человека". Хорошо! Незнакомого! Ну а где же знакомые тогда были? Вот возьмем, например, вас! Вы, очевидно, считаете себя очень близким человеком к профессору? Так где же вы были все эти дни? Не мое, конечно, дело, но разрешите заметить, ваше присутствие было бы крайне желательно. - Я был в тюрьме, - ответил Ганка и вдруг быстро вскинул голову. - Курт, Курт, вы же все знаете, зачем вы притворяетесь? Он же назвал мою фамилию! Курт смотрел на него с усмешечкой. - Вот теперь и подумайте, господин Ганка, что за чушь вы говорите! Я незнакомый человек, вы сами же так выразились, садовник, вообще черт знает что такое, ведь так? - Ну, ну? - Ну, так? И он меня вызывает затем, чтобы о чем-то поговорить со мной наедине, да еще о чем-то таком, что касается вас. Ну, скажите, похоже это на правду? Вот вы на его месте поступили бы так? - Да, - сказал Ганка и опустил голову. - Но что же мне теперь делать, что делать? - А за что вы были в тюрьме? - спросил Курт, подходя к клетке и дотрагиваясь до покрывала. - Вы давно здесь? Ганка опять смотрел на его улыбающееся лицо, на вздернутый нос, лоб, очень выпуклый, такого, как он считал, - не по Лафатеру ли? - никогда не бывает у умных людей, на маленькие, острые зубы, быстро переводил взгляд на тщательно расчесанные, сверкающие от какого-то масла волосы, и ему становилось все яснее и яснее, что ровно ничего существенного этот человек знать не может. "Но зачем же все-таки вызывал его профессор?" Курт смотрел теперь на Ганку серьезно, неподвижно, прямо и как будто что-то соображая. - Сколько я тут? Да вот около двух недель, сударь. - Он еще немного подумал. - Да, да, около двух недель. - Он вдруг вздохнул. - Нехорошие тут дела творятся, очень нехорошие! Ганка посмотрел на него, спросил: "Да, нехорошие?" - и вдруг почувствовал испарину и приступ тошноты. Он взглянул в лицо Курта, но только и увидел перед собой это курносое, глуповатое лицо, с выпуклым лбом и жирными волосами - все остальное бежало мимо него сплошным красочным потоком. "Упаду, - понял он, хотел опять сесть и сейчас же подумал: - Только бы не на клетку". Потом у него заскрипело на зубах от противной кислоты, пол стал как-то боком, ноги вдруг подсеклись, и он тяжело сел на пол. Он пришел в себя оттого, что ему прикладывали ко лбу тряпки с холодной водой, - он кашлянул, слепо провел рукой по голове и сбросил тряпку. Она, как дохлая лягушка, сочно шмякнулась на пол, и это привело его в себя окончательно. Он сел и бодро сказал Курту: - У меня немного кружится голова, нет ли у вас воды? Но Курта около него не было, он поискал его глазами и не нашел. За пестрой ширмой звенела посуда и лилась какая-то жидкость. "Что он там делает?" - подумал Ганка и хотел было встать на ноги, но все предметы опять заструились перед ним, как вода, к горлу подкатывал круглый, скользящий шар, он сплюнул и повалился головой на подушку. Курт вышел из-за ширмы, осторожно неся в руках большую кружку с дымящейся жидкостью, и поставил ее на стул. - Голову поднять можете? - спросил он коротко. - Ничего, ничего, - забормотал Ганка, - ничего, я сейчас... Курт обхватил его руками за плечи, приподнял немного и поднес кружку к его губам. Ганка хлебнул, обжег язык и замотал головой. Питье пахло мятой и какой-то распаренной травой, а через все это пробивался противный запах спирта. Когда он сделал первый глоток, то ему показалось, что он проглотил кусок динамита и вот-вот ему оторвет голову, но Курт держал кружку около его губ, и он невольно еще сделал глоток, а потом и еще один. Приятная теплота поползла по его телу, и сразу перестало тошнить. - Ну, вот, - сказал Курт откуда-то издалека, - теперь хоть опять вы на себя стали похожи. Лежите только смирно и не двигайтесь, а то вас опять начнет тошнить. Долго вы там просидели, в тюрьме-то? - Я? В тюрьме? - спросил Ганка. - Да нет, недолго, что-то очень недолго. Около двух недель. А вот видите, в это время... Да что ж я около вас, - снова всполошился он вдруг. - Мне надо же... - он завозился на подушке. - Ну, вставайте, вставайте, - сказал Курт добродушно, - посмотрю я, как это у вас получится. Ну?! Но Ганка лежал уже опять, закрыв глаза и тяжело дыша открытым ртом. - Ну, так что же вы не встаете?.. То-то! Никуда вы и не встанете, никуда не пойдете, да и незачем вам, по правде сказать, ходить. Разве вы не понимаете, что в доме не до вас? А вот что мы лучше сделаем. Я сейчас лучше призову к нам Ланэ... - Да, да, - забеспокоился Ганка, - Обязательно Ланэ! Мне самому нужно было бы сходить за ним, ведь это так неудобно, что вы пойдете от моего имени. - Да лежите, лежите, - твердо сказал Курт, - сейчас он будет у вас. Ланэ сидел около Ганки и плакал. Платок его был уже мокрый, и он комочком положил его на колени. Несколько раз он начинал было говорить, но, сказав два слова, махал рукой и шептал: "Нет, не могу, никак не могу", - и снова плакал. Наконец Ганке это надоело, и он сильно и грубо дернул его за рукав. - Ладно, - сказал он, - будет! Ланэ всхлипывал. - Ну, слышите? Я же вам сказал - будет! Расскажите мне, как это произошло. Ланэ поднял на него красные воспаленные глаза. - Это несчастное письмо, которое заставили нас подписать. - Ну, это я все знаю, - сказал Ганка. - Вы прочли его профессору? - Там была и ваша подпись, - сказал Ланэ, бессознательно защищаясь от Ганки. - Когда я показал его профессору, ему стало совсем плохо, он... - Ланэ оглянулся и, увидев, что Курта в комнате нет, воровато спросил: - Вас били? - Да! То есть нет! То есть да! Да! А, черт! - разозлился Ганка. Врать ему не хотелось, а правду рассказать он не мог, да и не понял бы ее этот чувствительный, трусливый и малодушный добряк. - Ладно, обо всем этом после. Ну, потом, что было потом? Вот вы ему показали мою подпись, что было дальше? - Да ничего потом не было, - растерянно ответил Ланэ и остановился, словно сам удивляясь своим словам, - совершенно ничего. Профессор заперся в своем кабинете, никого не впускал, даже госпожу Мезонье, а потом и умер. - То есть как умер? То есть как это умер? - зарычал на него Ганка. - Вы подумайте только, что вы говорите! Он вскочил с кровати, и это оказалось неожиданно легко и просто, голова у него больше не кружилась, он чувствовал себя очень здоровым и помолодевшим на добрый десяток лет, вся прежняя сила вернулась к нему внезапно. Толстяк этот был совсем не виноват, но, честное слово, он мог бы разорвать его на куски. - Отчего это умер? Как это так: совершенно здоровый человек... - Он не был здоровым, - устало сказал Ланэ. - Только не кричите на меня, пожалуйста, Ганка, у меня и так в голове все перемешалось. Ох, и зачем я написал ему это письмо? - Какое еще письмо? - свирепо спросил Ганка. Ланэ помолчал, потом сказал: - О крысах. Маленькая сумчатая крыса хочет жить и приспосабливается, а вот атлантозавры вымирают. Зачем я ему написал это? - Черт знает что такое! - сказал ошалело Ганка. - Сумчатые крысы, атлантозавры... Отчего умер профессор? - закричал он вдруг. - Умер, умер отчего? Вот о чем я вас спрашиваю! Ну? - От паралича сердца, - мертво ответил Ланэ, глядя в угол. - Кто это сказал? - ошалело спросил Ганка. - Гарднер вызывает доктора, - уклончиво ответил Ланэ, и нижняя челюсть его опять дрогнула. - Гарднер? - гневно спросил Ганка. - Я сегодня же его... Он не окончил, сел на кровать и стал щипать одеяло. Его уже трясло, он знал: поговори он еще пять минут с Ланэ - и тогда он черт знает что может ему сказать, а именно этого и не следовало делать. "И, в конце концов, - подумал он, - как бы ни умер, но умер. Теперь это уже не важно. Надо говорить о чем-нибудь другом". - А как ваше здоровье, Ганка? - уныло спросил Ланэ. Его чувства были очень сложными. Он, конечно, тоже не верил, что смерть произошла от паралича сердца, но и ярость Ганки показалась ему необоснованной и необъяснимой, а тон, которым тот разговаривал с ним, уже совершенно неподходящим к обстоятельствам дела. В самом деле - как он смеет кричать? Разве он сам не подписал эту проклятую декларацию? Ого! Как еще подписал! Чуть не первым. Чего же он теперь выходит из себя, нервничает, требует отчета и ответа, интересуется подробностями, ну, словом, ведет себя так, как будто он совсем не причастен ни к чему? Но вместе с тем в вопросах Ганки, в его гневе, в его негодующих криках и понукании была какая-то необъяснимая сила, право спрашивать, и это удерживало Ланэ от того, чтобы задать ему прямо эти же самые вопросы. А продолжать разговор дальше в том же тоне было просто невозможно. К тому же его мучило воспоминание о письме к профессору, которое, оказывается, ни в коем случае не следовало посылать. Фраза же о крысах положительно не вылезала у него из головы. Его даже передергивало от жгучего стыда, когда он вспоминал о ней. - Сумчатая крыса! - вдруг, забывшись, выпалил он. Сейчас же, опомнившись, замахал руками, мелко закачал головой и забормотал: - Ничего подобного, ничего подобного! Ганка удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал. Ланэ сидел потный, красный от стыда и ежился. - Идем на улицу, - сказал вдруг Ганка, - здесь не совсем удобно. Я все-таки хочу знать поподробнее, как все случилось! И как вы могли допустить, Ланэ, где были ваши глаза? - закричал он снова, охваченный новым порывом горя. - Боже мой, Боже мой, вы виноваты не меньше меня. "Вот как? - удивился про себя Ланэ. - Оказывается, я на тебя имею право кричать?" - и смиренно ответил: - Ах, разве я знаю что-нибудь! Какие там подробности! - Он скорбно махнул рукой. - Но вот что меня удивляет: как вы сумели?.. - Как я сумел пройти сюда? - догадался Ганка. Он нахмурился. Да, да, на этот вопрос следовало ответить, ведь Ланэ имел право задать и другой подобный же: зачем он пришел сюда? И на это ему тоже пришлось бы ответить. - Да очень просто. У меня письмо к Курцеру от Гарднера. Я должен был явиться к нему, но раньше хотел выяснить обстановку и поговорить с вами. - Идите, идите! - сказал быстро Ланэ с каким-то суеверным даже ужасом. - Курцер-то еще не приехал, а Гарднер тут. С этим же человеком шутить не следует. - Вы думаете, что у меня тоже слабое сердце? - усмехнулся Ганка. - Если бы у вас было слабое сердце, - хмуро сказал Ланэ и в первый раз посмотрел Ганке прямо в глаза, - вы не вышли бы от полковника Гарднера. Видимо, все оказалось в надлежащем порядке. - Да? - зло ощетинился Ганка. - Я так полагаю, что да, - хмуро сказал Ланэ. - А в смерти профессора... - Ну? - крикнул Ганка. - Курцер ни при чем, - докончил Ланэ. - Профессор оказался слишком последовательным учеником Сенеки. Ганка посмотрел на Ланэ. Толстяк грустно и даже виновато усмехался, но глаз с Ганки не спускал. Его лицо изображало страдание, но было спокойно и даже светло. - Идите к Гарднеру, - повторил он настойчиво и дотронулся до его плеча. - Тот знает больше, чем я. Сегодня приедет доктор, и тогда все разъяснится. Глава пятая - А, летучий голландец, пришел! - приветствовал Гарднер Ганку. - Ну, вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идемте. - Он провел его в кабинет и широко распахнул двери. - Вот, полюбуйтесь, черт знает что такое! - сказал он недовольно, входя в комнату. - Свиной хлев. Меня интересует, жена что же смотрела? - Он быстро прошел к столу, поднял засохшую корку, недоуменно поднес ее к лицу положил обратно, щелкнул пальцами, отряхивая их, и повторил: - Черт знает что! Ужей развел, старый осел! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не выдержал. Ганка, ну-ка... Ганка в кабинет не прошел. Он стоял на пороге, смотрел на Гарднера и улыбался. - Ну, так что же? - обернулся к нему Гарднер. - Попробуем все-таки разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги? Улыбка Ганки стала шире, определеннее; он прошел в глубину комнаты, открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов. - Ага, - сказал деловито Гарднер. - Вот оно самое. А ну, давайте, давайте сюда! Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки. - Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, - черепа да кости. На иное он был и неспособен. - Он перевернул еще несколько листов. - О, вот это другая материя! - сказал он. Вынул акварельный портрет и прищурился, приглядываясь. С пестрого листка ватманской бумаги улыбалась красавица. У нее было круглое лицо, большой лоб и сильно подчеркнутые линии скул. Взгляд у красавицы этой был прямой, простой и дикий. Художнику очень хорошо удалось выражение этой неподвижной и спокойной отчужденности. Сразу можно было догадаться, что вот этим взглядом, устремленным в пространство, и еще какими-то приемами, тонкими, неуловимыми, но создающими сразу же особое настроение, художник подчеркивал особую задачу этой своей работы. Вероятнее всего то, что красавица эта не была списана с натуры, что не портрет это даже, а именно только рисунок. И в то же время тонкость линий, твердость карандаша, а потом и акварель придавали этой картине вид, силу и достоверность портрета. И еще одно бросалось в глаза - красный цвет. Красавица была красная, как пион. Он не был особенно интенсивен, этот цвет, и человеческое лицо не делалось от него страшным или смешным. - Красотка! - повторял Гарднер. - Глаза-то, глаза-то какие! Так и съел бы! А что это он ее словно красными чернилами облил? - А это красная леди, - пояснил Ганка и тоже наклонился над рисунком. - Хм! - усмехнулся Гарднер. - Что красная, то верно, а вот что леди, то... - Он стоял, присматриваясь. - Папуаска какая-то! Но глаза, глаза... черт! - Видите ли, - любезно сказал Ганка и наклонился над Гарднером, - это последняя находка профессора. Он все собирался опубликовать ее и откладывал. Ее откопали в Северной Англии. - То есть как? Такую и откопали? Да кто же зарывает таких красавиц? - Он нарочно не понимал Ганку. - Да нет, нет, - мягко сказал Ганка, - не ее, конечно, а ее череп и кости. - Ах, кости! - разочарованно протянул Гарднер. - Ну, кости меня интересуют только служебно. И вот по костям он эту красавицу и составил? Красная-то, красная почему? - захохотал он вдруг. - Так, для большей дикости, что ли? - Нет, - сказал Ганка, по-прежнему не замечая тона Гарднера, - у нее были красные кости. В могилу, понимаете, горстями насыпали какую-то минеральную краску, особую глину, кажется. При жизни эти люди красили тело в багровый цвет. После смерти этой женщины они этой же краской наполнили ее могилу. Мягкие части разложились, ну а кости впитали этот порошок и окрасились в него. Профессор назвал этот склеп "Красная леди". - Ага, - сказал Гарднер, все еще присматриваясь к рисунку, - ну а для чего же понадобилась профессору эта "красная леди"? Он собирался что-нибудь доказать ею? - Видите ли, - сказал Ганка, - в этом случае был обнаружен полный скелет. Антропометрические измерения дали совершенно новую картину. - Он на минуточку остановился, но Гарднер внимательно и неподвижно посмотрел ему в лицо, прошел за стол, отодвинул кресло и сел. - Да, да, - сказал он, - новую картину. Какую же именно? - Оказалось, - сказал Ганка, - что этот скелет более родствен по своему строению одной из индийских народностей, недавно обнаруженных на отрогах северных Гималаев, чем любой из европейских. - Ага, - заинтересованно подхватил Гарднер, - вот оно что? Ближе к индусам? А в это время на территории Германии жил... - он щелкнул пальцами, припоминая, - ну, какой черт жил там в это время? Все забываю его фамилию... - Гейдельбержец, - подсказал Ганка. - Ага, тот страшный, с обезьяньей мордой, что стоит в институте. Значит, в Европе, в частности в Германии, жили вот такие уроды, а в Индии... - Он помолчал, наклонив голову, и о чем-то подумал. - Здорово, - сказал он, наконец, удовлетворенно. - Каждому по заслугам. Умный старик... Ну хорошо, будем смотреть дальше. Опять они раскрывали шкафы, вынимали и клали на стол кипы фотографий, исписанных тетрадок, каких-то вырезок, выписок и протоколов. Вытащил Ганка и несколько папок из благородной черной кожи, с золотым тиснением на ней, дипломы и грамоты заграничных университетов, академий и обществ. Гарднер и смотреть их не стал, бегло полистал и бросил. Затем вытащил длинный пергаментный пакет, очень толстый, запечатанный черным сургучом. Он был зачем-то кресn-накрест обвязан зеленой атласной ленточкой, и Гарднер сильным движением оборвал ее и бросил. Потом распечатал конверт и тряхнул его. На стол посыпались голубоватые, желтые, фиолетовые и просто белые листки. Все они были исписаны мельчайшим игольчатым почерком. Ганка поднял с полу упавшую обложку, в которую они были уложены внутри конверта. "Письма моей невесты" - прочитал он вслух. В глазах Гарднера вспыхнул веселый огонек. Он поднял один сиреневый листок и понюхал его. - Духи! - сказал он. - Ай да старик! Ну ладно, это все в ту же кучу. А Ганка между тем стоял и вглядывался в другой листок, где буквы стояли так тесно, а строчки так близко друг к другу, что и прочесть-то его можно было не сразу. Письмо было датировано самыми первыми годами нового века, и город, который стоял около даты, Ганка знал хорошо. Это был большой славянский город, около которого профессор обнаружил своего нашумевшего моравского эоантропа. Вглядываясь в микроскопические буквы этого неизвестного ему девичьего почерка, в текст, написанный по-немецки, он ясно почувствовал, что это писала какая-то его соотечественница. Было много ошибок, в строении фразы чувствовался недостаток слов. А некоторые слова - "милый, дорогой" - и вовсе были написаны по-чешски. Он перевернул листок и в конце прочел короткое чешское имя. Почти машинально он подошел к углу стола, локтем бесцеремонно отодвинул Гарднера, который бегло просматривал и бросал с размаху в угол старые записные книжки, бормоча под нос что-то такое: "В огонь, в огонь, это в огонь!" - и взял в руки всю эту кипу. Он перелистал ее немного и скоро нашел то, что искал. Это была фотография девушки, высокой, русой, с длинными косами, в темном простом костюме, который обыкновенно носили курсистки того времени. Она неподвижно и строго смотрела с фотографии, видимо, пораженная и этим костюмом и важностью момента. Но так ясно угадывалась еще почти детская припухлость ее нижней губы, ее ямочки на подбородке, полнота и розовость щек - все то, что не вышло на портрете, снятом у дрянного фотографа. Внизу карточки были наляпаны золотые медали и короны и размашистая, золотая же подпись. Ганка повернул фотографию и задержался, читая надпись на обороте. Профессора Мезонье эта девушка звала не "Леон", а "Лев", и последние три строчки она написала по-чешски. "И он молчал об этом всю жизнь! - подумал Ганка. - А в доме его жила, ходила и рожала ему детей другая женщина. Всю свою жизнь он никогда не произносил имя этой девушки... Господи, Боже мой, как же это так?" Гарднер повернул голову, увидел, что Ганка держит в руках фотографию, взял у него ее, мельком взглянул и отбросил в сторону. - Не люблю толстых, - сказал он машинально. - Что за булочница! Лицо как у мопса. И одета под мужика... Ну, бросайте, бросайте ее, Ганка! У нас с вами еще дел до черта. А я к вечеру хочу кончить хоть эту комнату. - Он оглядел кабинет. -Да, а скажите, пожалуйста, коллекции-то свои он хранил здесь? - Невеста? - спросил Ганка. Он стоял, качал головой, улыбался. - Бедная невеста! Никогда он не говорил нам о ней. - Ну, и то сказать, невеста не стоит доброго слова, - ответил Гарднер и начал скидывать сюртук. - Такую пыль развел этот мухомор, что и не продохнешь. И хоть бы держал в порядке свои окаянные бумаги, а то ведь черт ногу сломит... Он с сердцем бросил в угол пакет с газетными вырезками. - Ганка, но что же вы стоите? Вот тут что-то написано по-латыни, я не разберу. Давайте-ка прочтем заглавие. Ганка прочел, и Гарднер бросил и этот оттиск в общую кучу, затем подошел к большому застекленному ящику, где теснились пробирки и склянки с химикатами, резко распахнул его и вытащил с нижней полки большой черный ящик. Он поднял его и осторожно поставил на стол. Крышка на ящике была закрыта, и он просто сорвал хрупкий замок. Вверху лежал слой нежнейшей белой ваты, и он был еще прикрыт листком желтой пергаментной бумаги; под ней лежал второй ящик, из сверкающего японского дерева. Он не был заперт, Гарднер распахнул его и засунул в него руку. - Ну, вот она, - сказал он, обращаясь к Ганке, и высоко поднял круглый красный череп. - Здравствуйте, красная леди! Ганка обомлел. Даже и он не знал, что этот череп хранится у профессора на дому, ибо были у профессора, очевидно, какие-то свои причины прятать его даже от учеников. Впрочем, он вообще любил, чтобы результаты изысканий его появлялись неожиданно и были ошеломительны даже для самых близких людей. Вот поэтому последний раз этот череп года два тому назад демонстрировался на археологическом съезде, а потом пропал где-то в шкафах института. За эти два года профессор успел изрядно поработать над ним. Во-первых, череп был покрыт тонким слоем прозрачного лака, во-вторых, основательно расчищен от минеральных солей, а кое-где по линии трещин скреплен металлическими скобочками - так он напоминал бильярдный шар. - Да, - сказал Гарднер, - а на портрете-то куда лучше. Он повертел его во все стороны и зачем-то дунул в глазницу. Потом положил на стол, сел в кресло, сложил руки и с минуту просидел неподвижно, думая. Потом повернулся к Ганке: - Ну вот, скажите о той работе, что мы с вами смотрели сначала. Так-таки ничего из нее и не было напечатано? - Ничего, - ответил Ганка. - Ничего? - спросил Гарднер с каким-то особым выражением, значения, которого Ганка не понимал. Тут в дверь постучали. Гарднер быстро взял газету, накрыл ею череп и только потом сказал: - Войдите. Но это был только Ланэ. Он держал какой-то сверток и сейчас же протянул его Гарднеру: - Вот, - сказал он. Ганка посмотрел на него. Ланэ казался сильно взволнованным, но, может быть, он просто бежал и запыхался. Шляпы на Ланэ не было, галстук сбился в сторону, черное дегтярное пятно ползло по рукаву. "Опять куда-то зачем-то посылали этого дурака. Что он такое принес?" - Нашли? - спросил Гарднер. - Вот, - повторил Ланэ. - Отлично! - похвалил Гарднер. - А почему у вас такой вид? Где были? Ланэ покосился на Ганку и что-то замялся. Гарднер посмотрел на них обоих и вдруг засмеялся. - Ох, Ганка, он ведь вас боится! Смотрите, даже говорить не хочет... Честное слово, боится. Ну же, ну же, Ланэ! Он уже быстро срывал бумажные листы один за другим со свертка и наконец бросил на стол черный, обугленный предмет - не то камень, не то хлебную корку, неправильно-сферической формы. Затем снял газету с "красной леди" и положил на нее и эту обуглившуюся, покоробленную временем кость. Так они лежали вместе - большой розовый череп и черный круглый костяной обломок. - Ну вот и гейдельбержец тут, - сказал он ублаготворение, - вся компания, значит, альфа и омега. Низшие и высшие. Все тут, у меня на столе. Теперь пусть разбираются, кто от кого. Он снова обернулся к Ланэ. - А что у вас плечо в чем-то черном? Ездили куда-нибудь? Куда же? - Нет, - сказал Ланэ и опять покосился на Ганку. - Ага, нет, - качнул головой Гарднер. - Он лежал на чердаке, - вдруг воровато сказал Ланэ. - Только я и знал, где. Мне мадам Мезонье сказала. - Ага, - опять кивнул головой Гарднер. - Ну, спасибо, спасибо! Ценю. Идите отдыхайте. Ланэ ушел, и Гарднер сам притворил за ним дверь. Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил ладонью об ладонь. - Мерзавец! - сказал он крепко и искренне. - Труп господина еще не успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте, Ганка. - Он огляделся по сторонам. - Слушайте и молчите. Вот все это, - он сделал короткий энергичный жест одним пальцем, - мы с вами уничтожим. - Все? - спросил Ганка, не удивляясь. - Все, все, - подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. - Все, что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги. Бумаги-то в первую очередь, конечно. Все в огонь! - Я думал, в первую очередь черепа, - негромко сказал Ганка. Гарднер быстро и остро посмотрел на него. - Зачем же черепа? - сказал он недовольно. - Черепа я возьму с собой. По всей вероятности, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей. - А госпожа профессорша что же? - вдруг совершенно не к месту спросил Ганка. Гарднер удивленно посмотрел на него. - А что госпожа профессорша? Вот ей дадут автомобиль, она сядет и уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или вы так на него сердиты, что и знать о нем ничего не желаете? Кстати, как вы считаете, негодяй он или нет? - Почему же негодяй? - тупо спросил Ганка. От этого разговора, полного недоговоренности, от мысли, которая не давала ему покоя с утра, от быстрой перемены ситуации у него шумело в голове и такое было ощущение, словно вертится в мозгу, треща, огромный жестяной вентилятор. Он посмотрел на Гарднера. На Ганку начинало находить то состояние расслабленности и безразличия, которое он испытал уже однажды. Он стоял перед Гарднером, глаза у него были широко открыты, но рука не тянулась к карману. Не тянулась! Не тянулась! Не тянулась! Вот в чем дело: не тя-ну-лась... Гарднер смотрел на него, улыбаясь, и на ответе отнюдь не настаивал. - Негодяй, негодяй он, Ганка, - сказал он наконец, - негодяй, это он отравил профессора, а сейчас бегает и ищет, куда бы плеснуть бензину. Понимаете? - Нет, - ответил Ганка. Гарднер встал и положил на его маленькую, худую ручку свою широкую, мягкую ладонь. - Понимайте скорее, Ганка. Еще с вами-то возиться. Ланэ - никчемная тварь, и она никому не нужна. Ну, понятно? Теперь-то понятно, спрашиваю? - Теперь все понятно, - сказал Ганка. - Ну и отлично. Гарднер подошел к окну и резко дернул звонок. Вошел начальник охраны. - Ну как, - спросил Гарднер, - отвезли? - Да, отвезли, - ответил начальник. - Ага, отлично. Теперь вот какое дело. Познакомьтесь. Господин Ганка. Начальник охраны. Я ухожу, а он остается в этой комнате и займется разборкой и сортировкой бумаг. Понятно? - Да, - ответил начальник охраны. - Так, - протянул Гарднер и повернулся к Ганке. - Значит, он занимается разборкой бумаг? Ну, разбирает он их или нет, это уже его дело. Понимаете? - Понимаю, - сказал начальник охраны. - Но из окна он пусть слишком далеко не высовывается и уходить не уходит. Это уж ваше дело. Тоже понятно? Начальник слегка наклонил голову. - Если он будет пытаться спуститься с лестницы... Но лучше ему не спускаться с лестницы. Ну вот и все. Понятно? - Понятно, - сказал начальник охраны. - С лестницы ему спускаться не рекомендуется. - И вам, Ганка, тоже понятно? Ганка молча кивнул головой. - Ну вот. До свидания, друзья мои. Я уж пойду. Он вышел, захватив с собой оба черепа. Гарднер освободил его утром следующего дня. - Мне сейчас очень некогда, потом уж мы с вами поговорим, - сказал он. - Только я вас сам вызову. - И он обдал его холодным, настороженным и в то же время равнодушным взглядом. - Сейчас не до этого, вы видите, что делается. - И он ушел, только слегка кивнув головой. Тогда Ганка пошел к Марте. Она на корточках сидела над сундуком. Сундук был большой, ярко-красный, облепленный изнутри разноцветными бумажками и фотографическими карточками. Когда зашел Ганка, Марта на секунду повернулась к нему и сейчас же снова опустила голову. Ганка постоял над ней, помолчал, а потом спросил: - А что это вы, Марта, делаете? Ее морщинистые, большие руки с толстыми, круглыми пальцами продолжали копаться в хламе, когда она ответила спокойно и ровно: - Собираюсь. Больше она ничего не прибавила, но он ничего и не спросил. Только стоял, смотрел на ее морщинистые, почти чешуйчатые руки с круглыми, мутными ногтями и думал, что вот, пожалуй, единственный человек в этом обреченном доме, который твердо знает, что же ему надлежит делать. Движения Марты были ровны, неторопливы, но никак не автоматичны. Она выбрасывала уже совершенно износившиеся тряпки и оставляла все, что хотела взять с собой. Лицо ее было твердо, неподвижно, почти жестко в своей крайней, каменной сосредоточенности. Хлам этот накапливался всю ее жизнь. Он лежал напластованиями, этакими историческими слоями. Мелькали блузки с большими, яркими золотыми пуговицами, детские платочки, пегая трехногая лошадка из папье-маше, большой плюшевый медведь с голубым бантом, потом фигурная бутылка из-под какого-то ликера, жестяная коробка из-под леденцов с великолепным и ярким рисунком, галстуки... Ганка постоял еще немного и тихонько вышел вон. Он спустился в сад. День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был сух и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка остановился, привлеченный далеким звоном журавлиной стаи. Она летела так высоко, что не было даже видно отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой треугольник. Но Ганка долго стоял, слушал журавлиный крик, в нем пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а этого он боялся больше всего. Поэтому он вдруг зло плюнул, подбросил концом модной, острой красной туфли песок и быстро пошел, побежал по саду. В кармане у него лежал маленький браунинг из вороненой стали с благородным, матовым отливом. Он ходил по дорожкам и все нащупывал и нащупывал его. И еще он думал о Курте. Было у него какое-то неясное чувство (хотя и не произошло ничего нового), что Курт играет какую-то непонятную роль в этом проклятом и обреченном доме. Какую же? Курцеровского шпиона или же... И вдруг, совершенно непонятно почему, он вспомнил о Войцике. Он даже остановился. "Что за черт!" Но Войцик предстал перед ним весь, со своим четырехугольным лицом в ржавых пятнах, резкой, раздражающей чеканной речью, с тяжелым взглядом, которого вынести он не мог, и, наконец, с тем ужасным спокойствием, от которого сразу Ганке становилось нечем дышать. И вот он снова ходил по саду, сжимая в кармане небольшой вороненый браунинг бельгийского образца, и мучительно старался угадать: что же будет, что же будет? Господи, что же будет дальше? Когда стемнело, он не выдержал и пошел к Курту. Наружная дверь была открыта. Болталась красная занавеска, исписанная могучими, роскошными розами, а за ней слышался беспрерывный тихий гомон - пели птицы. Ганка подождал и постучал пальцем о косяк. - Да, да, - ответили ему из комнаты. - Можно? - спросил Ганка, осторожно отдергивая полог. - Пожалуйста, пожалуйста, - ответили ему. Он вошел. Курт сидел около скверного, зеленоватого зеркальца и брился. Лезвие так и порхало в его больших пальцах. Через каждую минуту он наклонялся, смотрел в зеркало и осторожно сбрасывал пену. На Ганку Курт и не посмотрел. Тогда Ганка взял табурет и сел. Маленький столик около него весь сверкал парфюмерным стеклом. Во-первых, здесь зеленели флаконы с какими-то духами, и особенно выделялась одна толстая, узорная пробка с петухом на вершине; во-вторых, тускло лоснилась плоская банка из массивного, граненого, грубого стекла под хрусталь; в-третьих, сверкал стаканчик с какой-то ярко-красной массой, с бриллиантином, наверное. - Ну? - спросил Курт, щурясь перед зеркалом. - Были вы у господина Гарднера? - Был, - ответил Ганка и вдруг спросил: - Долго вы работали у Курцера? Курт сбросил в тазик бурую пену. - А я и сейчас работаю у него, - ответил он спокойно. - Ведь это, - он сделал круглый жест, очерчивая им всю комнату, - считай, уже все его. Я-то ведь вижу, куда дело клонится. В клетке тонко и пронзительно крикнула какая-то птичка. - Он, кажется, любит птиц? - спросил Ганка. - Что любит? - зачем-то переспросил Курт. - Ах, да, птиц-то? Любит, любит! Птиц-то он, точно, любит. Вот заказал дрозда принести. Сейчас я ходил западню ставить. - Какого дрозда? - спросил Ганка. - А черного дрозда, - мирно объяснил Курт, смотря в зеркало. - Мы сегодня пойдем с Гансом к оранжерее, там сейчас самый лов. - К оранжерее? С Гансом? - донельзя удивился Ганка. - Это после того, как профессор... Курт несколько насупился и вздохнул. - Да, да, - сказал он прочувствованно. - Бедная госпожа Мезонье! Профессора я уже не жалею. Раз его нет, так и жалеть некого. А госпожу Мезонье... И так помрачнел, что казалось, вот-вот всхлипнет. - Очень жалеете? - иронически спросил Ганка. - Очень! - печально кивнул головой Курт. - Уж так жалею, уж так я ее жалею... - Курт, что вы валяете дурака! - крикнул Ганка. - Вы думаете, я не вижу этого? Благодетель! Жену он жалеет! Он пойдет с Гансом черт знает кому ловить дрозда! Это тогда, когда еще теплый труп профессора лежит в доме... - Извините, не черт знает кому, - поправил солидно Курт, - а самому господину полковнику. И потом, дорогой, ну зачем вы кричите? В доме умершего говорят шепотом. Ганка приложил руку ко лбу. Голова у него гудела. - Вы нарочно издеваетесь надо мной, - сказал он глухо. - Бог знает, зачем это вам нужно? Отчего ни на один мой вопрос вы не хотите ответить прямо? Курт положил бритву и обернулся к Ганке. - Ну, вы мне ответите на один мой вопрос? - спросил он, улыбаясь. - Пожалуйста! - гневно фыркнул Ганка. - Так вот: какого дьявола вам от меня нужно? - Мне? - опешил Ганка. - Да, вам! От меня? Какого черта? Скажите! Ганка растерянно молчал. - Что вы пристаете ко мне? С каких пор я знаком с профессором? Как я знаком? Что мне говорил профессор? Почему говорил? С какого времени я знаком с Курцером? Почему знаком? Любит ли Курцер птиц? Почему любит? Какую птицу я ему пойду ловить? С кем пойду? Когда пойду? Зачем вам это все нужно? Какая причина вашей... ну, любознательности, что ли, я, уж так скажу из деликатности? Ганка растерянно молчал. - Ну вот, видите, - сказал Курт, как бы подводя итог. - Да, вы правы, правы, - сказал наконец Ганка. - Да, но дело-то вот в чем: я имею серьезные причины так вас спрашивать. Очень серьезные. Профессор вам доверял. Вот мне Ланэ говорил, что вы ему привезли какое-то письмо, потом профессор вас вызвал зачемто ночью. Это все дает мне основание относиться к вам с доверием. - Ну, а мне, сударь? - спросил Курт. - Что? - Вот вы только что сказали: "Это все дает мне основание относиться к вам с доверием", - но ведь не вы мне рассказываете о себе, а, наоборот, меня спрашиваете. Так уж позвольте тогда и вас спросить: ну, а мне-то что дает основание вам доверять? И опять-таки, если вы мне доверяете, ну, тогда, пожалуйста, говорите. Я вас буду слушать. Ганка молчал. - Ну, вот видите, сударь, - повторил опять Курт, - о чем же нам тогда с вами говорить? Он взял одеколон, аккуратно помочил платок и начал было примачивать левую, выбритую щеку. - Но повторяю: я ничего не знаю, с полковником у меня никаких отношений нет. Да и, как вы сами должны понимать, не может быть. С профессором тоже никаких особенных разговоров не было. Просто я сидел около окошечка, увидел, что свет горит, ну и зашел посмотреть, что там такое. Ну, а что касается всего прочего... честное слово, не помню даже, о чем вы меня спрашивали... Да, о птичках. Любит ли полковник птиц? Любит, очень любит. У него во всех комнатах клетки. Ну вот, кажется, и все! Он сделал еще несколько взмахов бритвой, потом аккуратно вытер ее ваткой, положил в футляр и встал. Подошел к углу комнаты, открыл ящик и вынул оттуда какое-то несложное приспособление - моток веревки, легонькие козлы, кусок сурового полотна, все это в разобранном и свернутом виде. - Видите, какой станок, - сказал он шутливо, - совсем как дыба. Правда? Вот мы сейчас это соберем, да и... Ганка стоял молча. И вдруг пришло ему в голову что-то такое, что относилось к одиночке, к желтому свету угольной лампочки и разговору вдвоем о дыбе и о том, кто ее перенес. И, не отдавая себе отчета зачем, он вдруг прочел строчки, пришедшие к нему неведомо как и откуда: Вот так же будет поздно или рано И с царством многолетнего тирана. Он покрутил головой: "Господи, какие есть люди на свете!" И тут он увидел - руки у Курта дрогнули, и он положил полотно на пол. - Что вы сказали? - спросил он. - Так, - быстро ответил Ганка и махнул рукой. - Но, Курт, Курт, как все это скверно устроилось! - Откуда вы знаете эти строчки? - повторил Курт и подошел вплотную к Ганке. - Кто вам их читал? Он подтянулся, стал твердым, губы и подбородок у него сразу отвердели и четко оформились. Он схватил Ганку за плечо и так больно сжал, что тот вскрикнул, но Курт будто этого не заметил. - Кто вам прочел это стихотворение? - повторил он, почти угрожающе. - Что вы на меня кричите? - машинально обиделся Ганка и вырвал у него руку. Курт с размаху ткнул свой ловкий снаряд, и все эти кусочки холста, бечевки, веревки, намотанные на палочки, - все полетело в сторону. - Откуда вы?.. - начал он тем же тоном и вдруг опомнился. Отошел, сел на табуретку и опустил руки. - Мне эти стихи прочел товарищ по камере, - сказал Ганка. - Мы сидели вместе, и вот он прочел их мне. Курт поднял голову. - Как звали вашего товарища? - спросил он. - Его звали Грубер, то есть звали Карл Войцик. Его раньше, как-то ночью, привели ночевать в мою квартиру, и вот тогда мы познакомились с ним. - Ну, а... каким образом вы и он дошли до этих стихов? О чем вы говорили до этого? Теперь лицо Курта было совсем иное. Правда, ничего существенного не изменилось в нем, только исчезло выражение этой насмешливо-выжидательной иронии, но стоило взглянуть на него, чтобы понять - вот был один человек - злой, недоверчивый, насмешливый, а теперь говорит, слушает, спрашивает кто-то совсем другой. - Его теперь уже нет, - ответил Ганка этому другому человеку. - Он погиб. - Вы точно знаете это? - спросил Курт. - Его вывели из моей камеры, - ответил Ганка. - Мы только что говорили с ним о Кампанелле, и вот... - Да, да, о Кампанелле, - со страшной энергией тоски тихо сказал Курт. - Но, Ганка, Ганка, расскажите мне все! Как вы встретились? Что вы говорили? Все, все мне расскажите, слышите? - Он подошел к двери и заложил ее на крючок. - А черный дрозд как же? - все-таки не удержался Ганка. Курт криво и зло усмехнулся. - Черный дрозд? Черный дрозд будет, - пообещал он, намекая на что-то, чего Ганка понять еще не мог. - Черного дрозда я на последний случай берегу. И вот тут этому незнакомому и мало симпатичному ему человеку, которому Ганка имел все причины не доверять, он рассказал все: и про свой арест, и про разговор с Гарднером, и про декларацию, и даже про то, зачем он приехал сюда и что думает делать. Он рассказал быстро, свободно, обращаясь больше к себе самому, чем к Курту, но Курт, видимо, понимал это, потому что не перебивал его, не расспрашивал, а только в нужных местах кивал головой и поддакивал: - Да, да... Ну, конечно, так... Да, да... Ганка говорил долго, и когда он кончил, Курт встал с места. - Да, - сказал он; отвечая каким-то своим мыслям. - Плохо. Очень, очень плохо. - Что плохо