на коня влезть, ни оружия спрятать - ничего! Те двое подбежали, подхватили ее на руки и потащили, а у ней голова вихляется, зубы блестят, ноги дрожат по-комариному и кровища, кровища хлещет. Вскочил я на коня, врезал ему прямо по глазам да целый день по степи и проблукал. Где был, у кого был - ничего не помню. Помню, верно, в одном месте я зачем-то слезал, стога щупал, сухие ли, потом на мокрой глине у реки лежал, воду пил и лицо обмывал. Рот у меня, как от крови, пошел печенками. Вернулся весь грязный, оборванный, где лазил, кто мне глаза починил - ничего не знаю. Правда, помню, я в тот день еще добавил здорово. Митька-подлец мне поднес, да я еще к одной солдатке-шинкарке завалился, у нее всегда самогонка была. Так вот она потом рассказывала, что я у ней прямо с коня попросил особой с махоркой, чтоб сразу из головы память вышибить. Увидел меня командир, такого красавца, головой покачал, только сказал: "Иди спи!" Потом уж, на другой день, призвал и стал меня отчитывать: "Как же так это ты по степи целые сутки носился, там ведь банды ходят. Знаешь, как они тебя могли прекрасно подкараулить..." Это точно, очень могли. Потом я неделю в себя прийти не мог: хожу, делаю свои дела, а все как сам не свой. Думал, что сниться будет. Нет, не снилась. Дрянь всякая снилась, кровь, мертвецы, лягушек будто ем, а она не снилась. А недели через две, когда мы уж верст за триста были от этого места, призывает меня к себе комиссар, улыбается, подает бумагу: "Прочитай-ка, тебе". Посмотрел я на подпись, так у меня ноги и дрогнули: "Твоя Маруська". "Плохо вы меня расстреляли, - пишет, - все равно живехонькая. И еще не одну сотню вас, голодранцев, в штаб генерала Духонина отправлю. А тебя, босяканта, за то, что ты меня сам расстреливать на поле водил, я, - говорит, - живьем на тысячу и один кусок разрежу. Есть у меня в отряде такой китаец Ваня, он в Китайской империи по этому делу работал, так вот я его специально для тебя держу и водкой пою на махорке", - даже это, оказывается, знает. Вот ведь какая гадюка. -- Да, - сказал Корнилов неопределенно, - бывает. - Да нет, что же это такое! - чуть не со слезами воскликнул бригадир и вскочил. - Ведь вы же ее сами мертвую видели. Значит, как вы ни стреляли, а она... Да нет, говорите, череп же пополам - чудо, что ли? - Вот рассуждай, что и как, - строго ответил старик. - Тогда таким чудесам конца-краю не было. Сам же сказал, что Марусек целый десяток ходил. - История, - сказал бригадир подавленно. - Вот так история"! Посидели, помолчали, покурили. - "Мы все убиваем любимых" - так сказал один поэт, - продекламировал Корнилов. - Поселилась она у вас в душе с тех пор, Семен Лукич. - Ну стихов-то я, положим, не пишу, - вдруг обиделся старик. - И эти ваши слова тут совершенно ни к чему, а я к тому это рассказывал, что вот что значит, что такое революция. Вот ты нам, Иван Семенович, про своего брата распелся, и товарищ Корнилов тебя поддержал, что он, мол, не виноват, а злодеи его погубили. - Я такого не говорил, - перебил бригадир. На другой день Корнилов повел меня на место своих будущих работ. Везде были яблони, яблони, яблони, и, взглянув на них, я сразу понял, что много мы здесь не накопаем. То есть, конечно, совершенно не исключено, что средневековый город Алма-Ата находился именно здесь. Ведь эти холмы как раз то, что было нужно древнему обитателю Семиречья. Они высоки, отлоги, расположены над самой речкой, сверху донизу покрыты деревьями и чудесной травой. С этих высот и врага издали заметить, и осаду отразить очень удобно. Все это так. Но, во-первых, на априорных суждениях в археологии далеко не уедешь: кто знает, какой логике подчинялись древние усуни; во-вторых, в исторической литературе о месте древней Алма-Аты встречается только одно совершенно точное упоминание. Оно находится в труде академика Бартольда "История Семиречья". В 1508 году при Алма-Ате (около Верного), пишет он, Мансур сразился с братьями и разбил их. Вот и все. Значит, в XVI веке действительно был такой большой город Алма-Ата, около которого могли происходить решающие сражения и гибнуть армии. Но от него не осталось ни развалин, ни воспоминаний, ни легенд. Где он находился - неизвестно. Ведь и Бартольд написал тоже очень уклончиво - "около Верного". А это значит: ищи-свищи, лазь по прилавкам, копайся в долинах. Есть, конечно, и другие, куда более обильные сведения. Но достоверно только одно, ибо в других речь идет об Алмалыке, а не Алма-Ате. Правда, советский тюрколог Бернштам думает, что это одно и то же. "Алма-Ата в XVI веке носит порой название Алмалык, - пишет он. - Последнее зафиксировано еще у Джувейни - персидского ученого XIII века. Так называется это поселение в дневниках Тимура. Но точное название города Алма-Ата". Так ли это? О, если Алма-Ата и Алмалык - одно и то же, то об алма-атинском средневековье можно писать исторические романы. Вот слушайте хотя бы это: "Дженкши жил преимущественно в Алмалыке, францисканец Николай был хорошо принят при его дворе. Вельможи Караемой и Юханан (очевидно, нестерианцы) пожертвовали в пользу назначенного папой епископа большое имение около Алмалыка, где была выстроена прекрасная церковь. Вскоре после этого сюда прибыли епископ Ричард из Бургундии, монах Франциск и Раймунд Руфа из Александрии, священник Пасхалис из Испании, братья-миряне Петр из Прованса и Лаврентий из Александрии. Им удалось вылечить хана, за что получили разрешение крестить его семилетнего сына, названного Иоанном" (Бартольд). Епископы, братья-миряне, монахи-францисканцы, патер Пасхалис, нестерианцы, монгольский царевич Иоанн, Испания, Прованс, Бургундия, Александрия, латинский собор у подножия Алатау, сутаны черные и лиловые, тонзуры, копья и распятия, красками переливаются эти строчки Бартольда! И как обидно, как страшно обидно, что Алмалык - это столица орды Джагатая и расположен он где-то очень далеко отсюда, на южном берегу Или, и что про древнюю Алма-Ату ничего больше не известно {Есть и третье предположение, высказанное совсем недавно: "Речь идет о двух городах, названия которых происходят от изобилия яблок... Один из них располагался на правой стороне реки Или - другой находился на левой стороне реки Или на месте современной Алма-Аты... Монголы оба города называли одинаково "Алмалык"..." ( Г. Мартынов. Двухэтажный город. - "Простор", э 7,1962).}. Но самое главное вот что: ну, положим, мы установили, что древний город Алма-Ата был тут. Так кто же нам позволит губить сад? Ведь здесь и копаться негде, везде яблони - апорт, лимонка, боровинка. Спустишься ниже - вишня, урюк, абрикосы. - Пойдемте лучше посмотрим склоны, - сказал я, обдумав все. - На них-то ничего не растет. Кстати и меня проводите до шоссе. Но Корнилов стоял на поляне над каким-то холмиком и рассматривал план (синяя лента на нем была Алма-Атинкой, бурая - дорогой, а кучевые облака - кустами и яблонями). - "Копать здесь", - прочел он громко и пнул холмик ногой. - Родионов говорит, что здесь лет пять тому назад копали глину и выкопали бронзовый котел. Он долго валялся на траве, пока его кто-то не забрал. - Здорово, - сказал я. - У Родионова вечно клады. А сам-то он где? Корнилов махнул рукой по направлению дороги. - В своем кооперативе. Ушел чуть свет. Он ведь там счетовод. - Ну и был бы счетоводом. А то вот директору голову дурит, меня от работы отрывает. Он кладоискатель, понимаете, он - искатель кладов. От таких никогда толку не бывает, ничего мы тут не найдем. - Ладно, - решил вдруг Корнилов. - Попробую все-таки! Попытка не пытка! Потапов обещал дать сегодня рабочих. "Пусть ради науки поломают спину". Надо зайти за ними в правление. Пойдемте? - Нет, - сказал я решительно, - орудуйте уж один, мне надо в город. Я и так приехал без разрешения. Будет мне от директора, он таких штучек терпеть не может... Глава вторая Весь следующий день я проработал в архиве музея - просматривал инвентарные книги поступлений за прошлые года; мне хотелось выявить все случайные находки, поступившие из района колхоза "Горный гигант", но учет велся из рук вон плохо, и ничего установить я не смог. Записи в книге были такие: "Бронзовый котел на козьих ножках - около дачи есаула Селиверстова", "Бронзовый предмет неизвестного назначения серповидной формы (ритуальный нож?) на 25-й версте, под столбом". Где сейчас этот столб, откуда считать эти версты? Где находилась дача есаула Селиверстова? Ничего не выяснишь и не поймешь по записям. Я просидел дотемна, но так ничего путного и не сделал, хотя выписок у меня накопилось изрядно. Пошел к себе и лег спать, а в три часа меня разбудили и предложили пройти в соседнюю комнату. - Зачем? - спросил я. - Будете понятым, - ответили мне. Я пошел, и первое, - что увидел, войдя в комнату, была наша бывшая машинистка. Она уволилась в прошлом году, и с тех пор я ее не видел. Звали мы ее "мадам Смерть", такая была сухая, прямая и желтая. Сейчас она сидела на стуле, высоко подняв голову, и смотрела в какую-то точку на обоях. Увидела меня и чуть повела головой - это значит поздоровалась. Меня усадили рядом с ней и повторили, что я понятой. Я сел и начал смотреть. Арестовали нашего завхоза. Это был казах средних лет - скуластый, крепкий, лысый, кривоногий (кавалерист). Директор считал его пройдой, ловкачом, подозревал, что он крадет у Клары экспонаты и пьет наш спирт, - наверно, так оно и было. Но арестовывал его НКВД. Когда мы вошли, обыск уже кончился. Орудовали двое - штатский и военный. Штатский сидел и писал, военный рылся в сундуке и вытаскивал какие-то тряпки и коробки. Арестованный сидел в углу, и лица его я не видел, только слышал, как иногда поскрипывал его стул. Один раз он еще спросил: - Слушайте, в чем же дело? И штатский ответил: - Да вы сами, наверно, знаете. Тот, кто меня привел, тоже военный, куда-то ушел и возвратился со второй женщиной. Было темновато, и я не сразу узнал Зою Михайловну. Увидев меня, массовичка дернулась назад и хотела что-то сказать, но штатский приказал: "Садитесь". Она села, и тут стул под завхозом прямо-таки взвизгнул по-собачьи. - Зоя Михайловна, - крикнул он, - но вы же знаете, я вам ведь все... Штатский поднял голову и спокойно сказал: - А ну замолчать! И опять застрочил. Кончил писать, вынул портсигар, закурил, откинулся было на спинку кресла, но сейчас же встряхнулся и спросил военного: - Ну, что там у тебя? Тот сгреб с пола тряпки, обеими руками запихал их кое-как в сундук и встал. Штатский кивнул ему на стену, военный подошел и стал снимать фотографии. Штатский докурил папиросу и взялся за стопку книг. На столе лежал роман "Страшный Тегеран", фотосправочник и попавшие неизвестно откуда и как к завхозу "Вопросы ленинизма" - пухлый, растрепанный том в красном переплете. Фотосправочник штатский пустил веером, а зато в "Вопросы" он так и впился. Книга была старая, читаная-перечитанная, с массой подчеркиваний, восклицательных и вопросительных знаков на полях, с какими-то отметками. Очевидно, кто-то, готовясь к зачету или к докладу, много дней штудировал это издание. Мне показалось, что у штатского даже пальцы дрогнули и глаза загорелись охотничьим огнем, когда он увидел, что такое ему попалось. - А ну-ка, - сказал он мне тихо и взолнованно, протягивая руку, - пишите на обложке: "Изъято при обыске". Дата и ваша подпись. Я взял ручку и понял, что кто бы эту книжку ни читал, что бы он здесь ни отчеркивал или ни подчеркивал, а отвечать за все и на все придется только завхозу. "А что вы хотели сказать, - спросят его, - подчеркивая вот именно это место? А почему именно здесь у вас восклицательный знак? Объясните следствию". И попробуй-ка объясни! Понял это и завхоз. Когда я взял ручку, он заскрипел и закричал: - Да это не моя, не моя. Это я на чердаке нашел. Здесь раньше студенты жили. Вот и Зоя Михайловна... - Отстаньте, - сухо отрезала Зоя Михайловна и отвернулась. Я расписался и положил книгу на стол. Вдруг все сразу задвигались и обернулись к двери: вошел седой румяный военный в плаще. Я сразу же понял, что вот это и есть главный обыскивающий. Понял это и завхоз. Он вскочил и закричал: - Товарищ начальник, за что же? Но ему надавили на плечи, и он послушно сел. А начальник не спеша прошелся по комнате, подошел к столу, заглянул через плечо штатского в акт, о чем-то спросил его вполголоса, кивнул головой и подошел ко мне. - Ну как, товарищ ученый, - спросил он весело. - Что у вас в музее новенького? - Он засмеялся. - Ну, как же ничего? А змей-то? Весь город теперь к ним валит, - повернулся он к Зое Михайловне. - Моя дочка вчера целый день покою не давала: пойдем в музей да пойдем в музей, ты скажешь, тебе его покажут. Да никакого там змея нет, говорю. Плачет, не верит. - Я тоже музейный работник, - обворожительно улыбнулась ему Зоя Михайловна. - А-а! - быстро взглянул на нее начальник, вдруг повернулся к обыскивающим и спросил: - Ну, как у вас, все? Штатский ему что-то ответил и что-то спросил. - Обязательно! - сказал начальник. - И вот товарища с собой пригласите, он в этом доме живет, он вам покажет. Военный положил последнюю фотографию на край стола и сказал мне: - Пошли на чердак. Мы вышли из комнаты, прошли по длинному коридору и остановились около стены. Отсюда поднималась узкая деревянная лестница на чердак. В коридоре было темно и сыро, по крыше звенел дождик. Военный засветил фонарик - и стали видны узкие грязные ступеньки и поломанные зеленые перила. - Я пойду первый, - сказал он мне и бойко вбежал на первые ступеньки. Но вдруг зашипел и куда-то ухнул. Что-то треснуло. - Чччерт, - выругался он. Я вбежал на ступеньки, подал ему руку и помог подняться: оказалось, что он провалился по колено между ступеньками. Когда я подымал его, он посмотрел на коленку, потряс рукой - гвоздем порвало мякоть - и вдруг к превеликому моему удивлению пустил меня матом. - Что же вы, мать вашу... - спросил он свирепо/не предупреждаете? Я пожал плечами. - А откуда я знал? - Откуда ты знал, - передразнил он и облизал большой палец. - Все притворяетесь? Я молча сунул ему фонарик. Он взял его, захромал вверх, я за ним. Влезли на чердак. - Ну, - сказал он, останавливаясь на пороге, - где тут что? Показывайте. В лиловом пятне света навстречу нам выплывали какие-то рогатые тени, показался, как будто вынырнул из глубины океана, огромный черный сундук с металлическими затворами и зелеными пятнами плесени. Навстречу качнулось разбитое трюмо, и я увидел в его туманном свете наши отражения и тьму сзади. - Ну, где тут его вещи? - спросил он меня. Я ответил, что не знаю. - Тут живете и не знаете? - выругался он и взмахнул рукой. Необычайное спокойствие овладело мной, я как-то свысока даже поглядел на него и сказал: - Осторожно, дурак, опять провалишься. Он дико посмотрел на меня, открыл было рот, но вдруг, хромая, резко отошел от меня и подошел к комоду. С великим трудом вырвал верхний ящик, набитый тряпками, и чуть не рухнул вместе с ним. - Его это? - спросил он, морщась. Я ответил, что нет. Он слегка покопался в тряпках, рванул было второй ящик, но тот не поддался. Тогда он вдруг попросил: - Слушайте, а ну-ка тот чемодан? И так как в его голосе уже не было угрозы, а кроме того, он хромал и кровоточил, я подошел к рогатой пирамиде из сломанных стульев, вырвал из-под низу чемодан и подал ему. Все, конечно, рухнуло, и поднялась такая пыль, что мы оба сразу же задохнулись. - Мать вашу... - сказал я. - Да не тащите сюда, откройте там, - крикнул он мне, кашляя. Я рванул замок чемодана, он не поддавался, я рванул еще, потом стал коленкой (пропадай мои брюки!), начал выворачивать запор, но тут он мне сказал: - Да ладно, бросьте к черту. Потом постоял еще немного, поиграл фонариком по углам и уныло сказал: - Идем. Когда мы вернулись, штатский на полу увязывал книги. Кипу фотографий без рамок и с десяток писем он вложил в какую-то плоскую жестянку с пальмой и верблюдом. Зоя Михайловна стояла около начальника и о чем-то ему тихо рассказывала. - Ну что? - спросил седой. Мой спутник только махнул рукой. Штатский подал мне протокол и ручку и сказал: - Вот, пожалуйста, здесь. Я расписался. Штатский засунул протокол обыска в планшет, кивнул красноармейцам на связки книг и приказал завхозу: - Пошли. Я посмотрел на завхоза. Лицо у него было зеленовато-бледное, худое, глаза провалились. И зелень и худоба эти были заметны даже при дрянной электрической лампочке. Это был не особенно хороший человек - хвастун, дешевка, пижон, и я, как и все, не любил его. Но, пришло мне в голову, вот он сейчас шагнет за порог, и этим шагом окончится его жизнь. Мне было не жаль его, и если бы он заплакал, я бы, вероятно, почувствовал только отвращение. Но эта покорная обреченность, молчание это - они были попросту ужасны. И вдруг завхоз поднял голову, посмотрел на меня и слегка улыбнулся одной щекой. - Ну что ж, ничего не поделаешь, - решил он печально и твердо. - Не ругайте меня, хранитель с директором. - Ну, пошли, пошли, - негромко и благодушно сказал седой и похлопал его по спине. Они ушли. Осталось четверо - я, Зоя Михайловна, седой военный и мадам Смерть. - Так, - сказал военный и прошелся по комнате. - Так! Я вас очень попрошу - вас и вас, - он строго ткнул в меня пальцем, - никому ничего не рассказывать, понятно? А лучше вообще не говорите, что были здесь, понятно? - Понятно, - ответил я. - Ну, конечно, конечно же, - воскликнула Зоя Михайловна и, перепутав нас, одарила меня нежно-восторженным, чутким взглядом. Мадам Смерть молчала, за все время обыска она не произнесла ни слова. - Все, что относится к нашей работе, является государственной тайной, - продолжал военный. - И разглашение ее карается очень строго. Понятно? - Так точно, - ответил я. - Все понятно. Он недоверчиво покосился на меня, открыл портфель, вынул палочку сургуча, веревку, печать, спички и сказал: - Идемте. Я пришел к себе и бухнулся в кресло. Подумал, что надо бы хоть согреть чаю, но вдруг как-то разом перестал чувствовать, думать, существовать. Разбудил меня только телефонный звонок. Я посмотрел - солнце уже затопило всю комнату, по вишням в саду веял теплый ветерок, было полное утро. Я встал и снял трубку. Говорил директор. - Приходи сейчас же, - сказал он мне. - Знаю, - ответил я. - Откуда? - удивился он. - Присутствовал. Последовала небольшая пауза, а потом он приказал: - Ну, иди. Когда я вошел в кабинет, директор сидел за письменным столом и о чем-то тихо разговаривал с Кларой. Увидев меня, они оба замолчали. - Так как же это вышло? - спросил директор хмуро. Я стал рассказывать и когда дошел до того, что поругался с военным, директор усмехнулся и покачал головой. - Все партизанишь? - сказал он горько. - Ну-ну! А Клара пропела: - И надо было вам связываться. - Ну а в чем дело, не знаешь? - спросил директор. - За что его? Я пожал плечами и улыбнулся. Он поймал мой взгляд и снова нахмурился. - Как это для тебя просто, - сказал он, вздыхая, - ну, до чего же все просто! - Да не знает он, ничего не знает, - быстро сказала Клара и взглянула на меня: "Молчи". Директор тоже посмотрел на меня и нахмурился, потом отвернулся, снял трубку и начал куда-то звонить. - Пошли, - шепнула мне Клара. Мы вышли. На лестнице она вдруг остановилась и взглянула на меня. Это был открытый, ясный, вопросительный взгляд. - Ну что, Клара? - спросил я. - Что, дорогая? - Ничего, - ответила она громко и вдруг тихо спросила: - Мало вам было, мало? Для чего вы их дразните, зачем это вам? - Я их... - начал я, да так и не окончил. Ведь и в самом деле получается, что дразню. Я-то стараюсь пройти тихо-тихо, незаметно-незаметно, никого не толкнуть, не задеть, не рассердить, а выходит, что задеваю всех - и Аюпову, и массовичку, и того военного. И все они на меня кричат, хотят что-то мне доказать, что-то показать. А что мне доказывать, что мне показывать, меня просто нужно оставить в покое! "Товарищи, - говорю я всем своим тихим существованием, - я археолог, я забрался на колокольню и сижу на ней, перебираю палеолит, бронзу, керамику, определяю черепки, пью изредка водку с дедом и совсем не суюсь к вам вниз. Пятьдесят пять метров от земли - это же не шутка! Что же вы от меня хотите?" А мне отвечают: "История - твое личное дело, дурак ты этакий. Шкура, кровь и плоть твоя, ты сам! И никуда тебе не уйти от этого - ни в башню, ни в разбашню, ни в бронзовый век, ни в железный, ни в шкуру археолога". - "Я хранитель древностей, - говорю я, - древностей - и все! Доходит до вас это слово - древностей?" - "Доходит, - отвечают они. - Мы давно уже поняли, зачем ты сюда забрался! Только бросай эту муру, ни к чему она! Слезай-ка со своей колокольни! Чем вздумали отгородиться - пятьдесят пять метров, подумаешь! Да тебя и десять тысяч не спасут". Конечно, я сейчас здорово упрощаю весь ход моих мыслей: делаю все ясным и четким. Тогда ничего этого, понятно, не было и не могло быть. Но вот то, что я крошечная лужица в песке на берегу океана, это я чувствовал почти физически. Вот огромная, тяжело дышащая, медленно катящаяся живая безграничность, а вот я - ямка, следок на мокром песке, глоток холодной соленой воды. Но сколько ты его ни вычерпывай, а не вычерпаешь, ведь океан тоже здесь. Я стоял против Клары и не знал, что сказать, молча смотрел на нее. А она вдруг улыбнулась, дотронулась до моей руки и очень певуче, медленно произнесла: - А что, если я влюблюсь в вас, хранитель? - хохотнула и убежала. "Да, - подумал я, - не надо было мне приезжать сюда с раскопок, ведь чувствую, чувствую, что этот день так не кончится, что-то еще обязательно произойдет". ...Так оно и вышло. Прибежала вдруг старуха- казашка. - Иди, иди, пожалуйста, вниз, - сказал она, - иди канцеляр. - Да в чем дело, - спросил я, - что такое? - Иди, пожалуйста, скорей, - повторила сторожиха. Я пошел. Дверь канцелярии была заперта, пришлось стучаться. Отперла массовичка. В комнате были люди: Клара, кассир - молодой, крепкий казах в своей постоянной кожаной куртке и крагах, контролерша, крошечная старуха-татарка, еще кто-то из обслуги музея. Все они столпились вокруг большого епископского кресла. На кресле сидела девочка. Была она худенькая, русенькая, с тощими острыми косичками, в старом, линялом, стираном-перестираном розовом платье. Она сидела и теребила платочек. Все молчали. В комнате царила тяжелая, отвратительная тишина. Я взглянул на Клару. - В чем дело? - спросил я. Никто не ответил. - Вот эта девочка, - вдруг громко сказала массовичка, - выдает себя за племянницу товарища Сталина. Этого я, конечно, никак не ожидал. - То есть как? - спросил я ошалело и посмотрел на девочку. Она не шелохнулась, только крепче стиснула узелок. - Прошла без билета, - объяснила мне массовичка. - И когда контролерша ее остановила, она сказала, что она племянница товарища Сталина и он разрешил ей ходить во все музеи и театры бесплатно. Только этой идиотской петрушки мне и не хватало", - подумал я и наклонился над племянницей Сталина. - А у вас есть какой-нибудь документ, девочка? Она не ответила, только платочек в ее руке хрустнул - в нем была какая-то твердая бумажка (судя по размеру, чуть мелочишки - десятка, на неделю, может быть, хватит). - А когда ее спросили документы, - вдруг прогремела массовичка, - она ответила: "Мы наши документы не всем показываем". Я даже рассмеялся, настолько это было хорошо. Молодец девчонка! Нашла правильные позывные. В кабинете наступило молчание. Я стоял и думал, что же мне делать, потом снова наклонился над девочкой. - Вы сами-то не Алма-Атинка? - спросил я. Она молчала. - Учитесь где-нибудь? Приехали к кому-нибудь? Ищите работу? - осторожно спрашивал я. - Да что вы... - начала Зоя Михайловна, но Клара вдруг повернулась и так взглянула на нее, что она не договорила. - У одних служила, - ответила девочка, - но они мне ничего не давали, не одевали, я ушла. И только она сказала это, как лицо у нее стало сразу мокрым от слез. - Ну, ладно, ладно, - сказал я сурово. Подошел к столу, налил ей полный стакан воды и сунул под нос. - Пей! Она покачала головой. - Пей, пей! - повторил я и вдруг увидел, как затряслись ее тоненькие, перевязанные красными тряпочками косички, как заходили ее острые лопаточки. - Пей и иди, - сказал я. - Вон сколько людей собрала! И тут она вдруг заревела во все горло. Кто-то громко вздохнул. Я встал и отворил ей дверь. - Иди! - То есть как? - громко заговорила массовичка. - Как?.. Послали уже за милиционером. Товарищи, что же вы молчите? Что же такое делается? Девочка, а ну-ка, ну-ка... - Да замолчите вы, - сказал я тихо. - Клара Фазулаевна... Но их обеих уже не было. В окно я видел, как Клара вывела девочку на крыльцо, раскрыла свою сумочку из серебряных колец, сунула девочке что-то в руку. Девочка взяла, взглянула на нее каким-то быстрым, зверушечьим взглядом и вдруг скатилась со ступенек. Я отошел от окна. - Хорошо, - сказала массовичка. - Вот сейчас придет милиционер, что мы ему будем говорить? Вот что вы ему скажете? - Ничего, как придет, так и уйдет. - Так все просто? - спросила она меня иронически. - А как же, - ответил я. - Простое простого. - А она? - Ну что же она? Больной ребенок, и все. - И все? - И все, Зоя Михайловна, - ответил я очень твердо. - Все, до грошика! И ничего больше тут нет. - Послушайте же вы, - с каким-то даже горестным вдохновением взмолилась Зоя Михайловна. - Да она, может, из семьи врага, у нее, может быть, вся семья сидит. Вы слышали? Она служила там где-то в домработницах. Почему? Она не похожа на домработницу. Судя по ее внешности, она... А как она себя там держала? Пришел милиционер - пожилой, усталый, простой человек в запотевшей гимнастерке. Пришел и ушел, ничего не поняв и ничего не записав. Просто неодобрительно покачал головой и ушел. - Второй холостой вызов сегодня, - сказал он, - прямо с ума сошли люди, от жары, что ли? Меня вызвали в Наркомпрос. Передал мне вызов директор, специально позвонил, чтобы я зашел к нему в кабинет, дождался, когда все уйдут, и только тогда сообщил, что меня хочет видеть замнаркома товарищ Мирошников. Предупредил, чтобы я ни в коем разе не опаздывал. Товарищ Мирошников только что пришел из армии и все вопросы понимает по-военному - четко, ясно, точно, расхлябанности не терпит, растяп ненавидит. И еще директор мне посоветовал лишнего не трепать, да и вообще (тут он сделал какой-то вихрастый жест) не быть уж слишком умным. Я улыбнулся. - А тут и полсмеха нет, - сурово обрезал меня директор. - Индюк мудрил-мудрил, да и в суп попал. Ты знаешь эту историю? - Знаю, - ответил я. - Ну вот. А так не бойся, он человек справедливый. Только вот такие штучки (опять тот же жест, но уже около головы) ты брось. Понял? Ну, иди. Я пошел. Замнаркома меня принял сейчас же, хотя и был занят: разговаривал по телефону. Был он высок и плечист, с аккуратно подстриженными усами, и ими ли или еще чем он очень напоминал тот большой поясной портрет, что висел над его столом. Во всяком случае, хотел напоминать. А вообще-то это был рыжеватый мужчина, веснушчатый, медлительный, уже, пожалуй, склонный к полноте, но еще никак не полный. Когда я вошел, он скосил на меня глаза и кивнул на диван. Я сел. - Хорошо, - сказал он в телефон, - я тебе еще звякну. Ты что, у себя будешь? Хорошо! Вот и он как раз. Он положил трубку и позвонил. Вошла секретарша. - Ту мою папку, - попросил он. И, когда девушка вышла, сказал: - Вот говорил с вашим директором, вы его давно знаете? Я сказал, что год. Он уволился из армии примерно через месяц после того, как я поступил в музей. Тут Мирошников слегка нахмурился. - А почему вы думаете, что он уволился из армии? "Не трепись", - вспомнил я и сказал: - Он пришел к нам в военной форме. Замнаркома хмуро посмотрел на меня и объяснил: - В военизированной... Он же работник Осоавиахима. А военизированная форма присвоена отнюдь не только армии, но, - и дальше, как печатая, - и войскам внутренней охраны, работникам НКВД, лесной охране и кое-каким другим организациям специального порядка. Это вам не мешало бы знать. Так! - Он распахнул папку, вынул оттуда какую-то бумагу и стал ее читать. Я сидел и ждал. - Кто такой Родионов? - спросил он, не поднимая головы. "Вот окаянный старик", - подумал я и сказал: - Археолог-любитель. Кроме того, вырезает по дереву. - И такие профессии есть? - замнаркома остро посмотрел на меня. - Быть археологом-любителем и вырезать по дереву. "Любит точность", - вспомнил я и ответил: - Сейчас он пенсионер, кажется, работает еще и счетоводом. В общественном порядке. - Ага, вот это другое дело, - удовлетворенно кивнул головой замнаркома. - Значит, Родионов пенсионер? Ну а какую он получает пенсию? За что? Не знаете? - Кажется, он партизанил, - ответил я. - То есть был партизаном, - строго поправил меня замнаркома. - Партизанить и быть партизаном - это вещи разные. Вы с ним знакомы? Он приходил в музей? Я кивнул. - Зачем? Я ответил, что он приносил кое-какие находки, ныне мы в этих местах производим поиски. - Поиски или раскопки? - поправил или спросил меня замнаркома. Было очень неприятно. Оба они - тот на портрете, этот за столом, - одинаково одетые, подтянутые, подстриженные, смотрели на меня: один с издевочкой, другой неподвижно и строго. - Поиски - это и есть разведочные раскопки, - ответил я, - на поверхности ведь ничего не валяется, копать надо. Замнаркома побарабанил пальцами по столу. - Так? - сказал он, о чем-то размышляя, - так! Надо копать. И вы копаете! Отлично! Это что же, Корнилов копает? Он назвал это имя так просто, как будто Корнилов только что вышел из комнаты. Я ответил, что да, копает Корнилов. - Тот самый, - спросил он, - что был уволен из публичной библиотеки? - По-моему, он не был уволен, - ответил я. - Он попросту не поладил с научным руководством и ушел. - И вы его сейчас же приняли в музей? Я вздохнул. - Принимает только директор. - А он даже не посоветовался с вами? - покачал головой замнаркома. Меня все это уже начало злить, и я довольно резко ответил, что, конечно, директор со мной советовался и я сказал, что такой работник нам нужен. - Ах, вот как, - кивнул головой замнаркома. - А не сказал вам директор, за что именно его уволили? Ведь, как я слышал, тут что-то и с вами связано. "Под кого же из нас троих он подкапывается?" - подумал я и, чтобы не сказать лишнего, только хмыкнул что-то. Он посмотрел на меня, понял, наверно, что во мне происходит, и сказал уже иным тоном: - Хорошо, положим, что к вам это не имеет отношения. А вот что за конфликт у вас вышел в музее? Я ответил, что если речь идет о моем столкновении с Зоей Михайловной, то все получилось из-за того, что она начала хозяйничать в моем отделе, сняла с экспозиции портрет одного ученого, а мне это не понравилось. - Кто же этот ученый? - спросил замнаркома. Я ответил ему, что снят был портрет археолога Кастанье. - Кого, кого? - спросил он быстро. Я повторил по слогам: - Ка-ста-нье. - Никогда не слышал. А чем он замечателен? - снова спросил замнаркома. Я ответил: - Работами по древнейшей истории. Он усмехнулся. - Первый раз слышу. Вот работы Моргана, академика Марра по древней истории читал и даже сдавал, а о Кастанье слышу первый раз. Ну, хорошо. Век живи - век учись. А вообще он что? Прогрессивный ученый? Он в советское время работал или был сослан сюда еще при царизме? Я ответил, что ссыльным Кастанье не был, в советских учреждениях никогда, кажется, не работал, да и большим ученым его тоже, вероятно, не назовешь. Но для древнейшей истории Семиречья он, как я понимаю, сделал все-таки чрезвычайно много. - Даже чрезвычайно, - усмехнулся замнаркома. - Ну, хорошо! Кастанье сделал чрезвычайно много для истории Семиречья, а вот, скажем, такой ученый, как Фридрих Энгельс, сделал чрезвычайно много для древней истории вообще. Его портрет у вас висит? Я ответил, что портреты Энгельса у нас висят в разных отделах. - А в вашем? - спросил он. - У нас нет. - Жаль-жаль. - Замнаркома выдвинул ящик стола, вынул оттуда книгу в бумажной обложке и протянул ее мне. - Вот, пожалуйста, дарю. В этой книжке все работы Энгельса по древнейшей истории. Сидите и читайте. На работу можете сегодня не выходить. Читайте! Скажите, что я разрешил. Сотрудник музея, историк, образованный человек! - вдруг взорвался он. - И не читал Энгельса. Это же позор! Вы понимаете, по-зор! И для вас, и для нас, для всех. - Энгельса я читал, - ответил я. - Значит, плохо читали, - обрезал он меня. - Вы занимаетесь древнейшей историей Семиречья? Так вот, читайте о ней! Читайте! Здесь все, что нужно, есть. - Хорошо. Я взял книгу и спрятал. Замнаркома посмотрел на меня и вдруг заворчал: - А то нашел кого показывать - Кастанье... Преподаватель французского языка в кадетском корпусе. Никто, мол, его не знает, а я вот знаю и выставляю. Ведь это же самое у вас получилось и с библиотекой. Что, неужели вы ничего еще не поняли? Я покачал головой. - Лежали в библиотеке какие-то книги, никто ничего о них не знал, никто ими не интересовался. А вот пришел такой просветитель-ценитель и все разъяснил и показал, какие ценности валяются под полкой. Вот ведь на что бьет ваша статья. А вот что эта библиотека обслуживает тысячи человек, что у нас в республике пятнадцать вузов, несколько тысяч студентов и каждому студенту нужно сунуть в руки учебник, что любое задание читателя выполняется за двадцать минут - об этом вы писали? Нет! Вам редкости нужны... А что редкости, что? Они и есть редкости! Привезли их в библиотеку, положили на полку, они и пролежали там пятнадцать лет. А вот то, что каждый день читальные залы посещают сотни человек и уходят удовлетворенные, это не ваша тема? Верно? Теперь он говорил со мной хоть и ворчливо, но, пожалуй, даже благожелательно, так, как взрослый человек разговаривает с недорослем. "Экий же ты болван, братец, однако." Это мне в конце концов надоело, и я сказал: - Я выполнил задание редакции, вот и все. Он сразу подхватил брошенную перчатку. - Нет, не все, - зло повысил он голос. - Далеко не все. Работаете у меня вы, а не редакция и не редактор. Вот я вам даю указания, а вам надлежит их слушать и делать выводы. И еще: будьте вы, пожалуйста, повежливее с посетителями, ведь на вас же жалуются. Пришел к вам старик, заслуженный партизан, герой, а как вы с ним обошлись? Даже читать неприятно, что он пишет. Вот, пожалуйста. - И он протянул мне то самое прошение, которое я уже видел в музее. - Да сколько же он их разослал?.. - невольно вырвалось у меня. - А что, вы уже видели это? Директор показывал? - быстро спросил меня замнаркома. - И что он вам сказал? Ничего не сказал. Зря. Ну, так вот я вам говорю и очень прошу, чтобы такие жалобы больше не повторялись. Пришел в учреждение старый, заслуженный человек, сделал рациональное предложение, а сотрудник, молодой человек, на него и смотреть не хочет. Отвернулся и цедит что-то через зубы. Ваш товарищ, пожилая женщина, говорит вам: зря вы повесили на самом видном месте какого-то генерала. Я открыл было рот. - Ну, хорошо, хорошо, - пусть статского советника, пусть. Ведь никто эти формы не помнит и не знает. А царские ордена да погоны - они сразу бросаются в глаза и вызывают недоуменные вопросы. - Ну и что ж? - спросил я. Он пожал плечами. - Да ничего особенного, но только зря все это. Повторяется та же история, что и в библиотеке, - все-то вам хочется чем-то блеснуть, кого-то удивить, поразить. Несерьезно это. Я сидел на диване и слушал его. Все его доводы, в общем, слагались в достаточно стройную систему. Возразить мне было нечего. Просто у нас с ним, как говорят физики, были совершенно разные системы отсчета, и я ползал где-то на другой плоскости. Вот и все. Он замолчал и посмотрел на меня. - Вижу, что вы никак не согласны. - Нет, - ответил я, - никак. Но понимаю, что кому-то и так можно думать. - Потому что дураку закон не писан, - улыбнулся он. - Нет, - ответил я искренне, - вы умный человек и говорите умно. Вот я даже не сразу соображу, что же вам ответить, хотя вы и не правы. Он вдруг засмеялся. - Ладно, идите работайте. Только подумайте, о чем я говорю. Связывайте, связывайте свою древность покрепче с нашим временем, - крикнул он весело. - Знаете, был такой поэт Безыменский. Так вот он очень хорошо написал как-то: "Только тот наших дней не мельче, кто за любою мелочью может революцию мировую найти". Вот и ищите мировую революцию во всех ваших мелочах. Каждый экспонат должен напоминать только о ней. А вот того генерала... - Он засмеялся. - Да сбросьте вы его к бесу. Ну зачем вызывать лишние вопросы да недоумения? Сбросите? - Нет, - ответил я, - не сброшу. - Вот как? - Его лицо сразу застыло, глаза потухли. - Так вот как вы за него, выходит, держитесь? - спросил он задумчиво и насмешливо. - Хорошо. Тогда напишите мне подробную докладную: кто он, что сделал и почему вы его считаете нужным выставить. А я пошлю ее в Москву, в Комакадемию - и пусть там разбираются. Вот так. Когда я вышел из кабинета, оба хозяина его глядели мне в спину одинаково прозорливыми, пронизывающими, беспощадными глазами. Глава третья Ночью дед постучался ко мне. Я слышал, что он пришел и стоит за дверью, но так здорово заспался, что мне не хотелось подниматься. Дед постоял в коридоре, послушал, потоптался немного, потом кашлянул, стукнул одним пальцем и деликатно спросил: - К вам можно? Вы один? Я встал и отворил ему дверь. Дед стоял на пороге под желтой угольной лампочкой и держал в руках что-то большое, четырехугольное, покрытое черной клеенкой. - Что это? - спросил я. Он сурово взглянул на меня и шагнул через порог. - Измучился, как черт, - сказал он и сердито поставил ящик на стол. - Что, один? А я думал, кто-то есть. Ух, нечистая сила! - Он бухнулся в кресло и сорвал картуз. - Ух... Четыре версты вот эту музыку пер, ну просто сварился. Вот, вся спина пристала, а тут ты не открываешь. Ну, думаю, наверно, красавица сидит. - Что это ты притащил? - прервал я недовольно. - Что притащил-то? - Дед вынул из кармана красный платок в горошек и обтер лицо. - Это, брат, такая хитрая штука, что... И всего-то в нем фунтов тридцать, а ведь еле-еле допер, все руки оттянуло. Это, брат, очень большое дело, международное. А ну-ка снимай, снимай своих тигров да баб. Будем Англию, Америку слушать, что они там о нас... Тут он сдернул клеенку, и я увидел приемник с серебристыми лампами и мутным желтым глазом внизу. Приемник был новешенький и блестел. - Откуда это у тебя? - спросил я. Дед рассмеялся. - Украл, - ответил он счастливо. - Ну, что вытаращился? Правда, украл. Вот шел мимо совнаркома, окна открыты, а он на подоконнике стоит орет. Ну, я его, конечно, в охапку и к тебе. Сейчас милиция придет, скачи в окно... Так! - Он наклонился над приемником. - Где ж мы его?.. А вот где! Я ведь, пока ты в горах водку пил да с девками блукал, всю музыку у тебя в комнате наладил, вот сейчас и включим. Он повозился минут пять, и вдруг резкий, гор