицо эту запись, что, увидев гриф руководителя группы и приказ явиться, он решил выйти на всякий случай в вестибюль. Ведь если начальник не захочет с ним встретиться, он всегда может уйти до его прихода. Но начальник не ушел, а подождал его и поднялся с ним в кабинет, чтобы дать ему нужные разъяснения. Полно! Для того ли, чтобы дать разъяснения? Келлеру вдруг пришло в голову, что руководитель просто хочет его прощупать - ведь они все безбожники. - Бич и меч в руках Спасителя для меня так же святы, как терновый венец на его голове, - сказал Келлер, - и с этой стороны ни у меня, ни у церкви расхождений с вами нет. Как верный католик, я сейчас солдат Сопротивления - и только. Пришли враги, и я говорю им слова Евангелия: "Не мир вам, но меч!" - Так, так, - Курт посмотрел на него, встал и прошелся по комнате. - Не мир, но меч, в этом вы правы. Но меч-то этот во имя мира, а не во имя войны. Во имя этого мы и работаем вместе и верим друг другу. - Он говорил негромко и страстно, его смуглое обветренное лицо даже слегка порозовело. - А вот они подняли меч во имя войны, поэтому их перебьют, как бешеных псов. Вот именно для этого мне и нужна ваша жизнь, за которую я, кстати, отвечаю собственной головой. Поэтому сидите смирно и будьте спокойны. Он полез в сумку и вынул оттуда толстый четырехугольный пакет, завернутый в пергамент и накрепко перевязанный бечевкой. - А теперь вот что: это - итог всей жизни одного старого профессора, вещь нам очень нужная, - сказал он, взвешивая его на ладони. - Передаю ее вам. Надежнее квартиры у нас не имеется. Могу ли я надеяться, что все будет благополучно? - Разумеется, - ответил Келлер. - Надеюсь, вы не подумали, что я... - Ну, ну! - улыбнулся Курт и положил ему руку на плечо. - Что же вы думаете, я совсем без глаз, не вижу, с кем имею дело? Берите вот и прячьте. Стойте! Куда вы это положите? Положите это в папку со своими Венерами, в них никто не будет копаться! Ну, до свидания! Он приоткрыл дверь, снова ее быстро захлопнул и сказал: - И вот еще что: эту ведьму обязательно смените. Уж очень она у вас любопытная, а за порядком не смотрит. А во всех углах сор. У Леды лебедь серый, как ворона. Недаром у вас и пароль такой: я посмотрел - и верно, лев-то без глаза. ...И второй разговор был у Курта по поводу музея, его хозяина и всего с ним связанного. В тот же день в зоопарке, куда он пошел гулять под вечер, в темной аллее к нему подошел вдруг молодой, красивый эсэсовец со стеком в руках. До этого он сидел на скамейке около обезьянника и улыбался девушкам. Но когда Курт поравнялся с ним, он вдруг лениво потянулся, встал и пошел рядом. - Музей вполне надежен, - сказал Курт, не поворачивая к нему головы. - Не валяйте дурака и не порите горячку попусту. Эсэсовец вынул портсигар. - Хозяин трусоват, - сказал он неопределенно. - Хозяин не трусоват, - ответил Курт резко, - далеко даже не трусоват, а просто неясно понимает, что нам от него надо. С людьми такого рода, как Келлер, нужно разговаривать, а не просто давать им задания. Бели он неясно понял, что ему поручено, то мне с него спрашивать нечего. Так что явка остается прежней. А что нового у вас, Фридрих? Собеседник не спеша открыл портсигар, нащупал папиросу, помял ее конец и взял в зубы. - Они собираются предпринять карательную экспедицию. Мы предупредили через бургомистра всех жителей деревни Монтивер. Несколько шагов они прошли молча. - А с той арестованной как? - спросил Курт. Фридрих вздохнул и слегка развел руками. - Вы же знаете, как трудно стало нам работать после расстрела Дофинэ. Но записку я ей передал. - Он помолчал. - И можете быть уверены, - сказал он с горечью, - она выдержит все. Я был на ее допросе. - Я в этом и не сомневался, - сухо отрезал Курт. - Итак, до свидания. Не запаздывайте с сообщениями. - И он пошел. Но Фридрих вдруг воскликнул скорбно вслед ему: - Каких людей мы теряем попусту, начальник! - Да? Вы думаете - попусту? - вскинул голову Курт, и в голосе его пробилось настоящее бешенство. - По-вашему, мы только и делаем, что теряем? А людей, которых мы приобретаем каждый день, каждый час, тех вы не видите? Ну да, ведь Келлер трус и обыватель, по-вашему? А я вот говорил с ним и думал: случись что этот мирный профессор археологии будет отстреливаться из музейного пистолета до последней щепотки пороха, а захватят его живым - старик вспомнит какого-нибудь героя древности и откусит себе язык. Это вы хоть сейчас поняли или нет? - Простите, - сказал Фридрих, - но я ведь говорил не об этом. - А надо говорить только об этом. Только об этом и ни о чем больше. - Курт остановился. - Ладно, здесь расстанемся. Завтра я уезжаю. Все дальнейшие распоряжения получите через паноптикум. На другой день, в полдень, Курт выехал на мотоцикле из города. Стекло и горшки были тщательно упакованы и отосланы с грузовой машиной. Курт ехал медленно, потому что ему хотелось посмотреть окрестности. Асфальтированное шоссе шло голыми холмами. В одном месте его пересекало железнодорожное полотно, и Курта здесь минут десять не пропускала охрана. В другом месте его остановили на виадуке. Здесь вообще был затор: стояли грузовики, легковые машины, мотоциклы - и, наверное, давно уже стояли, потому что несколько шоферов поодаль от машин расположилось на траве. Они играли в карты. На виадуке стояло несколько военных в форме железнодорожной охраны и два эсэсовца с автоматами. Они никаких документов не требовали, но и пропускать не пропускали. Курт слез с мотоцикла и пошел вперед. Эсэсовец, здоровый, широкоплечий, молодой, посмотрел на него и равнодушно крикнул: - А ну, в сторону! Курт мигом стащил шляпу. - Я смотрю, вы мою машину пропустили, а меня - нет, - сказал он, ласково улыбаясь. - А мне ведь ее принимать надо. - Отойди, нельзя! - крикнул военный и повернулся к нему спиной. Но он все не отходил, стоял, улыбался, мял в руках шляпу и повторял: - Два ящика бемского стекла. Ведь их распаковать нужно. Если неумеючи, так и перебить недолго. - Ох, и будет же тебе сейчас бемское стекло! - сказал один из шоферов, приглядевшись к нему. - Куда ты лезешь? Сказано - нельзя, значит, надо ждать. - Да ждать-то я не могу, у меня там хозяйство. Эсэсовец вдруг повернулся, шагнул к нему и схватил его за лацкан пиджака. - Иди сюда, - сказал он негромко. - Ты откуда? Губерт, посмотри-ка его! Маленький кривоногий человечек с жгучими черными глазами и маленькими острыми зубами подхватил его и потащил за плечо в сторожку, что стояла по ту сторону виадука. Около нее теснилось еще несколько легковых машин, все, однако, не слишком дорогих марок. Громко переговариваясь, стояли военные. Эсэсовец стукнул в дверь, и оттуда вышел человек. - Вот, - сказал маленький кривоногий. - Кто такой? Зачем? Откуда он? Ему говорят, а он не слушает. - Из Монтивер? - спросил военный. - Чего это? - не понял Курт. - Я от самого Курцера, вот вам все документы. Курт полез в сапог и вытащил красную книжечку с вытисненной золотой надписью: "Проезд на мотоцикле всюду". Военный внимательно поглядел на нее и спросил: - А подписывал кто? - Сам Курцер, - гордо ответил Курт. - Курцер? - военный удивленно поднял брови. - Но как же... А ну, сюда! - он взял его за плечо и втолкнул в сторожку. Курту бросились в глаза цветочные горшки на подоконнике, большая хромолитография, - девушка кормит из рук лань, - стол, покрытый газетой, и человек, который, наклонив голову, что-то писал. Когда дверь отворилась, человек повернулся и посмотрел на входящих. Это был Кох. - А, садовник! - сказал он довольно. - Опять за стеклами пришел? - Да вот, ваша милость, - пожаловался Курт,я показываю пропуск, а меня за плечо и прямо сюда. - "За плечо и сюда"? - улыбаясь, передразнил Кох. - Сам, наверное, и наскандалил. В чем дело, ефрейтор? - Задержан как подозрительная личность, - сказал ефрейтор. - Прет на мост с мотоциклом и знать ничего не хочет. - Да у меня там горшки, - заволновался Курт, - как же так? Я им объясняю человеческим языком: "Пустите меня, мне там горшки принимать да стекло сгружать". - Значит, достал стекло? - спросил Кох. - А как же! Раз вы записку мне такую дали, - гордо ответил Курт. Кох засмеялся. - Вот пристал ко мне, - объяснил он ефрейтору: - "Давай я пойду в собор, двери выламывать, там, я доглядел, в дверях стекло хорошее. А мне его под огурцы нужно". Ну, ладно. А сейчас ты, садовник, что же, домой едешь? - Домой, - сказал Курт. - Да вот не пускают. Остановили, да и... Дверь быстро отворилась и вошел военный. Едва переступив порог комнаты, он быстро рванул пуговицы на сером форменном плаще, сбросил его на табуретку и стал осматривать. - Сволочи, прожгли-таки! Как ни берегся, а зацепило. - Как же так? - спросил Кох. - Ты что, в самый пожар, что ли, совался? - Да черт его знает, как. Нет, я и близко не подходил. - Он сунул в дыру палец. - И ничего не поделаешь - резина, не зашьешь. Слушайте, я десять человек отправил в город. - Это зачем? - спросил Кох. - Да рассказывают интересные вещи. Оказывается... - Он посмотрел на Курта и осекся. Кох снова посмотрел на Курта. - Говори, говори! - сказал он. - Эта рыжая девка... - А-а, про рыжую... Ну ладно, это потом. - Он подошел к двери, приотворил ее и крикнул: - Курта Вагнера в усадьбу с мотоциклом пропустить! - Он закрыл дверь. - А то он у меня все стекла из рам потаскает. - Эй, Курт! - вдруг окликнул военный в прожженном плаще. - Ну, как тебя? Пест! Ну, стой, раз тебе говорят. - Он крикнул в дверь: - Фердинанд, отдайте ему, чтобы больше с ней не возиться! Повесишь на стену у себя, деревня! Курт ничего не сказал и даже не поблагодарил. Он молча сел, молча включил мотор и только на дороге развернул сверток, что ему положили на зад- нее сидение. "Что за черт?!" Это была картина на стекле: небо, деревья, отвесная скала, и с нее падал бугристый, пенистый водопад. Там, где должна быть вода, картину выложили перламутром - она переливалась и поблескивала. То был один из местных сувениров, дешевизна и низкопробность которых вошли чуть ли не в поговорку. Курт посмотрел, пожал плечами и хотел выбросить ее вон. Но потом о чем-то подумал и положил обратно. "Откуда они ее взяли?" Он посмотрел по сторонам. Тихий, мирный пейзаж - все холмы да кустарники, черные, низкие, - пролетали мимо него. Когда они делались ниже или пропадали вовсе, как на ладони становились видными огороды, зеленые квадраты полей и среди них домики, похожие на конфетные коробки. Но чем дальше, тем садов и огородов становилось меньше, появилась река, и домики ушли куда-то в сторону. Зато опять начали разрастаться круглые, колючие, сердитые кусты. Чем дальше, тем все больше было их и пышнее они становились. Иногда попадались большие кирпичные строения - не то склады, не то какие-то небольшие заводики, - но, собственно говоря, все это еще шли пригороды и дачные места. Когда Курт выезжал из города, день был туманный, серый, небо покрывали сочные тучи, и казалось, что вот-вот соберется и хлынет дождь. Но вдруг подул ветер, тучи разошлись, и тогда почти вспыхнули на солнце влажные, круглые, густые кусты с красными осенними ягодами. Курт увидел и розовые крыши, и деревенские строения, и небольшой католический собор, похожий на крупный, серый кристалл. Из-за поворота почти прямо на мотоцикл выдвинулась толпа - арестованные и их конвой. Курт остановился, разглядывая их. Арестованных было человек пятьдесят. Они шли посредине дороги, по три человека в ряд, заложив назад руки. У одного, первого, были надеты наручники. То был здоровенный молодец с длинным загорелым лицом. От виска у него, через глаз и до губ шла синяя полоса, - наверное, ударили кнутом. Рукав рубахи оторвался и висел на одной ниточке. Вместо ворота моталась бахрома. Парень шел медленно, с трудом переводя хриплое дыхание, и, видимо, его уже лихорадило. Проходя мимо Курта, он мельком, быстро поглядел на него, но такой это был взгляд, что Курту стоило физического усилия не опустить голову. Он скорей перевел глаза на другого. То был еще мальчишка, лет восемнадцати, очень испуганный, бледный, с какой-то почти бессмысленной улыбочкой на губах. Видимо, все не мог примириться с тем, что его уводят, все поворачивался к товарищам и старался им что-то объяснить: - Я ведь только посмотреть, только посмотреть и хотел... За ним шли две женщины, молодые, плотные, с широкими лицами, в блузках, изодранных настолько, что только клочки их торчали из-под широких брезентовых курток, наброшенных на плечи их, видимо, чьей-то сострадательной рукой. У одной заплыл глаз. Она высоко и неподвижно несла красивую голову и с каким-то трудом повернула ее, чтобы взглянуть на Курта... Солдаты прошли мимо Курта и даже не посмотрели на него. Зато все подконвойные, кроме парня в наручниках, так и впились в него глазами. И Курт, привстав на мотоцикле, тоже смотрел на них. Это было, конечно, крайне неблагоразумно, к нему опять могли привязаться, а то, чего доброго, и увести, но он все-таки стоял и, глуповато полуоткрыв рот, смотрел на них. Солдаты шли молча, быстро, - видимо, они не были особенно озлоблены на заключенных, а просто торопились поскорее отделаться от них, - но тем страшнее показалась Курту эта кучка людей, почти добродушно гонимых на убой. Как только колонна миновала Курта, он сейчас же поехал дальше. И вот местность резко изменилась. Замелькали пожарища, помятые кусты, черные, еще дымящиеся развалины. В крохотную придорожную часовню, очевидно, бросали гранаты. В образовавшийся провал панически высовывалась статуя богоматери - грубое, старинное изделие из крашеного дерева. На траве валялись груды каких-то сожженных и затоптанных бумаг, книжные переплеты с золотыми крестами, вытащенный наружу и разбитый о камни шкаф. Курт остановился, соображая. У него был наметанный глаз солдата, и он сразу почувствовал, что главный очаг пожарища должен быть, очевидно, версты за две отсюда, там, где находилась деревня Монтивер. Это все по дороге к ней снесли на всякий случай, зато уж там, должно быть, не оставили кирпича на кирпиче. Очевидно, здесь карателям оказывали сопротивление. Где раньше стояли аккуратные дачные коттеджи, теперь валялись листовое железо и доски с черными гвоздями, стояли обгорелые, осыпающиеся стены. Трава была утоптана, земля убита, все засыпано золой и штукатуркой. Остро пахло углем и смолистой гарью. А людей не было видно. "Неужели всех их угнали?" - подумал Курт. Нет, не всех. Люди встретились ему версты через две от заградительного отряда. Он слез с мотоцикла и подошел. Около телеграфного столба теснилась толпа. На столбе висела женщина. Чтобы не нарушать телеграфную связь, к столбу прибили длинную планку, эдак метра на полтора. У девушки было чугунное, набухшее кровью лицо, две шпильки тускло поблескивали в рыжих волосах - они были аккуратно заплетены в какую-то несложную, но высокую при- ческу. Когда Курт подошел, на него даже не посмотрели. Люди стояли молча, полностью уйдя в ужас созерцания. Да и в самом деле было почему-то невозможно оторваться от этого чугунного лица и двух стертых, тусклых шпилек в высокой прическе. Курт смотрел на вытянувшееся, длинное тело, на блузку, порванную в рукавах, на длинные ноги в шелковых, блестящих, очень дешевеньких чулках (туфли у нее свалились, и было видно все то, что тщательно скрывалось, - бурые подошвы и рваная пятка на одной ноге). Руки у девушки было плотно перехвачены спереди тонким, острым, как бритва, шпагатом. Курт опустил голову и закрыл глаза. Ему становилось все жарче, все неудобнее, все тяжелее стоять. Он отвернулся. - Ее давно повесили? - спросил он какого-то старика в жилетке, с котелком на голове. Старик не ответил, словно и не слышал, но рядом со стариком стоял франтоватый, неприятный господин, маленького роста, лысый, с очень нервным и подвижным лицом. Вот он и взглянул на Курта. А затем случилось вот что. Около самого столба стояла старуха, высокая, костлявая, но с румяным лицом и черными жесткими волосами. То ли сказала она что, то ли глянула не так, как нужно, но вдруг один из солдат перехватил тяжелый автомат, что очень оттягивал его шею и стеснял все движения, и подошел к ней вплотную. - А ну, уйди! - сказал он негромко. - Я... - начала старуха. - Уйди! - повторил солдат, не повышая голоса, и взял ее за руку. Он сердился. Солнце пекло вовсю, и стоять на посту, под ногами повешенной, тоже было не сладко. - Убийца! - вдруг громко и отчетливо сказал около Курта лысый франт. Курт взглянул на него. Тот поймал этот взгляд, поднял руку и дрожащей рукой провел по груди. - Убийца! - повторил он еще раз. Солдат вздрогнул и глухо сказал: - Вот вы как? А ну, посмотрю, кто это ко мне просится! - и пошел в толпу. Курт зло плюнул, - надо было спешно уходить, чтобы не ввязаться в дурацкую историю. Он отошел, завел мотоцикл и тут только почувствовал, как мелко и противно дрожат у него руки. И тут он снова увидел лысого. Тот уже вышел из толпы и поспешно шел по дороге. "Значит, заварил кашу и скрылся", - подумал Курт, обогнал его и заглянул ему в лицо. Одет человек этот был щегольски. На нем был черный костюм, легкие и блестящие туфли, на руках длинные перчатки. А ручки были у него маленькие, плечи узкие, и на цыплячьей шейке сидела безволосая большая голова. Он поглядел на Курта красными воспаленными глазами и, не увидев его, прошел дальше. И Курт тоже проехал мимо и сейчас же забыл о нем. Этот человек и был Ганка. Глава четвертая Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо. - Вставай, - сказала она тихо, - отец умер. Ганс вскочил на ноги и, еще ничего не понимая толком, сразу же заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть. Она была не только в несвязных словах отца, в его зеленом лице, растерянных и неловких движениях, но и в пепле, рассыпанном по полу, разбитом, закопченном стекле в углу комнаты, даже в ослепительном свете лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о ее холодный огонь. Он вдруг припомнил мерзкий белый пузырек с притертой пробкой по соседству с обглоданной коркой хлеба и еще раз понял: то, что он видел вчера, и была смерть. Марта взяла его за руку и повела наверх. Дверь кабинета стояла открытой, и в нем царил такой же беспорядок, как и вчера. По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные брошюрки, а в углу, все на том же месте, лежало расколотое надвое черное, обгорелое стекло. Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым. Около на коленях стояла мать. Плечи ее были так неподвижны и прямы, что даже не было видно, что она плакала; впрочем, она, кажется, не плакала. Из-под простыни высовывалась только одна ладонь, непомерно большая и желтая. Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу. Ганс вырвался от Марты и бросился к матери. Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у нее были жаркие и сухие. - Что он вчера говорил тебе? - спросила она. Но Ганс уже не смог ей ответить: все то, что он с необычайной остротой только что почувствовал, рассказать было невозможно, а страшный, несвязный бред отца передавать просто не стоило. - Мама, - сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса: на столе на том же месте лежала обглоданная корка хлеба и рядом с ней мерзкий пузырек с притертой пробкой. - Господи, - услышал он страдающий голос Ланэ, - и кто знал, кто знал только... Если бы я вчера поднялся наверх... - Что я, кстати сказать, вам и советовал, - раздался сзади голос Гарднера. - Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но вас профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас же, однако вы почему-то предпочли играть со мной в шахматы. Голос у Гарднера был скорбный, тихий, вполне подходящий к обстановке. А обстановка была такая - он оставался здесь за хозяина и отвечал за все, что произойдет. И скорбь госпожи Берты он тоже разделял вполне. Он подошел и положил ей руку на плечо. - Ну что же, что же, госпожа Мезонье, - сказал он, - видно, такая судьба! Видите, как все это скверно повернулось! Но теперь надо помнить, что вы не одна, что у вас на руках сын, его будущее - дело ваших рук, и если вам дорог ваш муж, то сумейте вырастить его интеллект, ум, характер в вашем ребенке. Отец заблуждался, но он шел до конца по своему пути - пусть и сын его будет так же тверд и идет до конца по тому пути, по которому... - Он не докончил, потому что не подумал, по какому же... - Мама! - повторил Ганс тихо. Госпожа Мезонье вдруг подняла голову и взглянула на него. - О чем он вчера с тобой говорил? - повторила она так же тихо, не замечая Гарднера. Гарднер взял Ганса за плечо. - Нет, это решительно не дело, - сказал он. - На все это есть другое время, и чем меньше Ганс будет сейчас здесь, тем будет лучше для него. Не приходит это вам в голову? Разрешите мне... Он оторвал Ганса от пола и поднял его на руки. - Идем, Ганс, идем, дорогой, и не надо плакать. Не надо. Подумай - ты теперь единственный мужчина в доме. Он отнес Ганса в столовую и посадил его в кресло. - А где же Марта? - спросил он, оглядываясь. - Ведь я ей!.. Вот противная баба! Марта! Да куда же она исчезла? Вошла Марта. Лицо у нее было красное, словно целый день она простояла у печи. - Я кричу, кричу! - сказал Гарднер недовольно. - В такое время... - У меня было дело, сударь, - сказала Марта сурово, глядя на него. - А! Ваше дело! Смотрите за ним, - приказал Гарднер, - пусть он не бегает наверх и... Вы на кухне сейчас что-нибудь делаете? - У меня выкипает суп, сударь! - злобно ответила Марта, и слезы побежали у нее по щекам. - А, она думает о супе! - ударил себя по бедру Гарднер. - Бросьте его! Слышите? Сейчас же бросьте! Вот, действительно, нашли время для супа! Безумный дом! Черт знает, что в нем творится! - В этом доме, сударь, - твердо ответила Марта, - только что умер его хозяин. Он был хороший человек и с большим характером, но он не выдержал, когда чужие люди начали хозяйничать у него. Он позвал меня в ту ночь и сказал: "Марта, берегите мой дом от крыс", - он называл их крысами, сударь. Гарднер уже смотрел на Марту прямо и неподвижно. - Так что он вам сказал? - спросил он. - Только то, что я вам говорю, сударь, - ответила Марта. - Только, к сожалению, это, больше ничего. - Но, значит, вы разговаривали с ним? - настойчиво спросил Гарднер. - Я принесла ему обед, сударь, и тогда он мне сказал: "Марта, в наш дом заползли крысы, - ты ведь знаешь, кого я так называю?" - А, чепуха! - вдруг рассердился Гарднер и оглянулся на Ганса. - Крысы, крысы! Выпил пол-литра чистого спирта - и вот появились крысы! Как он не увидел еще голубых слонов!.. Ладно, обо всем этом поговорим потом. Вот вам мальчик, берите его и смотрите за тем, чтобы он не бегал наверх. Он пошел было из комнаты, но вдруг воротился. - Слушайте, Марта, - сказал он выразительно. - Для вас, и для памяти профессора, и для всего его семейства будет лучше, если вы об этом последнем разговоре помолчите. Понимаете меня? Помолчите! Потому что сейчас же возникнет вопрос: кто же такие эти крысы? От кого хозяин просил вас беречь его дом? Почему именно вас, а не господина Курцера, брата его жены, можете вы мне ответить на это? Нет ведь? - Нет, сударь, - твердо ответила Марта, глядя на Гарднера. - Ну вот, и я полагаю, что нет, поэтому лучше и не возбуждать такие вопросы. Понятно? Вот и хорошо, что понятно! Берите Ганса и не пускайте его наверх. Он ушел. Марта переждала, пока затихли шаги, и осторожно отворила дверь в коридор. - Идите сюда, Ганка, - позвала она, - кроме Ганса, здесь никого нет. Ганка ворвался в комнату. Он именно ворвался, так, что даже сшиб с дороги стул. Ганс посмотрел на него. Не было видно даже, что он с дороги. Одет он был аккуратно и тщательно, как всегда. Костюм у него был чистый и новый; сорочка даже казалась синеватой и ломкой - так она была накрахмалена; большой, темный галстук, завязанный причудливым узлом, при повороте блестел, как мертвая змея, испуская неясное лиловое сияние. Он даже был не особенно бледен и худ, - словом, с первого взгляда не так-то было легко найти следы, которые оставила тюрьма. Но когда он взял Ганса за руку, тот почувствовал глубокую внутреннюю дрожь, которая струилась через пальцы Ганки. А присмотревшись ближе, он заметил и то, как резки и обрывисты его движения, как все они носят печать какой-то незаконченности, той самой, что он на минуту вчера заметил у отца, во время его последнего разговора. Это заметила и Марта. - Вы весь дрожите, господин Ганка, - сказала она. - Постойте-ка, я принесу вам что-нибудь из комнат. - Нет, нет, ничего, - быстро ответил Ганка, - это совсем не от этого. Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой, - голос его дрогнул, - если бы я пришел раньше на сутки, ничего бы не случилось, но я задержался в городе. - Ничего, значит, не попишешь, сударь, - твердо ответила Марта, - значит, на то была воля Всевышнего. Да и то сказать - как бы господин профессор жил в доме, если бы в нем хозяйничали эти крысы? - Да, да, крысы, - вспомнил Ганка. - Ну, так что он вам сказал еще? - Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала. - И про меня, значит, тоже?.. - несмело посмотрел на нее Ганка. - Нет, ничего, - твердо ответила Марта, - мне ничего. Разве вот Курту только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал. - А кто это такой Курт? - быстро спросил Ганка. - Да наш садовник, - ответила Марта. - Разве вы его... Ах, ну да, конечно! Это было уже без вас. Это наш новый садовник, господин Ганка. Он когда-то служил у старика Курцера. - Ну, ну! - нетерпеливо сказал Ганка. - Так вот, Курт заходил к нему днем, и они о чем-то говорили. - С садовником? - пожал плечами Ганка, смотря на Марту. - Очень странно. - Да, сударь, - не то вспомнила, не то решилась Марта, - они про вас, наверное, говорили. - Про меня? - вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. - Он вам сказал, что про меня? - Нет, но когда Курт сошел вниз, он меня спросил: "А кто такой Ганка?" - Где он? - решительно спросил Ганка и направился к двери. - Говорите, садовник? - Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам... - Нет, нет, я сам его найду! - крикнул Ганка и выскочил из комнаты. Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц. В клетке у него сидел один скворец с поклеванной головой - он не остерегся и пустил его вместе с певчим дроздом, - но такой бедовый, что уже начинал свистеть. Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот проворный молодец слетал с жердочки, несколькими быстрыми ударами клюва разгонял мелюзгу - тихих соловьев, бедовых мухоловок и задумчивых варакушек - и один съедал все. Жаден он был страшно, ел много и во время еды так свирепо щелкал клювом, так бесцеремонно рылся в кормушке, что добрую половину корма разбрасывал по песку. Когда к нему боком подходила какая-нибудь птичка, он распускал крыло, загораживая кормушку, и, наметившись, щелкал ее по голове - и, наверное, больно, даже очень больно, потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую птицу кормить еще раз, когда нажрется этот жадный дьявол, но Курт смотрел на него с одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк. Вот за этим занятием и застал его Ганка. Он вошел и увидел клетку, горящую спиртовку, на которой только что варился соловьиный корм, Курта на корточках, ничего не понял и ошалело сказал: - Извините. Курт поднял голову и посмотрел на него. - Извиняю, - сказал он недовольно. Ему очень не нравился этот черный, щупленький и, наверное, очень юркий человечек в отутюженном костюме, хрустящей от свежести голубоватой рубашке и щегольском галстуке. Курт никогда не любил таких. Он верил: если с первого же взгляда внимание останавливалось не на самом человеке, а на том, что на нем наверчено, значит и человек был нехороший. Поэтому он очень вежливо спросил его: - Я чем-нибудь могу быть вам полезен? - Мне бы надо было видеть садовника Курта, - сказал юркий человечек, невольно вглядываясь в клетку, где уже шла настоящая драка, такая, что даже перья летели. - Сейчас, - Курт встал с колен, поднял клетку и закрыл ее простыней, потом дунул на спиртовку и отряхнул руки. - Вот я, к вашим услугам, - сказал он очень любезным тоном и даже слегка поклонился. - Чем могу служить? Ганка быстро посмотрел на него: выпуклый, но низкий лоб, черные, жесткие, цыганские волосы, беспокойно бегающие глаза, неприятная развязность и нагловатая вежливость, - нет, от этого человека не приходилось ждать ничего хорошего! О чем с ним вообще мог говорить профессор? - Я ученик профессора, - нетерпеливо отрекомендовался он. - Да? - выжидающе спросил Курт. - Ну и... - Я узнал, что вчера он разговаривал с вами. - Разговаривал! - не то подтвердил, не то спросил Курт, изучая его галстук. - Ну а почему это вас так интересует? - Моя фамилия Ганка. Доктор Ганка. - Да? - повторил Курт и неприятно улыбнулся. - Ну и что же? - Что такое он велел вам передать мне? - Вы очень беспокоитесь, доктор, - сказал Курт, не сводя с него глаз. - Откуда вы, например, взяли, что он велел что-то передать вам? Верно, профессор звал меня, но совершенно по другим делам: он мне отдал кое-какие хозяйственные распоряжения, о вас не было сказано ни слова. Мы говорили только о саде. Ганка опустился на стул, тупо переспросил: - О саде? - Да, о саде, - Курт позволил себе улыбнуться и даже слегка пожал плечами. - Мы говорили о восстановлении оранжереи. - Господин Курт, - вдруг взмолился Ганка, - какая тут, к черту, оранжерея. Зачем вы мне лжете? Станет профессор за несколько часов до смерти звать вас к себе, чтобы толковать с вами об оранжерее? Кого вы дурачите? Курт, Курт, прошу вас, - он схватил его за руку, - скажите мне правду, скажите правду! Если бы вы знали, как это мне важно! - Ну, даю вам честное слово, - пробормотал Курт, отодвигаясь, - что я ровно ничего не знаю. Но Ганка уже не слушал его. Он снова рухнул на стул и, зажимая руками виски, заговорил: - Господи, как все это дико! Как это дико! Профессор умирает один, как медведь в своей берлоге, когда весь дом полон людьми, и перед смертью вызывает вас, совершенно незнакомого человека, когда... Нет, я сойду с ума! - Он закрыл руками лицо, и по щекам его потекли слезы. Курт молча внимательно рассматривал его лицо и почти безволосую голову. - Так что тогда? - спросил он с той же издевательской вежливостью. - Вот вы говорите: "вызывает вас, совершенно незнакомого