ешь теперь, какие у страха глаза? В газету попал, себе на шею петлю надел, здесь уже пять суток сижу, а из-за чего? Эх! - Он махнул рукой. - Да, но при чем же тут ты? - сказал я. - Нет-нет, ты лишнего на себя, бригадир, не бери. Не ты эту анафему выдумал, и писать ты о нем тоже не писал. Подписи твоей нигде нет. А что другие там от твоего имени... - Эх, кабы попался мне тот артист, что с аппаратом приезжал. Уж я б его... - алчно покачал головой Потапов. - Но как я мог в нем эти метры насчитать? Как? Ведь явственно, явственно видел- громаднейший змей ползет. Или наваждение такое? А то говорят, что они отвод глазам такой делают. Ползет змеючка, а ты видишь дракона. Может, правильно так. Я засмеялся. - Какой там к черту отвод? Нет, это со всеми бывает, бригадир. Вот и Брем такие случаи подробно разбирает. Это, говорит он, самая обычная ошибка наших воспринимающих и оценивающих способностей. Так что не бойся. - Воспринимающих... - улыбнулся бригадир и покачал головой. - Да ведь не будут они твоего Брема спрашивать. Никогда не будут! Да что ты? Они в случае чего его сразу из города вышлют. Им дело нужно. Вот что! Разве они теперь со мной когда расстанутся? - Да зачем ты им, зачем? - сказал я. - Будто не понимаешь. Один брат расстрелян за вредительство, другой схвачен как шпион, что же им еще надо? Они и во сне такое дело не видели. - Ну ладно, ладно, - сказал я сурово. - Не говори что не надо. Бери его, пойдем. - Пойдем, - устало вздохнул Потапов. - Конечно, пойдем. У меня теперь только один путь - являться. Вот с этой самой штуковиной и пойду. Эх, не сумел я тогда отстоять брата Петьку. Не сумел. Оробел, струсил. Думал свою шкуру спасти. А вон видишь, что вышло. - Он снова наклонился, взял змея и стал засовывать его в мешок. - Всю жизнь он мне взбаламутил, из-за него покой потерял. Ведь знаешь всех, всех рабочих перетаскали на допросы. И что им надо? Ведь я снес бумагу, что мне германцы прислали. Поблагодарил этот длинный, что со мной водку трескал! Сначала ты, говорит, "советский человек", а потом: "Расскажи, с какой целью агитируешь население насчет Бовы-конструктора. Скажешь - простим. Нет - пеняй на себя. Значит, сколько тебе ни говори, ты все равно ведешь свою линию". - "Да какую такую свою линию я веду, какая такая линия? Зачем она мне нужна?" - "Хорошо! А брат у тебя где?" - "А это вам лучше знать! Вы его забрали". - "А ты как будто ничего уже и не знаешь. Мужичок-серячок! Брат он тебе, мать твою, или нет?" - "Брат! Брат, единокровный брат он мой, Петька! И знаю - ничего он не делал, никаких клещей в банке с собой не носил, и хлеб им не заражал, и к консулу не ездил. Все это одна ваша агитация". - "Ах, вот как ты заговорил, ты теперь за брата заступаешься, вражина! Значит, тебе враг, вредитель, шпион, диверсант дороже советской власти, да?! Да разве органы зря кого забирают? А ты знаешь, где ты находишься? Контрреволюционер! Антисоветчик! Японская морда! Встать! Марш в коридор! Посиди подумай!" Вот и весь разговор со мной. А что я сделал? Кому я что перешел? Что ж, неужели все это правда, что он творит, а? Ты умный, скажи. Он говорил теперь тихо, печально разводя руками. Я ему ничего не ответил. Он постоял, подумал, помолчал и вздохнул. - Думаю-думаю и ничего придумать не могу, какой враг все это устраивает, на что он людей толкает? Зачем все это ему? Вот и ты боишься! Стоишь молчишь. Ну хорошо, не надо. - Он посмотрел на племянницу. - Водку-то захватила или опять тетя Маня не дала? - спросил он хмуро. - Захватила, - ответила племянница, - два поллитра даже, да вот и они... - О, - сразу встрепенулся бригадир, - неужто два? А закуску? - Взяла колбасы да полбуханки... - Вот это чисто! - сказал бригадир. - Это ты чисто одумала. Это прямо можно сказать, что молодец девка! В самый, самый цвет мне попала. Эх, напьюсь! А стаканы есть? Ну-ну! - И он восхищенно развел руками. - Вот какому-то счастливому жена будет... Ну, тогда садись с нами. Садись... Сейчас мы это дело воспроизведем в большом масштабе. Садись, что стоишь? Сдвинь змея к чертовой матери и садись. Дашка, давай приготовляй все. Ну, как ты думаешь, - обратился он ко мне, - возьмут меня или нет? - Да за что же? - сказал я. - Теперь все в порядке, ты ничего не врал. Доказательство налицо - вот он, удав-то! Завтра стащим его в город, и все. - А я, брат, где? Я тоже вот он! - усмехнулся Потапов. - Заберет он меня - и следа не найдешь. Ну, ладно, что там говорить, все равно идти надо. Куда мы шли? Зачем мы шли? Кому мы несли этого дохлого змея, и не удава даже, а самого обыкновенного туркменского полоза - никто из нас ничего на это ответить не мог. В общем, шли в город "являться", как сказал Потапов. Солнце палило вовсю. Шоссе разогрелось так, что в нем отпечатывались следы. Пахло резиной и асфальтом. Это в августе в горах Алатау! Я был уверен, что бригадира посадят, и молчал. Молчал и он. На третьем или четвертом километре нам, наконец, повезло. Попался знакомый шофер, и мы как-то очень быстро, тары-бары, трали-вали ("А где теперь Петька Гвоздев? А что Маруська, все с тем, косым? А кто ездит с председателем?"), доехали до пивного завода. Здесь начинался город, отсюда Алма-Атинка текла уже по равнине. Тут мы и расстались с Дашей. Она не особенно понимала, что такое происходит, и поэтому покинула нас беззаботно. Бригадир наказал ей ждать его до утра (тетке пока ничего не говорить), а в обед бежать к председателю и сказать ему, что вот Иван Семеныч убил казенного удава и пошел с ним ("Напиши куда! Адрес"), да и не пришел до сих пор. Так не случилось уж что? Итак, мы простились на мосту. Даша ушла, помахав нам рукой, а мы остались ждать попутной. Бригадир сидел на перилах моста в пыльных сапогах, что-то посвистывал и листал самодельную записную книжку в желтой картонке. Потом вытащил зеленую бумажку и потряс ею. - Вот она, родная! Живые пол-литра, - сказал он. - Да деньги и у меня есть, - проворчал я. - Да? - Он сразу оживился и поднял мешок. - Ну тогда пошли напрямик. Здесь по дороге на мельнице "Смычка" есть шашлычная. Там и машину подцепим. Пойдем! Мы спустились с дороги и пошли через поле. Вот этот последний путь мне почему-то запомнился особо. То было место, где горная речка, вдруг резко изгибаясь, нырнет в лопухи и через двести метров появляется снова ласковой тихой Алма-Атинкой - спокойной городской речкой. Зато здесь у нее появляются отмели, косы, намывные песчаные островки, а кое-где даже тихие заводи и в них светло-зеленые клубки - комья русалочьих волос. Здесь купаются. Здесь лежат и загорают. Сюда любят бегать ребята. Здесь над разноцветными голышами стоят спокойные, дымчатые, как стрекозы, плотвицы. Так мы прошли с версту. Бригадир шел по песку, я по воде - парной и ласковой, А потом река вдруг потемнела, напряглась и остановилась около камней, свирепо гудя и набирая сивую, морщинистую пену. - Тут взрыв о прошлый год делали, - сказал Потапов, - русло расширяли. Видишь, что получилось? Столько он тут, дурак, поуродовал! Глыбины лежали в воде то боком, то плашмя, и вода возле них ходила винтом. А около двух острых, косо срезанных глыбин - очевидно, Сциллы и Харибды этих мест - свила гнездо семья мелких сердитых бурунов. Но прошли метров сто, и опять потянулись косы, заводи, а в них тихие рыбки и солнечные тени на дне. Все просто и ясно, понятно. Прошли с полверсты, пересекли какую-то дорогу и вышли в поле. Сразу потянуло влажностью и прохладой большого открытого пространства. Река появилась опять тихая, неслышная, в широких низких берегах. Пышно разрастаются болотные травы: высокие дудки, белые воздушные зонтики (их настоем отравили Сократа), широкие, разлапистые листья, то оранжерейно-нежные, то тропически зеленые, сердитая голубая осока, а дальше, там, где тростинки зелены уже просто до черноты, державным строем стоят вокруг какого-то окна или особо опасной топи камыши в коричневых меховых опушках. - Снять сапоги, - вздохнул бригадир. - Дай плечо. Тут и ухнуть одна минута. Пойдем стороной, где мох. Мох здесь был влажный и высокий. Металлически лиловая ржавчина, холодная, как ключевая вода, закипела у нас между пальцами, но окна и промоины стали отходить вбок. Зачастили небольшие кусты, поднялся болотистый ивняк. И кора на нем на солнце блестела, как золото на ложках суздальских мастеров. Белая хищная птица с круглыми голубыми глазами сидела на вершине большого куста и равнодушно, не мигая, - так могут глядеть на человека только гады и хищные птицы - смотрела на нас. - Она на той стороне живет, - сказал бригадир и показал на черно-зеленые и сизые осоки. - А воздух, чуешь? Да, воздух здесь был совсем особый. Болото курилось тысячами запахов, тонких, терпких, не смешивающихся друг с другом. По-одному пахли мох и вода, по-другому - неясно и терпко - осоки. Неуловимый, чайный аромат исходил от странных, бурых цветов с телесно-серыми лепестками и мохнатой пчелиной шапочкой, и совсем иным - водой и торфом - несло от широких промоин с совершенно прозрачной, но, как казалось сверху, черной водой. Кое-где в них, как свечки, стояли восковые кувшинки. И в помине не было тут того открытого, задорного перезвона, как в молодом осиннике или ельнике, - там весь лес шуршит, как огромный муравейник. Там слышно, как опята лезут на пни, лист - на лист, здесь же только мох хлюпал под ногами. Даже зеленые лягушки с золотыми глазами телескопов уходили под воду без взрыва и щелканья. - Приволье-то какое, - сказал бригадир. - А тут... И я понял: "А тут в тюрьму идешь". Ветер пробежал вдоль по камышам, и они заколебались, задвигались, задышали, бесшумно показывая свои широкие голубоватые лопасти и изнанки. Сзади нас раздался громкий, короткий, отрывистый писк. Я оглянулся. Это та белая птица снялась с ветки и полетела. Она кувыркалась, становилась то боком, то плоскостью, словно норовя нащупать подходящий воздушный ток. Наконец, видно, нащупала его и спокойно взмыла, набирая высоту. "Нет, окончательно все это глупость", - решил я. Через минут пять мы выбрались на шоссе, и Потапов шмякнул мешок на асфальт. - Дошли, - сказал он. Мы подошли к павильону. Павильон этот стоял у автобусной станции. Был он новенький, легонький, разноцветный, лакированный и весь блестел. Народу набралось уже порядочно. С десяток человек сидело, несколько стояло у стойки. Кто-то спал, положив голову на стол. Красивая рыхлая блондинка в белом фартуке стояла над бочкой, и кружка так и летала у нее в руках. - Молодец, Маша. Так ты никогда не проторгуешься, - похвалил бригадир. - Ну-ка и нам по полной. Продавщица поглядела и засмеялась. - А мы уж вас вспоминали, - сказала она весело. - Тут ваш приятель из пограна заезжал с компанией. Это беленькая что, его жена? Потапов посмотрел на меня. - Чуешь, Алексей? Вот где она, наша Софа-то. И долго сидели? - спросил он. - Да нет, с полчаса, говорят - встречают кого-то: профессор московский, что ли, должен приехать. - Профессор? - насмешливо переспросил Потапов и ногой загнал мешок под стол. - Теперь что-то все стали профессорами. Вот и я тебе профессора привез. Высший специалист по пятакам. У вас там ребята старых железяк нигде не находили? Продавщица посмотрела на меня. - А вы не из музея? - Из музея, - ответил я. - Постойте, - сказала она. Оставила кружку, подошла к столу, выдвинула ящик и достала оттуда какую-то бляшку и протянула мне. Я поглядел. Формой и цветом бляшка напоминала большой березовый лист. Были видны на ней и остатки каких-то узоров. Я подбросил бляшку на ладони. По тяжести это могло быть золотом или электроном. Так назывался сплав, употреблявшийся для монет и ювелирных изделий (античного ширпотреба, что ли). - Откуда это у вас? - спросил я. Она усмехнулась. - Да пьяный один дал. На тебе на зуб, говорит. Я спрашивала у нашего шефа, он говорит - латунь. Я попробовал бляшку на зуб и вдруг совершенно ясно понял, что это золото, и очень древнее, червонное. Я даже сам не знаю, откуда пришла ко мне эта уверенность. Вкус, что ли, у золота особый или по-особенному оно подается под зубом. Но, в общем, я уже не сомневался, что где-то поблизости действительно разрыли и разграбили курган. - Давайте я проверю в лаборатории на кислотность, - предложил я. - Да берите, - охотно согласилась она, и в ее руках снова зашипели, запенились и залетали кружки. - Пиво у нас сегодня настоящее, жигулевское. А Терентьева, уборщица, у вас работает в музее? - В музее? А-а! И вдруг я что-то сразу понял, что-то щелкнуло как будто у меня в голове, и я сразу решил, к кому идти, что говорить. - Ты далеко? - крикнул Потапов. - Ты заказывай, а я сейчас. - И выбежал на шоссе голосовать. Около самого павильона над раскаленной жаровней, черной, как дракон с тупо обрубленной головой, над четырьмя уродливо вывернутыми лапами ее стоял духанщик. Он махал кожаным опахалом, снимал и подкладывал дракону палочки шашлыка, а в такт его взмахам круглые кривые отверстия на боках дракона наливались огнем, как кровью, и оттуда тянуло тонким березовым угаром. Пахло шашлыком, красным перцем, луком, уксусом и еще чем-то рыночным. Другой духанщик, желтый, худой, голый до пояса, как факир, с выступающими ребрами, все время выхватывал из огня железные прутья и бросал на тарелку. Все это по-базарному, свободно, шумно и весело. Он кропил шашлыки желтым уксусом из одной бутылки, красным перцем из другой, засыпал рубленым луком и совал подручному. Подручный, подросток, в пышной, золотом шитой тюбетейке, серьезный и строго улыбающийся, как молодой будда, принимал деньги и совал тарелки в протянутые руки. Гуляющие подходили со всех сторон. Подъехал с гор голубой курортный автобус и остановился, мягко покачиваясь. Посыпались и по- бежали к духанщику пассажиры. И вот, смотря на них - веселых, беззаботных, с рюкзаками и гитарами, на духанщика, на его доброго черного дракона, - я опять почувствовал, что все, чем мы забили себе голову, совершенно невозможно и невероятно. Подошел Потапов и остановился рядом. - Да не будет тебе ничего, - сказал я. - Выгонят тебя с мешком, вот и все! Он только вздохнул и головой покачал. - Ох! - сказал он. - Ну-ну... Около въезда в город, где теперь памятник Абаю, я крикнул шоферу, чтоб он остановился. Посередине шоссе стояла Клара и готовилась голосовать. Была она белая, ажурная, с розовым зонтиком в руках - такие девушки на большой проезжей дороге не стоят более пары минут. Увидев остановившуюся вдруг машину, а потом нас, она запрыгала, завертела зонтиком (извечная студенческая манера останавливать машины) и радостно закричала: - Вот как кстати! Вот как кстати! А я уж второй раз как к вам. Здравствуйте, хранитель! Добрый день, Иван Семенович! Была она тонкая, гладко причесанная, высокая, и Потапов посмотрел на нее и отвернулся. Я молча кивнул головой. Клара вопросительно взглянула на нас и сразу осела. Я наклонился и открыл ей дверцу: - Садись! Бригадир, ну-ка подбери мешок. Она влезла, села рядом со мной и сразу примолкла. - Так куда же теперь? - спросил шофер. - К собору, - ответил я. И объяснил Кларе: - Едем к директору. Будет один разговор. Она не спросила, о чем, испуганно поглядела на меня и отвернулась. Глава шестая В директорском кабинете было темно, а в коридоре около печки мирно дремал старый казах с ружьем, и мы его еле-еле добудились. Он продрал глаза, зевнул, посмотрел на нас и сказал, что директора нету. - Так, может быть, он на заседании в каком-нибудь... - робко сказала Клара. И так могло быть, конечно. Но тогда мы просто попадали в идиотское положение. Что же, ночевать с убитым змеем, что ли? Мы на диване, а он на полу? Кроме того, мы сейчас обязательно должны были куда-то спешить, кому-то рассказывать, что-то делать, что-то доказывать, а не спать. Мы стояли с Потаповым и молча глядели друг на друга, не в силах сообразить, что же надо делать. - Да в чем же дело наконец, что у вас там, в дурацком мешке? - вдруг воскликнула Клара. - Смерть свою за собой таскаю, - усмехнулся бригадир. И тут сторож вдруг посмотрел на него и сказал: - А ведь похоже - он где-то здесь! Столяр от него приходил за лампочкой, говорит - директор послал. Сходите-ка к нему в столярку. Но и в столярке никого не было. Опять мы стояли и думали. Но тут вдруг какое-то вдохновение осенило меня, я схватил мешок и сказал: - Пошли! Обогнули все здание и около спуска в глухой церковный подвал на круглом сирийском надгробье, высеченном из гигантского голубого валуна (сколько раз я говорил директору, что его нужно убрать), увидели деда. Он сидел и курил. Я его окликнул. Он поднял голову и спросил, как всегда ничему не удивляясь: - Неуж столько золота накопал? - Где директор? - спросил я свирепо. Он усмехнулся. - Ну а где ж ему быть? Дома чай пьет с клубничным вареньем. - Ты не ври, - сказал я сердито. - Здесь он где-то... - Ишь ты, как тебе некогда, - удивился дед. - Да ты только что приехал, что ли? - Да вот так, мне некогда, - огрызнулся я. - Где, спрашиваю, директор? - Дома. - Нет его там. Он скучно вздохнул и затянулся. - Ну, так, значит, тебе лучше знать, где он, - сказал он равнодушно и отвернулся. Я постоял, подумал и вдруг опять что-то понял. - Постойте-ка, - сказал я и скатился в подвал. Странный был у нас этот подвал - темный, глубокий, сырой, ступеньки у него были узкие, сколотые, выщербленные. Для чего попам понадобился такой подвал, я так и не знаю, - может быть, покойников они туда затаскивали. Но у нас в нем лежали камни: сирийские надгробья, мусульманские плиты с полумесяцем, десяток гранитных баб, стащенных со всех концов степи. Деду как-то предлагали этот подвал под столярку, но он отказался, сказал: "Это, значит, мне из ямы в яму? Нет, я еще жить хочу, у меня внук университет кончает. Вот самогон здесь гнать - это нормально: пожара не будет". Итак, я сбежал по ступенькам и очутился как в каменной пещере. Передо мной была железная дверь; даже в сумерках я понял, как она походит на крыло дракона - зеленая, тонкая, перепончатая, злая. Я стукнул в нее кулаком. Никто мне не ответил. Я ударил ногой так, что она загудела, - опять не ответили. Тогда я увидел около новой проводки белую грушу и несколько раз ее дернул. Раздалось что-то очень противное, дребезжащее, жидкое, как будто покатилась по ступенькам и разбилась пара бутылок. Опять никто не ответил. Ничего не понимая, я поднял голову и увидел на фоне звезд Потапова. Он сидел наверху и курил, лицо у него было утомленное, усталое и такое же серое и бесчувственное, как у тех каменных баб, что мы стащили со всех степей и заперли в этом подвале. Тогда я скверно выругался, плюнул и хотел поддать эту проклятую дверь уже по-настоящему. Но тут Клара отодвинула меня от двери и громко приказала: - Митрофан Степанович, откройте. За дверью что-то произошло, послышались чьи-то шаги и голос директора спросил: - А дед где? - Да отворяйте же, отворяйте! - крикнул я бешено. - Что? Уже? - беззлобно спросил директор и открыл дверь. Клара сразу нырнула в темноту. - Давай, - махнул я Потапову. Он так и скатился с мешком. - Проходите, - сказал директор и захлопнул дверь Сразу стало так темно, что я уж не видел собственных рук. Со всех сторон нас обняло запахом устоявшейся сырости, плесени и отсыревшего камня. Директор взял меня за плечо и отвел куда-то. У другой стены вспыхнула папироска, и на секунду я увидел щербатый известняк - крепкую тюремную кладку стены... - Иди, иди, - сказал директор, - не бойся, ям нет!.. Да брось, брось мешок. Это что, яблоки? Я покачал головой. - Коровьи кости? - спросил он и приказал кому-то: - А ну давай... А мы тут над макетами работали, - объяснил он мне. Опять произошло что-то в темноте. И вдруг перед нами возник целый сверкающий город. Поднялись купола радиобашни, забил голубой фонтанчик, вспыхнули витрины магазинов, побежали автомобили, закрутилось огромное огненное колесо. А над всем этим, как огромный голубой кристалл, куб или октаэдр, возникло здание музея. Было оно такое же, как и на том листе ватмана, который мне показал однажды директор: те же арки, портики, переходы. Я узнал и ту башню, где я буду сидеть со своими камнями, и те светлые покои, где разместятся директор и Клара. Четыре человека до сих пор только знали об этой тайне (я оказался недостойным ее). И трое из них работали над ней своими руками. Все это огненное, сверкающее, великолепное, составленное из крохотных электрических лампочек, простояло минуту перед нами и так же исчезло бесшумно, оставляя нас в полной темноте. - Ну, как? - спросил директор. - Понравилось? - вежливо спросил меня чей-то ласковый голос. Я только вздохнул. - Вот какой будет наш музей через три года, если не случится война. Уже отпущены средства. Зажегся ровный электрический свет (это вошел дед), и подвал опять стал подвалом. Было очень грязно и беспорядочно в этом подвале, стоял верстак со свежевыструганными досками, лежали груды стружек (вот уж верно, что дед не боялся ни пожара, ни пожарной инспекции), ящик с инструментами, к стене были прислонены большие мотки проволоки; виден стал и самый макет, над которым они работали. Маленький архитектор стоял над ним и, склонив свою странную, неприятно красивую голову, заглядывал в окно одного из зданий. Оказывается, подвела проволока, один квартал так и не вспыхнул. Сейчас это выглядело довольно жалко - и лампочки и крашеный картон. Но я подумал: а может, он и в самом деле гений, второй Зенков, ведь собор-то они сломают, конечно. - Через две недели, - сказал директор, - мы все это выставим в здании городского Совета на пленуме, пускай посмотрят. Клара стояла сзади директора. Она замерзла так, что сделалась черной и некрасивой. - Так что кончай раскопки и будем заниматься выставкой, - сказал директор, снова спускаясь в сегодняшний день и становясь директором музея. - Что ты такое привез? Кости? Там, говорят, вы черт знает что наделали. Мне из колхоза звонили. Зарывайте вы эту яму к чертям - может, верно, заразная. Бригадир опустился на колени и размотал проволоку на мешке. - Вот, - сказал он робко и вытряхнул змея на белые плиты. Выглядел змей сейчас очень жалким и ненастоящим, как будто бы сделанным из черной гуттаперчи. Директор опустился на корточки. - Так вот что было!.. - воскликнул он протяжно. - А, Кларочка? Видели, что они нам притащили? Полоз... Огромная, кристальная ясность и трезвость исходила от этого человека. И с ней было несовместимо все - и наши страхи, и нелепость положения, и все то, что мы пережили за эти дни. - Да уж очень он большой для степного, - сказала Клара. - Ведь те, что у нас стоят в отделе "Природа"... - Да, здоров, здоров. - Директор поднялся с колен и отряхнул руки. - Такого я еще не видел. В нем что, метра полтора будет? Клара, вы вот что... Она хотела улыбнуться, но вдруг ее всю передернуло, и она только щелкнула зубами. Тут только директор заметил ее голые плечи и всплеснул руками. - А ну-ка, давай отсюда, - сказал он строго. - Кто за тебя отвечать-то будет? Ишь вырядилась, голенькая. Она хотела возразить, но он закричал: - Марш, марш, мы сейчас вслед идем. Дед, проводи, набрось ей там на плечи мой плащ! Когда они ушли, наступило недолгое молчание. Директор что-то обдумывал. - Ну, вот что, Иван Семенович, - сказал он решительно. - Вы его оставляйте здесь, мы его у вас купим, чучело сделаем или заспиртуем и дощечку сочиним: "Гигантский полоз, убитый в горах Ала-Тау." А может, он и вырос тут так, а? обратился он ко мне. - Уж больно он, правда, здоров. Таких "корольками" называют. Той же самой породы змея, ну, вроде как король среди своих. Бывает, бывает такое у них. Это и старики рассказывают, и читал я где-то об этом. Ты сходи завтра, хранитель, на биофак, там есть препаратор. Пошли, товарищи! А змею оставляйте, оставляйте тут, бригадир. Здесь холодно, она не испортится. - Он пошел и ласково тронул архитектора за плечо. - Ну, пошли, пошли, дорогой, - сказал он заботливо. - На вас сегодня даже фуфайки нет. На улице было уже совсем темно. Клара, высокая, прямая и опять очень красивая, стояла в плаще директора, наброшенном на плечи, и, закинув голову, смотрела на звезды. - Самолет пролетел, - сказала она. - Вон-вон, над горами огонек. Часто что-то стали они летать за последнее время. - Да, часто, - невесело подтвердил директор. - Очень часто. Настроение у него заметно испортилось. - Ну а раскопки у тебя как? - спросил он хмуро. - Одних копыт да рогов накопал, а? Бросай все это дело. Сматывай палатки и приезжайте сюда. Вот и все. Я вынул из кармана бляшку и протянул ему. Он равнодушно взял ее в руки, осветил папироской и вдруг ахнул, высек огонь из зажигалки и стал жадно рассматривать. - Откуда это у тебя? - спросил он. Я сказал, что дала в горах буфетчица. - А у нее откуда? - А ей принес какой-то пьяный. - Да? Пьяный? - в восторге крикнул директор. - Вы слышите, Клара, пьяный! Ну, все! Значит, есть где-то спящая красавица, есть, есть! Нам тоже вчера принесли в музей две такие бляшки и серьгу с верблюдом. Я уж хотел посылать за тобой, а Клара сказала: "Да ведь это из нашей же коллекции, у нас при прошлом директоре всю коллекцию скифского золота раскрали". Клара, смотрите, видите? - И он сунул ей бляшку в руки. - Да, - сказала серьезно Клара, глядя на меня. - Да, хранитель, значит, действительно ваша красавица ждет вас где-то. Надо искать. Я промолчал. - Ваша красавица, хранитель. Ваша! Археологическая! - повторила Клара с нажимом. Директор поглядел на нее, хотел что-то сказать, но вдруг махнул рукой и отошел. - Пока! - крикнул он. - До завтра. - Ладно, - сказал я Потапову. - Пошли и мы. И мы пошли. - Стойте! - крикнула вдогонку Клара. - Стойте. Я вас провожу. - Она подбежала к нам. - Ну, стойте же, товарищи. - И она нас обоих подхватила под руки. - Завтра, если будет хорошая погода, надо съездить в горы. Если это действительно горное золото... К себе я ее не пустил. Мы попрощались на пороге. - У меня очень не убрано, - сказал я ей. Потапов как вошел, так и рухнул на диван, только сапоги сбросил. Когда я вернулся с чайником, он уже храпел. Лицо у него было изможденное, желтое, с запекшимся ртом. Я осторожно приподнял его голову и подсунул подушку. Он даже и не шелохнулся, только бормотал что-то. Я пошел, сел за стол, налил себе холодного чая, но только пригубил и отставил. Не хотелось ни сидеть, ни пить, ни думать. Тогда я достал из шкафа пальто, бросил его на пол около дивана, положил в изголовье пиджак, лег и сразу же заснул. Спал я часа три и проснулся от собственного крика. Впрочем, может, это мне тоже приснилось. В комнате было по-прежнему тихо. Светлый лунный квадрат лежал на полу, и в нем шевелились какие-то неясные тени. Тишина стояла такая, что было слышно, как перекликаются собаки всего города. Я подошел к окну, асфальт блестел (значит, пролетел дождик), с другой стороны улицы поднимались неподвижные темно-синие тополя - парк. И ни прохожего, ни проезжего! Все спало, спало, спало... "Ну, хоть одно-то хорошо, - смутно подумал я, - с этой дурацкой историей теперь покончено! Впрочем, и вообще-то мы все придумали со страху! Что же?.. Ведь и черт когда-то существовал. Его тоже видели". Я вынул из кармана бляшку и немного повертел ее в руках. "Вот бляшка: где-то разграбили богатое женское погребенье, и золото уже пошло гулять по рукам. Не сегодня завтра они появятся в скупке и у протезистов. Значит, надо не опоздать, завтра же сделать заявку. Пойти в управление милиции или в НКВД"... И тут вдруг кто-то совершенно ясно и отчетливо сказал мне в ухо: - Уходи, пока не поздно! Скажи, что получил телеграмму от матери, и уезжай! Чтоб завтра тебя здесь не было! Слышишь? Это была трезвая, совершенно дневная мысль, из числа тех, которые приходят внезапно, поражают своей ясностью и достоверностью и именуются "озарением". Я вздохнул, отошел от окна и уже хотел лечь спать, как в коридоре рядом хлопнула дверь, заплакал ребенок и женский голос запел: Все люди-то спят, Все звери-то спят! Одна старуха не спит, У огня сидит, Мою шерсть прядет, Мою лапу варит. Скырлы, скырлы, скырлы, Отдай, старуха, мою лапу. "Это у нового завхоза поют", - подумал я. Наступила минута тишины, потом резко скрипнула колыбель и опять тот же голос повторил таинственно и зловеще: Отдай мою лапу, старуха. "Вот где чертовщина-то", - подумал я и поглядел на часы. Было уже три часа. Спать не хотелось. Прошвырнуться, что ли? Может, тогда лучше засну... Я очень люблю ночную Алма-Ату: ее мягкий мрак, бесшумные ночные арыки, голубые прямые улицы, дома, крылечки, низкие крыши. Весной - тяжелые и полные, как гроздья винограда, кисти сирени; осенью - пряный аромат увядания; зимой - сухой хруст и голубые искры под ногами. Как бы ты ни волновался, что бы ни переживал - пройди этак кварталов двадцать, и все станет на свое место: сделается ясным и простым. Только не торопись, а иди потихонечку, насвистывай что-нибудь, кури, если куришь, грызи семечки и отдыхай, отдыхай! Путь, который я проделывал в эти часы, всегда одинаков: сначала через весь город к головному арыку - посмотреть, как несется по бетонному ложу черная бесшумная вода, потом вниз, к Алма-Атинке, к ее плоским низким песчаным берегам; посидеть там, опустить ноги в холодную воду, помочить голову, а потом встать и, не обуваясь, пройти по не совсем еще остывшему асфальту в парк; сделать полный круг около него, потолковать с ночным сторожем - казахом-стариком, отлично, без запинки говорящим по-русски, покурить, что-то такое от него выслушать, что-то такое ему рассказать и уже усталым, успокоившимся, ленивым и добрым идти и ложиться. Вот этот путь я проделал сейчас. Но когда я подошел к собору, то увидел, что на лавочке со сторожем сидит и еще кто-то незнакомый в стеганой ватной куртке. "Кто же это такой?" - подумал я. - Нет, это не тот Шахворостов, - сказал сторож. - Этот - Петр Андреевич! Он не особо богатым был. У него всего один колониальный магазин на базаре, а ряды не его, а Семена Фомича. - Все Шахворостовы богатые, - категорически ответил тот, в куртке, и я вдруг узнал моего кладоискателя. "Подойти", - подумал я и кашлянул. Но они разговаривали и не слышали. - А Петр Андреевич был простой, - сказал сторож. - Мы с ним пили вот так! И эта его дочка, что бухгалтером в утиле работает, всегда со мной здоровается, как увидит. - Так ты верно знаешь, что она все еще там, на приемном пункте? - спросил старик, что-то прикидывая. - Хм, странное дело, - усмехнулся сторож. - Пойди посмотри, какая у меня дощечка висит. "Собирайте рога, кости, тряпки. Получите костюм и велосипед". И все это нарисовано красками. Иду раз, а она с этой дощечкой мне навстречу: "Прибейте, дедушка, куда повидней, видите, какая она нарядная. Вся блестит!" Я и повесил возле численника, кто приходит - всегда смотрит. - Так я завтра схожу, - решил Родионов. - Там их целый грузовик: и бараньих и коровьих. Ну что ж? Ты вот так целую ночь и сидишь на лавочке? Сторож взглянул на небо. - Вот сейчас пойду в столярку, лягу, - сказал он, - теперь уже до утра никто не придет. Директор иногда ходит. - Что это он? - удивился Родионов. - А кто ж его знает, - ответил сторож, зевая и качаясь от зевоты. - С женой что-то, наверно. - Да что ты! - радостно воскликнул Родионов. Но тут я вышел из тени, и они оба смешались. Сторож начал лепить папироску, а кладоискатель шарить по карманам. Я помахал им рукой и сказал: - Привет вам, громадяне! Все полуночничаете? - Служба такая, - строго улыбнулся сторож. - Не отойдешь ведь. Вот говорил дирекции: овчарку надо. Как бы нужно! Я бы, скажем, пошел в обход... - Ладно, дед, - сказал я и сел. - Не крути ты мне шарики, тебе-то и одному тут делать нечего, а то - овчарку ему! Что давно вас не видно? - обернулся я к Родионову. Он неуверенно посмотрел на меня. - Я только что из гор, - ответил он, - вот записку вам... - Он полез в карман. - Два раза проходил мимо вашей резиденции. Огонь горит, а голоса не слышно - то ли спите, то ли работаете. Я не решился. Вот, пожалуйста... - И он протянул мне записку. Выплыла луна, стало совсем светло, и я без труда разобрал убористый, очень четкий почерк Корнилова. "Дело получается дрянь, - писал он. - Как вы знаете, черт нас попутал открыть огромное скопление костей крупного и мелкого домашнего скота. Сюда их сбрасывали, наверно, веками (попадаются и черепа диких животных - барсука, волка, лисы). Все это очень интересный материал для тем "Охота и животноводство диких усуней" и "История фауны голоцена". После того как все это зарыли, я приказал тихонько выбирать целые черепа и плюсны ног. Но тут кто-то распустил слух, что мы опять раскапываем скотское сапное кладбище. Паника началась страшная. Колхозники перестали к нам ходить, жена бригадира прислала за самоваром, а про стаканы сказала: пусть остаются, мне их не надо. Козлову (это, помните, тот, который интересовался красавицей) запустили в голову кирпичом. Кто, за что, он не говорит, но ясно: колхозные ребята. Поговорите с директором - может быть, он приедет с милиционером". Я сунул письмо в карман и сказал: - И на кой черт ему понадобились эти кости, ну, зарыл бы их с самого начала, и все! А то ведь вон что получается. Родионов встрепенулся и так обрадовался, что схватил меня даже за руку. - Да ведь и я ему говорил: "Зарой!.." - азартно воскликнул он. - На кой черт вам эти коровьи лопатки? Это что, вещь! Это древность? Археология? Э, да что! - Он досадливо махнул рукой и вдруг сказал своим обычным тоном, скрипучим и злым: - Вот бригадир Потапов вчера в город поехал докладывать. - О чем, - спросил я, - кому? - Ну о чем? О том самом! - ответил он сердито. - А кто вам про это?.. - спросил я. Он помолчал. - Никто, - сказал он сухо, - сам знаю! Тут мне что-то пришло в голову, и я сказал: - Это Михаил Степанович вам сообщил. Он не ответил, только быстро посмотрел на меня, и я понял, что угадал. "Здорово! - подумал я. - Везде он успевает!" Дед-сторож сидел на лавочке и преувеличенно громко зевал. Ему давно хотелось идти в столярку на боковую, но при мне покинуть пост он не решался. - Ну ладно! - сказал я. - Утро вечера мудренее. Пойдемте спать. - Куда это? - спросил Родионов удивленно. - Ко мне. Он вдруг как-то потерялся, словно обомлел, и робко поглядел на меня. - Да ведь поздно, - сказал он. - Я к вам лучше завтра, если позволите. - Идем, идем, - сказал я категорически и дотронулся до его руки. - Вы ведь не здешний, так куда вы сейчас пойдете? Он переглянулся со сторожем. - Вот и ему не даете спать! Идемте! Входная дверь была открыта. На пороге Родионов остановился и стал разуваться. Я хотел ему сказать, что это уж лишнее, но он замахал на меня руками, поднялся на цыпочки и проследовал по коридору в чулках. Бригадир Потапов лежал по-прежнему на боку. Но я сразу увидел, что он уже просыпался: на столе лежали его часы с откинутой крышкой и стоял наполовину пустой стакан чаю. Родионов, как вошел, так и остановился посреди комнаты. Я указал ему на стул. Он сел. Все бесшумно, быстро, предупредительно. - Чаю? - спросил я. Он покачал головой. - Ну, стаканчик-то?! Я поставлю на плитку, - сказал я. - Да! - воскликнул он. - Тише, - шикнул я, - спят! И тут за стеной опять запели: Все люди-то спят... - Страшная песня, - сказал я, совершенно забыв про то, с кем говорю. Но он мне неожиданно ответил: - Ужасная! Я когда был маленький, так прямо замирал от нее. Да затем ее и поют, впрочем... - Зачем? - А вот чтоб напугать: у ребенка дух захлестнет - он прижмется, как заяц, и заснет. Я в недоумении посмотрел на него. Это мне еще в голову не приходило. - Да ведь их несколько, таких песен, - улыбнулся он. - Вон про козлика есть, так та еще страшнее. - Это что: "Жил-был у бабушки серенький козлик? - спросил я. - Вот как, вот как, серенький козлик?" - Нет, нет, это не та, - ответил он. - Тут вот что... Он подумал и запел: голос у него был тихий, приглушенный, пожалуй, даже сиплый, но пел он хорошо, и мне сделалось страшновато. Ночь, тишина, все спят, и только в этой комнате какой-то недобрый, колючий старик поет за стеной... Сложил эту песню, безусловно, гений. Никаких наших штучек он не знал, никакими художественными средствами не пользовался и все-таки сумел достичь поистине страшной выразительности. Страшное заключалось в самой монотонности этой песни, в гипнотизирующих повторах ее (ведь она, черт ее побери, колыбельная), которые каждый раз звучат по иному, но все страшнее и страшнее. И есть в этой песенке еще какой-то пафос пустоты: вот лес, горы, поля, непроглядная тьма, и из этой тьмы раздаются разные звериные голоса. С первых же строк чувствуется, как холодно, страшно этому серому козлику блуждать по лесам и долам. Сейчас мне очень трудно точно вспомнить, что же именно пропел старик. Ведь это народная песенка, и поэтому всюду она поется по-разному. Но вот примерно, что я услышал: Ох ты зверь, ты зверина, Ты скажи свое имя... Ты не смерть ли моя? Ты не съешь ли меня? Это обычным дребезжащим голоском заблудившегося козлика ("козлетоном"). И из непроглядной тьмы (только, как свечи, горят звериные глаза) отвечает сиплый волчий голос: По лесам я брожу, Каждой костью дрожу, Мне в обед сотня лет, А покоя все нет. Тут голос волка прерывается, на секунду он как бы забывает обо всем, кроме своей волчей доли, и тоскливо повторяет: Все нет, нет и нет. А затем волчий голос взлетает, как топор, и бьет уж наотмашь: Да, я смерть твоя! Да, я съем тебя! - И остались от козлика рожки да ножки, - сказал Родионов своим обычным голосом и пощупал рукой чайник. - Сейчас, сейчас поставлю, - сказал я. - Вот такая-то песня, - вздохнул Родионов, и по его голосу я понял, что он все еще находится под свирепым обаянием этой колыбельной. Я отошел, поставил чайник и вернулся. - А вот Потапов, - сказал я, - сегодня свою смерть за собой в мешке таскал. И только я сказал это, как Потапов (он до сих пор лежал совершенно неподвижно) поднялся и сел. - Наша смерть в игле, - сказал он, - а игла в яйце, а яйцо в щуке, а щука в море. Вот так бабки нам сказывали. Здравствуйте, граждане! - Он зябко передернул плечами. - Замерз что-то. То ли устал, то ли опять начало трясти. - А тебя что? Трясет? - быстро спросил Родионов. - Ужас как, - ответил Потапов и доверчиво взглянул на Родионова. - Я ее, проклятую, в Галиции в шестнадцатом году захватил. Понимаешь, сырой воды выпил из колодца, и в тот же вечер меня и забрало. Уж трясло, трясло... Как солнце заходит, так я без памяти, рубашка как из ведра! Хины я этой проклятой пуды, ну, просто пуды съел! Оглох даже! Приехал домой, так родной шурин не узнал: "Нет,