ртом своих проклятых, мелких зубов. - Окончательно хмелея и сходя с ума, он ударил кулаком по столу так, что стол загудел, а бокалы упали. - Она! Смеялась! Дьявол! Она! По-прежнему смеялась! Ой, Виллиам, вы думаете, что это легко, если я дошел до того, что побежал подсматривать, кого она притащит в это воронье гнездо? - Его опять передернуло от отвращения. - На эту гнусную кровать с грязным пологом! - крикнул он плача. - Ну и что же? - спросил Шекспир, помолчав. - Я теперь уже отошел от нее, - сказал Пембрук, медленно трезвея, - ну а тогда, когда она сказала мне, что любит только вас, а я ей нужен для того, чтобы... Ну, она мне тут, в общем, сказала еще кое-что хорошее. И рассорила-то она, по ее словам, меня с вами для того, чтобы мы не повстречались в постели. А если я не верю ей, сказала она, то могу хотя бы у вас справиться. Но ведь это неправда? - Неправда! - ответил Шекспир. - Ну конечно, - вздохнул с облегчением Пембрук. - Я ведь тоже знаю, что неправда. Но вы представляете, она так тогда мне закружила голову, что я даже в это верил. Шел в этот трактир и смотрел, нет ли где и вас поблизости. Господи, я верил во все! Как я добрался в этот день до дому, я и не знаю. Ну а потом мы быстро помирились и все пошло по-прежнему. Но она уже не скрывала от меня, что у нее есть еще кто-то. Я даже понял, что этот молодец из вашего театра. - Почему вы так думаете? - спросил Шекспир не сразу. - Она стала часто бегать в "Глобус" в этом костюме и маске. Сидит и смотрит - на кого? Кто же это знает?.. Но вот вы увидите, что это какой-нибудь ваш клоун. Что-нибудь вроде этой наглой твари Кемпа, у которого хватит же наглости посвятить ей книгу о том, как он отплясывает джигу. Поверьте, раз он мог протанцевать десять часов подряд, а его грязные штаны в память этого прибиты в какой-то городской ратуше, - ну! он имеет все права на место под этим пологом! Сегодня она и ходила к нему, но тут мы с вами помешали. - У нее был ребенок от вас? - вдруг спросил Шекспир. - Да! - кивнул головой Пембрук. - Мертвый мальчик. Она зарыла его, как ведьма, где-то в огороде. Прямо в тряпках, - он грубо усмехнулся. - Разве у нее могут рождаться какие-нибудь дети, кроме мертвых? - Кроме мальчиков, - сказал Шекспир. - Кроме мертвых мальчиков, - поправился Пембрук. Помолчали. - А что за история случилась на вашем обручении? - спросил Шекспир, слегка морщась, как от противной зубной боли. - Она надерзила королеве? - Ах, Виллиам, Виллиам, разве станет она дерзить королеве? Нет, конечно. Но дело было так: после рождения этого мертвого мальчика, - его опять передернуло, - она вдруг стала настаивать, чтобы я на ней женился. Она хотела второй раз выйти замуж, Виллиам. Второй! Ибо в первый-то раз она вышла за какого-то голоштанного капитана, когда ей еще не было шестнадцати лет. Черт знает, зачем это ей было нужно! Но вы воображаете, каким морским штучкам он ее научил? Так вот, она потребовала, чтобы я на ней женился. Тут я ей сказал прямо: "Нет!" И вы представляете, тогда она стала униженно просить меня, чтобы я ее не бросил. Ох, Виллиам, как она плакала, как молила, как валялась в ногах! И доводы-то у нее пошли самые бабьи, - мол, она меня любит, не переживет, если будет знать, что я живу с другой, она убьет себя, меня, подсыпет отравы моей невесте, и, наконец, даже так: она фрейлина королевы и не позволит, чтобы позорили ее имя. Она упадет к ногам ее величества, расскажет все и будет требовать... ой. Боже! Да чего только она не наговорила мне тут! Но я ее уже почти ненавидел. - Он остановился. - Как это вы писали? Но лилия гнилая пахнет хуже, Чем сорная трава в навозной луже. Шекспир сидел, слегка постукивая пальцами по столу, и улыбался. Ему было все невыносимее слушать Пембрука. - Ну-ну, - сказал он, улыбаясь. - Ну, одним словом, я ей все-таки сказал: "Нет!" Я дал ей возможность уговаривать, приводить все доводы, молить, я внимательно слушал ее до конца, а потом отвечал: "Нет! Нет, нет, нет!" Она ходила по дворцу с красными глазами и шаталась. Говорили, что она начала пить даже. Все это как-то дошло до королевы. А может быть, она действительно пала ей в ноги. Во всяком случае ее величество передала моему отцу, что ей все это надоело и, если я не женюсь, она посадит меня в Тауэр. Что же, это прямой приказ! Тогда я пригласил на свое обручение и эту цыганку. И она пришла. Ей предложили руководить танцами, она согласилась. И вот у нее хватило смелости подойти в маске к королеве, которая с ней не разговаривала вообще, и пригласить ее на танец. "Кто вы такая?" - спросила королева. Она стояла перед ней, смотрела ей в глаза и улыбалась. Ох, это был поединок змеи со скорпионом. "Любовь", - ответила она королеве. Та, конечно, узнала ее по голосу. Ведь такого густого, грудного голоса, как у нее, нет ни у кого. "Любовь коварна, - ответила королева. - Это фальшивая любовь!" А она стояла и смотрела на нее. Ведь кто, как не она, знает, что королева не снимает парика и вечно размалевана, как масленичное чучело. - Ну, что же? - спросил Шекспир. - Королева сначала нахмурилась, а потом, видимо, решила не связываться. Встала и пошла танцевать. - Ох! - восхищенно воскликнул Шекспир и вскочил с места. - Так и пошла? Рассердилась, но все-таки пошла? А? Вот женщина! Что перед ней королева! - Да, кстати, о королеве, Виллиам, - хмуро сказал Пембрук. - Тут она не солгала вам. Лучше всего, если вы завтра уедете из Лондона. - Да? - спросил Шекспир. - Значит, это все-таки правда? Пембрук слегка пожал одним плечом. - Черт его знает, что думает выкинуть Эссекс. Сейчас вот он заперся со своими приспешниками, все они пьют, шумят, плачут над ним, клянутся умереть, а он обезумел от страха и гордости и клянется, что если ему не возвратят откуп на сладкие вина, то королева вспомнит его. Ну, а королеве, между нами говоря, есть что вспомнить. Они поглядели друг другу в глаза. Первым опустил глаза Шекспир. Он никогда не любил королеву. Но королева королевой, а когда ругали графа, ему было все-таки очень неприятно. - Да, - повторил Пембрук со злым наслаждением, - этой девственнице есть что вспомнить. Такого неразборчивого и старательного любовника ее величеству в шестьдесят восемь лет уже не найти. А он был куда как прыток на всякие фокусы! Но и графу бы, между нами, не следовало забывать, чья она дочка. Недаром папаша ее казнил двух своих жен, вот до сих пор показывает топор, под которым отлетели их головки. А чем же любовник хуже жены? Красивое лицо Пембрука передернулось. Он ненавидел королеву тяжелой, брезгливой мужской ненавистью, едва ли не больше, чем самого Эссекса, хотя и Эссекса-то ненавидел только потому, что тот норовил на его место. - Ее величество как-то уж крикнула ему: "Ступай и удавись!" А королева знает, что говорит. - Да, - сказал Шекспир, - да, так вот какие, значит, дела! - Лошадь-то у вас есть? - деловито спросил Пембрук. - Если нет, возьмите у меня. - Не в том дело, - ответил Шекспир, - но стоит ли мне уезжать? Как по-вашему, опасность действительно велика? - Да кто его знает. Наверное, нет, - ответил Пембрук, добросовестно подумав. - Уж слишком они много орут. Об этом уже знает весь город. Потом, при чем тут вы? Только вот то, что вы поставили эту трагедию. - Но ведь мне заказали ее поставить, - напомнил Шекспир. - Ну, что вам ее заказали, об этом спрашивать никто не будет. Вы ее поставили - вот что важно. - Нет, нет, я никуда не поеду, - сказал Шекспир решительно. - От кого мне бежать? Зачем? И разве мне есть чего бояться? Нет, я останусь, конечно. - Хорошо, - сказал Пембрук, - может быть, это и действительно умнее всего, но только вот одно прошу вас: ночуйте вы сегодня у меня. Мало ли что случится, если попадетесь им под горячую руку. - Ну а что будет тогда? - спросил вдруг очень прямо Шекспир. Пембрук опять пожал плечами. - Да кто же знает это? Да и вообще ничего, наверное, не будет. Его светлость размяк, как сухарь в похлебке, и ни на что больше не способен. - А вы знаете, - вдруг совершенно не в связи с разговором сказал Шекспир и встал, - ведь она все-таки не солгала вам: я действительно никогда не жил с нею. Глава 3 ГРАФ ЭССЕКС I Когда он вышел от Пембрука, была уже ночь, редкая лондонская ночь, полная звезд, лунного света и скользящего тонкого тумана над рекой. Шекспир шел быстро, но не намного все-таки быстрее, чем обычно. И по привычке всех высоких прямых людей, голову держал так высоко и прямо, что со стороны казалось - он идет и пристально всматривается в даль. Но всматриваться было не во что. После большой гулкой площади пошли улочки, такие кривые, такие тесные, такие грязные, что казалось, все они уходят под землю. Правда, они были еще застроены большими двухэтажными домами с острыми железными крышами, но там, дальше, за их последней чертой, уже начиналась полная темнота и ночь. Там были разбиты извозчичьи дворы, мелкие кабачки с очень сомнительной и даже страшной репутацией, темные лачуги - все то, что он, к сожалению, слишком хорошо и подробно знал по памяти прошлых восьми лет. Но он не шел туда. Он жил ближе к центральным улицам, в большом, хорошем доме, в светлой комнате с тремя окнами и отнюдь не под чердаком. Он хорошо платил своей молодой хозяйке, дочери французского парикмахера; хозяйка слегка заглядывалась на него, так что ж ему было думать о норах и логовах, что находились уже за чертой человеческого обитания. Мало думал он также и о том, что рассказал ему Пембрук. Все, что касается этой черной змеи, он знал уже давно. Только не в том порядке. И это уже перестало его трогать. Но Эссекс, Эссекс, вот что его мучило! Да! Теперь уж, пожалуй, ничего и не сделаешь. Королеве нужна его голова. Что там ни говори, а должно быть страшная вещь семидесятилетняя любовница. Чего она только не может потребовать! Тут он даже замедлил шаг. Как ни проста была эта мысль, но вот так ощутимо, чувственно, почти зримо, она пришла ему в голову впервые, и он сразу понял ее до конца. Да! Семидесятилетняя любовница! Кто знает, что скрывается за темнотой этих слов? Он всегда, еще с тех времен, когда работал мальчиком у отца на городских скотобойнях, был особенно любопытен к этим черным провалам в душе человеческой. Но это и пугало его, как только он осознал в себе этот интерес. Ладно! К черту! Что еще думать об этом? Ну а трагедия? Трагедия об убийстве дурного короля во имя короля хорошего. Зачем Эссекс хотел, чтобы она шла именно в этот день? Он остановился на секунду, потому что вдруг понял зачем. А Пембрук знал это. Знала это и она. И тут он вдруг ясно понял, что она была в том же самом трактире, откуда после свидания с ней и спустился к нему граф Пембрук. Это пришло к нему, как внезапное озарение, и он сразу же почувствовал, что да, вот это и есть правда. И дальше он уже не смог идти. Он остановился около какого-то дома, стиснул кулак и, откинув голову, истово посмотрел на зеленые звезды. Потом очнулся, взял в руки молоток на бронзовой цепочке и несколько раз ударил в эту дверь. Ударил в эту крепкую дубовую дверь раз, и два, и три, потому что он стоял, думал, смотрел на звезды около самых дверей своей квартиры. * * * Ему отворил мальчишка, которого он держал вместо прислуги. Поднимаясь вслед за ним, еще на лестнице Виллиам услышал голоса и понял - это зачем-то пришел к нему Четль, сидит, наверно, раскинувшись в кресле, потягивает пиво или белый херес, наверное, еще и дымит вдобавок и что-то врет. Он зашел в комнату и увидел - так оно и есть. Четль, красный, распаренный, с распущенным поясом на огромном брюхе, как опара, расползся по креслу и о чем-то рассказывал дочери парикмахера. Пот градом катился с его теперь почти лиловатого лица, одна рука у него расслабленно свисала, в другой он держал мощную кружку с элем и отхлебывал из нее. Шекспир сразу же прошел к столу. Хозяйка, увидев его, всплеснула руками и, клокоча от смеха, вместе с креслом повернулась к нему. - Это такой шалун, насмешник, - начала она, и на щеках ее разом вспыхнули и заиграли все ямочки. - Он рассказывает о Кемпе, что... "Рассказывает о Кемпе, - значит, говорил о ней", - подумал Шекспир. Он молча, не раздеваясь, прошел к столу, и хозяйка растерянно поднялась. Она никогда еще не видела его таким бледным, помятым, недовольным чем-то. - А я, дорогой Виллиам... - начал Четль, совершенно не смущаясь. - Вы давно меня ждете здесь? - сухо спросил Шекспир. - Да, с вечера, когда вы ушли с тем джентльменом. Четль, конечно, хорошо знал, с кем именно, но почему-то говорил "с тем джентльменом". Шекспир прошелся по комнате, потом подошел к стене, где торчал крюк для одежды, и начал раздеваться. Хозяйка неслышно вышла. Но Четля-то все это не смущало. Он по-прежнему полулежал в кресле и как будто бы лениво, но на самом деле очень зорко следил за своим коллегой. Шекспир сел за стол и поглядел на Четля. - Пива хотите? - спросил Четль. Шекспир молча покачал головой. - Да, - сказал Четль, - а вы, оказывается, молодец. Вот уж никак не ожидал. Тот матрос саданул прохвоста прямо через стол, а вы в ту же секунду опрокинули рыжего. Он только ножками - брык! Только посуда загремела. Я и опомниться не успел, как его нет. Лежит под столом. А на него-то, на него-то... - он вдруг заржал. - И стол, и жбан с пивом, и закуска какая-то. Здорово, ей-Богу! - Да, - сказал Шекспир неодобрительно. - А виноваты-то вы! - Виноват-то, пожалуй, верно, я, - охотно согласился Четль. - Мне, пожалуй, не следовало говорить об этом. Эти господа, оказывается, куда как прытки, а впрочем, - прибавил он, подумав с секунду, - они, конечно, уж давно следили за вами. Если бы не этот лорд, ну, тогда бы... - А как туда попал Бербедж? - спросил Шекспир. - Он пришел искать меня? Что-нибудь случилось в театре? - Бербедж-то? Он со мной пришел. Мы вместе вышли из театра, но тут к нему подошла ваша цыганка в штанах... Он покосился на Шекспира. Тот сидел неподвижно, опустив голову, и смотрел на крышку стола. Когда Четль сказал ему: "Ваша цыганка", он приподнялся немного, вынул из хлебницы толстый ломоть, оторвал от него изрядный кусок и стал раскатывать в пальцах. Слова Четля о цыганке его никак не заинтересовали. "Лисица! - подумал Четль. - Ишь как представляется. На сцене бы ты вот так играл! А вот уйти и ничего не сказать тебе! Будешь потом кусать себе лапы, как медведь". И он встал было, как ему опять представилась та картина, ради которой он и прибежал сюда: вот два актера, оба буйные и подвыпившие, сталкиваются на одной постели и начинают тузить друг друга. "Ты как попал сюда?" - "Нет, ты-то как?" Голая цыганка орет, разнимает их, и все трое вопят и ругаются, а снизу сбегается прислуга, повара, извозчики, гости, постояльцы - и хо-хо-хо, ха-ха-ха, а они знай тузят друг друга в морду и орут. Вот картина! Нет! От этого он никак не мог отказаться. Он мирно сказал: - Только одну минуточку, Виллиам. - Вы извините меня, - кротко обернулся к нему Шекспир, - я должен работать. "Гамлет" ведь следующая постановка. А у меня ничего не получается!.. Вы уж извините, пожалуйста. - И он пошел к постели. - Вот хочу сегодня лечь пораньше, чтобы встать ночью и работать... - Так вот, - торжествующе и громко сказал Четль, глядя ему в спину. - После того как вы ушли с тем джентльменом, я остался с Ричардом и он мне сказал, что ваша леди назначила ему свидание на чердаке. Шекспир вдруг оглянулся и взял одну из зажженных свечей. - Он должен прийти завтра в десять часов и постучаться в среднюю дверь. Она спросит: "Кто пришел?" Он должен ей ответить: "Ричард Второй". Тогда... Он не кончил только потому, что Шекспира в комнате не было, и конец фразы повис в воздухе. Сильно стуча башмаками, Шекспир быстро сбегал с лестницы, наверное, затем, чтобы отпереть ему дверь и потом уж не спускаться. Четль растерянно огляделся. Он никак не ожидал такого отношения к своему рассказу. Комната была пуста. На столе лежали хлебные шарики - шесть штук подряд. Горела только одна свеча, и в комнате было темновато. Тогда он поник головой. Дурак, дурак, старый осел! Сколько его ни учат, а он все еще верит людям. Все хочет им добра. Действительно, надо было забираться ему в такую даль. Нужен ему этот дурацкий разговор с пьяным комедиантом. А ну их, в самом деле! Нанялся он, что ли, устраивать им их грязные дела? Да пропади они все пропадом! Он хрюкнул и сердито сполз со стула. II Она была недовольна, и на это у нее были свои причины. Так она и стала одеваться. Взяла длинный, специально сшитый для таких случаев, глухой зеленый плащ, отороченный беличьим мехом (их было у нее несколько, ибо два раза надевать одну и ту же одежду она опасалась), посмотрела на него и отложила. Позвала слугу, приказала вычистить шпагу и подать ей. Подумала, что надо что-нибудь сделать для того, чтобы шпага сидела удобнее, сняла перо с берета - оно уж было совсем изломлено, - поискала новое, но не нашла. Она подумала, что надо бы спросить у матери, у нее, кажется, есть, и подошла к окну. На ней уже были пышные, как баллоны, короткие французские штаны, которые только что входили в моду. Быстро смеркалось. Очень быстро смеркалось. Из низких труб валил прямой, белый, тоже невысокий дым. И уже по нему чувствовалось, что очень холодно. Прошли две женщины; у одной была корзина, а другая, постарше, шла с ней рядом и держала ее не за руку, а за эту корзину. Обе о чем-то оживленно разговаривали. И так смеялись, что ей даже стало завидно, - и она бы посмеялась, да вот не с кем! Нет, с этим актером она, кажется, зря связалась. Он и слова-то вовремя сказать не умеет, только краснеет и пыхтит, и руки у него дрожат. Сразу видно, что он за птица! Боже мой, какая все-таки тоска! Она уж хотела отойти от окна, как вдруг услыхала топот копыт, и три всадника пронеслись под окном во весь опор. Первый держал в руке свернутую в трубку грамоту, два других, грузно подпрыгивая, едва поспевали за ним. Она видела, как всадник с грамотой поднял плетку и вытянул коня между ушей. Конь был хороший, дорогой, не следовало его так хлестать, а он нахлестывал, потому что спешил куда-то. Куда? Зачем? И она сразу поняла, куда и зачем. Она почувствовала, как у нее заломило под ногтями. Так вот оно, вот оно! Значит, началось! Значит, все-таки началось! Может быть, даже будут палить из пушки. Настроение у нее сразу поднялось, и стало тепло и весело, как от стакана хорошего вина. Три всадника скрылись за поворотом, и улица опять пустовала. Опять шли редкие прохожие, очень обычные и скучные, но она-то знала - началось! Началось! Это было так огромно, ужасно и вместе с тем так великолепно, что она, забыв про все, стояла неподвижно около окна. Она страшно любила драки, сильные, кровавые происшествия, большие, громкие скандалы, все, на что можно было смотреть из высоких окон ее дома. Она готова была забить в ладоши. Сейчас! Сейчас! Она стояла, прижимая к стеклу смуглое лицо. Было все тихо, но она понимала - нет, чутье не обманывает ее. Шла толпа, - там была площадь, откуда кричали, оттуда шли сюда. Около поворота улицы и остановились всадники. Первый взмахнул грамотой, но на него крикнули, кажется, кинули чем-то, тогда он повернул лошадь и ускакал. Она стояла, обеими руками держась за занавески. Дом был пуст, никто не мог ей помешать досмотреть все до конца. Шум приближался, приближался, рос в ширину, крепчал, дробился на голоса, становился все более отчетливым и резким, можно было различить и то, что больше всех кричит один, а другие вторят ему. Но что-то задерживало толпу, она бы давно должна была залить все улицы, а ее все не было. И вот она наконец появилась. Один человек шел впереди. Он был высок, строен, с короткой рыжеватой, красиво подстриженной бородкой. У него было удлиненное, как южное яблоко, лицо. Одет он был во все черное. Поверх одежды висела какая-то короткая, массивная, грубоватая цепь с очень крупными звеньями. За ним шел другой, со шпагой наголо, и тут ее передернуло. Этот хилый цыпленок, недоносок этот, скользкая, противная медузка эта всегда выводила ее из себя своей женственной мягкостью, корректностью и печалью. То был граф Рутленд, самый противный из всей этой ученой своры. Сейчас цыпленок храбрился. Ведь он шел с обнаженной шпагой на королеву! Благообразное лицо его было красиво, печально, одухотворенно и почти спокойно. Взглянув на него, она получила полное удовлетворение. Хорошо, хорошо, так и должен был кончить, недоносок! За ним шел сам граф Эссекс. Он ей тоже не нравился, но по крайней мере хоть был мужчиной. Но сейчас он кривлялся, как бесноватый. Длинные курчавые волосы спутались и сбились, почти совсем закрывая высокий, умный лоб. Он кричал, сжимая кулаки, высоко поднимая голову, и тогда его светлая борода торчала вверх. А что он кричал, понять было невозможно. Она прислушалась и на миг перестала различать толпу это всегда страшное для нее море лиц, голов и разнообразных уборов. Наконец она услышала: оборачиваясь к толпе, Эссекс выкрикивал: - И меня убить? Это меня убить? За то, что я спас Родину! Я окружен врагами! Мне давали отравленное вино! Хорошо! Хорошо! Этот кубок уже у шерифа. Отрава мне, победителю при Кадиксе?! Я верный слуга ее величества, сволочи! Народ любит меня! Я люблю своих солдат! Боже мой, спаси королеву от льстецов и злодеев! И он поднимал к небу длинные руки в черных перчатках. Его крик, бурное отчаяние, несогласованность движений были ей нестерпимы еще потому, что и за ним и впереди его шли вооруженные до зубов люди и среди них сохранялась страшная тишина спокойной безнадежности. Лошадей не было, все шли пешком. Их было не особенно много, но все-таки не менее трехсот человек. А вот уже за ними, на большом отдалении, точно, валила толпа. Она действительно заливала всю улицу так, что нигде не оставалось свободного места, - медленная, спокойная, слитая в одну ровную массу, - толпа зевак и любопытных. Эссекс (его теперь уже поддерживали под руки, впрочем, стараясь не стеснять его движений) по-прежнему кричал и вертелся. Вдруг он сделал знак остановиться и повернулся туда, где должна быть толпа его сторонников и клевретов. Теперь она ясно видела его благородное, одухотворенное лицо с мягкими, нерезкими чертами, большие, дикие, страдающие глаза, запекшийся, тоже страдальческий рот. Он остановился, конечно, для того, чтобы сказать что-то. Поднял руку в черной перчатке, постоял, может быть, и сказал даже что-нибудь, только очень тихо, потому что так она ничего и не расслышала. Толпа молчала - отдаленная, загадочная, спокойная. Он стоял перед ней, как перед стеной - неподвижной и равнодушной. И, конечно, он ничего не сумел сказать. Только крикнул что-то неразложимое на звуки и словно подавился криком. Повернулся и быстро пошел вперед. Его опять осторожно и безмолвно взяли под руки. И толпа, замолкшая на минуту, опять зашумела, зажужжала и, переваливаясь, мерцая, двинулась вперед. Минут через пять они подошли под окна. Она смотрела на них сверху, спокойная, уже не верящая ни во что. Шли хорошо вооруженные, стройные джентльмены, из числа приверженцев Эссекса. Шли черные, обветренные рабочие лондонской судоверфи. Шли крестьяне в войлочных широких шляпах, с плоскими бородатыми лицами, как всегда спокойные, молчаливые и осторожно-равнодушные ко всему. Шли мастеровые в цветных, но неярких одеждах цехов. Шли их подмастерья с восторженными, безумными, мальчишескими лицами. Шли купцы, торговцы, разносчики, сидельцы лавок, менялы, ювелиры, шлюхи, конюхи с извозчичьх дворов, трактирные девки, мясники, рабочие городских скотобоен, клерки из ратуши, полицейские, темные личности из кабачков и заезжих дворов, шел, может быть, ее слуга, который исчез со дня скандала, шли гуртоправы, пригнавшие в Лондон скот, висельные плясуны, сорвавшиеся с петли, школяры разных колледжей и школ, хозяйки с сумочками, случайно попавшие сюда, шарлатаны и зазывалы в островерхих ярких шляпах, уличные мальчишки, которым всегда и до всего дело. Шел секретарь суда, медлительный и длиннобородый человек, доктор, специалист по выкидышам, которого и она знала, шел... Она ухватилась за занавеску... Шел актер и пайщик театра "Глобус" - Виллиам Шекспир, который не послушался ее записки и ухнул с головой в такой клокочущий котел, из которого уже не вылезают. И, у видя его, она невольно забарабанила по стеклу. Но он не слышал ее. Он протек мимо нее с толпой, что валила за ошалелым, кривляющимся, обреченным и обезумевшим человечком. Но, подумала она, усмехаясь, кому же из этих мясников, мастеров, подмастерьев, аптекарей, ростовщиков, крестьян, гуртоправов, матросов, шарлатанов, нищих, рыночных торговцев, юродивых, калек и шлюх, - кому из них дело до того, что отвергнутый любовник поднялся бунтом против своей семидесятилетней любовницы, угрожая ей революцией за то, что она не вовремя отняла у него откуп на сладкие вина?! Глава 4 СМУГЛАЯ ЛЕДИ СОНЕТОВ I И все-таки она не запоздала на свидание, хотя оно вдруг совершенно перестало интересовать ее. Раздеваясь на чердаке, она подумала, что вообще нужно быть такой сумасшедшей, как она, чтобы выйти из дома. И эта мысль, как ни странно, доставила ей некоторое удовольствие. По городу - она уже знала это - были пущены глашатаи, известившие, что мятежники объявлены государственными изменниками и все, кто не отстанет от них, будут без суда отданы в руки палачам. После этого толпа, конечно, растаяла. Эссекс и его друзья заперлись в замке, и теперь замок осаждали правительственные войска. На чьей же стороне оказался в конце концов ее Виллиам? Она сняла берет, повертела его и бросила на постель. С ума сойти, - так она и не переменила перо! Бог знает какая у нее голова стала за последние дни. Нет, не похоже, не похоже, чтобы он остался с ними до самого конца. Не такой он, совсем не такой. Как он пойдет обратно? Все-таки надо было захватить с собой стилет. Говорят, что иногда достаточно взмахнуть им, чтобы от тебя отстали. Да-да, с королевой плохие шутки, он должен был это знать. И что ему понадобилось в этой истории? Хочется быть повешенным на одной перекладине с графом? Тьфу, противно даже! Актеришка! Клоун! Сочинитель стишков! Вчерашний дворянин! И тоже лезет туда же. Герб получил - так ведь и на нем написали (смеха ради, конечно): "Не без права". Потому что какое право у него на этот герб? И кому понадобится его шпага? Нет, дома, дома он, конечно. Сбежал и ставни закрыл. И вдруг она вспомнила, каким видела его из окон. Он шел спокойнее даже, чем всегда, молчаливый и равнодушный ко всему, но именно эта неподвижность и произвела на нее впечатление полной обреченности. Разве не поверилось ей тогда, что вот как он шел, так и дальше пойдет? И тем же шагом, неторопливым, мирным, спокойным, взойдет на ступеньки королевского дворца и обнажит свою почти бутафорскую шпагу, данную ему только вчера по каким-то сомнительным правам. Она вдруг подумала, что целый вечер занимается им, и встала. Зло толкнула стул, стул упал. Она не подняла его, а постояла над ним, раздумывая о чем-то, и вдруг окончательно решила, что ей не хочется видеть этого Ричарда. Она села опять, крепко, по-мужски, опершись на подлокотник, и задумалась. Да, вот Шекспир. У него были мягкие, удлиненные руки, настолько нежные, что нельзя было поверить в их силу, - такая широкая, крепкая ладонь. Однажды он долго смотрел, как она играет, и когда она устала и поднялась с места, он тоже сел к клавесинам. Он взял только несколько аккордов, сильно и плавно, но она сейчас же поняла, как гибки и умелы его пальцы. И когда потом она осторожно взяла его за руку, только чуть-чуть выше запястья... Но вот, кажется, с этого и началось. Еще ее почему-то раздражала донельзя большая плоская серьга. Она глядела на нее, и обязательно хотелось дернуть его за мочку. Ей обязательно нужно было бы стать его любовницей. Какое это упущение, что она не стала! Первый раз она сказала правду Пембруку, и тот, кажется, в первый раз не поверил ей. Она даже и сама не понимала, как так случилось, что с этим человеком не жила? Какие у нее были тогда соображения? Зачем ей было это надо? Становилось все темнее и темнее; изнемогая от разнородных мыслей, она закинула голову и до хруста заломила руки за спиной... У него такие сильные, грубые руки, не нежные, а грубые. Это зря она вспоминала, что они нежные и мягкие. У него в последнее время было такое жесткое, прерывистое дыхание. Так дрожал голос, когда он говорил с ней. Она видела: ему и дышать было трудно в ее присутствии. И это она сделала, она, она! Однажды она стала перевязывать ему палец, а царапина была старая, засохшая, совсем не нужно было ее перевязывать, но их руки были соединены, ей казалось то кровь переливается из сосуда в сосуд. Другой раз вышло так: он надкусил яблоко, но есть не стал, положил на стол, а она взяла это яблоко и так просто, как будто это следовало само собой, откусила тут же, где и он. Так они съели это яблоко. Вот тут-то она и увидела - он вцепился руками в крышку стола, и ему трудно дышать. А какие стихи он писал после! С ума сойти. Тогда ей было смешно, а теперь просто жалко его. А жалость-то у нее всегда была самым сильным чувством. Когда она жалела, она могла пойти на что угодно - на связь-то во всяком случае. Она встала и прошлась по комнате. Свеча коптила. Грязный полог над гнусной, скрипучей кроватью выглядел сегодня особенно мерзким в этом желтом, расслабленном свете. Она подошла к окну, подняла и опустила зачем-то занавеску. Ей было все противнее, скучнее, все томительнее, - на нее находил тот приступ тоски и бешеного, острого недовольства собой, которые все чаще и чаще стали посещать ее последние дни. И знала об этой тоске только она одна. - Скорее бы! - сказала она вслух, со страдальческой гримасой и стукнула каблуком об пол. - Скорее, иди же. И, словно услышав ее, в дверь постучали. - Кто? - спросила она, не двигаясь. - Ричард Второй, - ответил ей очень знакомый голос. II Бербедж уж совсем собирался идти на свидание, как вдруг к нему пожаловал Четль. - Слышали? - спросил он, стоя в дверях. - Ничего я не слышал, - досадливо ответил Бербедж. - Сдались все до одного, - торжествующе объявил Четль, так, словно это было его личной заслугой. Он прошел и бухнулся в кресло. - Под условием рыцарского обращения и беспристрастного разбора дела. - Кто это? - снова спросил Бербедж. - Да все, как есть: и Эссекс, и Рутленд, и Соутгемптон, и Блонд, все, все! Да ведь вы были там, кажется, и видели их всех? - Нигде я не был, - досадливо отрезал Бербедж. - Слушайте, дорогой, зачем вы полезли в драку? - Вот! - строго, с глубоким удивлением сказал Четль. - Оказывается, я опять виноват во всем. Я же сказал только вам: "Спасайте вашего друга". - Действительно, очень ему это было нужно, ворчливо буркнул Бербедж, придумывая, что бы соврать Четлю, чтобы тот не увязался. Ведь этот старый бродяга отлично знает, куда он пойдет. Так попробуй-ка выживи его. Вот сидит и мелет всякую чепуху. Напоить его, что ли? Он подошел к шкафу и вынул из него бутылку с белым хересом, совершенно особым, который специально доставал для этого холостяка. Долго сердиться на него не мог. Ну что же, пусть леди немного подождет. А он опоздает. Может оно и лучше так. - Как поживает ваша трагедия? - спросил он уж мирно. - Какая это? - Четль не отводил глаз от бутылки. - Ах, то о Вильгельме Завоевателе? - Он вдруг радостно засмеялся. - Я сегодня встретил вашего друга и сказал ему: "Мистер Шекспир, имейте в виду - я обгоню вашего "Гамлета". Он мне поклонился слегка, вы же знаете, какой он вежливый, и сказал: "Пожалуйста, пожалуйста, мистер Четль. Действительно, трагедия моя совсем замерзла. Я очень буду рад вашим успехам. Но о чем вы пишете?" Я сказал ему: "Пишу трагедию о Вильгельме Завоевателе, и ваш друг Бербедж говорит, что моя трагедия будет стоить больше всех ваших хроник". - "Почему?" - спросил Шекспир. Я ему ответил: "Мистер Бербедж говорит, что Вильгельм Завоеватель достойнее Ричарда, потому что пришел раньше его". - Ну и что же вам ответил Билл? - спросил машинально Бербедж, наливая стакан Четлю. Четль отпил большой глоток и закрыл глаза, вслушиваясь в терпкий вкус хереса. - Вот это вино! - сказал он восхищенно. - Где вы его достали? Оно старше нас обоих. Да, так что сказал мне ваш друг? Ничего он мне не сказал, только поклонился. Ему, знаете, было уже не до того. К тому времени они уже пробились к Темзе. - Куда? - спросил настороженно Бербедж. - К Темзе, к Темзе, в замок графа! В Эссексхауз. - Как?! - вскочил Бербедж. - Да где же вы его тогда видели, Четль, Четль? - Он схватил его за плечи. - Да что же вы молчали? Билл, значит, тоже был замешан в это дурацкое дело? - Он жал его плечи все больнее и больнее. - Где же он теперь? - Не знаю, не знаю, голубчик, - миролюбиво ответил Четль, осторожно освобождаясь от его сильных рук ремесленника. - Я его видел в толпе, а где он, что он? - я не знаю. Он видел, что Бербедж мечется, ища шляпу, и добавил уже успокаивающе: - Да нет, вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, дорогой. Ничего особенного не случится. Ведь он так пошел, поглазеть. Он не договорил до конца, потому что Бербеджа уже не было. Он бежал по улицам. Человек он был неторопливый, медлительный, хотя моложе Шекспира, но уже тоже в летах и всегда помнил об этом. Но сейчас он летел, как стрела Робин Гуда. Сейчас он толкал и опрокидывал прохожих. Сейчас он зацепился и опрокинул какую-то корзинку. Сейчас он сбил ребенка и ребенок орал. Только одно помнил он: Виллиам был там! Эта черная ведьма нарочно затянула его в это дело. Затем и записку переслала с ним Виллиаму. Ах он осел, осел! Дубовая голова! Как же он не понял, для чего все это делается? Чтобы Виллиам пошел к этой змее за объяснением, она тогда толкнет его в этот котел. И это, конечно, Пембрук потребовал от нее. Ведь он лезет на место Эссекса в королевскую спальню и поэтому знает все, что происходит вокруг. Он бежал все быстрее и быстрее, не потому, что чрезмерно торопился, а потому, что самые эти мысли требовали движения. Он был так взволнован и зол на нее, что уж не осталось и следа от его высокой влюбленности. Черная ведьма! Ворона! Кладбищенская жаба! Цыганка! Трактирная потаскуха! Девка! Он готов был избить ее в кровь собственноручно, и изобьет, конечно, если она сейчас же не расскажет, где Виллиам и что она с ним сделала. Да, он без всяких, прямо потребует, чтобы она ему сказала - где же его друг. Он взбежал по шаткой лестнице, пролетел по коридору, подошел к двери. Остановился. Перевел дыхание. Оправил одежду. Поднял руку. Стукнул раз, два, три. Он почувствовал себя твердым, как будто вылитым из меди. - Кто? - спросил его женский голос. - Король Ричард Второй, - ответил он ясно и четко и сейчас же подумал: "Какая дурацкая шутка". Наступила короткая пауза, и вдруг страшно знакомый голос ответил ему из глубины комнаты: - А вам тут нечего делать, ваше величество. Вильгельм Завоеватель пришел раньше Ричарда Второго. Это говорил Билл. Уф! Боже мой, какое облегчение! Ричард отошел к стене, прислонился и стоял так неподвижно целую минуту. Он отдыхал от страха, от всех тревог и волнений. Потом он вынул платок, отер лоб и улыбнулся. Давно он уже не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас, когда у него обманом увели самую лучшую из любовниц. Как быстро и решительно вошел он в комнату! Какой ветер поднялся от него, когда он хлопнул дверью! Даже пламя свечи заколебалось и чуть не погасло. Как полный хозяин, как будто тысячу раз он был тут, подошел он к стулу, - раз! Сбросил плащ. Раз! Отцепил шпагу и швырнул ее на постель. Раз! Подошел, внимательно посмотрел на этот ужасный полог и рванул его так, что он затрещал и порвался, и пинком отбросил в угол. Они стояли друг перед другом, и он смотрел на нее. От волнения и неожиданности у нее ком подступил к горлу и дыхание перехватило. И, как всегда, прежде ослабли ноги. - Ты?! - спросила она. И сама не заметила, как протянула ему обе руки. Как он был прям, когда смотрел на нее! Какая беспощадность, отточенность всех движений, невероятная ясность существования сквозили в каждом его жесте. Та ясность, которой так не хватало ей в ее путаной, чадной жизни. Во всей жизни ее, что состояла из мелких интриг, ухищрений, легчайших взлетов и мелких падений. Теперь только она и поняла, как ей не хватало его, с которым было так легко дышать и говорить обо всем. И она пошла к нему. Она пошла к нему, улыбаясь, протягивая руки и лепеча какую-то чепуху, хотя он еще не улыбался и не говорил ей ни слова. Пембрук, Бербедж, капитан какой-то, кто там еще? Господи, как они далеки все сейчас от нее! И тут он схватил и обнял ее. Грубо и больно, но как раз так, как ей было надо. И руки его были нарочно жестки для нее, нарочно для нее грубы и смелы. И она опять удивилась в эту последнюю секунду, теряя разум, а с ним и понимание происходящего. Каким же он был всевидящим и умным! Как он отлично понимал, что вот эти грубые и жесткие руки и нужны были ей сейчас больше всего! Они стояли посредине комнаты, смотрели друг на друга, свеча горела, а дверь была открыта! Вдруг он так же молча оставил ее, пошел и запер дверь на ключ. Потом подошел к свече и резко дунул. Она погасла, будто ее обрезали. - Но мне ведь темно, Билл, - потягиваясь, сказала она только для того, чтобы услышать его голос. И прибавила, изнемогая, свое любимое словечко, которое откуда-то приходило к ней всегда в таких случаях: - Сумасшедший, сумасшедший! Ах, какой же сумасшедший! Из темноты, не приближаясь к ней, он спросил: - Во сколько к тебе должен прийти Ричард? - Не знаю, - сказала она, даже в темноте привычно откидывая голову, поднимая и до хруста заламывая руки. - Он совсем не придет. Она знала, что он не верит ей, но понимала также и то, что много говорить нельзя. Но ах, как легко дышалось с ним. Она чувствовала, как огромная и пристальная ясность и беспощадность его существования заставляют ее светлеть и смириться в его больших руках. - Билл, - сказала она почти умоляюще, - милый ты мой! Он понял, что ей надо, помолчал и наконец пришел на помощь. - Лучше всего, если ты не будешь мять одежды, - сказал он мирно, - дай-ка я все повешу на гвоздь. И только она это услышала, как поняла - вот это и есть самое большое снисхождение, что ей когда-либо было оказано. * * * - Ну, теперь он ушел, - сказала она. Они сидели рядом и слушали. - Теперь и я слышу, - ответил Шекспир. - Вот он уже спускается с лестницы. Черт, как топает! Ушел! Я сейчас сойду вниз, зажгу свечу. - Ну, - сказала она, - зачем же? - И тихо обняла его за плечи. - Билл, расскажи что-нибудь. - Что ж тебе рассказать? - спросил он откуда-то уже издали. - Вот ты опять думаешь о чем-то своем. Билл, о чем ты думаешь? Я хочу, чтобы ты со мной не думал ни о чем. С кем ты сейчас? Ей хотелось, чтобы в голосе у нее прозвучала ревность, но это никак не удавалось - слишком она уже устала. - Я с тобой, - ответил Шекспир. - Нет, нет, ты не со мной. Не со мной, не