его волосы. И понял, что вот сейчас, сию секунду он сделает что-то невероятно важное, такое, что начисто перечеркнет всю его прошлую жизнь. Вот, вот сейчас, сию минуту! Но он ничего не сделал, потому что и не мог ничего сделать, просто не было у него ничего такого затаенного, что б он мог вытащить наружу. Он только наклонился и коснулся губами лба покойницы. Лоб был ровный, холодный, чисто отшлифованный смертью, как надгробный камень. Голос на миг смолк, пока он прикладывался, а затем взлетел снова. Слов он не слышал или не понимал их, но знал, что они объясняют ему все, что сейчас перед ним происходит. Но теперь ему уж было все равно. Больше у него ничего не оставалось своего. Он отошел и сел к, костру. Через минуту к нему подошел и старик. "Кто это?" - спросил Нейман. Тот еще пел и кланялся покойнице. Горела свеча. Лоб покойницы был высок и ясен... Глаза открыты. - Теперь их деклассированными элементами зовут, - усмехнулся старик, - с нами в артели работает. Божий человек Яша. Учился, говорят, когда-то в семинарии, революция согнала. Потом сидел. На Севере был. Там ему циркуляркой пальцы отхватило. Сейчас вот каких-то бумаг из Москвы ожидает, чтоб к родным ехать. - И всегда он так по умершим читает? - Если пригласят, то всегда. Опять они сидели у костра. Но сейчас к ним присоединился Яша. Сел и молча подвинул к себе котелок, как свое заработанное. - Теперь и они могут, - объяснил старик, - раз он свою литургию отпел, значит, может и закусить, а раньше ему никак нельзя было. Закон такой поповский. Ешь, ешь, Яков Николаевич, ешь! Уха богатая, с пшенкой. Губы и крылья носа у Божьего человека Якова еще подрагивали, рот кривился, он обтер его тыльной стороной ладони и молча сунул ложку в котелок. - Хлеба? - сказал ему старик. Яша взял ломоть, закусил его и заработал ложкой. Хлебал он жадно, не прожевывая и обжигаясь. Старик стоял над ним, приговаривая: - Кушай, кушай. Кушай, Божий ты человек. Очень хорошо сегодня читал, душевно. Да, все суета! Это ты правду. Вот у меня какое богатство было: две коровы, две лошади, овец, свиней сколько-то... - Все суета человеческая, елико не пребывает по смерти, - строго перебил его Яша и объяснил: - Не пребывает богатство, не существует слава. Все персть, все пепел, все сень. - Да, да, - согласился сменщик и качнул головой. - Это так! Все сень. И мы - сень. Из глины в глину. Это неглупые люди надумали! Действительно так. Вот, скажем, она, вот лежит сейчас она, красивая, ладная, как будто заснула, а прикатят те на своих мотоциклах, затрещат, загребут, положат на стол и почнут потрошить. Кожу сейчас везде на голове подрежут, красным чулком завернут, на лицо накинут - видел я это. Почнут в мозгу копать, искать, какая в ней порча была, что она на эдакое решилась, в своем она сознании была или нет. Лицо Яши болезненно скривилось, и он ничего не сказал. Нейман расстегнул пиджак, достал из бокового кармана бутылку и протянул старику. - О, вот это к месту! - обрадовался старик. - Здесь где-то кружка. Возле камней я ее где-то хранил. Но Божий человек Яша уже протягивал ему через костер алюминиевую кружку. - Ага! Вот это у нас точно по-православному выйдет. Поминки! Тогда первый Яша и приложится. Вот я ему полную налью. Пей, Яша. И Яша, Божий человек, взял кружку и молча опорожнил ее до дна. Потом опять обтерся ладонью, округлил губы, сделал сильный круглый выдох. - Ее душенька еще тут, возле нас ходит, она сорок дней тело сторожит, - сказал он. - И видит нас? - спросил Нейман. - А как же, - усмехнулся Яша. - Она все видит. Вот мы плачем, и она с нами плачет: мы о ней, а она о нас, только слезы у нас едкие, земные, а у ней сладостные, небесные, легкие. - О чем же она тогда плачет? - спросил Нейман. - Об нас. От умиления и жалости она плачет, - ответил Яша, - ах вы мои близкие, ах вы мои сродные. Да что же вы обо мне так плачете, разливаетесь? Мне уж теперь хорошо, ничего ни от кого не надо. Теперь все земное - смерть, любовь плотская, горесть, гонения - это все вам осталось. А я теперь легкая, белая, наскрозь, наскрозь вся светлая. Все земное, как тряпку, я сбросила и в вечное облачилась. Оно уже на веки веков при мне, никакая сила его отнять у меня не может! Пожалуйста! Благодарим! - И он протянул пустую кружку старику. - Это если она овца, - сказал старик и строго взглянул на Яшу. - А если не овца она, волк? Как тогда? - Он налил себе кружку, выпил ее не торопясь; налил Нейману, подождал, когда он выпьет, и продолжал: - Тогда она вся страхом исходит: "Ах, что же мне теперь будет? Да где же я теперь свой спокой найду? Ведь только сейчас мои мучения и начинаются, а конца им и не видится". Вот оно как! - Разрешите добавочку? - попросил Божий человек и подставил кружку. - Благодарствую. - Он спокойно осушил все до конца. ("Ну вот", - буркнул старик.) - Это мы, Тихонович, никак знать не можем, скрыто это от нас, но намеки, - он повысил голос, - но намеки имеем! Помните разбойника, что вместе с Христом был распят? Ведь он поделом муку принимал. А что ему Христос сказал? "Ныне же будешь со мной в раю". Как же так он ему сказал-то? Разбойнику, а? Ведь он убивал, сиротил, грабил?.. - Так ведь он покаялся, - недовольно ответил старик, - он ведь сказал: "Помяни, Господи, мя в царстве своем". - А-а-а! Сказал! Вот это уж другой разговор! - согласился Яша. - Это вы действительно в самую точку бьете. В смертный час воззвал разбойник: "Спаси!" - и спасен был. Вот так и мы. Если воззовем от сердца, то и получим. Но только надо все это без всяких хитростей. А то мы ведь мастера на это. Мол, заставили меня! Делал и мучился. Или: дети! Это я за них своей совестью поступился! На эти штучки мы куда как востры! Нет, там это не принимают. Там знают: это опять в тебе тот же черт коленками заработал. Нет, ты другое пойми: от людей тебе прощенья нету! На то они и люди, чтоб не прощать, а взыскивать. Ты никого не жалел, и тебя никто не пожалеет. А вот там другое. Там смысел нужен. Вот до него ты и должен дойти. Хоть в самый свой остатний час, а должен! Он не с земли, он с неба нам даден! Смысел! - Ну и что тогда будет? - покачал головой сменщик. - Что, другую шкуру тебе выдадут, что ли? Вот, мол, Яша, тебе новая кожура - иди заслуживай, был ты Яша, стал ты Маша. Так иди. Маша, добывай Яше рая. Нет, я тут что-то никак в толк не возьму. Сколько время ты грешил и вдруг... - Да нет, ты вот что в толк возьми: смысел! - крикнул Яша и так разволновался, что вскочил. - Тут дела твои и время ни при чем. Тут что минута, что миллиарды лет - все одно. В Ветхом завете этого не было - там время было. А для Христа - время нет! Ему твой смысел важен, чтобы хоть в последнюю секунду уразумел все. Он всю жизнь твою в эту секунду сожмет. За одну эту секунду он даст тебе ее снова пережить. Вот почему он Спаситель. - Значит, хорошо получается, - сказал насмешливо старик. - Был у нас такой Мишка Краснов, поповский сынок. Ну сволочь! Ну пес! Отца его красные стрелили, а он рядом стоял с красным бантом, плакал в платочек и поучал его: "Сами виноваты, папаша. Я вас упрежал!" И, с белыми, и с красными, и с зелеными, и с какими-то желтыми - со всеми, пес, нюхался. Потом уехал в город. Учиться. Приехал комиссаром. Весь в черной коже, сапоги новенькие, до самых до... Ходит, блистает. Наган на боку. Царь и Бог. В соседней деревне пять жилых домов осталось. Кто сбег, кого застрелили, кто с голоду сам пропал. Девкам проходу не давал. Встретит какую гладкую и: "Приходи, Марья, я с тебя допрос сниму". Ну и снимал всю ночь. И доснимался. Вышло письмо о головокружениях. А потом приказ - забрать поповского сына Мишку! Приехали его забирать! А он, паразитина, стоит на коленках в пустой хате дьячковской и поклоны бьет. Во какой шишак себе набил! И базлает. "Господи! - базлает. - Прости мне все великие прегрешения! Господи, смилуйся! Батя мой, мученик безвинный, моли Господа за меня!" И башкой раз! раз! - об пол. Это в пустой хате! В той, где он всю семью перевел. Ах пес! Ах холера тридцатого года! Говоришь, разбойник на кресте покаялся? Так этот и до креста покается! Да еще как! Он на собраниях, как шило, навострился. Только слушай его! - Так от чистого сердца нужно! Ты! - крикнул Яша. - Ах от чистого? А он не от самого что ни наметь расчистого? Ну как же: гавкал-гавкал, ломал-ломал! Все ордена, дворцы заслуживал, а заслужил рогожку! Ну и схватился, конечно, за башку! "Ах я дурак! Ах я такой-то! Ах я сякой! Где же у меня глаза-то были? За что же я совесть свою, отца продал? За что боролся, на то и напоролся!" И это у него от чистого, от самого чистого пойдет! "Да, тут уж не разберешься, - подумал Нейман. - Тут уж, очевидно, просто веровать надо. А я разве во что верю? И вот тоже конец мне пришел, а с чем я остался? Ведь даже "Господи, Господи" крикнуть и то некому!" Уже почти совсем рассвело, когда Нейман встал, и отошел от костра. Яша - Божий человек - спал по-ребячьи, калачиком. Его желтое, узкое лицо, изрезанное хитрыми морщинами, лицо не то юрода, не то гения, не то просто хитрого и юркого прощелыги, было ясно и спокойно. Сменщик вывел Неймана на высокий берег в степь и сказал: - Вон видите фонарь? На него прямо и идите. Это контора, она на бугре. Там обязательно кто-нибудь есть. Либо сторож, либо уборщица. - Спасибо, - слегка наклонил голову Нейман. - Я оттуда сразу позвоню в город, скажу, чтобы прислали к вам. Когда он вышел в степь, небо на востоке было уж совсем светлое. Туда, в холодную, желтую ясность эту, летели черные птицы. Не стаей, а сеткой, точками, то падали, то поднимались. Такое большое рассветное небо над степью он видел впервые. И поэтому стоял и смотрел до тех пор, пока птицы не исчезли. Дул легкий косой ветерок. Земля лежала седая, растрескавшаяся, и из нее росла тонкая и длинная, похожая на конский волос трава. Он увидел большой белый куст и бросил на него зажженную спичку. Куст сразу же занялся весь прозрачным водородным пламенем, пока огонь не упал и судорожно не задохнулся на твердой, как глиняный горшок, почве. Дом на бугре стоял тихий и темный, но он хитро обошел его, зашел со двора и увидел, что заднее окошко за белой занавеской светится. Он постучал, никто не ответил. Он постучал, еще раз - метнулась кремовая тень и встала, присматриваясь. Тогда он стукнул трижды - четко, резко, сильно. Занавеска чуть колебнулась, и женский голос спросил: "Кто там?" - Отворите, - сказал он. - Следователь. - И, внутренне усмехнувшись, про себя добавил: "Пришел сдаваться". Как он вошел, так и застыл у порога. Перед ним в тусклом желтом свете стояла, придерживая полы халата, Мариетта Ивановна. - Господи! - сказала она облегченно, узнав его, и упала на табуретку. - А я-то... Откуда? - А-а-а...? - начал он, да этим и кончил: больше у него не получилось ничего, но тут стояла вторая табуретка, и он тоже рухнул на нее. - А вы? - спросил он безнадежно. - Так я здесь второй месяц! - ответила она. - Господи, как же я испугалась: следователь! - Она засмеялась. - Надо же! Перевели меня сюда на время отпуска заменить заведующую, вот и ишачу. Так я же вам звонила, приглашала на именины. Ваша племянница подходила. - Да, да, да. Он провел ладонью по голове. Болела даже не голова, а вся кожа, шкура, волосы. - А Глафира? - спросил он. - Ведь она... - Так она моя сменная! Живет на станции. А вчера ее... слушайте! - Ее глаза вдруг округлились и побелели от ужаса. - Следователь? "Да, хорошенькая история, черт бы меня побрал, - подумал он, - как нарочно! И ведь несет же меня куда-то бесу под хвост! Ладно! Сейчас я пьяный - и ничего не помню, не знаю и знать не хочу!" Он поднялся, подошел к Мариетте и положил ей руку на шею. - Нет, нет, - сказал он, - какой там следователь! Это я так - шутейно. Попугать вас, дурак, хотел. Какой из меня, к дьяволу, следователь? - Ой, да вы весь пылаете! - воскликнула она. - Ну конечно, в одном плащике ночью в степи - здесь знаете утром какие холода! Вот что: ложитесь-ка. Я сейчас вам постель разобью. Да вы же мокрый, потный! - А вы? - спросил он ее и перехватил ее за плечи. - Я приду, приду! Мне сейчас товар принимать. Приму и приду. Его нам с ночным поездом привозят. Вон! Уже гудят. Это мне сигнал подают. Ложитесь, ложитесь. Я враз освобожусь. Боже мой, да вас хоть выжми! Наверно, с этими геологами пили? Ну да, у нас тут целая партия их работает. Ой, Яков Абрамович, ведь они же все молодежь, а вы... - Вот я с ними и пил! Около утопленницы сидели и пили. - Ну, ну, - сказала она. - Идемте. Ложитесь, помогу вам раздеться. Утопленница! Что вы такие страсти к ночи? Ой, да не трогайте вашу пушку, что вы за нее хватаетесь? Положите ее под матрац. Цела будет. Предпоследняя мысль, когда она его раздевала, что-то ласково приговаривая, была: "Да как же я сюда все-таки добрался? Ведь с ног падаю", и самая последняя: "А вот и не выдаст! Вот так, начальничек, и не выдаст. Да!" Проснулся он на миг под вечер и увидел, что в комнате никого нет. На столе лежат счеты, на стуле висит белый фартук - повернулся на бок и снова заснул. Второй раз он проснулся оттого, что его кто-то тихонько тормошил за плечо. Он сразу же сел. На белой скатерти горела тихая зеленая лампа, стояла посуда, шумел самовар. Над ним наклонялась Мариетта. - Вы что-то застонали, а я вас и разбудила, - сказала она. - Страшное что-то приснилось? Он засунул руку под матрац и проверил браунинг. - Да нет, очень хорошо выспался, - ответил он. - Спасибо. Ну и матрац же у вас - ляжешь и не встанешь. Она засмеялась. - Так, может, еще полежите? А то вставайте, а? Уже поздно. Я отторговалась, ужинать будем. Он взглянул на свои часы: они стояли. - Да сколько же я часов спал? - спросил он. - Да все они ваши, - засмеялась она. - Ну так если не будете больше лежать, вставайте! Я сейчас стол накрою. Он посидел, помолчал, накинул на себя одеяло. И вдруг вспомнил самое главное. - А та? - спросил он. - Утопленница? Что она? - А увезли ее, - беззаботно ответила Мариетта. - Утром еще за ней приехали. Всех нас опрашивали. А что нас опрашивать? Я ее никогда и не видела. Опохмеляться будете? - Опохмеляться? Голова не то что болела, а была какая-то совсем пустая, гремучая. Он скинул одеяло, оделся. Мариетта дала туфли. Спросил, где туалет, умывальник; пошел, привел себя в порядок, и когда вернулся, на столе уже появились бутылка и стаканы. Прежняя ясность и четкость возвращались к нему, и он думал, что ему нужно завтра же явиться в наркомат. Конечно, приятного тут мало. То есть то, что увезли наркома, это его могло даже и не коснуться, но вот то, что сразу после этого забрали трех его сотрудников, - это было уже очень плохим признаком. Ведь даже его не дождались, так действует только Москва. Он, конечно, мог бы успокоиться на том, что ничего за собой не чувствует. Но так же, как и все граждане Советского Союза, он отлично знал, что вот это "чувствовал - не чувствовал" ничего не стоит. Но и это сейчас пугало ево не особенно. Ну что ж, раз так, значит, так. До сих пор ему везло. Он честно и четко выполнял все приказы хозяина. Не мудрствовал лукаво и ни во что не проникал. Но сейчас хозяин потребовал полного расчета, а за что - это он сам знает. Ну, значит, все. Кинуться не к кому. Оправдаться нечем, даже, как евангельский разбойник, крикнуть: "Господи, Господи!" - и то нельзя. Там так же пусто, как и везде. По крайней мере для него. Он сидел и смотрел на Мариетту, как она, большая, теплая, мягкая, бесшумно двигалась сзади него, куда-то выходила, входила, откуда-то что-то доставала, приносила и осторожно все составляла на стол. И наконец ее открытость и покорность дошла до него. - Подойди, - сказал он. - Ну что же, выпьем? - Выпьем, - ответила она и робко тряхнула головой. - И ляжем спать, - приказал он. - А что же еще делать? - усмехнулась она. ...На следующее утро - а по утрам здесь, как и в городе, горланили петухи и собаки - он сидел за столом, строгий, чисто выбритый, и пил чай, только один крепкий чай и больше ничего. Мариетта что-то порылась в тумбочке, подошла к нему, сказала: "А вот я вас сейчас спрошу..." - и поставила перед ним голубую жестянку. В таких при царе продавали монпансье. - Ландрин? - спросил он. - Жорж Борман - нос оторван? Что, пуговицы в нем хранишь? - Пуговицы, - ответила она и вытряхнула коробку на стол. Это было золото. То самое, хитрое, древнее, узорное золото, из-за которого он сюда и приехал. Но это еще было и чудо, какого он не смел уже и ожидать. И произошло оно, как и всякое чудо, неожиданно и просто, по той внутренней логике, по которой всегда происходит все необычайное: просто открылась коробочка и из нее на стол посылалось золото. Вот и все. - Откуда это у тебя? - спросил он без всякого выражения. - Ах рыбаки принесли? А-а! А они здесь! Далеко? Так, так. Он встал, сунул коробку в планшет и сказал: - Ну вставай, поедем. - Куда? - спросила она и сразу помертвела. - Как куда? К этим рыбакам. Она испугалась, покраснела. - А зачем? - пролепетала она. - Ну, увидимся с ними, поговорим. Они что, хорошие люди? Ну вот и поговорим. - Он вынул браунинг, осмотрел его, сунул опять в кобуру. - Нет, нет, я им ничего не сделаю. Только опрошу. Поехали, поехали. - Так это правда золото? А я думала... - Вот там и узнаем, что это такое и откуда. Поехали. 3 После того как Зыбина взяли с того допроса и дотащили до камеры, для него напрочь исчезло время. Он закрывал глаза - и наступала ночь; электричество горело ровно и светло, в коридоре было тихо, в хрупком тонком воздухе за окном нежно и громко раздавались паровозные гудки. Лаяли собаки. Он открывал глаза, и было уже утро; часовой обходил камеры, стучал в железную обивку ключом: "Подъем, подъем!" По полу звонко передвигались ведерные чайники, открывались кормушки, женщины в серых фартуках бесшумно ставили на откидные окошечки хлеб и кипяток, чирикали воробьи. Потом приходили дежурные - один сдающий, другой принимающий - и спрашивали, есть ли заявления и жалобы. А какие у него могли быть заявления и жалобы? Не было у него ничего! Он плавал в светлой, прозрачной пустоте, растворялся в ней и сам уже был этой пустотой. А море в камеру больше не приходило. И та женщина тоже. И это было тоже хорошо. Не нужна она была ему сейчас. И только позывы тела вяло и безболезненно заставляли его подниматься и идти в угол. А воду он пил и хлеб ел, так что это не голодовка, и его не тревожили. И, сделав свое, он ложился опять на койку, смотрел на светлый потолок, на никогда не гаснувшую лампочку и разливался по тюрьме, по городу, по миру. И не было уже Зыбина, а была светлая пустота. Так продолжалось какое-то время, может быть, два дня, может быть, месяц. И однажды в его камеру вошло сразу несколько человек: начальник тюрьмы, надзиратель, светловолосый молодой врач интеллигентного вида, похожий на молодого Хомякова, и прокурор Мячин. Прокурор спросил, как он себя чувствует. - Ничего, спасибо, - ответил он. - И идти можете? - Вполне. - Сядьте-ка на кровать. Он поднялся и сел. - Он молодец, - улыбнулся врач, похожий на Хомякова. - Вот пропишем ему усиленное питание, введем глюкозу, и встанет. - А что у него? - спросил прокурор. - Георгий Николаевич, что у вас? - Ничего, - ответил он. - Как ничего? Почему же лежите? Вы больны? - Да нет, - ответил он. - А что же с вами? - спросил прокурор. - Ничего. Просто издыхаю, и все, - он точно знал, что это так; не болеет, а издыхает, и ничегошеньки с него они сейчас требовать не могут. Он уже никому из них ничего не должен. Наступила короткая тишина. - Ну, это все, положим, глупости, - сказал прокурор. - Вы еще и нас переживете. Такой молодой! Вся жизнь впереди! Надо лечиться, Георгий Николаевич. Вот что! На ноги, на ноги вставать надо. Пора, пора. И опять все ушло в туман, потому что он закрыл глаза. Пришли за ним на следующее утро. Два надзирателя осторожно подхватили его за руки и повели. Тут в коридоре на секунду сознание возвратилось к нему, и он спросил: "Это в тот конец?" "В тот, в тот", - ответили ему, и он успокоился и кивнул головой. Все шло как надо. Сейчас появится и молодой красивый врач. Но его привели не в тот конец, где стреляют, а в большую, светлую комнату. У стены стояла кровать, заправленная по-гостиничному - конвертиком. На столе поверх белой скатерти блистал графин с водой. Окна были закрыты кремовыми занавесками. - Если будете ложиться под одеяло, обязательно раздевайтесь, - сказал надзиратель. - А одежду вешайте на спинку стула. И верно: мягкий стул, а не табуретка стоял возле кровати. Он лег, вытянулся и закрыл глаза. Но прежнее состояние не приходило. Не было той теплой, спокойной вязкости, что мягко засасывала его. Была резкость во всем, было неприятное острое сознание. Сердце ухало в висках, и красный моток прыгал перед ним на белой стене. Так он лежал с час, потом его что-то ровно толкнуло, и он открыл глаза. Белое видение наклонилось над ним. Сзади, около двери, стояла еще женщина, добродушная толстоносая тетка с никелированным подносом в руках. На подносе лежал шприц и тихо горела спиртовка. Он взглянул на белое видение и увидел ее лицо, такое ясное и чистое, что казалось, оно испускает сияние. "Ну паразиты, - подумал он, мгновенно наливаясь тяжелой злобой, - опять принялись за свое! Мало было Долидзе, теперь вот эта Офелия". - Черт-те что! - сказал он крепко. - А что? - спросило белое виденье очень весело и просто. - Не тюрьма, а какой-то пансион или солдатский бардак. Ну что всем вам от меня надо? Ну что? Все ведь! Понимаете, уже все! До копеечки! До грошика! - заорал он вдруг. Она не обиделась, не отшатнулась. - Ну зачем уж так? - сказала она, садясь на край кровати. - Я врач, а это наша хирургическая сестра. Вот будем вас лечить. Сейчас я возьму у вас кровь на анализ, посмотрим, что с вами, это ни капелечки не больно. А потом мы сделаем вам вливание, это тоже не больно. Ну что же вы хмуритесь? Вы же мужчина. Подумаешь - укол! - Я-то мужчина, - сказал он хмуро, - а вот вы-то кто? Вы-то... Он проглотил какое-то слово. Она все равно улыбалась. - Разбушевался! - сказала тетка от двери. - Так разошелся, что хоть яйца пеки. Такие бы страсти к ночи! Давай, давай руку, профессор. "Вы-то". А ты-то что? Лежи уж! Зыбин посмотрел на нее и засмеялся. Так прошло несколько дней. Уколы действовали. К концу второго дня он стал вставать с кровати и ему принесли целую стопку книг. Вместе с драмами Грильпарцера ему попался толстый фолиант, журнал "Пчеловодство" за 1913 год. Обе книги были переплетены одинаково. "Наверно, тот дед был, - подумал Зыбин, - забрался куда-нибудь на прилавки и устроил там пасеку. С нее его и забрали. Не уберегся". "Березка" - так он мысленно окрестил врачиху - приходила к нему два или три раза в день. У нее были прозрачные голубые глаза и белые, коротко остриженные волосы. Она была проста, скромна, никогда не говорила ни о чем постороннем, но когда она наклонялась к нему, выслушивая или выстукивая его, он ощущал на себе ее тепло. Однажды она предложила ему сделать переливание. Он спросил, что это даст. - Ну как же, - удивилась она. - Да все это даст. - И глаза ее страшно поголубели, словно она говорила о своем самом дорогом. - Ведь Кровь, - она произнесла это слово с большой буквы, - Кровь! Река жизни. Когда она иссякает, то и жизнь прекращается. Если бы у нас под руками всегда был достаточный запас доброкачественной свежей крови всех групп... ух, что бы тогда мы делали. Мы мертвых бы подымали! - А что, ее не бывает? - спросил он. - Да откуда? - горестно всплеснула она прозрачными ладошками. - Просим - не допросимся. Да когда и дают, тоже радости мало. Ведь это смерть - непроверенная, несвежая кровь, а нам и такую иногда присылают... - Так как же вы обходитесь? - А свою достаем, - ответила она просто. "Ах ты золотце мое, - подумал он. - Она делится своей кровью с заключенными. И как такой солнечный зайчик только и попал сюда? Хотя вот доктор Гааз... Святой доктор. Главный врач тюремной инспекции. Упал в остроге на колени перед царем: "Государь, помилуйте старика". И тот помиловал". Однажды, когда она выслушивала его, зашел тот высокий, светловолосый, светлоглазый, похожий не то на Христа, не то на философа Хомякова, молодой интеллигентный врач, который однажды его перевязывал, а неделю тому назад заходил в его камеру вместе с прокурором. Поздоровался, поманил Березку, отвел ее к окну. Они о чем-то тихо поговорили. Он услышал имя "Штерн", потом, погодя, несколько раз "Нейман" и застыл в бессильной злобе. И до нее, значит, дотянулись эти грязные мартышечьи лапы. - Не знаю, что он теперь еще выдумает, - сказал врач. - Но шум идет. - И быстро вышел из комнаты. А она так и осталась у окна в каком-то оцепенении. "Ах ты моя бедная, - подумал он, - так с кем же тебе приходится иметь дело: Нейман, Штерн, этот ублюдок. И он, наверно, еще он, главный, вот - приходит, упрекает, грозит! И меня не постеснялся. Ах ты Господи!" Он хотел что-то сказать ей, но она быстро попрощалась, ушла, и с тех пор он ее больше не видел. А через неделю пришел коридорный и вызвал его на разговор с прокурором. Он встал и оделся. Пожалел, что и сегодня ее не было и ему не с кем попрощаться. Так - он знал - вызывают в конец коридора для исполнения приговора. В маленьком кабинете собрались четверо. Двоих из них, прокурора Мячина и Гуляева, он уже знал. Двоих других - они были в штатском и сидели у стены - он видел в первый раз. Гуляев, маленький, хилый, черно-желтый, с великолепным блестящим зачесом, сидел за столом. Перед ним лежала голубая жестянка "Жорж Борман". Мячин стоял возле окна. Когда завели Зыбина, Гуляев удивленно посмотрел на прокурора и развел руками: - Ну что же вы мне говорили, что Георгий Николаевич не встает. Да он совсем молодцом, - сказал он. - Садитесь, Георгий Николаевич, есть разговор. Но, во-первых, как себя чувствуете? - Хорошо, - ответил Зыбин. - Спасибо. - Ну и отлично. Нет, не на стул, а к столу садитесь. Вот напротив меня. Ну я же говорю вам, что археолог Зыбин ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Так вот, Георгий Николаевич, могу вас обрадовать, дело ваше закончено, мы расстаемся, и поэтому... Но прежде всего вот... узнаете? Он открыл голубую коробку. Это было золото, частички чего-то, какие-то краешки, пластинки, бледно-желтые, тусклые, мутные, цвета увядшего березового листа - это было поистине мертвое золото, то самое, что высыпается из глазниц, когда вырывают засосанный землею бурый череп; то, что мерцает между ребер, осаживается в могилах. Словом, это было то археологическое золото, которое никогда ни с чем не спутаешь. Мгновенно забыв про все, Зыбин смотрел на эти бляшки, крошечные диски, сережки, крючочки, какие-то спиральки и фигурки людей, лошадей, зверей. В кабинете было тихо. Гуляев значительно взглянул на Мячина. - Откуда это все? - спросил Зыбин. - А вот еще, - улыбнулся Гуляев, выдвинул ящик стола и вынул другую коробку, длинную картонную, с золотой надписью "Пьяная вишня". В ней на вате лежал кусок узорной золотой пластины, та самая серединная и самая большая часть ее, без которой диадема была бы только двумя фрагментами, а не диадемой. Зыбин взял ее, посмотрел и сказал: - Да, теперь она вся. А я уж думал, что все пропало. - Вот нашли, - улыбнулся Гуляев. - А могла бы и пропасть, - сказал с упреком прокурор. - Если бы мы еще помешкали и не приняли энергичных мер, то и пропала бы. Ведь вы месяц крутили нам головы. - Месяц? - спросил Зыбин. - А не больше? Неужели только месяц прошел? Он поднял глаза на прокурора. - Ну так что? - спросил он в упор. И прокурор сразу осел от его тона. - Не будем, не будем считаться, Георгий Николаевич, - сказал он быстро. - Все хорошо, что хорошо кончается. Вот все здесь. И у меня к вам только один вопрос: вы знали, где все это находится? - А вы? - спросил Зыбин. - Георгий Николаевич, - засмеялся Мячин, - вы опять за свое? Нет, вы отвечайте мне, а то мы окончательно запутаемся. Чтобы окончить дело, нам надо еще один протокол, но четкий, ясный, короткий. Понятно? Постойте. - Гуляев закрыл обе коробки. - Не так. Мы, Георгий Николаевич, теперь поняли, зачем вы ездили на Или. Но почему же вы нам сразу не сказали этого? - А что я должен был вам сказать? - спросил Зыбин. - Да, по существу, только одно: где эти вещи были действительно найдены. - А где они были действительно найдены? - спросил Зыбин. - Ну на Или, конечно, - ответил Гуляев. - Так. А что же тогда было на Карагалинке? - опять спросил Зыбин. - Как на экзамене, ей-богу! На Карагалинке ровно ничего не было - ни камня, ни золота. Было на Или в разграбленном кургане. И вы это поняли сразу же. Но, надо отдать вам должное, заморочили вы нас здорово. Мы смотрели ваши выписки из "Известий Томского университета за 1889 год", где список всех илийских курганов, и все-таки не понимали, в чем дело, зачем он вам и почему лежит в папке "Диадема". Зыбин помолчал, а потом спросил: - Так зачем же тогда эти люди приходили в музей? - И это вы отлично поняли. Потому и пришли, что не знали, что они такое отыскали, действительно это золото или медяшки. Хотели проверить, получить ответ. Но ответить было некому, вы находились в горах, а директора без вас они обвели вокруг пальца как маленького. Вот это все так и получилось. - Да, действительно, попал в музей душка военный. Он и директорствует-то, на солнце оружьем сверкая, - усмехнулся Мячин. - Директор тут ни при чем, - сказал быстро Зыбин и зло посмотрел на прокурора. Мячин взглянул на Гуляева, и они оба рассмеялись. - Ладно уж, не пугайте его, - махнул рукой Гуляев, - не наша это забота - проверять директоров. Но что шляпа он, то верно, шляпа! Это он и сам сейчас признает. А-а! Да не в нем в конце концов дело. Вот вам-то зачем все это было нужно? Сказали бы нам все сразу. - А что было бы? - усмехнулся Зыбин. - Ну как что? - А я вам скажу что: золото сразу бы уплыло. Пришел бы в музей Нейман, забрал бы золото да и сдал бы его в какой-нибудь Госфонд или Госбанк на вес и в переплавку. А мелочь бы вы по карманам рассовали. А я как сейчас сижу, так и тогда бы сидел. - Позвольте, это по каким же карманам? - сразу вспыхнул Мячин. - Ну, по каким? По хрипушинским, неймановским, по вашим, мало ли на свете подходящих карманов? Той, которая меня допрашивала, тоже что-нибудь, собаке, на орехи - на сережки или на колечко - обломилось бы. - Да вы с ума сошли! - ошалело воскликнул прокурор. Зыбин, усмехаясь, поглядел на него. - Неужели? - спросил он насмешливо. - А такие протоколы вы видели - "кольцо из белого металла со вставленным стеклом". И платиновое кольцо с изумрудом шло за рубль. Видели? - Подождите. А к моим рукам тоже что-то прилипало? - поинтересовался Гуляев. - Про вас я ничего не знаю. - Ну спасибо хоть за это. Так вот, и такие люди были, конечно, Георгий Николаевич, но они давным-давно изгнаны из органов. Кое-кто даже расстрелян. Что же касается Неймана... - То его уже нет среди нас, - сказал прокурор. - Фью! - присвистнул Зыбин. - Значит, он уже того?.. Сыграл в белый металл и зеленое стеклышко? Успел попользоваться? У него вы это все и забрали? Ловко! - Ну, об этом потом, - как-то невнятно сказал прокурор. - А сейчас вот так... - властно перебил его Гуляев. - Неймана нет, и кончать это дело приходится нам. Курган эти молодцы, что принесли диадему, снесли бульдозером. Научил их кто-то или случайно это вышло, пока неясно. Погребальный инвентарь весь у нас. Говорят, правда, что, может быть, есть там и вторая, боковая камера, вот сегодня-завтра приедут специалисты и тогда все окончательно прояснится. А сейчас вам казначей принесет деньги и вещи. Берите и идите домой. Там все в полном порядке. Ключ - вот. Советую лечь и никуда больше не ходить, отдохнуть. Он вышел из-за стола и подошел к Зыбину. - Ну, до свиданья, Георгий Николаевич, - сказал он как-то по-доброму, даже по-дружески, - поморочили мы друг другу голову, а?.. - Ну, что касается меня... - начал холодно Зыбин, - то я... - Ну ладно, ладно, - улыбнулся Гуляев. - Не начинайте снова, а про Неймана тоже плохо не думайте, он ведь все это и принес нам. И тех кладоискателей арестовал и привел под револьвером в илийское отделение милиции. Если бы не он, мы бы и до сих пор плутали в потемках. - Да как же так? - изумился Зыбин, и у него даже голос дрогнул. - Но почему же тогда... - Ладно, ладно, потом, потом... Через час он вышел из узенькой низенькой железной дверцы и пошел по улице. Она была совершенно пуста, но всю эту сторону ее занимал Большой дом с сотнями окон и занавесок, и за каждой занавеской, конечно, были люди. Он шел медленно, не оглядываясь, мимо сотен скрытых глаз. Прошел улицу до конца, пересек ее, поднялся по крошечной площади с памятником в шинели и завернул в сосновый парк. В парке тоже никого не было. Только сторож шаркал метлой возле узорчатых деревянных ворот, выгребая семечки и конфетные обертки. Лесная тишина и прохлада обняла его, только он вступил в аллею. Тут пахло хвоей и накаленным песком. На площадках под ветерком покачивались расписные деревянные кони-драконы, все в разводах и ожерельях, в красных и черных яблоках. Посредине площадки в беседке кто-то похрапывал. Боже мой! До чего же тих и спокоен мир! Он отыскал скамейку поодаль, сел, откинулся на спинку и почувствовал, как мелким комариным звоном дребезжит голова. "Не хватало еще разболеться", - подумал он и вдруг понял, что смертельно, может быть на всю жизнь, устал. Двое мальчишек в пионерских галстуках с рогатками промчались мимо. Потом оглянулись на него, остановились и зашептались. Очевидно, что-то в нем было такое, что привлекало их жадное мальчишеское любопытство. Ведь нет людей на свете более приметливых, чем они! Но его и мальчишки сейчас раздражали. - У-у, - сказал он им и скорчил морду. Они фыркнули и убежали. Он посидел еще немного, поулыбался, похмурился, потом поднялся и пошел. И вышел в центр парка. Это место он знал хорошо. По вечерам тут гремел оркестр и стояла дощатая эстрада. На ней иллюзионисты показывали фокусы-покусы и пел пионерский хор. Здесь постоянно назначались встречи. Здесь дрались и танцевали. А сейчас было тихо и пустынно. Он посмотрел на мягкий песочек и подумал: "Эх, сейчас босиком бы по этому песочку, да по камешкам, да по хвое - хорошо!" И вдруг перед собой увидел телефонную будку. Боже мой, как же он мог забыть! Он вскочил в кабину, опустил монету и назвал номер Лины. Его соединили, но телефон не отвечал. Он постоял, подождал, подумал, что да, время-то он выбрал неудобное, это рабочие часы, а служебного телефона он не знает, придется ждать до четырех часов! А что он будет делать это время? И тут вдруг детский голосок сказал ему: - Алле. - Позовите, пожалуйста, Полину Юрьевну, - попросил он. - А они уехали, - ответили ему весело. - Как? - Всего что угодно он ожидал, но только не этого. - Когда? - Две недели назад, адреса не знаем, - заученно ответил ему ребятенок и положил трубку. Он еще с минуту постоял, плохо соображая, что же ему надлежит теперь делать. Потом тихонько повесил трубку, повернулся и пошел. И увидел прямо перед собой Неймана. И пошел на него. - Ну, мое почтенье, - сказал он грубовато. - Здравствуйте, Георгий Николаевич, - ответил ему Нейман. - Звонили? - Как видите. - Так уехала наша Полина Юрьевна, уехала! - Когда? - Зыбин схватил его за руку. - Да после второго нашего вызова и уехала. - Значит, вы и ее допрашивали? - спросил Зыбин. - Ну а как же? Очень хорошо себя держала. О вас только самое лучшее. - Так, так, - Зыбин шумно выдохнул. - Ну а вы тут что? Тоже гуляете? - Гуляю. Вас жду. - Это зачем же? Зыбин старался говорить спокойно, даже с легкой улыбочкой, но внутри у него все дрожало и ухало. И так поламывало позвоночник, что он, сам не замечая того, выгибался, как от боли. - Зачем? - повторил задумчиво Нейман. - Да, зачем? Вот сам думаю про это. О Полине Юрьевне хотел вам рассказать. С освобождением поздравить. Если нужно, домой свести, в лавочку сбегать. Деньги-то вам отдали? - А-а, - слегка наклонил голову Зыбин. - Ну, спасибо. Сейчас, когда он стоял перед Зыбиным, а не сидел за огромным державным столом, заставленным телефонами и чернильницами, Зыбин увидел, какой же он неказистый. Так, воробышек, местечковый еврейчик, чеховский персонаж, Ротшильд со скрипкой. - А ведь мне сказали, что вы арестованы, - усмехнулся он. - Вот как? - заинтересовался Нейман, впрочем, не особенно сильно. - А кто говорил? Прокурор? А-а! А Гуляев был при этом? Они уже шли по аллее. - Так что же все-таки с вами случилось? - спросил Зыбин. Он никак не мог взять в толк, что все это значит. При чем тут Нейман? При чем тут Лина? Здесь она или нет? Свободна она или нет? Но особенно его поразило лицо Неймана, его глаза. Они сейчас были по-человечески просты и печальны. Но не было в них выражения того скрытого ужаса, который Зыбин приметил в первые же минуты их разговора месяц назад. - Что со мной случилось? - повторил Нейман задумчиво. - Да по правде сказать, почти ничего. А по нынешним временам даже и вовсе ничего. Просто отстранен от всех дел - не больше. - Он помолчал. - Положение, конечно, нелепое: всех, кто работал со мной, взяли, а вот на мне что-то задержались. Почему? Непонятно. Ладно! Пойду администратором на киностудию. Ну, конечно, еще могут сто раз одуматься и забрать. Я бы, например, этому нисколько не удивился. - Он вдруг поглядел на Зыбина и засмеялся. - Что вы? - удивился Зыбин. - Да так, ничего. Вот вспоминаю, как вы своей следовательнице отлили: голенькая, голенькая вы! Ничего у вас ни на себе, ни при себе - ни профессии, ни специальности, один клочок бумажки, чтобы прикрыть срам. - Он засмеялся. - Ну, положим, у ней-то еще есть что-то при себе: ведь молодая, красивая, а я вот действительно голенький, старый жидок! Даже и бумажонки не выдали. Иди, жди, что будет. - Вы что-то путаете, - нахмурился Зыбин. - Не говорил я это следовательнице. - Ну как не говорили? Она сама бы этого не выдумала. Ну а если верно выдумала, то молодчина. Она в Москве сейчас. "Э-э, да ты пьян, голубчик, - вдруг осенило Зыбина. - Тебя турнули, вот ты и запил. Постоянная ваша история!" - А золото? - спросил он. - Вы действительно принесли его или... это тоже вроде вашего ареста? Нейман улыбнулся. - Ах, значит, Гуляев вам все-таки кое-что сказал! Нет, золото я действительно им принес. Мне ларечница его дала. Видно, с перепугу, что ли. Или думала, что я и так все знаю. Ну а я прямо к этим голубчикам. Тепленькими их прихватили. Они и отрекаться не стали, сразу все показали и отдали. - И тогда, значит, меня и освободили. Понятно, но только знаете, что-то не особо мне верится, что из-за этого. Нет, тут еще что-то было. Золото-то, конечно, золотом, а... - Ну безусловно было! Было то, что наркома взяли и сразу же весь отдел перешерстили. Только трое нас и осталось. Ну и освободили кое-кого. - Так, так, - кивнул головой Зыбин, - значит, паденье кабинета и монаршая милость. И многих отпустили? - Ну, многих! Какой же вы максималист! Если двоих-троих, то и то ладно. - Хорошо! Как на святой Руси на благовещенье! - усмехнулся Зыбин. - Помните: "Вчера я отворил темницу воздушной пленницы моей". Значит, пришло благовещенье и выпустили птичку-синичку - арестанта Зыбина. Здорово! - Он посмотрел на Неймана и рассмеялся. - Слушайте, а тут зайти нам некуда? Рассмеялся и Нейман. - Ну как не быть, есть, есть? Вот она, палаточка нашей Марковны. Не смотрите, что палатка, в ней для чистых покупателей специальная комната сзади, мы ее