Юрий Домбровский. Факультет ненужных вещей ----------------------------------------------------------------------- М., "Книжная палата", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 20 November 2000 ----------------------------------------------------------------------- Анне Самойловне Берзер с глубокой благодарностью за себя и за всех других подобных мне посвящает эту книгу автор Когда спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, поэтому мы в конце концов непременно победим; когда-нибудь мы вспомним так много, что выроем самую глубокую могилу в мире. Р.Брэдбери Новая эра отличается от старой эры главным образом тем, что плеть начинает воображать, будто она гениальна. К.Маркс ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1 Копали археологи землю, копали-копали, да так ничего и не выкопали. А между тем кончался уже август: над прилавками и садами пронеслись быстрые косые дожди (в Алма-Ате в это время всегда дождит), и времени для работы оставалось самое-самое большее месяц. А днем-то ведь все равно парило; большой белый титан экспедиции накалялся так, что до него не дотронешься. Идешь в гору, расплеснешь ведро, и лужа высохнет тут же, а земля так и останется сухой, глухой и седой. А однажды с одним из рабочих экспедиции приключился настоящий солнечный удар. Вот поднялся-то шум! Побежали в санчасть колхоза за носилками. Они стояли у стены, и когда Зыбин - начальник экспедиции Центрального музея Казахстана - наклонился над ними, то с серого брезента на него пахнуло йодоформом и карболкой. Он даже чуть не выронил ручку. Ведь вот: сад, ветер, запах трав и яблок, блеск и трепет листьев, на траве чуткие черные тени их, а тут больница и смерть. Ну а потом все пошло очень быстро - больного прикрыли зеленым махрастым одеялом и стащили вниз. Все бестолково кричали: "Тише, тише! Ну чего вы его так? Это же больной!" - остановили под горой попутную пятитонку - в это время из домов отдыха все машины несутся порожняком, - осторожно вознесли носилки и поставили возле мотора - там трясет меньше, - и сейчас же два молодых землекопа, остро блеснув ботинками, вскочили и уселись по обе их стороны. Они уже успели где-то нагладиться, начиститься, вымыться и расчесаться. Ну а рабочий-то день, конечно, пропал. Все разбрелись по саду, кое-кто пошел к речке, и оттуда, из кустов, ударила гармошка и заорала девка. Орали здесь, как и на всех посиделках, - громко, визгливо, по-кошачьи. - О, слышите, - с удовольствием сказал Корнилов, поднимая ослепшую, взмыленную голову. - Обрадовались! Вот работников-то мы с вами нашли, Георгий Николаевич, а? С ними как раз клад отыщем. Их было двое. Начальник экспедиции Зыбин и археолог Корнилов. Они оба - он и Зыбин - с белыми литровыми жестянками из-под компота стояли над горным ледяным потоком (это и была речка Алмаатинка) и окатывались с головы до ног. - А, черт с ними, - сказал Зыбин. - Дня-то все равно уже нет. - Да, конечно, черт, дня нет, - вяло согласился Корнилов и по плечи окунулся в поток. - Но ведь это что значит? - продолжал он, выныривая и отфыркиваясь. - Ведь это значит, что пока мы тряслись над этим Поликарповым, кто-то уже успел сгонять в правление к Потапову за гармошкой, а это, я вам скажу, две версты верных по горам. Я однажды посмотрел на часы, пока шел, - полчаса, верных две версты. - А вы сегодня Потапова видели? - быстро спросил Зыбин. - Видел. А как галдели, как они, черти, галдели. Один так ко мне прямо в палатку влетел. Я проявляю, так он, скот, нарочно все настежь! "Наш товарищ доходит, а вы тут разложили свои..." Товарищ у него, черта, видишь, доходит. Очень нужен ему товарищ! - И он опять ушел по плечи в поток. Зыбин подождал, пока он вынырнет, отфырчится, отчертыхается, разлепит глаза, и сказал: - Надоели мы им до чертиков, Володя. Устали они, разочаровались, изверились. ("Вот-вот, - согласился Корнилов, - вот-вот, они изверились, скоты!") А помните, как было сначала? Жара, дождь, а они знай грызут и грызут холм. А теперь, когда два месяца прошло впустую, ни горшка, ни рожка, ну конечно... Ну хотя бы вы снова скотские кости откопали, что ли. Корнилов стоял молча и зло, докрасна растирал ледяной водой живот, грудь и шею. Движения у него были широкие и сильные. Когда Зыбин ему сказал о скотских костях, он вдруг приостановился и спросил: - А мне, пока я в городе был, никто не звонил? - Да нет... - скучно начал Зыбин и вдруг всплеснул руками. - Ой, звонили, два раза даже звонили! Потапов приходил за вами. Какая-то женщина звонила. Я велел ей дать музейный телефон. Ничего? Она вас застала? У Корнилова вдруг остро блеснули глаза. - Женщина-то? - Он схватил с большого синего валуна мохнатое полотенце и стал им быстро, ловко и весело растирать, как будто Пилить, спину. Был он невысокий, загорелый, мускулистый, чернявый и очень подвижный. У него всегда все ходило: руки, спина, мускулы, губы, глаза. "Артист, - подумал Зыбин, любуясь им. - Ох артист же! Это он в Сандунах так". - Ничего, ничего, дорогой Георгий Николаевич, - бодро воскликнул Корнилов. - И не только ничего, но даже и очень, очень хорошо. - Он скомкал полотенце и бросил его в Зыбина. - Собирайтесь-ка, натягивайте новые сотельные брюки, и потопали. Директор, наверно, уж нас заждался. Он всегда, когда был возбужден, говорил вот так: "сотельный", "потопали" или даже "увидишь - закачаешься". - Директор? - Зыбин даже сел на валун (к этому бедламу еще и директор!). - Да разве он... - Ну а как же, - весело и дружелюбно ответил Корнилов, с удовольствием рассматривая его полное белое лицо и светлые водянистые глаза, они даже как-то поглупели за секунду. - А как же, дорогой Георгий Николаевич? Он же вас любит, правда? Ну а если любит, то и сам приедет, и гостей привезет. Да каких гостей. Увидите - закачаетесь. Он так и сказал мне: "Ждите, я приеду". Ну-ка пошли встречать. Они взбирались по пологому холму через кустарник. На одном уступе Зыбин вдруг остановился и ласково сказал Корнилову: - Володя, вы посмотрите-ка туда, вон-вон туда, на дорогу. - А что? - Да как старинная гравюра. Уже смеркалось. Тонкий туман стелился по уступам, и все огненно-кровавое, голубое, темно-зеленое, фиолетовое и просто белое - круглые листы осинника, уже налившиеся винным багрянцем; частые незабудки на светлом болотистом лужке, черные сердитые тростники; влажное, очень зеленое и тоже частое и чистое, как молодой лучок, поле - с одной стороны его покачивались ажурные белые зонтики, а с другой стороны стояли высокие строгие стебли иван-чая с острыми чуткими листьями и фиолетовым цветом, - все это, погруженное в вечер и туман, смирялось, тухло, стихало и становилось тонким, отдаленным и фантастическим. - Как старинная гравюра под прокладкой, - повторил Зыбин. - Да вы поглядите, где вы стоите, - вдруг сердито крикнул Корнилов, - вы же сотельные брюки испортили, ой горе мое! Зыбин залез в куст степной полыни, и она обмарала его желтой, плотно пристающей пылью. - Да что руками, что вы все руками? - еще сердитее закричал Корнилов. - Только еще больше вотрете. Вот придем - надо будет взять сухую щетку и отдраить вас всего. Но только пусть она сама драит. Она, а не вы. А то ничего не выйдет. - Он смешливо покачал головой. - Вот комиссия, создатель. Приедут, посмотрят. Рабочие водку глушат. Одного так уж даже замертво увезли. Научный состав навеселе, а руководитель сидит без штанов в шалаше. Красотища! А научные результаты-то, а? - А ваши косточки, Володя, - ласково сказал Зыбин. - Ваши рожки да ножки. Вот мы их и предъявим. Ведь вы их еще не зарыли? Корнилов загадочно посмотрел на него. - А что мне их зарывать, - сказал он. - Что их зарывать, если... А история с костями была такая. Когда после первых робких успехов экспедиции началась полоса сплошных неудач, Корнилов по каким-то понятным одному ему приметам вдруг решил, что место, где они копают, конечно, безнадежное, но вот если приняться за небольшой пологий холмик на яблочной просеке... - Да ведь это же погребение, - убеждал он Зыбина, - очень богатое, вероятно, даже конное погребение. Обязательно надо попробовать. Ну обязательно. Копали долго и безнадежно. Меняли места, изрыли весь участок и под конец докопались. Отрыли преогромную ямину, полную костей. Видимо, сюда свалили остатки какого-то богатырского пиршества - персон эдак на тысячу. Коровы, овцы, козы, лошади, свиньи! В общем, такой груды мослаков, пожалуй, еще никто никогда не видал. Ну что ж! Отрыли и зарыли, что еще делать с костями? Но по колхозу уж пополз слушок, что ученые раскопали сапное кладбище. Что тут только поднялось! Сначала взбунтовался колхоз, затем забеспокоились дамы из дома отдыха СНК, за домом отдыха СНК зазвонил и загудел во все аппараты Наркомздрав. На место раскопок прилетела стремительная комиссия эпидемуправления с молодыми сотрудниками в пенсне, террористического вида и с ящиками с крестами, колбами, пробирками. Яму снова раскопали, обвели канатами и поставили мрачного человека с кобурой. А пока шел суд да разбор, двум парням-землекопам где-то на вечеринке просадили головы. "Сап разводите, проклятые! Вот ваш прораб нам попадется! Всем головы поотмотаем!" Головы, правда, никому не отмотали, и комиссия уехала, составив даже акт, что кости по давности времени опасности не представляют, но все равно все могло бы обернуться очень плохо, если бы не бригадир Потапов. Он - умница! - притащил на заре два ведра карболки и залил яму. Вонь, конечно, поднялась страшенная, но она сразу всех и успокоила. Несло двадцатым годом, вокзалом, бараком, сборным пунктом, пропускной камерой - то есть чем-то сугубо житейским, во всяком случае сап, вылезший из тысячелетней могилы, так не пахнет. Директор узнал об этой истории только через месяц, когда вернулся из срочной столичной командировки. Он вызвал Зыбина и хмуро сказал (а глаза все-таки смеялись): - Ну, то, что вы казенные деньги без меня в землю зарыли, это черт с вами - "наука умеет много гитик", а что такое гитика, никто не знает, значит, и спроса нет. Ну, а если вам колхозники ваши ученые головы посшибают, тогда что? Я за вас, дураков, не ответчик! Так и стояла яма посередине сада, пахла двадцатыми годами, и, проходя мимо нее, все плевались и поминали ученых. ...Корнилов загадочно посмотрел на Зыбина. - А что мне их зарывать? - сказал он. - Что их зарывать, если их завтра же увезут в город? - Это зачем же? - остановился Зыбин. - На студень, что ли? - А затем, - ответил Корнилов с великолепной легкостью, - затем, дорогой, что Ветзооинститут у нас покупает костный материал. Так вот, завтра приедет директор с профессором Дубровским, он осмотрит все, заактирует, а затем переведет нам бобики в размере затрат. Но это завтра, завтра не сегодня, как ленивцы говорят. Это я вам так, для страха сказал, что сегодня. Зыбин засмеялся. - Не проходит, Володя. Фамилия подвела. Вам бы выбрать другого кого-нибудь. Профессор Дубровский месяц как арестован. - Да это не тот, голуба моя, - ласково пропел Корнилов. - Тот историк, голуба, а это - ветеринар. Зыбин посмотрел на Корнилова, хотел сказать что-то язвительное и вдруг осекся. Он вспомнил, что и правда Дубровских два и один из них, старший, как раз в Ветзооинституте ведает кафедрой зоологии. - Нет, правда? - спросил он робко (коленки у него были желтые-прежелтые). - Святая истина, - проникновенно ответил Корнилов. - Мы продали костный материал чистопородных линий скота III-IV веков. Еще не верите! Знаете что тогда? У Потапова висит натуральный Никола Мирликийский. Идемте - приложусь. Там и водка есть. Пойдемте. Зыбин наклонился и стал резкими боковыми ударами ладоней отряхивать коленки. Корнилов стоял над ним и смотрел. Брюки Зыбина его больше не трогали. - Вы гений, - решительно сказал наконец Зыбин, поднимая голову от своих теперь уже безнадежно замаранных темно-оливковых коленок. - Второй Остап Бендер. Выдумать такое... нет, точно гений! - Не я, - скромно ответил Корнилов. - Я гений, я Остап Бендер, но мне принадлежит только общая идея, а воплощение ее... - он загадочно помолчал, - завтра вы сами увидите это воплощение. О, там бьют уже в рельсу. Каша готова! Идемте к Потапову. Я сказал: жди, притащу твоего ученого! Комиссия нагрянула к концу следующего дня в двух машинах. В первой, трескучей, помятой, но известной всему городу "М-1" ехали директор и дед-столяр. Черт знает зачем везли сюда деда. Но он сидел, гордо курил и озирал окрестность. И по ту сторону, и по эту. Вид у него был трезвее трезвого. "Орел", - подумал Зыбин. Третьей в машине сидела высокая, очень красивая, похожая на индуску девушка с чистым, продолговатым, матовым лицом и черными блестящими волосами. Клара Фазулаевна, зав. отделом хранения. Она смотрела поверх машины и думала что-то совсем свое. А за "эмкой" шла еще машина - длинная, худая, желтая, стремительная, как гончая или борзая (в машинных марках Зыбин совсем не разбирался). В ней было только двое: высокий тощий старик в чесучовом костюме и полный немчик, белобрысый, нежно-веснушчатый, очкастый, в пробковом шлеме и с фотоаппаратом через плечо. Он и вел машину. Музейная машина доехала до бугра, урча взобралась на него и остановилась, покачиваясь и порыкивая. Дед и директор соскочили. Клара осталась. Директор что-то спросил ее или сказал ей что-то (ткнул пальцем в палатки и фыркнул), но она в ответ только дернула плечиком. Оба археолога смотрели на них с вершины другого холма. Вокруг - кто с киркой, кто с лопатой - стояли рабочие. Сейчас раскапывали именно этот холм. Только теперь предполагалось, что это не цитадель, а могила вождя - курган. - И опять полдня летят! И самые продуктивные, по холодку, - вздохнул Зыбин, смотря на дорогу. - Ну что ж, Володя, идите встречайте, а я пока сбегаю в лавочку. Раз уж деда привезли, без этого не обойдешься. - И он побежал вниз. Корнилов секунду смотрел ему вслед, соображая, а потом крикнул: - Но берите только водку! Шампанское есть, стоит в заводи. - А это как же? - удивился Зыбин, останавливаясь. - А вот так же, - отрезал Корнилов и покатился вниз. Зыбин постоял, подумал, пожал плечами. - С чего ж это он шампанского? - спросил он недоуменно. - Вечно чего-то он... - А подвела, - радостно объяснил ему парень, что стоял рядом, - не приехала. Вот он и продал вам свои заготовки! - Кто? Да ну, глупости! - резко отмахнулся Зыбин и пошел было вниз, но тут другой рабочий, Митрич, пожилой, степенный, которого бригадир Потапов втер в экспедицию (толку от него колхозу все равно было чуть), авторитетно подтвердил: - Нет, приезжала, приезжала. Он с ней из города приехал. Машину там около реки оставили - она сама ее вела - и сразу оба к яме. Он: "Стойте, я вам покажу - вот, вот и вот!" - взял ее зонтик да ка-ак начал шуровать, она сразу и нос в платок: "Не надо, не надо, я и так вас поняла". Все засмеялись. "А ведь не любят они Корнилова", - подумал Зыбин и сам не различил, приятно это ему или нет, во всяком случае в эту минуту он понял, что Корнилова можно и не любить. - Ну а потом что? - спросил он. - А потом они ко мне пришли. "Митрич, принимай гостей". Жена им яишенку с луком сварганила, а меня за коньяком послали. Я обратно шел, три яблока ей самых-самых, ну что ни на есть самых крупных сорвал, она даже перепугалась: "Ой, ой, какие, разве такие бывают?" Зыбин взглянул на рабочих. Они слушали и ухмылялись. - Да кто же она такая? - спросил Зыбин ошарашенно. - Откуда? - Вот откуда она! - с удовольствием сказал Митрич. - Откуда - не знаю! Я ведь не прислушивался. Только я вот что понял. Она вроде где-то с вами встречалась. Или вы отдыхали вместе, или куда ездили. - Я? Нет! - сказал Зыбин. - Этого не может быть. - Нет, точно, точно, она вас знает, очень она интересовалась! Говорит: "Он меня теперь не узнает". А он говорит: "Узнает". Потом он сбегал, какие-то ей два черепа принес, козьи, что ли. Скатерть чистая, так он их прямо на нее! Жена ее потом в золе стирала. Потом они на речку вместе пошли... - Он помолчал и добавил: - Руки мыть! Все дружно заржали. - Ну ладно, Митрич, пошли, ты мне поможешь! Пока они там будут... - А красивая, - сказал Митрич, идя за ним. - Полная! Волос желтый, лет двадцать пять, не больше! Прическа! Цепка! Часики! Тучи разошлись, проглянуло солнце, и сразу стало очень жарко. Вообще лето было сухим. Дожди прошли только недавно - редкие, косые, мелкие дожди. Такие, если они пролетят где-нибудь около Москвы или Рязани, называются грибными. Но тут истомленная жаром земля принимала их жадно, раскрыто, всеми холмами и ложбинами предгорий, всеми гектарами бурых кашек и белых колокольчиков, пожухлыми листьями кустарников. Белые парашютики плавали в воздухе - отцвели одуванчики. Нежизненные нежные голубые цикории на высоких, узловатых, крепких и прямых, как веревки, стеблях выгорали и становились розовато-фарфоровыми, белыми, серыми, бесцветными. Зной дрожал, как жар над самоваром. Но вовсю заливались кузнечики. В непогодь они притихали, а в солнце выбирали самые что ни на есть сухие сожженные откосы, и все сотрясалось тогда от их стрекота, он был так убийственно ровен, что Зыбину казалось - не просто тишина, а мертвое безмолвие окружало его все эти месяцы. Но сейчас все вокруг было опять полно осколков - мелких, остро ранящих. Трава пела, стонала, стрекотала. Зыбин различал даже отдельные голоса. Кто-то отчетливо и жалобно просил: приди, приди, приди... А там, выслушав его до конца, отвечали отчетливо и сердито: нет, нет, нет! Проходя мимо зонтика, Зыбин увидел ее - зеленую, большеглазую, словно выкроенную из зелено-белого серебристого листа кукурузы кобылку. "Она? - подумал он. - Но ведь саранча не стрекочет, кажется..." Директор с профессором Дубровским стояли посреди поляны. И Клара тоже стояла с ними. - "Орошай вином желудок. Совершили круг созвездья. Тихо нежная цикада, притаясь, от жара стонет", - сказал Зыбин подходя и стиснул Кларе руку. - Стихотворение Алкея, перевод Вересаева, собрание сочинений, том девятый. Здравствуйте, товарищи! - Нет, с вином мы, похоже, подождем, - жизнерадостно ответил директор, - мы пока с тобой и на квас не заработали. Значит, и орошать желудок нам вроде бы не с чего. Ну, здравствуй, здравствуй, хранитель! Вот за костями к тебе приехали. Он говорил и смотрел ему в лицо добрыми смешливыми глазами. - Но мы-то с вами, пожалуй, заработали, - сказала тихо Клара директору. - Но мы-то с вами, - махнул рукой директор, - мы-то с вами, известно, - золото! Мы люди деловые, точные, с нами шутки плохи. Так, - он обернулся к профессору. - Вот представляю - Георгий Николаевич Зыбин. Читали, наверно, его статью в "Казахстанской правде" про библиотеку. Такой скандал там наделал! А по-нашему - хранитель древности. Руководитель всех работ. А это, хранитель, Николай Федорович Дубровский, наш покупатель из Ветзоо. Ну что - уступим ему твои мослы или нет? "Володя гений", - подумал Зыбин, но сказал: - Да что уступать-то? Ведь их карболкой залили. К ним и не подойдешь. - А неважно! А совсем неважно, - энергично запел седой профессор, похожий на пастора. - Мы, дорогой коллега, их и отмочим, и отмоем. И знаете, какие у нас получатся препараты! Ваша неудача - для нас превеликое счастье. Такого количества костного материала чистопородных линий скота для Средней Азии начала эры нет нигде! А для Артура Германовича, - он кивнул головой в сторону ямы, - это же самый настоящий клад! Он же лошадник! Сейчас как раз пишет кандидатскую об истории киргизца и его отношении к лошади Пржевальского. Вот смотрите, - он махнул рукой через поляну. - Видите? Зыбин посмотрел и улыбнулся. Немчик, - так он сразу окрестил его, - засучил брюки и полез в яму. За ним прыгнул и Корнилов. - И наш дурак тоже туда, - осердился директор и закричал: - Владимир Михайлович, будешь копаться в этой гадости, сейчас пошлю к титану руки отпаривать. На них, может, верно сто пудов допотопного сифилиса! Профессор засмеялся и положил руку на плечо директора. - Да нет, не может быть! - сказал он задумчиво. - Никак не может быть, дорогой Степан Митрофанович. Вы сами говорите, полторы тысячи лет. Какой уж тут!.. - Он вдруг элегантно, чисто по-профессорски подхватил директора под руку. - Пойдемте-ка лучше посмотрим их... ...Кости лежали сплошным навалом. Сверху они были черные от карболки, но когда их ворошили, они становились белыми, желтыми, кремовыми. Видимо, сперва их долго - столетья, может быть, - обдувало ветром, мыло дождем, засыпало снегом - и вот они сделались сухими, легкими и звонкими. А в общем, в яме под тросточкой вскипало что-то похожее на груду разноцветных кружев - румяный ассистент сидел над ямой и вертел в руках лошадиный череп. - Терем-теремок! - тихонько позвал его Корнилов. - Обратите внимание, - вдруг поднял голову ассистент, - и затылок цел. И вот, смотрите-ка... - И он сунул в руки профессора лошадиный череп. Тот взял его, повертел так и сяк и осторожно положил на землю. - Да, - сказал он, отряхивая щелчком кончики пальцев, - все это очень, очень!! Знакомьтесь, пожалуйста. Это хозяин, Георгий Николаевич Зыбин. А это... - И он назвал имя и отчество ассистента. Артур Германович улыбнулся и встал. - Здравствуйте, - сказал он. - Извините, руки не подаю. Грязные. У меня для вас письмо от Полины Юрьевны. Только оно там, в машине, в портфеле. Я сейчас, если позволите... Он с сожалением поглядел на лошадиный череп, встал и пошел. И Зыбин тоже пошел за ним. Он был так ошеломлен, что даже ничего не спросил. "Боже мой, боже мой, - восклицало в нем что-то, - Лина. Боже ты мой, боже". Письмо было в конверте, узком и тонком, и Зыбин мгновенно вспомнил руку Лины в перчатке. "Дорогой Георгий Николаевич, две недели я уже здесь. Ищу, ищу вас и все не могу найти. Еще в Москве узнала, что вы работаете в музее, но когда зашла туда, ваша очаровательная сотрудница ничего, кроме того, что вы где-то в экспедиции, объяснить мне не смогла. Но есть Бог! Я встретилась с Владимиром Михайловичем. Он мне все и рассказал. Найдите же меня, пожалуйста. Вам это будет, наверно, куда легче, чем мне. У меня в номере есть телефон. Узнаете по справочной. Гостиница "Алма-Ата", N_42. Недели две я еще буду сидеть в нем. Мечтаю выбраться к вам в горы. Я была, правда, там раз с Владимиром Михайловичем, но без вас. Впрочем, может быть, это и хорошо, что без вас. Теперь я имею совершенно точное представление о том, где и как вы живете, а то вы бы совсем меня заговорили. Но знаете, что меня поразило насмерть? Горы! Как и море в том 35-м. Впрочем, вы, может быть, все уже и забыли. А я помню. Жду ответа, как соловей лета. Ваша Лина. P.S. А верно, помните море? То есть - море, Анапинский музей, краб под кроватью и все остальное. Вот были-то времена, Георгий Николаевич! Подумать страшно! Так звоните же, пожалуйста. Еще раз ваша Лина". Он сунул письмо в карман. - Полина Юрьевна вас очень хотела видеть, - почтительно сказал Артур Германович. - Она даже собиралась поехать с нами, мы ее даже специально еще полчаса прождали, но, видимо, что-то там не вышло. - Вот как? - сказал Зыбин, плохо понимая, что он говорит. - Значит, что... это... - Он не знал, что сказать и о чем спросить. - Тут вот как все получилось, - солидно объяснил ассистент, - Владимир Михайлович привез в институт эти кости с просьбой определить и дать заключение. Мы его, конечно, отослали на кафедру зоологии. Тут он встретился с Полиной Юрьевной. Она тогда только что приехала и знакомилась с нашим учебным музеем. Ну, увидела этот костный материал, поговорила с Владимиром Михайловичем и попросила все показать на месте. Приехала, посмотрела, кое-что захватила с собой в лабораторию. Потом подала докладную в ректорат и копию в Институт истории Казахстана. "Обнаружен большой костный материал домашнего скота до всякой метизации. Считаю нужным приобрести всю коллекцию". Ее поддержал профессор Дубровский. Деньги на это отпустили. Вот мы и приехали посмотреть, что покупаем. - Так, - сказал Зыбин, уже отдышавшись. - Так! Теперь я все понял. - И вдруг он страшно заторопился и заюлил. - Так я сейчас пойду позвоню Полине Юрьевне, а то контора закроется и... А вы, пожалуйста, идите туда. Я сейчас тоже прибегу. Вот позвоню и прибегу. Это одна минута! В конторе горела только одна настольная лампа и счетовод сидел и уныло играл на счетах. Зыбин вошел и, не спрашивая разрешения, снял трубку. В трубке что-то шумело и разрывалось. Порой даже как будто доносились какие-то обрывки слов. Зыбин несколько раз опускал и поднимал трубку, но ничего, кроме гроз и разрядов, в ней не было. А потом и это замолкло, и все заполнил ровный и какой-то пористый шум. "Как в раковине, - подумал он смутно, - как в большой морской раковине". И сейчас же ему представилось, что вот он опять идет ночью по узенькой тропинке высоким берегом и ничего вокруг нет, одна тьма, и только впереди белым круглым огнем горит какой-то фонарик, а внизу кипит, ухает и закипает море. Однажды вот так он шел и нес в тюбетейке краба. И краб был огромный, черно-зеленый, сердитый и колючий, как кактус. "Да, тот краб был человек", - подумал он. Но трубка продолжала шуметь, и он бросил ее на рычаг. Счетовод щелкнул последний раз какой-то косточкой, вздохнул и бросил счеты на стол. - У нас телефон тугой, - сказал он с удовольствием. - Третий год вот так мучаемся. Иногда нужно срочно связаться, и никак, никак! Зыбин посмотрел на него и вдруг, разъярясь, изо всей силы ухнул кулаком по рычагу. В трубке что-то с шумом взорвалось, лопнул какой-то пузырь и опять зашумело. Море снова было тут. "И какого черта мне загорелось, - подумал он, трезвея. - Нашел время". И уже почти бессознательно поднял трубку, и тут отчетливый женский голос сказал ему: "Вторая". - Вторая, будьте добры, - крикнул он, вскакивая, - дайте Ветинститут. Какой номер-то? Да все равно какой! Справочную, справочную дайте. В трубке помолчали, а потом тот же голос сказал: "Справочная не обозначена. Даю отдел кадров". Трубки не поднимали довольно долго. Потом женский голос спросил, кого ему нужно. Он спросил, как ему разыскать Полину Юрьевну Потоцкую. - Одну минуточку, - сказал голос. И он вдруг услышал дробный стук спешащих каблучков: тук-тук-тук. "Ее в институте звали козой", - вспомнил он. Звякнула трубка, и ему радостно сказали: "Да". Он перевел дыхание. Она! Это ее "да". Вот оно! Встретились! И еще одно "да" получил он от нее. Такое же радостное и искреннее, как и всегда. И столь же, как и всегда, ничего не значащее и ровно ничего не стоящее. - Здравствуйте, Лина, - сказал он. - Это я, Георгий. Вы давно приехали? Как только он назвал себя, она с какой-то даже обидой вскрикнула: "Ну наконец-то!.." И... Впрочем, после конца разговора он так и не мог вспомнить его начало. Помнил только, что все сразу пошло так, как будто тут не пролегали, годы, встречи, разрывы, разлуки. Полностью память к нему возвратилась только начиная с ее вопросов. - Ну когда же вы все-таки приедете? Я очень хочу вас видеть! - Да, господи, да когда угодно, - ответил он. - Ну, хоть сейчас! - И верно, он готов был, как мальчишка, сейчас же сбежать на шоссе и вскочить в любую машину. Она засмеялась. - А я ведь боялась, что вы изменились. Да нет, сегодня нельзя. У вас же там наши? Вы сейчас один? - Один, - ответил он. - А что? - Ну а с костями что? Порядок? Все благополучно? - Очень, - ответил он, хотя ровно ничего не сообразил - какие кости, какой порядок? - Очень, очень все благополучно, - сказал он. - И Володя не подкачал? Ну, передайте ему мой привет. Так нам и не удалось сделать вам сюрприз. Слушайте, хранитель (вас ведь тут хранителем прозвали. Я так смеялась). После двух я всегда свободна. Так, скажем, завтра, а? - Отлично, - ответил он решительно. - Где? И тут она заговорила как-то по-иному, по-старому, вот как тогда на море. Его даже в жар бросило от ее голоса. - Да где хотите, дорогой, где вы хотите. Может, в музей к вам зайти? - Да, - сказал он с разбегу. - Зайдите в музей. - Потом опомнился. - Постойте, - сказал он, - не надо в музей. Вот вы знаете главный вход в парк, где фонтан? Так вот у фонтана. Хорошо? - И сейчас же подумал, что нет, не хорошо, слишком уж там людно. Но она уже ответила: - Всегда обожала сцену у фонтана. "Перед гордою полячкой унижаться?" Блеск, как говорит Володя. Только вы уж очень не опаздывайте, а то, знаете, стоять на виду у всех... - Тут ей что-то крикнули со стороны. - Видите, тут мне подсказали: молодой, красивой, одинокой. Хорошо, договорились, у фонтана. А теперь попросите к телефону моего профессора. Только скорее - нужен телефон. Здесь все интересуются его покупкой. Чтоб как следует спрыснуть покупку, они облюбовали отличное место. Поставили стол над самым откосом. Тут к шоссе сбегал влажный песчаный косогор - не желтый, а ржаво-оранжевый, и весь до самой вершины он зарос дудками, колючим барбарисом с круглыми багровыми листьями и эдакими небольшими ладными лопушками, ровными и аккуратными, как китайские зонтики. А за шоссе начинались болота осоки, чистая и частая россыпь незабудок, бурная речка Алмаатинка, а в ней, среди пены и брызг, грохота и блеска, лоснился на солнце похожий на купающегося бегемота огромный черный валун. В общем, отличное место! Тень и солнце, прохлада и свежесть. И подходя, еще издали Зыбин услышал голос директора. Директор громыхал. Значит, кого-то громил. "Кого же это он?" - подумал Зыбин. Он подошел, и за яблонями его никто не заметил. Все сидели и слушали. Только дед спал, независимо откинувшись головой на ствол яблони, и чуть всхрапывал. Перед Кларой на скатерти лежало несколько папиросных коробок. "Да ведь она же не курит", - смутно подумал Зыбин. Клара молчала и играла вилкой. Рядом с Кларой сидела Даша, племянница бригадира Потапова, веснушчатая, нежно-розовая девушка. Она в этом году перешла на четвертый курс театральной студии, и Потапов никак не мог простить ей этого. Все не отрываясь смотрели на директора. А он кончил одну тираду, выдержал этакую эффектную паузу, крякнул, подцепил на вилку колечко лука, истово прожевал его и продолжал уже иным голосом, легким и артистичным: - И вот еще что, профессор, не думайте, что это пустяк. Сказать на лекции студентам "товарищ Сталин ошибся" - это таки настоящее государственное преступление. "Ах вот почему они" и молчат, - подумал Зыбин и тревожно взглянул на Корнилова: сильно ли он набрался? - Нет, как будто не особенно, во всяком случае, сидит как и все". - Но ведь не так же, не так это было, - чуть не заплакал профессор. - Мой брат на вопрос студентов, можно ли считать, что падение Римской империи - это следствие революции рабов, ответил... - Это не важно. Это совершенно не важно, - властно отрубил и отбросил ладонью его возражения директор. - Важно, что он сказал "нет"! Он сказал "нет", когда вождь сказал "да". А как же иначе? Что значат слова: "Не знаю, что имел в виду Иосиф Виссарионович, но факт тот, что после спартаковского восстания Рим просуществовал еще 550 лет и сделался мировой империей"? А ведь товарищ Сталин написал совершенно ясно и просто: варвары и рабы с грохотом повалили Римскую империю. Значит, вот это и есть научная истина. Так или не так? - Это так, конечно, - уныло согласился профессор. - Но... - Это так, конечно, но арестован ваш брат, - вдохновенно подхватил директор. - Понимаю, ах как все понимаю. Но ведь это же старая песня. "Молчи, все знаю я сама, но эта крыса мне кума". А вот у этой девушки, - он грозно, античным жестом, через весь стол показал на Дашу, - забран ее дядя. Так что же, его брат-колхозник, ее отец, разве говорит: "Не верю, не может быть, не правы органы"? Нет, он говорит: "Раз взяли Петьку, значит, было за что взять". Вот так думает простой мужик-колхозник про свою родную Советскую власть. А мы интеллигенция, хитрая да лукавая... не обижайтесь, я сам из того же теста, поэтому так и говорю... - Так ведь, Степан Митрофанович, дядю Петю взяли за клеща, за вредительство, а их брата... - несмело сказала Даша и вся вспыхнула. - Ай-ай-ай! - закачал головой директор, сияя и поворачиваясь к ней всем корпусом. - Ах ты, такая-сякая, умница-разумница, ты что ж думаешь, что агитация с профессорской кафедры - это не вредительство? Это, милая моя, хуже, чем вредительство. Это идеологическая диверсия против ваших щенячьих душ, и мы за такие вот штучки голову будем отрывать. - Он сурово стиснул кулак. - Потому что дороже вас, веснушчатых да сопливых, у нас ничего на свете нет. - Но, Степан Митрофанович, - профессор даже руки прижал к груди, - ведь то, что сказал брат, это же частное разъяснение специалиста-историка, которое к учению Сталина... - А товарищ Сталин - корифей всех наук, - быстро и сурово отрезал Корнилов и взглянул на Зыбина (он один его увидел). - Ему историкам нечего там разъяснять. - Ну да, ну да, - беспомощно оглянулся на него и залопотал профессор, уже ровно ничего не понимая. - Корифей! Я согласен! Корифей всех наук! Нечего там разъяснять! Я согласен, нечего... Но не может же всякая мелочь... - А в учении товарища Сталина нет ничего мелкого, - так же сурово изрек Корнилов и слегка покосился на Дашу. - А дай нам волю - хитрым да лукавым интеллигентам - так мы, пожалуй... Тут профессор уже так смешался, что даже очки уронил на стол. - А вот ты помолчал бы, - вдруг сурово приказал директор. - Вот помолчал бы ты немного. Смотри, брат, больно языкастый стал! Договоритесь вы со своим хранителем до чего-нибудь хорошего... ("Ну вот, этого еще мне не хватало", - ошалело подумал Зыбин.) А вот вы ведь меня опять не понимаете, - повернулся он к профессору. - Тут что важно? Важно именно то, чем он меня сейчас пытался уколоть. Нет, не уколешь, дорогой. Да! Учение вождя цельно и нерасторжимо! Да! В нем нет мелочей, сколько бы ты ни смеялся над этим! Его не об-суж-да-ют! Его у-ча-т! Понимаете, у-ча-т! Вот как в школе букварь. ("Боже мой, боже мой, что же он говорит, - подумал Зыбин, - ведь умный же мужик, а..." Он вышел из-за яблони, но заметила его только Клара.) - Мы накануне войны, - продолжал директор, помолчав, каким-то совершенно иным тоном, тихим и задумчивым, - самой страшной, беспощадной войны. Враг только и ищет, чтоб нащупать щелку в нашем сознании. Вот в их сознании! - он кивнул на Клару и Дашу. - Потому что мы их - девчонок и мальчишек, детей наших, - первыми пошлем умирать за наш строй. Так что ж, мы будем разрешать, чтоб какой-то дядя отравлял их только завязавшееся сознание вот такими вот штучками? Ведь если у вождя ошибка здесь, то могут быть ошибки и дальше? Значит, он говорит не подумав, ведь так? Ну, или говорит не зная? Это тоже не лучше. Но ведь как же тогда можно считать вождем человека, который... Нет, нет, это совершенно немыслимо! Это вы, я, он, она - могут ошибаться; а вождь - нет! Он не может. Он - вождь! Он должен вести, и он ведет нас. "От победы к победе", как это написано на стене вашего института. Он мудрый, великий, гениальный, всезнающий, и если мы все будем думать про него так, то мы победим. Ваш брат арестован потому, что он поставил все эти истины под сомнение, хотя бы в одном отдельном пункте. А это преступление, за него судят. Вот и все. А там уж дело органов. Может быть, верно, посчитаются с возрастом. И не говорите об этом больше никому. Прицепятся, верно, к слову да и... Ну да где же этот чертов хранитель? И никогда его нет на месте, когда нужно! - Здесь я, - сказал Зыбин. Он пошел и сел на подвинутую ему табуретку. И все сразу же замолчали, глядя на него. Молчал и он, облокотясь на локоть и смотря в скатерть. - И какую же статью предъявили вашему брату? - спросил он профессора. Тот было открыл рот. - Да откуда он знает? - сурово и обеспокоенно прикрикнул директор. - Идет следствие. Ладно, про это кончено! Кларочка, покажите-ка хранителю, что нам дед раздобыл, да и поедем. А выпьют они уже, похоже, одни. Это у них никогда не заржавеет! И Клара открыла первую из лежавших перед ней папиросных коробок. Это было золото, частички чего-то, какие-то чешуйки, какие-то краешки, пластинки, бледно-желтые, тусклые, мутные. Это было поистине мертвое золото, то самое, что высыпается из глазниц, когда отрывают вросший в землю бурый череп, что мерцает между ребер, осаживается в могиле. Словом, это было то археологическое золото, которое ни с чем никогда не смешаешь. Зыбин, забыв обо всем, молча крутил эти пластинки и бляшки. Самые крупные из них больше всего походили на желтый березовый лист. Такой же цвет, такой же широкий, тонкий, острый конус. Он осторожно, штука за штукой, брал их в руки и опускал обратно на вату в коробочку. Да, да, это было то самое, что уже несколько раз попадало ему в руки. То шофер привез откуда-то, то буфетчица пожертвовала. Но сейчас тут, на вате, они лежали навалом. - А вот тут серьга, - сказала Клара, открывая спичечную коробку, - смотрите, какой странный сюжет: мышь вгрызается в брюхо сидящего человека. - Дай ему лупу, дай! - возбужденно приказал директор. - Кусок диадемы, - продолжала Клара, открывая длинную коробку из-под сигар. - Всех кусков три. Мы захватили только один. У Зыбина даже руки дрогнули. До того это было необычайно. Кусок состоял из ажурной золотой пластины, разделенной на два пояса. В верхнем поясе был изображен рогатый дракон с гибкой кошачьей статью и на пружинящих лапах. Он стоял извиваясь и оскалясь. Четко был вычеканен каждый клык зверя. А ниже этажом помещался козлик. Маленький шустрый козлик-теклик, как его называют тут. Он стоял на каком-то бугорке или вершинке и смотрел оттуда вдаль. Так у него были подобраны копытца, такая у него была высматривающая мордочка. Потом еще летели лебеди, поднимались фазаны и утки, порхали мелкие птахи. Отдельно, как будто на капители колонны, стоял ладный крылатый конек - только совсем на Пегас, а суховатая небольшая лошадь Пржевальского. И другой такой же конек несся по небу. На нем сидела молодая женщина. Ветер взметнул ее волосы, и они сделались похожими на шлем. И в самом изгибе всадницы чувствовалась стремительность полета, то, как она врезается в гудящий воздух. Второй пояс занимало что-то длинное, тонкое, льющееся, слегка спутанное - не то водоросли, не то трава, полегшая по ветру. И во всем этом проступала манера мастера, гениальные пальцы его, привыкшие мять, резать и чеканить. Ничего подобного Зыбин еще не встречал. - Аналоги? - спросил Корнилов. - Китай? Зыбин слегка пожал плечами. - Ну а все-таки? - Не знаю, - ответил Зыбин, - то есть, конечно, не Китай. Китайские драконы - гады, змеи, а тут рогатая кошка, балхашский тигр. - А вы обратили внимание на дырочки внизу? - показала Клара. - Диадема кончалась покрывалом. Она ходила с закрытым лицом. Он как бы в задумчивости посмотрел на нее. - Златая корона с драконами и свадебная фата, - сказал он, представляя, как это выглядело бы. - Невеста. Принцесса крови и жрица. - Шаманка, - сказал Корнилов. - Что-то похожее есть у сибирских шаманов. - Да, может быть, и колдунья, - согласился он. - Мы это увидим по похоронному инвентарю. И, конечно, по черепу. Но если она уж очень молодая, - продолжал он, подумав, - то вряд ли колдунья. Хотя... - Он сл