рства культуры. Мы рады были встрече. Он коротко рассказал мне о своем освобождении и просил зайти к нему в гостиницу. Что-то мне помешало, и наша встреча не состоялась... Арман Малумян И ДАЖЕ НАШИ СЛЕЗЫ...  В концентрационном мире, где душа обнажена, лак воспитания, образованности слетает так же быстро, как эмаль с упавшей посудины. Тот, кто прошел через блюминги КГБ, через страдания духовные и телесные, способен оценить и измерить человека с первого и единственного взгляда, ибо только катализатор, называемый "жизнью ГУЛага", позволяет безошибочно уловить разницу между добрыми и злыми, сделать выбор. Голод, холод, страх, ужас, убивающий труд способны обнаружить настоящую ценность человеческой личности. В эпоху ГУЛага было весьма сложно остаться Дон Кихотом. Тем не менее я с ним повстречался. Юрий Домбровский умер. Его творчество будет жить. Его книги войдут в мировую литературу сквозь парадные двери. Он не переносил трусости и подхалимства тех, кто шел на любые унижения, чтобы выжить. Для Юрия в лагерях существовало два сорта зэков: способные к борьбе и "ждущие освобождения по амнистии" (он употреблял аббревиатуру этого выражения). Этому высокому угловатому парню я дал три прозвища: Ворон, Нос и Дон Кихотский. На ворона он действительно был чем-то похож: глубоко сидящие в орбитах глаза, осторожность, ум и естественная сухощавость, подчеркнутая фасонной стрижкой, обязательной в "домах отдыха". Нос? Он у него был выразительным, солидным, внушительных размеров. Юрию нравилась тирада Сирано де Бержерака, он делал жест ростановского героя и говорил: "Я попаду в конце посылки..." И все-таки Дон Кихотский ему шло больше всего. Его человечность, целомудрие, его чувствительность были скрыты под маской ворчуна: он обладал глубоким умом, юмором, заостренным, как толедский клинок, благородством и гордостью испанского гранда. А его рост и худоба делали его похожим на ветряную мельницу, В отместку он дал мне кличку "Дюваль" - по персонажу Дюма-сына. Воркута. Норильск. Шизо 601 Тайшетский. - Юрий Осипович Домбровский, милостью кремлевских шарлатанов - враг народа, профессия - старый лагерник. Счастлив им быть и познакомиться с вами на этой даче. - Арман Жан-Батистович Малумян, милостью "усатого" и манипуляциями гебистских алхимиков - предатель родины, которая никогда не была моей. - Вы француз? - Да. Из Парижа. В настоящее время отдыхаю на курорте по 25-летней путевке. Профессия - непримиримый. - Позвольте, сударь, - сказал Домбровский одному из уголовников и подмигивая мне краем глаза, - в наши дни, в век опущенных голов и согласного молчания совершенно невероятно встретить зэков, поколотивших сук и сломавших окна и двери в шизо. Господи, что за эпоха! Вот так мы и познакомились. Я снова встретился с ним, когда попал на три недели в тот же шизо 601, потом опять в БУРе, в Тайшете, в транзитном лагере. Нас было всего шестеро в камере, предназначенной для двоих. Было лето, время каникул, жара. Я дремал, сморенный духотой. Открывая глаза, я видел Ворона, восседающего на параше, как Иов на куче собственного дерьма, и столь же нищего, как он, и разговаривающего с эстонцем из Тарту Эвальдом Б. - К Сартру я отношусь без особой нежности, - говорил Юра. - Он утверждает, что человек есть свобода безо всякой связи с божеством. Это пре- красно вписывается в генеральную линию Кремля. Да и вообще все сместилось: террорист становится бойцом армии освобождения, палач - ответственным работником, дезертир идейным союзником, уголовник "социально близким", предатель - истинным патриотом. Проказа века - концлагерь стал лагерем для трудового перевоспитания. И наши братья возвещают ИТЛ, вкладывая в это их настоящий смысл - истребительно-трудовых лагерей. Как ты был прав, Дон Кихотский! С тех пор все продолжается в том же духе. Социализм построил рай на земле и чтобы избранные были ограждены от соблазнов, окружил его колючей проволокой, сторожевыми вышками, занавесом - будь то занавес железный, шелковый, бамбуковый или тростниковый. ...Мы снова встретились в больнице Э 2 в НовоЧунке, где был и транзитный лагерь для тех, кого выпустили Хрущев и Булганин. Выпустили не потому, что у них было повышенное чувство справедливости, и не из угрызений совести, и не из гуманности, а по необходимости. Наша встреча была радостной и волнующей, хотя Ворон не принадлежал к тому типу людей, которых называют экспансивными. Он очень редко оказывал кому-нибудь настоящее доверие, но те, кто знал его дружбу, знали и ту ценность, которую он вкладывал в это понятие. И если я был горд называться его другом, то и он был горд называться моим... Одной из особенностей Юрия была его эрудиция. Со своей матерью он переписывался по-латыни. Это и стало причиной забавнейшей сцены в кабинете "кума". - Переведите мне это письмо, - попросил он, - оно написано на иностранном языке. - По-латыни. - Вот-вот. Переведите. - Категорически отказываюсь, гражданин начальник. Я никогда не был вашим сообщником, облегчая вам... работу. - Я тебя закатаю, Домбровский... - По-английски на "ты" обращаются только к Богу и пишут в стихах. Две области, вам абсолютно неизвестные. Стало быть, я ваших слов не слышал. - Причем тут английский? Вы-то русский, или как? - Русский. Но не советский. И вообще я намереваюсь стать британским подданным, ибо в этой стране соприкасаешься только с джентльменами, уважающими других, личную жизнь, переписку. Нормальные аспекты жизни, которые вам, разумеется, незнакомы. - Вы думаете, что если вы освобождены и это pea... реба... ратаби... - Еще маленькое усилие, гражданин начальник. Вы узнали новое слово, которое должно присоединиться к пяти другим, вам уже известным: "донос", "протокол", "наседка", "провокация", "приговор". Реабилитация - это достаточно ясно? - Ладно, раз вы не хотите переводить, я попрошу одного из этих. Вы вот - священник, вы должны знать латынь, - сказал он, обращаясь к отцу К-ому, поляку из Кракова. - Да. - Переведите. - Я не знаю русского языка. - Ну, погоди, у тебя будет время обучиться русскому в карцере. Ты, Морозов? - Я - по-латыни? Вы что, начальничек, у вас мухи в голове завелись? Я имя-то свое с трудом пишу. А вам нужно узнать стратегические тайны, которые зэка Домбровский, несмотря на скорое освобождение и реабилитацию, продолжает передавать своей матери? - А вы, Б., вы - студент? - Да, начальник. - Переведите. - Бандеровцы не сотрудничают с вами. - Десять суток, слышишь - десять суток карцера! - Вас, Малумян, просить бесполезно, вы ответил "нет", как всегда. - Да, я в первый раз с вами согласен: я скажу "нет". Латинское письмо Юрия так и не было переведено. - Сколько братьев наших погибло, сколько жертв на совести этой системы?! Неужели мы никогда этого не узнаем? - говорит Морозов и печально качает головой. - Разумеется, узнаем, - говорит Юрий. - Каждый из нас может сделать простой расчет с помощью обыкновенной арифметики и данных, официально опубликованных. Население страны составляло в 1917 году что-то около 140 миллионов. Средний про цент демографического роста по Союзу статистик дает как 1,7. Умножим 140 миллионов на 1,7, полу чается 2 миллиона 380 тысяч. С 1917 года по 1940 - 23 года, умножим 2 мил. 380 тысяч на 23 и получаем 54 миллиона 740 тысяч, прибавляем их к 140 миллионам - это будет 194 миллиона 740 тысяч. Таков цифра, представляющая количество населения Союза в 1940 году. - Почему 1940? - Потому что в 39-40 годах было присоединено множество территорий и стран. Это дает что-то около 20 миллионов. Стало быть, вместе получается 21 миллионов 740 тысяч. Это ясно? - Ясно, ясно. - Так. Теперь умножим 214 мил. 740 тысяч н 1,7 и получим 3,650.580 новых граждан в год. 1940 по настоящий, 1955 - 15 лет, умножим на 3.65.580, получается 54 миллиона 758.700, прибавляем к 214.498.700 и получаем общий результат 269.498.700, скажем 270 миллионов населения. Но вы, как и я, читали в газетах, что население этой страны 200 миллионов. Холодный пот выступил у всех на лбу. Мы онемели от этой простой логики. - Юрий, - сказал дрожащим голосом Морозов, - не хватает 70 миллионов. 70 миллионов мертвых. - Да, Семен. Конечно, была война... Юлия Первова ВСТРЕЧА В ДОМИКЕ ГРИНА  В 1960 году, после отчаянной борьбы с крымской плутократией, Нине Николаевне Грин удалось добиться возвращения ей дома в Старом Крыму, где скончался ее муж, писатель Александр Грин. За время ее отсутствия (она отбывала десятилетний срок заключения в Печоре, позже в Астрахани) домик был превращен в сарай, в котором кудахтали куры и хрюкали свиньи время от времени сменяющихся первых секретарей райкома. Старый Крым был тогда райцентром. Из полуразвалившейся халупы заботами Нины Николаевны возник чистый, белый, увитый виноградом домик. С первых же минут пребывания в нем посетители начинали ощущать себя гостями Александра Степановича. Нина Николаевна полностью доверяла им, считая, что человек, пришедший в дом Грина, не может совершить дурного поступка. Если кто-то просил оставить его в комнате одного, она растроганно разрешала. Разрешала посидеть в кресле, писать за рабочим столом, смотреть лежащие на нем книги - прижизненные издания, переводы Грина, изданные за рубежом. За десять лет ничего не пропало - так действовало доверие, обмануть которое было немыслимо. Отчетливо было ощущение присутствия хозяина в Домике, начинавшееся со слов Нины Николаевны, сказанных гостям у калитки: "Вы к Александру Степановичу?" Слухи об этом оазисе ширились, посетителей становилось все больше, а Нине Николаевне соответственно - все труднее. Грина стали широко издавать. В шестьдесят пятом году вышел шеститомник; число поклонников творчества писателя множилось. Его открывали после длительного насильственного забвения. Как-то надо было помочь Нине Николаевне. И мы, ее друзья, нашли выход: весь "горячий" сезон был поделен между нами. Почти полгода, с мая по октябрь, мы по очереди приезжали в свои отпуска. Получилась некая эстафета. В 1966 году на мою долю выпали последние недели августа и начало сентября. В один из дней произошла встреча, о которой я хочу рассказать. Часам к двенадцати к Домику подъехал УАЗ Коктебельского Дома творчества. Из машины вышли три человека - две женщины, с ними высокий мужчина. Нина Николаевна направилась к калитке. Я стояла в стороне, наблюдая. В тех случаях, когда лица посетителей внушали нам доверие, мы оставляли с ними Нину Николаевну. Но порой нам казалось, что пришли чужие: любопытные, равнодушные, а могло быть и того хуже. Пришли либо для того, чтобы поговорить с женщиной, о которой ходили сенсационные слухи, - изменяла, предавала, сотрудничала; либо потому, что быть в Крыму и не побывать в Домике Грина стало вроде бы неприлично; нередко появлялись похожие друг на друга, как близнецы, служаки в штатском, чтобы послушать - а не говорят ли в Домике чего-то идеологически опасного о Грине, который, как известно (из XII тома БСЭ), был космополитом и чуждым эпохе писателем. В этих случаях мы сами вели экскурсию, а Нина Николаевна выходила к посетителям лишь под конец. Лица приехавших сейчас людей - немолодые интеллигентные - мне понравились. Я оставила их с Ниной Николаевной, а сама ушла хозяйничать в летнюю кухню. Оглянувшись, увидела, что мужчина задержался на крыльце; он был явно и сильно взволнован. И тут я поняла, что совсем недавно видела его. Но где? Крупные черты, густые волосы, характерный профиль - все было очень знакомо. Посетители задержались. Так бывало не раз. Часто людей, приходивших в Домик, постигал некий шок: простота, сердечность, приветливость и юмор хозяйки Домика, ее рассказы об Александре Степановиче завораживали. Было трудно подняться и уйти. А Нина Николаевна уставала, Я зашла в комнату Грина, извинилась перед гостями и сказала, что Нине Николаевне пора отдохнуть. Разговор длился более часа, и по тому, как она потянулась ко мне, по ее просиявшему лицу стало ясно, что действительно пора. Отведя Нину Николаевну в ее комнату, я вернулась к смущенным гостям; они стали извиняться за нечуткость, за бестактность, как назвали свою околдованность. Особенно горячо просил прощения человек, лицо которого снова показалось мне недавно виденным. Мы уже стояли во дворе, а он все объяснял, что уйти от Нины Николаевны, кончить разговор с ней было очень трудно. "И разговор отмоем любимом писателе, и сама она - слов нет. Россельс говорил о Нине Николаевне много хорошего, но то, что я в ней сегодня увидел, словами не расскажешь. Придется поверить тому, что тоже говорил Россельс, - именно с Нины Николаевны списаны почти все героини Грина. Россельс... Я насторожилась. "Вы знаете Владимир; Михайловича?" "Да, - ответил незнакомец, - мы встречаемся." Владимир Михайлович Россельс, московский литературовед, редактировал недавно вышедший шеститомник Грина; в работе над собранием, по просьбе Россельса, принимала участие Нина Николаевна; делала она это с радостью и гордостью. Кроме того при пенсии, которую она получала, - а сумма ее равнялась двадцати одному рублю - работа, предложенная Россельсом, была солидным подспорьем. Возникла дружба. Некоторое время Нина Николаевна жила на даче у гостеприимного редактора. Хорошо знали это хлебосольное, приветливое семейство и мы, ее друзья. - А вы тоже имеете отношение к литературе? - бестактно полюбопытствовала я. Человек поморщился: "Все равно вы меня не знаете." Но вежливость превозмогла, "Юрий Домбровский" - представился он. Я потрясение ахнула. Еще с шестьдесят четвертого года, когда я прочитала в "Новом мире" "Хранителя древностей", роман этот стал одним из моих любимых. Недавно он вышел отдельной книгой, мгновенно разошелся, и только в Старом Крыму я смогла купить несколько экземпляров. В книге был портрет автора. Теперь, наконец, мне стало ясно, кого напоминал наш гость. Расставаться не хотелось. Мы долго простояли у калитки. Юрий Осипович рассказал, что Грина он любит с детства, что это не просто любовь, а влюбленность, крепнущая с годами; он называл любимые рассказы, потом заговорил о романах, о необычном языке Грина, о психологической глубине его творчества. О том, как помогал ему, Домбровскому, Грин в ГУ Лаге, где Юрий Осипович пробыл долгое годы: мужество его героев, их бескомпромиссность, чистота, стойкость в экстремальных ситуациях - все это не раз вспоминалось и помогало в тяжкие минуты. - Мне ведь довелось однажды и встретиться с Александром Степановичем, - сказал Юрий Осипович. - Это было в Москве летом тридцатого года. И Нину Николаевну тогда видел, тоненькой и молодой. Пытался напомнить ей об этом сегодня, но она забыла. Понятно - столько лет прошло. Встреча была забавной и горькой, но рассказывать долго. Может, напишу о ней. (Действительно, в 1972 году вышел ленинградский сборник "Воспоминания об Александре Грине", и в нем рассказ Домбровского о встрече с Александром Степановичем.) - О чем я пишу сейчас? - сказал Юрий Осипович, отвечая на мой вопрос. - Будет ли у "Хранителя" окончание? А вот, представьте себе, какая история - именно над окончанием его я и работаю. - Но ваш роман кончается арестом героя. - Вот я и пишу о том, что за этим последовало. Не напечатают? Что ж, полежит. Подождем. Мы простились. Машина, развернувшись, уехала. Я стояла у калитки, силясь опомниться, когда ко мне подошла Нина Николаевна и сказала: "Какой удивительный человек приезжал. Знаете, кто это?" "Да, - сказала я, - "Хранитель." "А я, старая безмозглая хрычовка, не пригласила его к нам еще, когда мы прощались, не попросила расписаться в книге!" (Книги отзывов Домика были гордостью Нины Николаевны и читались, как увлекательный роман.) - Потому что устали, Нина Николаевна. - Да, совершенно скисла. Не столько от разговоров, не только от них. Как этот человек говорил об Александре Степановиче! Как он знает его книги! Вечером я читала Нине Николаевне "Хранителя древностей"; она любила, когда ей читали вслух, неизменно вспоминая: "Мне перед сном всегда читал Александр Степанович." Сейчас она с радостью слушала главы "Хранителя". Э. Мороз * * * Имя Домбровского я впервые услышала от Федора Марковича Левина, бывшего "космополита" и вообще личности примечательной. Он хлопотал об издании книжки с интригующим названием - "Обезьяна приходит за своим черепом". Был 1958 год. В ту пору в литературу стали возвращаться реабилитированные писатели, в том числе и через редакцию русской советской прозы издательства "Советский писатель", где я работала. Помню, например, появление в нашей единственной комнатенке Олега Васильевича Волкова, очень прямого, очень высокого человека с прозрачными глазами и окладистой бородой. Осанка, манеры, легкое грассирование, эти "дворянские штучки", а главное - доброжелательство, какая-то детская открытость - ничего не вытравили ни лагеря, ни ссылки. Сергей Александрович Бондарин, напротив, - замкнутый, неулыбчивый, внешне робкий и тихий, но, как оказалось впоследствии, очень твердый человек. Еще красивая, но какой-то неприятной красотой, Галина Серебрякова. Несколько раз приходил в редакцию и Александр Исаевич Солженицын, но позже. Все они приходили по-разному. Юрий Осипович появился в издательстве, как лагерник. Была весна. Он вошел в телогрейке и калошах, кажется, на босу ногу. Черный лохматый чуб па- дал на лоб, впалые, изборожденные морщинами щеки, с прищуром, веселые, молодые глаза. Вид у него был такой, что казалось - сейчас сунет два пальца в рот и оглушительно свистнет. Мы были знакомы с Ю. О. по редакции и еще через одного моего друга-ленинградца, историка и литератора Мишу Хейфеца. Когда Миша приезжал в Москву, мы отправлялись к Ю. О. В 1974 году Мишу Хейфеца посадили. Дело по нынешним временам не стоило выеденного яйца: он и В. Марамзин составили и "самиздали" двухтомник И. Бродского. Миша написал к нему предисловие, естественно, не вполне литературоведческое, было там и про танки, утюжившие Чехословакию, и многое другое. Взяли по доносу одного из соседей по писательскому дому на Новороссийской улице. Началось следствие. Жена его Райка прилетела в Москву - надо было что-то предпринимать, нам казалось тогда, что можно что-то сделать, ну хотя бы для начала найти хорошего адвоката. Но оказалось, что все хорошие адвокаты уже провели к тому времени свои громкие процессы и дисквалифицированы на многие годы вперед. Б. Золотухин, к которому я обращалась, лишился работы более чем на 20 лет. Выяснилось, что адвокатов подследственным КГБ предлагал своих. Володя Альбрехт, член комитета помощи семьям политзаключенных, написал какое-то воззвание, но оно показалось нам малоубедительным, и мы решили отправиться к Сахарову. Куда еще?.. Андрей Дмитриевич сразу предложил: - Сегодня в 18 часов я смогу передать за рубеж ваше (жены) обращение к женщинам мира. Райка растерялась: - Но ведь меня немедленно выгонят с работы? - Конечно. - А можно до шести подумать? - Подумайте и позвоните. Мы помчались к Ю. О. На душе было как-то безнадежно скверно: передать обращение - лишить куска хлеба двух малолетних детей, оказаться на улице, не передать - упустить хоть какую-то возможность помочь Мишке. Что делать? Что предпринять? Решили - надо посоветоваться с Ю. О. С дороги позвонили ему, он велел приезжать. Минут через сорок мы были у его дома (с улицы Чкалова, т. е. от Курской до Преображенки, а там одну остановочку напрямик до Просторной пешком). Поднялись на девятый этаж (с площадки, почти от двери, лестница на чердак. Чердак, как мне недавно рассказала Клара, жена Ю. О., сыгравший в их переселении в эту квартиру не последнюю роль. Судьбу переезда решила кошка Кася: ей здесь будет прекрасно - гулять на чердаке по ночам с женихами. Оба они, Ю. О. и Клара, кошатники. Ю. О., подписывая книжку, всегда рисовал кошку, а то и несколько) . Позвонили. На наш звонок никто не ответил. Мы спустились вниз, сели на лавочку у подъезда и стали ждать. Довольно скоро показался Ю. О. в сопровождении высокой, броско одетой (по нашим понятиям), стройной молодой женщины. - Вот, ходил встречать, знакомьтесь - Ванесса Рэдгрейв (дай Бог память, кажется, это была она, но в ту минуту наши головы были забиты совсем другим), английская звезда. Будет сниматься в "Смуглой леди". Мы вошли в лифт. Звезда была вся в желтой коже - кожаные брюки, кожаная куртка, перехваченная широким ремнем с большой, должно быть, серебряной пряжкой, усыпанной камнями. - Камушки любит, - усмехнулся, перехватив наши взгляды Ю. О., и щелкнул по этим камушкам пальцами безо всякого почтения. Кажется, английской звезде все нравилось. Вошли в квартиру. Ю. О. велел англичанке поставить чайник и сесть в другой комнате - у нас дела, пояснил он ей, а нам подмигнул: - Вживается в образ. Не знаю, понимала ли она по-русски, однако молча сделала, как он сказал. А мы пошли в большую комнату (какую уж там "большую", вся квартира, наверное, метра двадцать четыре, московский стандарт). Рассказали про визит к Сахарову. - Нет, ребята, не надо ничего передавать. Толку особого не будет, а с работы попрут. Достал с полки Уголовный кодекс. - Для начала сделаем вот что. - И он стал записывать на клочке бумаги карандашом вопросы, которые в первую очередь нам следовало выяснить - что ему шьют, какой статьей грозят, ну, много разных сугубо практических вопросов и к самому Мишке, и по поводу его дела. Это было конкретное, немедленное действие, включенность в чужую беду. Оттого ли, что Мишка был Ю. О. другом (просто добрым приятелем? - не могу судить о степени их близости), или так диктовал его собственный опыт, а может, потому, что чужая беда была для него не бедой вообще, а бедой живого конкретного человека, и его бедой тоже, но мы как-то успокоились. И даже появилась надежда. Чайник к тому времени почти распаялся. Звезда мирового кино сладко посапывала в соседней комнате. Мы выпили чаю с карамельками, всегдашней принадлежностью чайного стола этого дома, и пошли звонить Андрею Дмитриевичу из автомата. Миша Хейфец получил четыре года строгого режима мордовских лагерей и два года ссылки в город Ермак в Казахстане, - "родные места" Ю. О. Когда он освободился, Ю. О. уже не было в живых. Провожая Мишку за кордон, куда он был выдворен после освобождения в течение двух недель, я отдала ему на память тот клочок бумаги, с карандашными каракулями. Да, почерк у Ю. О. был не прекрасный. ИЗ ПЕРЕПИСКИ  Письмо Н. Я. Берковскому Уважаемый Наум Яковлевич, Ваше письмо мы читали вчетвером в редакции "Н. м.". А. Марьямов читал, а Берзер и Борисова и я - слушали. Большое, большое спасибо за него. Главное: Вы все поняли совершенно правильно, книга не кончена, то, что напечатано, это только пролог ко всему остальному - к трактату о современной демонологии. Для меня шпион или вредитель Вышинского такой же демонологический персонаж, как и ведьмы Якова Шпрингера. Я далек от отрицания научной ценности "молота", именно поэтому могу непредубежденно подойти и к "теории косвенных улик", ибо и то и другое все-таки наука - наука той системы отсчета, в которой жили и творили эти виднейшие демонологи, - словом, книги эти и в самом деле духовная реальность века. И если верил в ведьм Шекспир (впрочем, я все чаще и чаще начинаю соглашаться с тем, что это реверанс перед ученым королем) , то почему не веровать в них и Андрею Януарьевичу? Впрочем, веру Вышинского, конечно, следует сравнивать только с верой Торквемады - и тот, и другой не только знали, что истинные создатели всех этих развернутых демонологических показов, с переодеванием и метаморфозами и световыми эффектами, они сами, - но знал то, для чего и как этот их нереальный мир служит их миру вполне реальному и действительному, тому самому, которым они живут и работают. По своей испорченности я не верю в их искренность, но как теоретическую возможность это отрицать все-таки мне не приходится. Про себя-то я знаю, что А. Я. В. - прохвост, уголовная личность и персонаж международного судилища, - но знаю и то, что, например, про его тень Л. Шейнина я сказать могу это уж куда с меньшей уверенностью - а ведь принципиально и действительно их разница - это только отличие (как говорил Ленин) желтого черта от зелененького. Но не в их тайнах и не в них самих, конечно, дело - и Бог, и черт с ним, - а в том, что мир должен быть продезинфицирован, в нем должны быть настежь открыты все окна (а хотят обойтись форточками!), иначе все мы сдохнем от этих ядовитых туманов, а ведьмы действительно будут глодать младенцев. Для меня самое страшное и многозначительное в процессе Бейлиса не то, что Бейлис был обвинен, а в том, что Андрей Ющинский был действительно замучен как раз тем способом, о котором писал обвинительный акт. А убийцы где? Нету! Великолепная уголовная полиция, блестящая криминалистика, вся юридическая наука не смогла найти реального убийцу. В дело вступила другая наука - демонология и мистика крови. Не в том дело, что мы сидели, - считаю я (хотя это, конечно, тоже национальная трагедия), но в том, что действительный и величайший заговор против человека и всего достояния его остался не только не раскрытым, и не покаранным, но даже и плохо замеченным. Вот о чем, по-моему, надо писать! Запад - в лице своей средней интеллигенции - страшно, невиданно суеверен и верит во все: в масонов, в жидомасонов, в вовервольфов, в дьяволистов, в сионских мудрецов (кстати, знаете ли Вы, что их протоколы - это точный перевод антибонапартийского памфлета - разговор в царстве мертвых между Макиавелли с Цезарем и Бонапартом, - уничтоженный французской полицией в 70 году) и почти безропотно ждет своей гибели, и по Богу говоря, я понимаю их. Сто раз легче поверить в век атома и Эйнштейна в то, что мы имеем дело с огромным сверхчеловеческим разрушающим разумом, чем в то, что все эти невероятности - результат примитивнейшей человеческой глупости! Но как же так? Ведь человек так мудр, так добр, так предусмотрителен - так откуда же все это?! И еще одно: когда делегация Филона Александрийского прибыла в Рим, все они открыли рты от удивления, узнав, что Нерон - тиран, в 1905 году в сибирских деревнях не слышали ни о японце, ни о Порт-Артуре, а в 1914 в Сараево убивают крон-принца, и Иван из-под Сызрани идет умирать, инцидент на польской радиостанции, и в Африке убивают бедуинов - никогда отдельная личность не была так связана с судьбами мира, как сейчас. Следствие этого: только искусственно можно отделить судьбу моего хранителя от судьбы любого служителя имперской канцелярии. Произошла генерализация мирового процесса - его общность, и пошла, загремела эта общность по нашим жизням и судьбам. И ведьмы залетали уж не только от сих до сих, а по всему миру, И изжить их можно тоже только во всемирном масштабе. Пишу, каюсь, очень непонятно, но кажется, Вы меня поймете. А суть всего этого в том, что подождите следующую книгу. Вся редакция Вам кланяется и желает Вам всего-всего! Бесконечно буду счастлив, если Вы мне подарите свою книгу - приобрести я ее не сумел: был очень долго в горах Тянь-Шаня: ловил снежного человека. Я в него, знаете, верю. Поэтому и ответил не сразу, а на второй день приезда. Алма-Ата все та же и так же о Вас помнит. "Ромео и Д" еще не читал - как хорошо, что Вы меня об этом известили: прочту как только доберусь до библиотеки (немного болею - малярия, наверно). Шекспиром увлекаюсь по-прежнему, и даже все больше и больше. В "Н. м.", кажется, в 1965, будет напечатана моя "Леди". Жму крепко- крепко руку. Еще раз спасибо. Письмо А. Варпаховскому 7 мая 1956 Дорогой друг! Очень рад был получить Ваше письмо - я уж, по правде, и перестал его ожидать. Вы удивляетесь моей памяти? А в свое время я так же удивлялся Вашей. Помните Ваш фокус - пятьдесят слов по порядку и в разбивку и ключ к нему? (кажется, - первый десяток - предметы города). Я месяца два тому назад вспомнил это и показывал своей племяннице. Писать о себе: это тяжело, долго и страшно, об этом надо лично, да и то не все сумеешь рассказать, - но коротко попытаюсь. Я многострадальнее Вас. Вы попали, очевидно, на рудник, а я на "прокаженку" - 23 километр. Очень много нужно, чтоб колымчанин окрестил лагпункт "прокаженкой", - и это многое там было полностью. Вы умирали в проклятом сарае стоя, мы дохли в брезентовых палатках лежа. Только и разницы. Зимой я из палатки выходил только раз - посмотреть сполохи, предвещающие войну, а в августе, когда она наступила, - нас собрали и по инвентарному списку погрузили на тот же "Дзержинский" и повезли на Большую Землю. Там в бухте Находка то на земле, то на нарах, то на больничной койке я провалялся год. Умирал, умирал и не умер. (Помните, Вы как-то мне говорили, что если случится железнодорожная катастрофа, то погибнут все, кроме Вас, - Вы столько пережили, что бессмертны. Вот таким же Вечным Жидом чувствовал себя и я.) Когда выяснилось, что я уж и не умру, меня вместе с другими кащеями погрузили в товарняк и повезли. Довезли до крошечного (4 л/п!) лагеречка "Средняя Белая" и сбросили. Представляете - сибирская степь, ни дерева, ни полена дров, помещение - землянка. Когда утром моют пол - паршивенькая желтая лампочка не видна от влажного тумана, барак плавает по озеру грязи - идешь - из досок бьют бурые фонтаны. Мы сожгли все полы, все крыши, сортиры, квч, еще черт знает что. Вшей сгребали горстями, ибо в бане давали только с поллитра теплой воды. (Помню раз: нам тупейшей бритвой бреют лобки, мы орем - все холодное помещение набито желтоватыми беззадыми телами, рядом на почетном месте сидит влюбленная парочка: нач. санчасти в бобрах - прехорошенькая дурочка лет 22 и пьяная тупомордая скотина опер в болотных сапогах. Они, далекие от всей земной скверны, объясняются в любви. Он говорит: "Люблю!" Она туманно тупит глазки и качает головкой: "Не верю, это у вас от тоски!" А кругом мат, рев, вой, они ничего не слышат.) Тут в этой степи я опять стал сдыхать и так быстро, что меня зимой 43 года еле-еле успели выбросить (по актировке) за ворота. Доехал до Алма-Аты. Здесь, лежа в больнице, я написал большой роман "Обезьяна приходит за своим черепом" - собственно говоря, написал только первые две части и забросил. Надо было вертеться и зарабатывать дневное пропитание. Работал сценаристом на фабрике, преподавателем в киношколе, преподавателем в студии театра (в первой - вел теорию драмы - по Волькенштейну! - во второй - курс по Шекспиру, это уж сам по себе), редактировал и переводил, переводил, переводил. Один товарищ взял у меня роман и повез в Москву к Чагину. Вдруг телеграмма "Роман вызвал положительные отзывы, шлите остальные части". Стал приводить в порядок черновики. Вдруг статья в "Звезде", в "Правде", и меня начинают бить местные Прянишниковы - мои братья-писатели. К тому времени я написал повесть о Шекспире - "Смуглая леди" - это о рождении "Гамлета" (о черной даме, о сонетах, об Эссексе и Елизавете) - меня и за нее продернули! И вот в "Известиях" - громовой подвал некоего П. Кузнецова (делателя акынов) о безыдейном юродствующем богемце с богатым прошлым. О известном всему городу "пройдохе Домбровском", который... ну и т. д. Ну, думаю - смерть, но оказывается не тут-то было. Во-первых, Чагин (директор "Московского рабочего") поднял скандал. Призвали Кузнецова: "Читал роман?" - "Нет, не читал", "А писал?", "Писал", - выгнали из "Известий". Потом телеграмма от М. Шагинян: "Прочитала "Смуглую леди", считаю превосходной вещью, прекрасно вскрывшей сонеты Шекспира. Фадеев, Шагинян". Потом телеграмма от Лавренева: "После долгих боев удалось отстоять Вашу прекрасную вещь. Берем ее в "Звезду", - и т. д. Отзывы, триумф. Итак, чувствую себя калифом на час. Приезжаю в Москву и захожу к Вашей сестре. Вы знаете, что я увидел и как она жила. Обещал зайти на другой день, и тут опять "чижа захлопнула злодейка западня". На этот раз - Тайшет, спецлаг, номера, два письма в год и прочие маленькие радости. Что тут пережил и что делал - об этом, разумеется, только лично, ибо - это поистине неописуемо. В 55 году освобождаюсь (десять лет заменили на шесть). Роман уничтожен во всех редакциях - и все-таки нашел один экземпляр (сохранили в КГБ) и ныне сдал в "Новый мир", где прозой заведует тот же Лавренев, а что из сего выйдет, не знаю. Может быть, и ничего. Сейчас: 1) жду реабилитации - из моих четырех дел - три похерены за "отсутствием состава", четвертое наполовину - вот добываю эту половину. 2) Пишу повесть о Шекспире "Вторая по качеству кровать" (это о его смерти и взаимоотношениях с женой, которой он из всего своего имущества завещал только эту "кровать"). 3) Ожидаю всего хорошего, ибо оно, конечно, так же неизбежно и исторически обусловлено, как и то плохое, что мы с Вами пережили. Худ. Страшен. Беззуб. Не женат (вернее, был много раз женат и поэтому холост), но все равно повторяю из Сервантеса - на титульном листе первого издания "Дон-Кихота" был нарисован сокол со скинутым колпачком и написано по латыни: "После мрака надеюсь на свет". Ведь мы тоже не то Дон-Кихоты, не то Кюхельбекеры. Пишите, дорогой. Я Вас очень хорошо помню и часто вспоминаю. Очень, очень рад, что у Вас все так хорошо кончилось. Ничего! "За битого двух небитых дают". В искусстве-то это, во всяком случае, так. Жму руку. Пишите скорее. Москва 7-34, Островский пер. 14 кв. 15. Ваш Домбровский Письмо О. Ф. Турумовой {*} {* Мать жены Ю. Домбровского.} Дорогая Ольга Федоровна, и вот Вам исполнилось - 55! Великое дело! Я вот никогда не думал в юности, что доживу до 30, 40, 50, 60 и доживал, И как будто ничего не менялось. Хотя по существу менялось абсолютно все. Поэтому я понимаю, что к радости у Вас сейчас примешивается и чувство горечи и горести. Что тут не думай - ничего умного не выдумаешь - стареем, да! Вопрос только - как. Вот Гете считал старость самой счастливой порой своей жизни. Мне это не больно понятно - но важно, что и такой подход, значит, возможен. Я так не думаю, - но мне, как человеку, который всю жизнь собирал себя (да так и не собрал), доставляет, например, некоторое чувство удовлетворения то, что я сейчас как-то наиболее приспособлен к своей работе. Еще 10, 5 лет было не так. Это радость - работать в полную возможность - тоже очень много значит. Мне кажется, это относится и к Вам. Наиболее четко, уверенно, твердо ощущаешь себя в работе. Ведь ни Вы, ни я ничего иного не умеем, кроме как работать по своей специальности. Не будем работать - загнемся и все. Пенсии для нас в этом случае - нет. Просто ее не может быть. 120 рублей - да, они нужны, - а вот ходить по городу, по кино, по магазинам - это мы не сможем. В этом отношении я уверен, что мы очень похожи. Все мое бешенство идет от того, что я не всегда мог работать - надо зарабатывать, а это чертовская разница! У Вас же работа и заработок совпадают - это великое счастье, и оно редко у кого бывает. Вот в этом году я все-таки, наверно, кончу (обязан!) свою работу, которую волочу уже 8 лет и поистине вздохну свободнее. Смогу подумать и о других работах, за которые сейчас взяться не могу. Они тоже меня интересуют - но требуют отдачи полностью. У Вас же все было, есть и будет в руках. Какое великое счастье, когда про себя это можно сказать с таким полным правом - как о Вас скажут друзья в Ваше пятидесятипятилетие. Так обнимаю, целую Ваши руки и поздравляю, поздравляю! Ваш Домбровский. 1972 ПРИМЕЧАНИЕ  Три письма, помещаемые в заключительном томе собрания сочинений Ю. Домбровского, - только малая часть эпистолярного наследия писателя, которое постепенно приходит к читателю. Так, несколько писем из обширной переписки Ю. Домбровского опубликованы в журналах "Наше наследие" и "Новый мир". Готовятся они к публикации и в других изданиях. Ю. Домбровский и театральный режиссер Л. Варпаховский познакомились в пересыльном лагере в 1940 году. Л. Варпаховский спас жизнь Ю. Домбровскому - при отправке на Колыму втащил на руках на пароход, иначе Юрия Осиповича, у которого отказали ноги, пристрелили бы. С известным литературоведом Н. Я. Берковским судьба свела писателя в Алма-Ате в конце 40-х годов, когда тот "на предмет пайка" написал первую рецензию на роман "Обезьяна приходит за своим черепом", отмечая в ней, что "Домбровский - даровитый писатель, с хорошей культурой, знает науку... У него есть умение романиста, есть выдумка, манера рассказывать достаточно свободная. Несомненно, это писатель с будущим". Не удивительно, что когда через 16 лет "Обезьяна" вышла, Ю. Домбровский одному из первых послал ее Н. Я. Берковскому. КОММЕНТАРИИ  КНИЖНЫЕ БОГАТСТВА КАЗАХСТАНА  Статья опубликована в газете "Казахстанская правда" 16 июля 1937 г. История ее опубликования стала одной из сюжетных линий романа "Хранитель древностей". В данном издании статья публикуется в том виде, в каком она увидела свет впервые почти 60 лет назад. КТО ЖЕ ВЫ, ЖОЗЕФ КАСТАНЬЕ?  Опубликовано в газете "Казахстанская правда" 15 августа 1965 года. Перепечатывается впервые. ЦЫГАНЫ ШУМНОЮ ТОЛПОЙ...  Статья напечатана после смерти писателя в журнале "Вопросы литературы" (1983 г. Э 12, публикация О. Мизиано). Написана для АПН в середине 60-х годов и адресована была зарубежному читателю. ТВОРЧЕСКИЙ ПОДВИГ  Впервые опубликовано в журнале "Дружба народов" 1958 г.,Э 11. О ГРИНЕ  Эти небольшие воспоминания о единственной встрече с Грином напечатаны в сборнике воспоминаний о А. Грине, составленном Б. Сандлером. Юрий Домбровский часто перечитывал произведения А. Грина; все, что относилось к жизни любимого писателя, интересовало его. ТАЙНА ПРЕВРАЩЕНИЙ  Публикуется впервые. СТЕПАН ПАВЛОВИЧ  Впервые воспоминания напечатаны в книге "Обезьяна приходит за своим черепом". (Библиотека "Знамени", 1991 г.). ВСТРЕЧИ СО СЛАВИНЫМ  Публикуется впервые. ПАМЯТИ ШУХОВА  Напечатано в книге "Воспоминания об Иване Шухове", Алма-Ата, 1979 г. ПИСЬМО АРИСТОВУ  Написано вскоре после освобождения Ю. Домбровского. Писатель видел, как неоправданно затягиваются дела с реабилитацией, предлагал свои конкретные меры ее ускорения. Печаталось в нескольких изданиях романа "Факультет ненужных вещей" как приложение к нему. ПИСЬМО С. АНТОНОВУ  Посвященное эпизоду в жизни Ю. Домбровского, письмо имеет общественное значение. Не случайно в журнале "Столица" (1991 г. Э 6) оно опубликовано под красноречивым названием: "Да будет известно и да будет неповадно". ДВЕ АНКЕТЫ  На публикуемые в данном томе анкеты журнала "Вопросы литературы" отвечали известные мастера слова. Так, в анкете, посвященной 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова, приняли участие И