е входил и был частью всего - и этим садом, и вечерним небом, и травой, и даже им самим - Иосифом Виссарионовым Джугашвили, как было записано в этой розыскной карте. Потому что на короткое время он действительно как бы стал тем Джугашвили, которого разыскивали по этому циркуляру еще 1 мая 1904 года... Иосиф Джугашвили поднял с земли желтый лист и растер его между пальцами. Вот когда это случилось с отцом, тоже была осень. Он уже засыпал и очнулся от негромкого тревожного возгласа матери, и сразу же там, за закрытой дверью, зашумели, зашептало много людей, сначала громко, возбужденно, но все-таки приглушенно, а потом все тише и тише. Он поднялся и хотел выйти, но тут быстро вошла мать с керосиновой лампой в руках. Глаза у нее были красные и сухие. Она слегка уперлась ладонью в его лоб и приказала: "Спи". Люди же за дверью говорили все тише и тише, и вдруг что-то там случилось еще, кто-то вошел или вышел, и за ним вышли все, и мать вышла тоже. А утром, когда он проснулся, отца не оказалось. Все его нехитрое сапожническое хозяйство осталось на месте; табуретка, ящик вместо стола, колодки, иглы, кусок вара, клубок дратвы - а его не было. И осеннее его пальто осталось, и хороший костюм, и почти ненадеванные сапоги, все осталось, а его не было. Наутро мать сказала: "Нас теперь двое. Отец уехал". "Куда?" - спросил он. "В Баку, - ответила она, - а потом, может, и дальше". "А когда он вернется?" - спросил он. "Когда можно будет, тогда и вернется, - отрезала мать. - А пока мы с тобой вдвоем... Только ты об этом никому не говори". "Почему?" - спросил он. Она хотела что-то ответить, но вдруг слегка ударила его по затылку. Даже не ударила, а быстро провела рукой сверху вниз по волосам. "Я же сказала, что не надо об этом". Он молчал" и смотрел на нее. "Ну, вчера была большая драка, - объяснила она неохотно, - кто-то пырнул одного человека ножом. Кто - неизвестно. А отец с убитым был в ссоре и грозился его зарезать. Ну вот, того и зарезали, а отцу приходится бежать. А то его тоже зарежут. А наш дом опечатает полиция, и нас выбросят на улицу... Понял, да?" Он понял. Когда с ним так говорили дома, он понимал. Понимал он последнее время и другое: с отцом непременно должно что-то случиться. Последнее время в их доме нависло и все сгущалось что-то черное, тяжелое, недоговоренное, а при нем даже непроизносимое. До этого они жили как все люди, а сейчас в их доме то кричали, то говорили шепотом, то молчали. До этого отец часто приходил навеселе, и мать тыкала ему в лицо бутылкой: "На, съешь ее! Она тебе дороже всего!" А тут он однажды пришел совершенно трезвый, и как только мать отворила ему дверь, он ударил ее по лицу. Потом выхватил кривой сапожный нож и, замахнувшись, пошел на нее. "Вот, - сказал он, - помни, у нас в роду еще никогда..." Но мать закричала, бросилась в дверь, и он ушел. Пришел только под утро, пьяный, и мать его уже не ругала. За этим наступила пора молчания. Никто ни с кем не говорил. Мать утром кормила отца, отвечала на кое-какие вопросы, смотрела на него спокойно и страшновато. А затем все пошло как обычно. Но он уже знал: с отцом обязательно скоро что-то должно случиться. С этих пор на их дом опустилась тайна, то есть тишина. Он чувствовал эту тайну почти физически. Она мешала ему вольно дышать, болтать, интересоваться посторонним, сидеть на одной парте с товарищами, бегать на переменах. Сначала все это страшно тяготило его: ничего о себе, ничего о родителях, никого к себе и никуда из дома. Да и товарищи поглядывали на него странновато, и ему казалось, что перешептывались. Был один верзила, который усмехался, когда он проходил, и однажды они с ним даже подрались, но тут зашел законоучитель, молодой высокий преподаватель гомилетики Давид Эгнатошвили и, хотя ударил первым он, ничего не спрашивая, подошел прямо к верзиле, взял его за плечо, сильно тряхнул туда и сюда и увел за собой. А потом возвратился и тихо сказал: "Джугашвили". В комнате, куда он его привел, сидели двое учителей, и один из них, старший, ласково сказал ему: "Ну разве можно верить каждому дураку? Мало ли что он тебе ляпнет! Ты хороший ученик, иди учись, если снова к тебе полезут, только скажи мне. Понял?" "Не полезут", - ответил за него Давид и как-то очень значительно улыбнулся. И действительно, с тех пор к нему не лезли. А время шло, и тайна стала легкой и почти невесомой. В семинарии он так сжился с ней, так сумел ее приручить, что вскоре создал свой особый, принадлежащий только ему мир. Он был почти такой же, как у всех, но только там, в его мире, все подчинялось только ему одному, и он был в нем самым главным, самым удачливым, красивым, ловким и умным. Русское слово "мудрый" он уже знал, но оттенков его не чувствовал, и мудрец для него всегда был стариком. А красивым он не был никогда. И когда из этого мира переходил в тот - к матери, к училищу, к товарищам, - то и понимал это очень здраво и спокойно: нет, никак не красавчик, не джигит, но и незачем быть ему джигитом. Так тайна не только стала ограждать его от мира и неприятностей, но и поднимать над ними. Он был единственным и понимал это. "Мать Екатерина проживает в городе Гори". Да, она и после ни за что не хотела переезжать. А тогда, 33 года назад, она была еще молодой и красивой. В последний раз они виделись за месяц до его ареста. Потом, после ограбления банка, к ней приезжали, допрашивали, думали, что он, может быть, прячется у родственников, у соседей, спрашивали ее об этом, и она отвечала как надо, то есть ничего. Так от нее и отстали ни с чем. Это он узнал от людей. Молодец мать! Кремень! Сталь! И как хорошо, что он выдался весь в нее, а не в отца. Погиб бы тогда, как отец, вот и все. "На основании высочайшего повеления, последовавшего 9 мая 1903 года, за государственное преступление выслан в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции и водворен в Балаганском уезде Иркутской области, откуда скрылся 5 января 1904 года". Все верно, все точнее точного. Только бежал он в самый день Нового года, когда все начальство лежало в лежку: собрал в сумку краюху хлеба, соль, нож, шматок сала в чистой тряпке, дошел до последнего погоста, а там его уже ждали сани. Вот и все. "Приметы: роста два аршина четыре с половиной вершка, производит впечатление обыкновенного человека. (Здорово! Вот уже когда в полиции поняли, что он особый человек и только "производит впечатление обыкновенного".) Волоса на голове темно-каштановые, на усах и бороде каштановые". Да, темнеет он с годами. Темнеет. Мать-то была совсем рыжая. "Вид волос прямой (грамотеи - сразу видно, что тут уже работал канцелярист), без пробора, глаза темно-карие, склад головы обыкновенный, лоб прямой, невысокий, нос прямой, длинный, лицо длинное, смуглое, покрытое рябинками от оспы" (тут он улыбнулся, вспомнил - на квартире Горького, когда была знаменитая встреча Вождя с литераторами, один старый дурак расчувствовался и начал ему жаловаться: "Уж больно прижимают нас Главлит и редактора, товарищ Сталин. Вот у вас, Иосиф Виссарионович, на лице рябинки, а не напишешь ведь об этом", - проблеял этот старый идиот). "На правой стороне нижней челюсти отсутствует коренной зуб. Рот умеренный, подбородок острый, голос тихий, уши средней величины, на левой ноге второй и третий пальцы сросшиеся". Так, все верно. Действительно сросшиеся. "Примета антихриста", как сказал ему кто-то еще в семинарии. И тогда это ему понравилось. Но сейчас об этом нельзя говорить, сейчас это клевета, ложь, он во всем совершенен - и никаких там рябинок, выбитых зубов, сросшихся пальцев. А вообще-то, конечно, приятный документ. Он сегодня принесет его дочери. Пусть знает, что было время, когда отец ее был самым обыкновенным грузином. С рябинками и без коренного зуба, и что он был каштановый, почти светлый. Тут он увидел, что к нему подходит референт по делам государственной безопасности вместе с провожатым, поднялся, собрал бумаги и пошел им навстречу. И референт тоже увидел хозяина. Веселого, добродушного, улыбающегося. Он посмотрел на провожатого, и тот сразу растаял в воздухе. Они прошли в дом, и тут хозяин быстро прошел вперед и сел за стол в маленькой комнате, примыкающей к террасе. В такие комнаты, уютные, небольшие, с выходом на улицу, с большим мягким диваном и нешироким столом (широкий стол стоял только в его настоящем, законном кабинете), Вождь любил переселяться время от времени. - Ну, что же он там натворил? - спросил он, усаживаясь. - Кстати, о том ли самом мы говорим? Ведь это целая семья. - Я захватил фото тех лет, - ответил референт и раскрыл папку. - Сын дал? - спросил хозяин, беря и рассматривая снимок. - Сын! Фотографию, конечно, не сын дал, ее забрали вместе с другими материалами и должны были сжечь за ненадобностью, но каким-то чудом она сохранилась. Хозяин смотрел и улыбался. Он любил держать в руках такие осколки мира, разбитого им вдребезги. А фото, конечно, было именно таким осколком. На широком паспарту цвета голубоватого пепла с серебряным обрезом стояли и смотрели в упор на Вождя народа двое - красивый молодой грузин с острыми усами и белая ажурная сказочная красавица. А сзади них громоздилась несложная вселенная поставщика его императорского величества, его фамилия и звание золотой загогулиной вились внизу паспарту, все эти зеркала, пальмы в кадочках, пни из папье-маше и, наконец, нарисованный на холсте дремучий лес и луна среди косматых вершин. Молодые стояли совершенно прямо. Рука невесты с букетом ландышей была опущена долу. Юноша смотрел на Вождя с выражением, в котором перемешались дикость и беспомощность. Жесткие полы его фрака резали глаза. Все это производило неясное, тревожащее и, во всяком случае, совсем не свадебное впечатление. - Поставщик двора, а дурак, - сказал крепко хозяин, - ну зачем эти зеркала и пальмы? Это что тебе, ресторан? Караван-сарай? Бардак? Народный дом графини Паниной? - Он положил фотографию. - Русская? - Княжна Голицына, - ответил референт. - Ну вот и все! - качнул он головой. - Вот и вся наша кавказская демократия! Недаром он вскоре и вышел из партии. Сын этот от нее? Да, - повторил он, обдумывая, - да, да! Красивый был человек, красивый. Он знал, что кроме этого полукабинетного портрета в папке у референта обязательно должен лежать и другой снимок, наклеенный на тюремную учетную карточку, и на нем снят тот же самый человек, постаревший на тридцать лет, но эту фотографию лучше не смотреть. Он отложил портрет в сторону. - Докладывайте, - сказал он референту. - Лагерных нарушений не числится, - сказал референт, - в бараках усиленного режима не содержался, три года назад был сактирован по поводу сердца. Последний раз лежал в больнице три месяца назад, работает в инвалидном бараке старшим дневальным. - А выдержит? - осведомился хозяин. - Да он не так чтобы уж очень стар, - ответил референт. Хозяин посидел, выстукал трубку и сказал: - Вот недавно мы тут обсуждали лесную и угольную промышленность. А затем я вызвал обоих наркомов и спросил: "Почему вы так плохо работаете, товарищи?" А они мне отвечают: "Потому что нет рабочих. Навязали нам договор с ГУЛАГом, прислали заключенных, и пошел у нас полный развал; приписки, подтасовки, прямое вредительство - и виновных не найдешь". Вот отчего это так, почему ГУЛАГ поставляет такой негодный материал? Как думаешь? К этому разговору референт тоже уже был подготовлен. - Ну, причин тут несколько, - ответил он солидно. - Во-первых... - А-а, во-первых! - обрадовался хозяин. - Значит, сначала у тебя будет во-первых, потом у тебя будет во-вторых, потом пойдет в-третьих, а напоследок еще, может быть, и в-четвертых. А я скажу просто - заключенные и работают как заключенные, так? - Так, - ответил порученец (все шло пока как надо). - Значит, это надо учитывать, - негромко прикрикнул Сталин и взмахнул трубкой. - Кормить! Кормить, одевать, обувать, лечить, поощрять. В особых случаях даже освобождать, и так, чтобы все знали об этом. Объявления вешать по лагерям, с фамилиями. Вот хорошо работал и освободился до срока. - Он подумал и посмотрел в упор на референта. - В царское время казенная норма хлеба была три фунта - сейчас сколько даете? - Сейчас больше даем, - сказал референт, - на подземных работах выписываем мясо, молоко и даже рис. - Рис? - удивился хозяин. - Ну, ну! Нет, - сказал он печально, - нам рис не давали, тогда это был заграничный продукт, колониальный, как тогда говорили, но сыты мы были. Говорите, стар, болен? Значит, не доживет. Референту объяснили, что хозяин, очевидно, пожелает освободить старика - своего близкого знакомого, живого свидетеля его боевой славы, но при всем том нужно быть очень осторожным: нельзя проникать в мысли Вождя. Нельзя подсказывать, забегать вперед, великодушничать, надо, чтобы все получалось само собой. - Ну а что у него за дело? - спросил хозяин. Референт достал из папки бумагу и протянул хозяину, но тот только взглянул и отдал обратно. - Агитация! Так как же все-таки будем решать? - спросил он. Теперь референт понял так: хозяин хочет освободить старика, но решение об этом взваливает на него, то есть на советский народ, - что скажет народ? Это была его постоянная позиция. Ведь Вождь никого не карает, его дело - борьба за счастье людей, на все остальное партией и правительством поставлены другие люди: пусть они сами все и решают, с них за это и ответ. "Партия, - говорил он работникам УГБ, - поручила вам острейший участок работы и сделала все, чтобы вы с ней справились. Если еще чего-то вам не хватает - просите - дадим. Но работайте! Не щадите ни мозгов, ни сил!" Все это повторялось сотни раз, и только очень-очень немногие из ЦК и из самых-самых верхов наркомата знали о том, как конкретны, четки и определенны всегда были указания Вождя: взять, изолировать, уничтожить или, как он писал в резолюциях, "поступить по закону". Посылались и просто списки смертников за тремя подписями членов Политбюро, это называлось "осудить по первой категории". И конечно же, ни один вопль, ни одно письмо из внутренних тюрем или смертных камер не доходили до Вождя. То, что вчера Берия передал Вождю одно такое письмо, был случай совершенно необычайный. Это референт понимал. - Вину свою он признал полностью, - сказал референт. - Да я не об этом, - поморщился хозяин, - вина, вина! Меньшевик он, вот и вся его вина. Но как ГПУ (он так всегда называл органы) считает, можно его освободить или нет? Вот можем мы, например, возбудить ходатайство перед президиумом ВЦИКа о помиловании? Как вы считаете? - Безусловно! - воскликнул референт. Вождь, молчал. - Прикажете подготовить такое ходатайство, товарищ Сталин? Вождь молчал. - Да, - произнес он наконец. - Вот - подготовить ходатайство. Но как же мы, вот, например, я, будем обращаться во ВЦИК? На каком же законном основании? Я ведь не самодержец, не государь император всероссийский, это тот мог казнить, миловать, мог все, что хотел, - я не могу. Надо мной закон! Что из того, что этот Каландарашвили был хорош? Советской власти он - плох! Вот главное! Референт молчал. Он понимал, что все испортил, и даже не успел испугаться, у него только защемило в носу. - Наши товарищи, - продолжал Вождь методически и поучительно глядя на референта, - признали его социально опасным, я не имею причин им не верить. А решение о временной изоляции социально опасных элементов было принято Политбюро и утверждено ВЦИКом. Так на каком же основании мы будем его отменять? "Пропал старик, и я, дурак, пропал вместе с ним, - решил референт. - И сын его пропал, и начальник лагеря пропал, и оперуполномоченный пропал - все-все пропали!" Вождь встал, прошелся по комнате, подошел к стене и что-то на ней поправил, потом вернулся к столу. - На каком основании? - спросил он. - Я совершенно не вижу никаких оснований! - И слегка развел ладонями. Порученец молчал. Вождь хмыкнул и покачал головой. - Но вот он болен, умрет он в тюрьме, а сыновья будут обижаться, - сказал Вождь, словно продолжая ту же мысль. - Зачем, скажут сыновья, Советская власть держала в лагере больного человека, разве больной человек враг? Он калека, и все. Так что же будем делать, а? - Он смотрел в упор на референта. "Ну думай же, думай! - говорил этот взгляд. - Крути же шариками, ну? Ну?" Шарики в голове референта вращались с бешеной, сверхсветовой скоростью. Все вокруг него гудело и свистело. А Вождь смотрел и ждал, но ничего не приходило в голову. И вдруг Вождь лукаво улыбнулся, чуть подмигнул, слегка погладил себя по левой стороне френча. И тут ослепительный свет сразу вспыхнул перед референтом. - Можно обойтись и без ВЦИКа, - сказал он. - Это как же так? - поднял брови Вождь. - Просто отпустить, и все? Так? Но референт уже крепко держал в руках за хвост свою жар-птицу и не собирался ее упускать. Он провел языком по пересохшим губам. - Очень просто, - сказал он методично, даже не торопясь. - Согласно УПК, больного, которого невозможно излечить в условиях заключения, освобождают от отбывания наказания согласно 458-й статье. Вот! - Он полез в папку. - Не надо, - милостиво поднял руку хозяин. - Верю вам. Да, да, я теперь вспомнил, есть у нас такая статья. И очень хорошо, что она у нас есть. - Он поднялся, подошел к референту и как-то по-доброму коснулся его плеча. - Видите, как она может пригодиться. Так вот, надо освободить больного старика Георгия Матвеевича Каландарашвили, как того требует от нас гуманный советский закон. Вот это так. Пойдем, побродим по саду. Солнышко-то, солнышко какое! Кабинет был огромный, светлый, с розовыми, цвета зари, шелковыми занавесками, с пальмами в кадках и кожаной мебелью. Когда она вошла, уже собралось несколько человек. За письменным столом сидел сам замнаркома. Смуглолицый круглый человек неопределенных лет в роговых очках. Чем-то, может быть, сверканьем крепких зубов и улыбкой, он напоминал японца. Поодаль, за двумя другими боковыми столиками, находились: женщина в военной форме, рядом с ней лежала красная папка, и высокий ясноглазый молодой человек с красивым породистым удлиненным лицом и светлыми волосами назад. Он походил на поэта или философа. Его портфель, туго набитый, оттопыривающийся, лежал на отдельном столике. Замнаркома, улыбаясь, с кем-то разговаривал по телефону. Увидя их, он быстро что-то сказал в трубку и бросил ее на рычаг. - Почему же так долго? - спросил Штерн недовольно. - Уже два часа прошло, я звонить должен. - Обработку-то кончили, да вот звонят, что костюм не подберут, я сказал, чтоб Шнейдер занялся. - Да, костюм обязательно должен сидеть хорошо, - серьезно заметил Штерн, - его могут захотеть увидеть лично. - Имею это в виду, - кивнул замнаркома, - ну ничего, Шнейдер все сделает. Он у нас волшебник. Так! А это, если не ошибаюсь, и есть наша новая сотрудница... племянница нашего уважаемого... - И моя тоже, - без улыбки, так же серьезно заметил Штерн, - моя точно такая же, как и его. - Ну, очень рад, - зам вышел из-за стола и почтительно отрекомендовался и пожал ей руку. - Очень рад, - повторил он, - скажу по совести, у нас работать можно. Люди мы простые, коллектив у нас крепкий, дружный, много молодежи, спортсменов, альпинистов, есть школа западных танцев. А вы, кажется, - он поглядел на Штерна, - на артистку учились? - Кончила, - ответил за нее Штерн. - Слушайте, так вы для нас, так сказать, клад! Находка! - даже как будто слегка удивился замнаркома. - Моя жена третий год в драмколлективе занимается. Вы знаете? Мы получили вторую премию на республиканском смотре. - Только вторую! Значит, в Москву опять не поедете, - засмеялся Штерн. В дверь робко постучали. - Попробуйте, - сказал замнаркома. Вошла с черным ящичком в руках молоденькая красивая женщина, почти девушка, в белом халате, похожая на левитановскую осеннюю березку. Молодой человек встал и быстро подошел к ней. - Спасибо, - сказал он, беря-ящик, - я скоро приду, Шура. Ты кончила? Иди прямо домой. Березка украдкой кивнула на его портфель. Он кивнул ей ответно. Она улыбнулась и вышла. - Так что это такое? - спросил Штерн, кивая на ящик. - Прибор, купленный за валюту, - ответил молодой человек. - Определяет кровяное давление. - Зачем? - Чтоб я заранее знал, будет у вас инфаркт или нет. - Будет! У меня уж обязательно будет, - вздохнул серьезно Штерн. - Еще год-два такой работы... - А у меня есть к вам один разговор, Роман Львович, - сказал тихо молодой человек. - Дело в том, что моя жена врач-гематолог... И вот у нее есть предложение... - Он подошел к портфелю. - Нет, брать я ничего не буду, - строго обрезал его Штерн, - мне сейчас просто даже запрещено что-нибудь брать. Я завтра уезжаю в Москву. Но молодой человек словно и не слышал. Он подошел к столику, открыл портфель, достал из него толстую переплетенную рукопись и вынул из нее лежащий сверху красиво отпечатанный отдельный лист с десятью или пятнадцатью строками. - Вы только взгляните, - сказал он с мягкой настойчивостью. Штерн недовольно взял лист в руки, прочел что-то, затем поглядел на молодого человека, усмехнулся и подал лист Тамаре. - Откройте мой портфель, суньте туда, - сказал он и снова, но как-то уж по-иному, поглядел на молодого человека. - Хорошо. Я возьму. А вы, видать... В дверь постучали снова. Ввели старика. Был он высок и очень худ, но наркоматовский портной Шнейдер и в самом деле оказался магом и волшебником: костюм сидел отменно, и галстук был подобран к нему тоже отменный - пестрый, цветастый, - такие тогда любили. Да и воротничок, лиловатый от свежести, и манжеты с малахитовыми запонками - все было одно к одному. Замнаркома подошел и протянул старику руку - Штерн держался в стороне. - Садитесь, пожалуйста, Георгий Матвеевич, - сказал замнаркома серьезно и радушно, - рад вас приветствовать. Мы всегда радуемся, когда человека освобождают, а тут... - Благодарю, - ответил старик, опускаясь в кресло, и слегка наклонил голову. Она - Тамара Георгиевна Долидзе, следователь первого секретно-политического отдела (идеологическая диверсия) - смотрела на старика во все глаза. Ведь это, наверно, были первые его шаги без конвоя за много лет. И вот он вошел, сел и сидит, положив руки на поручни кресла. Он очень костляв. У него широкая кость. На висках темные впадины, и лицо тоже темное. Через некоторое время она заметила, что к тому же он сутул, а когда он снова поднялся, поняла, что он походит на черного худого одногорбого верблюда - такого она раз видела из окна вагона, проезжая по Голодной степи. - Вы как себя чувствуете? - спросил замнаркома. - Ну и прекрасно! Костюм на вас сидит как влитой. Тут, Георгий Матвеевич, надо будет провести кое-какие формальности. Ну, паспорт вам, во-первых, выдать. Вы же в Москву едете. Вот сидят хозяева этого дела - наш доктор и наша заведующая учетно-статистического отдела, товарищ Якушева, я же тут, откровенно говоря, лицо совершенно постороннее, даже случайное. Вот Роман Львович... Но Штерн уже подходил кошачьим шагом, мягкий, добродушный, округлый, прозрачный весь до самого донышка. - Вы проверьте все данные, Георгий Матвеевич, - сказал он серьезно и благожелательно. - Правда, все взято из вашего формуляра, так что ошибки как будто не должно быть, но все-таки... Но старик только листнул паспорт, сунул его в карман и расписался на каком-то бланке. - Благодарю, - сказал он. - Все правильно. Благодарю. Штерн посмотрел на врача и как-то по-особому улыбнулся. - Теперь, доктор, дело за вами, - сказал он. - В состоянии Георгий Матвеевич следовать в Москву на самолете... Молодой человек подошел к старику, установил около него на столе свой прибор, открыл его и сказал: - Я попрошу вас расстегнуть манжеты. Потом он щупал пульс, слушал сердце и легкие. Обследованье продолжалось минут пять, затем молодой человек сказал "спасибо", отошел к другому столу и сел писать. - Ну как? - спросил Штерн, подходя и пристально вглядываясь в его лицо. - Мы сможем завтра лететь? - Да, конечно, - ответил молодой человек, легко встречаясь лучистыми ясными глазами с потяжелевшим внезапно взглядом Штерна. - Но сейчас я бы порекомендовал Георгию Матвеевичу покой. Просто пойти и лечь. И попытаться заснуть. - А что? - спросил Штерн, не меняя ни взгляда, ни голоса. - Что-нибудь тревожное? - Да нет, ну, умеренные шумы в сердце и легких - это уж возрастное, а затем несколько пониженное давление кровяного русла - отсюда слабость, а так... - Он сделал какой-то неясный жест. - А так? - спросил Штерн. - Надо на месте, конечно, показаться врачу. Он, вероятно, порекомендует какой-нибудь санаторий. - Переливания крови не потребуется? - спросил Штерн с нажимом. - Нет, не потребуется, - улыбнулся врач. - А если потребуется - у вас соответствующая группа найдется? Запас есть? Штерн все не сводил с него глаз, а тот невозмутимо застегивал свой портфель. - Конечно, - ответил он просто. - Хорошо. Вы свободны, - кивнул Штерн. Врач подхватил ящичек, портфель, поклонился и вышел. - Что это вы его так? - спросил зам. Он с самого начала смотрел на обоих. - А эта Шура, которая приходила, его жена? - кивнул Штерн на дверь. - Да. Приятная женщина, правда? - А где она у вас работает? - В больнице. В хирургическом отделении. Больные ее обожают. Мягкая, заботливая, добрая. - На переливании крови сидит? Диссертацию об этом готовит? - Он что-то проглотил и повернулся к Каландарашвили. - Ну, дорогой Георгий Матвеевич, теперь вы свободны как ветер. И разрешите вас... Старик вдруг встал с кресла. Он, наверно, очень волновался, если перебил гражданина начальника на полуфразе. - Я хотел бы обратиться с одной просьбой, - сказал он тихо и даже как-то руки прижал к груди. - Хоть с десятком, - великодушно разрешил Штерн. - Если она будет в нашей компетенции, с большим удовольствием, - слегка пожал плечами замнаркома. - У меня здесь, в комендатуре, остался мешок с продуктами, - сказал старик, - я привез их из лагеря. Я бы хотел попросить, нельзя ли передать моему соседу по камере. - Ну, об этом, - слегка нахмурился зам, - надо будет говорить со следователем. Если он ничего не имеет... - Узнаем, узнаем, поговорим, - засмеялся Штерн. - Я сам поговорю. Так разрешите вас познакомить. Моя племянница Тамара Георгиевна. Для нас с вами, стариков, просто Тамара. Наш молодой сотрудник. Недавно кончила институт по кафедре права. Да, и такие у нас теперь есть, Георгий Матвеевич! И такие! Старик поклонился. Тамара протянула ему руку. Он дотронулся до нее холодными мягкими губами. - Ну вот! - весело провозгласил Штерн. - Будьте здоровы, полковник. Пошли. Старик вдруг взглянул на нее. И тут произошло что-то такое, что у нее было только однажды, когда она заболела малярией. Все словно вздрогнуло и расплылось. Словно кто-то играл ею - играл и смотрел с высоты, как это получается. Она чувствовала неправдоподобие всего, что происходит, как будто она участвовала в каком-то большом розыгрыше. Все казалось тонким, неверным, все дрожало и пульсировало, как какая-то радужная пленка, тюлевая занавеска или последний тревожный сон перед пробуждением. И казалось еще: стоит еще напрячься - эта тонюсенькая пленочка прорвется и проступит настоящее. Потом она только поняла, что это шалило сердце. - Я буду вам по гроб жизни благодарен, - сказал почтительно старик, обращаясь к ней тоже, - если вы исполните мою нижайшую покорнейшую просьбу. - Поможем, - сказала она, - мы поможем, конечно. - Ну, как ваше самочувствие? - следовательница мельком взглянула на зека и снова наклонилась над бланком допроса. Зыбин сидел на своем обычном стульчике у стены и смотрел на нее. Такие стульчики - плоские, низкие, узкие, все из одной дощечки - изготовлялись в каком-то лагере специально для нужд тюрьмы и следствия. Сидеть на них можно было только подобравшись или вытянувшись. Так он сидел, прямой и сухой, с обрезанными пуговицами, но все равно вид у него был молодецкий. Он даже ногу закинул за ногу и слегка покачивал ботинком без шнурков. "Ну подожди, подожди, герой", - подумала она и спросила: - Так вы хорошо продумали все, о чем мы с вами говорили в прошлый раз? - Ну конечно! - воскликнул он. - Отлично! Работаем. - Она быстро заполнила бланк и положила ручку. - А под конец я вас порадую маленьким сюрпризом. - Это от гражданина прокурора? - усмехнулся он. - Так зачем под конец - бейте уж сейчас. Наверно, довесок к старой статье - пил, гулял, нецензурно выражался, опошлял советскую действительность, что-нибудь из этой оперы, да? - Ну, этого добра, по-моему, и без меня у вас хватает. Вот целый том. - Она погладила папку. - Нет, просто мне пришлось беседовать с вашим приятелем, дедом Середой. Очень он мне понравился. - Дед - клад, - охотно согласился Зыбин. - Выделки, как он сам говорит, одна тысяча восемьсот семидесятого года. Так что кое с кем даже ровесничек! Так что он вам про меня показал? - Ну, что показал, на это будет свое время. А передал он вам узел с апортом и лимонками. А с кем вы там пили, гуляли и нецензурно выражались - это меня, Георгий Николаевич, меньше всего интересует. Вот вы мне другое, пожалуйста, объясните. В день вашего ареста вы в семь часов утра вдруг отправляетесь на Или, там вас и забирают. В чем смысл вашей поездки? Что вам понадобилось на Или? Он слегка пожал плечами. - Да ничего особенного, - ответил он легким тоном, - поехал немного проветриться, покупаться, на солнышке поваляться. Она улыбнулась. - Да уж верно, там песочек! Я была там, Георгий Николаевич, смотрела. Негде там купаться и валяться, одни кремни да колючки. А берег словно из камня вырублен. Так что нет, не поваляешься. - Это вы, Тамара Георгиевна, там не повалялись бы, а я... - ласково ответил он. - И вы тоже. Хорошо. Записываю вопрос: объясните следствию, с какой целью в день ареста вы отправились на Или? - Ну а что это, криминал - поехать на Или в выходной? - поморщился он. - Ну хорошо, если вы так хорошо обо всем осведомлены, то, значит, знаете, и с кем я поехал. Пишите: хотел отдохнуть, поразвлечься. Мне наши музейные дела во как горло переели, ну вот и сговорился я с молоденькой сотрудницей и поехал с ней в выходной. Так вас устраивает? - Записываю! - Она записала ответ и положила ручку. - Тут все бы нас устраивало, если бы не одно. Уж слишком вы не вовремя, как вы говорите, решили поразвлечься. Извините, тут приходится касаться ваших интимных дел, но... Весь этот день вы метались, через десять минут звонили по телефону, вас вызвали в угрозыск по поводу пропажи, так вы там устроили скандал, что вас задерживают, вы пропускаете свиданье, вырвались наконец, бросились к парку, звонили из будки - не дозвонились!!! Пришли домой и тут наконец нашли свою Лину вместе с этой вашей сотрудницей. Через час они ушли, вы их проводили, вернулись и легли спать. Все. И вдруг утром вы срываетесь, сговариваетесь с этой девчонкой по телефону, что-то ей там такое заливаете и мчитесь с ней на Или. Как все это объяснить? - Он молчал. - Ну, я жду. Говорите. Он вдруг как-то очень озорно улыбнулся и даже как будто подмигнул ей. - Так что ж тут еще говорить! Наверно, сами уже обо всем догадались! Грешен, батюшка. - А вы без шуточек, - сказала она строго, не принимая его улыбки. - Говорите - я буду писать. Так в чем вы себя признаете виноватым? - В том, что хотел обойтись без шума. Ну как же? Приехала моя любимая. А у девочки глаза красные, нос с грушу! Что делать! Скандал! Подумал и решил: завтра же, до того, как снова увижу Лину, под любым предлогом увезу девчонку на Или и там с ней накрепко поговорю. Хоть узнаю, чем она дышит и что от нее можно ожидать. В городе она и убежать может и сдуру что-нибудь сотворить и раскричаться. А там что сделаешь, куда побежишь? Пустыня! Вот сказал ей, что есть казенная надобность, назначил время выезда, она согласилась, мы и поехали. "Резонно, - подумала она, - вот тебе и козырь! Главное, что с этого его уж не собьешь. Эх, дура! Развела канитель, начала правильно, а свела черт знает к чему!" Но у нее оставалась еще одна выигрышная карта, и она ее сразу швырнула на стол. - Ну, положим, я вам поверила, - сказала она. - Оставим женщин в покое. Но вот опять странности. Вы прежде всего заявились в контору колхоза и стали спрашивать каких-то людей. Каких? Зачем? Затем - вот протокол вашего личного обыска: четыре бутылки по ноль пять русской горькой, бутылка рислинга, круг колбасы 850 граммов, кирпич хлеба 700 граммов, пара банок бычков в томате - солидно, а? Вот чем вы это объясните? Неужели все было нужно для объяснения с девушкой? Это же для хо-орошенькой компании на пять-шесть мужчин. Ну что вы на это скажете? - Он молчал. - Видите: куда ни кинь - всюду клин. Наступило молчание. Он сидел, склонив голову, и о чем-то думал. ("Ничего не знают и не подозревают, и никого, конечно, не разыскивали. Это хорошо, держись. Мишка! Больше у них за пазухой, кажется, нет ничего. Но сейчас узнаем".) - Да, - сказал он тяжело, - надо, пожалуй, говорить. Надо! Она встала и подошла к нему. - Надо, надо, - сказала она, убеждая просто и дружески, и даже коснулась его плеча. - Вот увидите, будет лучше. Поверьте мне! Он слегка развел ладонями. - Что ж, приходится верить. Ничего не попишешь. Да, вы, конечно, не Хрипушин! Так вот... ваша правда. Замышлял! - Он остановился, поднял голову и произнес: - Замышлял серьезное преступление против соцсобственности. Указ от седьмого восьмого - государственная и общественная собственность священна и неприкосновенна. Хотел подбить колхозников на хищение государственной собственности. Неучтенной и даже невыявленной, но все равно за это десять лет без применения амнистии - ах ты дьявол! Он снова замолчал и опустил голову. - Да говорите, говорите! - прикрикнула она. - Вы хотели забрать золото и... ну говорите же! Он поморщился. - Да нет, какое, к бесу, золото! Откуда оно там? Маринку хотел купить тайком у рыбаков - килограммов пять, вот и все! - Какую еще маринку? - возмутилась она. - Что вы мне голову крутите? - Да ничего я вам не кручу! Обыкновенную маринку. Там же ее ловят и коптят! Она ведь только на Или и водится! Вот и я хотел ее обменять у колхозников на водку. Заходил в правление, узнавал где что - ничего не узнал. Сидела какая-то чурка. Так как это будет? Покушение или приготовление? Через 19 это пойдет или через 17? Это ведь в сроках большая разница. - Постойте, - сказала она. Происходило опять что-то несуразное, но она еще не могла ухватить что. Сознавался он или опять ускользал? - Маринка? Зачем вам маринка? В день приезда... - Так именно в день приезда! Именно! - воскликнул он. - Так сказать, великолепный трогательный дар не только сердца, но и памяти. О, память сердца! Мы же с Линой ходили, рыбу ловили. Краба необычайного купили у рыбака. Не знаю, может, он тоже посчитался бы государственной собственностью, но тогда, кажется, не было еще такого указа. Так вот, хотел споить рыбаков и забрать рыбу. А она государственная. Обнаружил преступный умысел. Пишите - сознаюсь. Десять лет строгой изоляции с конфискацией имущества и без применения амнистий! Эх, поел я рыбку на Или и других угостил! Пишите. Гуляев прочел протокол допроса, отодвинул его в сторону и сказал: - Да! - И снова: - Да-а! - Потом улыбнулся и спросил: - А что, ж вы не курите? Вы, пожалуйста, курите, курите. Вот пепельница, пожалуйста. - Да нет, я... - слегка замешалась она, - тут только один вопрос и ответ. Он просил прервать допрос. Ему было трудно говорить. Он чуть не расплакался. - Даже так? Курите, курите, пожалуйста. - Она вынула папиросы, потому что он уже держал зажигалку. - Ну что ж. Раз сознался, отошлем дело в суд. - Вы считаете, что можно прямо в суд? - Ну а как же? Раз есть сознание, то пошлем прямо по месту жительства в районный нарсуд. - В нарсуд? - Ей показалось, что Гуляев оговорился. В этих стенах, в этом кабинете, а особенно у этого человека слово "нарсуд" слышалось почти хохмачески, как цитата из рассказов Михаила Зощенко, где оно попадается наряду с другими такими же смешными словами: "милиционер", "самогонщица", "отделение", "карманник", "карманные часы срезал", "мои дорогие граждане". Она выглядела такой расстроенной, что Гуляев взглянул на нее и рассмеялся. - Ну что вы так смотрите? А куда еще посылать это дело про рыбку маринку? До облсуда никак не дотянем. Мелковат материален. Ведь это не само же хищение и даже не покушение на хищение, а на-меренье! Вот как у вас стоит: "обнаруженье умысла". А оно вообще по другим преступлениям ненаказуемо. Тут, конечно, иной коленкор - закон от седьмого восьмого - раз, сама личность подсудимого - два; значит, судить его будут, ну а уж там что Бог даст. - А ОСО? - спросила она безнадежно. - Ну, ОСО! ОСО-то тут и вообще ни при чем. Оно хищениями не занимается. Ведь пакета сюда не приложишь. - Почему? - это вырвалось у нее почти криком. - Ну а как его прилагать-то? К чему? В пакете - меморандум, а седьмое восьмое - преступление открытое, хозяйственное. Тут никаких секретов быть не может. Поэтому референт в Москве наш пакет и вообще не распечатал бы. Посмотрел бы на заголовок и завернул все обратно. "Мы такими делами не занимаемся. Посылайте в суд". Вот и все. - И все, - повторила она бессмысленно. - И все до копеечки, Тамара Георгиевна. И знаете, что будет? Уйдет ведь от нас Зыбин! Как колобок в сказке, уйдет! Такими делами занимается или прокуратура, или, в крайнем-крайнем случае, экономически-контрреволюционный отдел - ЭКО, а мы СПО - секретно-политический. Правду говорят, что политика от экономики неотделима, но это не про нас. - Он улыбнулся и провел маленькой худенькой ладошкой сначала по чахлому, но резкому мартышечьему лицу, потом по прекрасным иссиня-черным волосам на зачес. - Значит, дело пойдет." в районный суд, а он на Ташкентскую аллею в общую тюрьму. Это, очевидно, сейчас и есть предел его мечтаний. - А суд? - спросила она. - А суд будет его судить по УКА. Вы бывали в районных судах? Ну, понравилось? Там демократия полная. Заседания открытые, с участием сторон. Адвокат выступает, свидетелей вызывают. Вот он их и вызовет. Директора, деда, Корнилова, а эту самую его штучку, с которой ездил за рыбкой, вызовет уж сам суд. И что получится? На работе у него ажур, растрат и хищений нет. Даже наоборот, имеет Почетную грамоту за проведение инвентаризации. Выявлены и учтены какие-то ценности. Об этом и в "Казахстанской правде" было. Все это он, конечно, сразу же выложит на стол. Свидетели покажут то же: там они бояться не будут, не та обстановочка! Значит, что же остается? Намеренье? Намеренье незаконно приобрести у рыбаков рыбу. А он скажет: "Нет, я хотел приобрести через правление, а ездил узнавать, есть вообще рыба или нет". Да и у кого, скажет он, индивидуально я хотел ее приобрести? Что это за люди? Где они? Я их и не видел ни разу. Да их и вообще на свете нет. Вот вы, скажет он, допрашивали ларечницу, к которой я заходил. Она говорит, я называл ей какие-то фамилии, но она их не помнит. Граждане судьи, да если бы такие люди действительно состояли в колхозе, как бы она не помнила их фамилии? Логично ведь? Ну конечно, вспомнила бы. Это и я вам скажу. - Так неужели же оправдают? - воскликнула она. - Не исключено! Будем, конечно, стараться, чтоб лет пять ему все-таки сунули, но не исключено, что и оправдают. За отсутствием состава преступления. Или пошлют на доследование - он оттуда уйдет. Ну хорошо, не оправдают, влепят пять лет. Так он из колонии писать будет, родные его начнут бегать - дело бытовое - и го