его на то, чтобы возненавидеть отечество. Что ни мысль у него, то афоризм, и каждый просится в эпиграф. Как трудно выбрать что-нибудь другое из его писем: не о хандре, не брань по поводу собственной страны, не о надежде выехать, не о желании бежать. Он начинает называть Кишинев своей тюрьмой, а затем свое пребывание в нем передает в известном двенадцатистишии "Узник": "Сижу за решеткой в темнице сырой". Поэт мечтает вместе с орлом улететь туда, где за тучей белеет гора, и где синеют морские края. Это, между прочим, написано дома, скорей всего, в постели, когда Пушкин сидел, наказанный Инзовым за хулиганство. Но он мог свободно гулять в большом Инзовском саду и принимать гостей. Все, что он задумывает, полно романтики. Романтизм -- непременное направление во всем написанном, своего рода литературный лабиринт, из которого предстоит найти выход. Поэт живет и творит в неких условных рамках, согласно определенной ролевой игре, как теперь говорят психологи. Он принял эту роль сам, и она наложилась на подходящие черты его темперамента, его мышления, его образа жизни. Далекий от поэзии человек, Инзов считал странности Пушкина "маской байронизма". А поэт Павел Катенин называл его сочинения "Бейронским пением". Романтизм на Западе был связан с проявлением роли личности, ее прав, интереса к политической жизни, расширения социальных связей, а значит, свободы передвижения, сочувствия людям, лишенным этих прав. Эти основы гуманизма на Западе стали в ХIX веке реальностью, а романтизм воспоминанием, иногда сентиментальным, о прошлом. Для России заимствованное это течение было открытием важным, но умозрительным, неадекватным реальности, которая не совмещалась с чужим романтизмом. Пушкин находился под влиянием Шатобриана, и исследователями уже отмечалось немалое сходство "Ренэ" и "Цыган". Затем кумиром его стал Андре Шенье, а в описываемые годы Байрон. "...Он хотел и в качестве поэта играть роль Байрона, которому подражал не в одних своих стихотворениях",-- считал Ксенофонт Полевой. Драматическая биография Байрона, частично сконструированная им самим, стала предметом обсуждения в гостиных всей Европы. Молодые люди, особенно поэты, от Лиссабона до Москвы имитировали его во всем. Это касалось и конфликта со своей родиной. И Пушкин, и Кюхельбекер, и Грибоедов подражали Байрону. Когда русский поэт отправился в ссылку, Байрон уже четыре года жил и действовал за границей. Близко познакомившись в Крыму с английским языком и творчеством Байрона, Пушкин обрел эталон для подражания. В Кишинев он явился байроновским двойником (что заметил даже Инзов). Здесь в результате чтения и краеведческих экскурсий дорогу Байрону перебежал Овидий. Два символа, два кумира подталкивали Пушкина сразу к двум образцам поведения, то есть к существованию в двух противоположных образах. Байрон звал поэта на борьбу, Овидий -- к любимым наслаждениям. Байрон советовал эмигрировать, Овидий -- возвращаться в столицу к друзьям. Байрон враждовал со всей Англией, Овидий -- только с императором. Овидий казался старомодным, и его привлекательность слабела. Байрон же подталкивал Пушкина к решительности в поступках. Но был еще и третий вариант поведения, черты характера которого заложила в Пушкина Россия. Пушкин был русским Байроном, или, точнее, Байроном на российский манер, Бейроном Сергеевичем, как нежно назвал его Жуковский. А это означало физиологическую неспособность к поступкам, то, что академик И.П.Павлов назвал основной чертой русского мужика: угасший рефлекс цели. Поэт загорался, но остывал перед тем, как что-либо совершить. Тем не менее Пушкин подражал все больше именно Байрону, хотя разница между ними возрастала по мере того, как замыслам кишиневца предстояло преобразоваться в поступки. Байрон после конфликта с обществом спокойно сел на пароход и уехал из Англии, считая себя изгнанником отечества. Он мог сравнивать себя с древними римлянами, которых в наказание изгоняли к варварам. Пушкин, хотя и вел себя с вызовом, тотчас умолк, когда возник скандал, но был выгнан из провинциальной европейской столицы в еще более глухое место, хотя мечтал попасть из варварского Петербурга хоть в какую-нибудь точку Европы. Байрон участвовал в революции в Италии, затем в Греции, отдав на это все свое состояние, а Пушкин (при всех его благих намерениях) продувал свое состояние в карты. Не столько поступки, сколько дух Байрона, его литературное мастерство увлекало Пушкина. Он стремился сорвать плоды с веток, до которых он, будучи на цепи, дотянуться не мог. После смерти Байрона Александр Тургенев писал князю Вяземскому: "Смерть его в виду всей возрождающейся Греции, конечно, завидная и поэтическая. Пушкин, верно, схватит момент и воспользуется случаем". Вопросы байронизма Пушкина в те времена обсуждались более подробно и открыто, чем после канонизации поэта в советское время. Но оказалось, что собственные переживания были для Пушкина важнее беды мировой литературы, и русский поэт пишет нечто чудовищное: "Тебе грустно по Байроне,-- отвечает он Вяземскому,-- а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии". Не хочется думать, что здесь примешивалась еще и сальериевская зависть. В жизненных поступках Пушкин просто не дозрел до самоотречения Байрона. На практике у него ничего не выходило, и может, это унижало его? Что же касается влияния, то немало страниц написано о байронизме Пушкина. В большинстве из них одно и то же: "подпал" -- "освободился". Одна часть пушкинистов утверждает, что лишь "южный" период был у Пушкина "байроническим". Другие -- что освобождение из-под влияния Байрона было результатом увлечения Гете, когда Пушкин, читая "Фауста", из мятежника превращался в философа, из романтика в реалиста. А в жизни он превращался из оптимиста в скептика. На самом деле, нам кажется, влияние это осталось в произведениях навсегда. Байронизм Пушкина проявился не в том, что "Братья-разбойники" навеяны "Шильонским узником", а "Евгений Онегин", начатый тут, в Кишиневе, 9 мая 1823 года,-- подражание шутливой повести Байрона "Беппо" и затем "Паломничеству Чайльд-Гарольда". Думается, Пушкин сперва был байронистом-романтиком, а потом стал байронистом-скептиком, так и не выйдя из-под тени великого европейца. Пушкин призывал и других поэтов писать байроническую поэзию, ибо она "мрачная, богатырская, сильная". Байронизм -- не этап, но вся жизнь Пушкина. В заимствованиях этих нет ничего унижающего ни его как поэта, ни зеленую тогда русскую литературу. Когда писатель из отсталой страны приобщает своего читателя к достижениям более высоких цивилизаций, это трудная и вполне благородная задача. Хотя Пушкин и строил для себя условный мир, который позволял ему выжить в условиях ссылки, жизненные обстоятельства то и дело напоминали ему о себе. Невольно он сравнивал свою судьбу с судьбами друзей. Один за другим они отъезжали за границу, он же томился здесь. Правда, теперь к нему прибавился еще один поэт -- Павел Катенин. Знали ли власти, что Катенин принадлежит к тайному Союзу Спасения, одной из ветвей организации Военного общества декабристов, готовившихся к перевороту? Похоже, что нет, ибо вызван он был к тому же генерал-губернатору Милорадовичу и выслан на десять лет "за шиканье артистке Семеновой". Катенин писал лояльные вещи, стало быть, сослан был не за стихи. А за что же? За фрондерство? Ни возвратиться из ссылки, ни выехать за границу Катенин не рвался. Он вскоре был прощен, но из собственного имения уезжать в столицы не захотел и Пушкина уговаривал не нервничать. Впрочем, Катенин был, кажется, единственным исключением. До Пушкина то и дело доходят сведения об отъездах. Уехал историк, библиофил и писатель Александр Чертков. Пробыв два года в Австрии, Швейцарии и Италии, он собрал обширную библиотеку книг о России на многих языках. В Кишиневе подал в отставку бригадный командир Павел Пущин. Сбросив мундир с генеральскими эполетами, он собрался в Париж. "Что Вильгельм? есть ли о нем известия?" -- спрашивал Пушкин о Кюхельбекере и радовался за приятеля, который набирался впечатлений, гуляя по Европе. Беспокоится Пушкин за Батюшкова, который психически заболел в Италии. И, наконец, слухи о Чаадаеве -- последний удар. Как пишет Пушкин, "мне его жаль из эгоизма". Это означает, скорей всего, что он примеривает его судьбу на себя, и себя ему становится жаль. А три года спустя, вспоминая начало их дружбы, Пушкин отметит: На сих развалинах свершилось Святое дружбы торжество. И тут же добавит: Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое Предать развалинам иным. Это стихотворение написано в 1824 году, скорей всего, уже в Михайловском. Как видим, началась дружба "на сих развалинах", а продолжение ее мыслилось посвятить "развалинам иным". Потом Чаадаев скажет: "Пушкин гордился моею дружбой; он говорил, что я спас от погибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому...". Пушкин же в кишиневском дневнике 18 июля 1821 года записывал о нем: "Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя". Это было редкое сродство душ, сохранившееся до смерти обоих писателей. До знакомства с Пушкиным Чаадаев прошел с русскими войсками по Европе до Парижа. А в 1820 году, посланный с расследованием в Семеновский полк, где он служил раньше, Чаадаев в докладе царю сообщил о своих виноватых товарищах. За преданность ему предложили пост флигель-адъютанта императора, он, однако, отказался и вышел в отставку. Власти перехватили его письмо, в котором он писал, что в России жить невозможно. Чаадаев начинает распродавать свою огромную библиотеку и решает уехать из России навсегда. Выбраться ему удается без особых усилий. Можно понять пушкинскую "жалость из эгоизма": друзья не раз еще до ссылки Пушкина строили планы и предпринимали усилия, чтобы выехать, но теперь это удалось одному Петру Яковлевичу. Пушкин остается на привязи. Чаадаев писал: "И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели...". Как всегда у Пушкина, обида, унизительность положения сперва проявляются внешне: в раздражительности, злобе, то и дело возникающей ярости, для большинства его знакомых немотивированной. Он и сам писал о себе, что он бессарабский, а потом -- бес арабский. В официальном пушкиноведении причину пушкинской ярости и негативизма принято объяснять социальными причинами. Непрерывно возникающие конфликты, в которых поэт защищает свое достоинство, источники объясняют тем, что Пушкин был беден, был не офицером, а штатским с маленькой должностью коллежского секретаря. Он не мог сносно существовать, самолюбие великого поэта страдало. К сожалению, конфликты подчас провоцировал он сам. Из-за спора, какой танец исполнять, Пушкин вызывает на дуэль командира егерского полка. После примирения в ресторане Пушкин грозится вызвать на дуэль каждого, кто плохо отзовется об этом командире. В дневнике князя Павла Долгорукова читаем: Пушкин "всегда готов у наместника, на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку". За обедом у Инзова кто-то называет Пушкина молокососом, а Пушкин того винососом -- и снова вызов на дуэль. Инзов то и дело вынужден запирать Пушкина дома. Пушкин ходит с тяжелой железной палкой, всегда готовый к драке. И если что-то не по нему, начинает драться не медля. Он спорит со всеми и готов, едва аргументы иссякнут, влепить пощечину. В письмах его друзей то и дело мелькают сообщения о том, что Пушкин ударил в рожу одного боярина или дрался на пистолетах, рапирах, а если избить или ранить не удается, драка или дуэль возобновляются в последующие дни. Он желчен и ненавидит весь свет. Он всегда один против всех. Даже в общественных делах -- поучает он Вяземского -- лучше действовать в одиночку. Вяземский предлагал подать коллективную жалобу на цензуру, и Пушкин его отговаривает, что это почтут за бунт. Нет, сражаться с правительством он не хочет. Но обида и унижение остаются и после дуэлей, в которых он рискует жизнью. Оскорбленный ум воспринимает все более остро. И, может быть, главный итог кишиневской жизни -- приход Пушкина (как и Чаадаева) к осознанию порочности не отдельных проявлений власти или жизни в этой стране, но страны в целом. Как всегда, это тоже происходит в крайних выражениях, с обобщениями, далеко перекрывающими непосредственный повод. В Европе горит политический костер, а здесь вялое тление жизни, и это удручает поэта. Павел Долгоруков, кишиневский чиновник, вспоминает, что он заходил к Пушкину и тот "жалуется на болезнь, а я думаю, что его мучает одна скука. На столе много книг, но все это не заменит милую -- неоцененную свободу". Отметим про себя это "жалуется на болезнь", хотя он вполне здоров. А пока приглядимся к его настроениям. В письмах он старается быть сдержанным: "здесь не слышу живого слова европейского. В разговоре срывается на крайности. За столом у Инзова говорит, что всех дворян в России надо повесить, и он сам "с удовольствием затягивал бы петли". В стихах также нет особого оптимизма: Везде ярем, секира иль венец, Везде злодей иль малодушный, А человек везде тиран иль льстец, Иль предрассудков раб послушный. И уже прозой дописывает: "Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою". Но и в стихах Пушкин то и дело теперь переходит на крик. Ничего он не ждет от этой земли: Ничтожество! Пустой призрак, Не жажду твоего покрова! Самые нейтральные поводы приводят его к размышлениям о глупости и ничтожности страны, в которой он вынужден жить. Он сочиняет "Песнь о вещем Олеге", легенду в стихах, а в комментарии с презрением отмечает, что это страна, в которой герб заимствован у Римской империи, где двуглавый орел знаменовал разделение ее на Западную и Восточную. "У нас же он ничего не значит". Все нормальное в этой стране вывернуто наизнанку. Вот что автор говорит цензору в своем послании, опубликовать которое нечего было и думать. Ты черным белое по прихоти зовешь: Сатиру пасквилем, поэзию развратом, Глас правды мятежом, Куницына Маратом. Россия не доросла до европейской цивилизации: Что нужно Лондону, то рано для Москвы. Глубокое презрение к своим собратьям по перу испытывает кишиневский узник. Им свобода творчества и не нужна, они вполне довольны той, что им дадена: У нас писатели, я знаю, каковы: Их мыслей не теснит цензурная расправа... В черновом варианте вместо этих строк было размышление о том, во что вылилась бы свобода печати в России, буде она отменена, как на Западе. Потребности ума не всюду таковы: Сегодня разреши свободу нам тисненья, Что завтра выдет в свет: Баркова сочиненья. Страна настолько, по Пушкину, ненормальная, что, например, у царя рождается 40 дочерей -- и все без того, что составляет главное отличие анатомии женщины. Находясь на привязи, Пушкин иронизирует над своим приятелем: "Я барахтаюсь в грязи молдавской,-- пишет он Вяземскому,-- черт знает когда выкарабкаюсь. Ты -- барахтайся в грязи отечественной и думай: Отечества и грязь сладка нам и приятна". Пушкин взял строку из Державина: "Отечества и дым нам сладок и приятен". Эту же строку (случайно ли?) выудил Грибоедов для комедии "Горе от ума". Серьезно ее произносит Чацкий или тоже иронизирует? Грибоедов, сидя за границей, возможно, толковал ее серьезно, а Пушкин в грязи молдавской -- иронически. На полях он рисует свой автопортрет в старости: во что он превратится, если останется в этой грязи. Он проникается почти физиологической ненавистью к городу, в котором вынужден пребывать: "О Кишинев, о темный град!" -- до чего же надоела ему эта дыра. В письмах он называет город Содом-Кишинев. Пушкин переделывает географию, утверждая, что Кишинев находится на границе с Азией. Брань в рифму обрушивается на это место: Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет. Когда-нибудь на грешный кров Твоих запачканных домов Небесный гром, конечно, грянет, И -- не найду твоих следов! Ну, а какой же выход? Выход только в мечтах: Провел бы я смиренно век В Париже ветхого завета! Так ответил Пушкин стихотворным письмом на приглашение своего приятеля Филиппа Вигеля приехать погостить в Кишинев осенью того же 1823 года, когда он из Кишинева все-таки вырвался. Что это удастся, Пушкин и не подозревал. Одесса, конечно, была не заграница, но более цивилизованное место. Возможно, он узнал, что планы побега оттуда реализовать легче. И он начал бомбить просьбами (более скромными, чем раньше) своих петербургских друзей. В апреле 1823 года Пушкин еще не знал, что переедет в Одессу, так как звал Вяземского приехать к нему в Кишинев. А в Петербурге чудачка Евдокия Голицына, бывшая его любовница, пригласила к себе в ночной салон графа Воронцова, который был уже назначен вместо Инзова наместником Новой России -- Новороссийской губернии. Образование оной завершало объединение и обрусение новых земель, превращая их из колонии в исконное тело империи. Во время исполнения романса на слова Пушкина "Черная шаль" Голицына прошептала на ухо Воронцову о таланте молодого поэта, который сохнет в Бессарабии и расцветет под чутким руководством графа в Одессе. Вяземский просит Александра Тургенева похлопотать об этом же, а тот отвечает, что уже говорил с министром Нессельроде, а также с графом Воронцовым. Брат Александра Тургенева Сергей был под началом Воронцова в оккупационных войсках во Франции. Дело прошло гладко, Воронцов обещал перевести Пушкина к себе в одесскую канцелярию. Это была удача. Еще не ведающий об этом, но, возможно, предчувствующий перемены Пушкин в начале июля отпрашивается у Инзова в связи с ухудшившимся состоянием здоровья лечиться морскими ваннами в Одессе. Придуманная болезнь, о которой он твердил всем встречным, реально помогла. В Одессе Пушкин узнал от самого Воронцова, что переходит под его начало, тогда как сам новый губернатор собирается ехать осматривать владения. В Кишинев Пушкин мчался, как на крыльях. Город этот был провинцией, а теперь становился задворками: столица края перемещалась в Одессу. Жить, как он писал, "в бессарабской глуши, не получая ни журналов, ни новых книг" -- он имел в виду западные издания, так как русские он получал,-- жить так было невыносимо, а тут прорезалась щель, чтобы дышать. Инзов расстроился, что Пушкин, для которого он столько старался сделать, легко променивает его на Воронцова. "Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней, сколько угодно?-- жаловался Инзов приятелю Пушкина Вигелю.-- А с Воронцовым, право, несдобровать ему!". Но байроническая модель поведения, наложенная на русский характер, являла собой вполне прагматический эгоизм. Русский байронизм строился на презрении к человечеству вообще, праве сильной личности командовать над слабыми и поступать якобы от их имени только потому, что данный байронист считает это целесообразным. Философия эта имела далекие последствия, но в данном случае все было скромнее и проще. 26 июля 1823 года Инзов перестал быть наместником Бессарабии, сдал должность Воронцову. Останься Пушкин в Кишиневе, он все равно подчинялся бы теперь новому наместнику, и рассчитывать на помощь Инзова в отъезде за границу Пушкин уже не мог: паспорта теперь подписывал Воронцов. Надежды на войну здесь тоже больше не было. Греческие брожения закончились. У местных властей (скорей всего, не без подсказки сверху) возникла идея выслать этеристов во внутренние губернии. Теперь мы знаем, что Пушкин в своих рассуждениях ошибался. Уехать он мог, и со значительной степенью вероятности можно утверждать, что это ему удалось бы без паспорта. Высылка греков не состоялась. В последующие годы около трех тысяч греков и к ним примкнувших лиц удачно бежали через границу. В этот период начинается перелом в настроениях и мироощущении Пушкина. 1 декабря 1823 года он пишет Тургеневу о своих политических стихах, что "это мой последний либеральный бред, я закаялся...". Он осознает, что перемены в этой стране не близки, если вообще возможны. Он становится суеверным. Кто-то заметил, что роковое число "три".тяготеет над Пушкиным в Кишиневе: он провел здесь три года, сменил три квартиры, позже он будет три раза свататься, за жизнь его сменятся три царя, и графиня в "Пиковой даме" будет владеть тайной трех карт. Рассчитывая пробыть в изгнании полгода, Пушкин провел три, причем в основном под покровительством Инзова, незлобивого человека, терпеливого к нелояльности и сносившего все проделки ссыльного. Если не считать прошений о разрешении вернуться хотя бы ненадолго в столицу, то Пушкин трижды, как мы считаем, готовился бежать из Кишинева за границу: с греками, с армией в случае войны и с цыганским табором. Из этого ничего не получилось, но переезд в Одессу стал реальным. 22 июля 1823 года граф Воронцов, приехавший накануне, объявил Пушкину, что тот будет под его началом воспитываться в нравственном духе. "Приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково",-- писал Пушкин брату. 9 или 10 августа 1823 года, скорей всего, в свите Воронцова, Пушкин отправился из Кишинева в Одессу. Александр Тургенев писал Вяземскому в его имение Остафьево: "...тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова -- в Италию -- с ума сошел; что-то будет с Пушкиным?".Тургенев старался быть в курсе всех планов поэта. Если датировка пушкинских стихов, приводимая составителями его собраний сочинений, верна, в Кишиневе до отъезда в Одессу за весь 1823 год Пушкин написал одно стихотворение из восьми строк "Птичка". В чужбине свято наблюдаю Родной обычай старины: На волю птичку выпускаю При светлом празднике весны. Я стал доступен утешенью; За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать! Говорили, что Пушкин действительно выпустил птицу -- не свою, а из клетки Инзова. За ассоциацией ходить было недалеко. Удивительно другое: в тот же год стихотворение было напечатано в "Литературных листках", конечно же, с оговоркой для глупых цензоров, что речь идет о выкупе из тюрьмы невинных должников. До революции "Птичка" была хрестоматийной, ее повторяли все дети, едва выучившись говорить. После революции стихи эти из учебников изъяли, потому что в них есть слово "Бог". Спустя десять лет поэт напишет Алексееву в Бухарест: "Пребывание мое в Бессарабии доселе не оставило никаких следов, ни поэтических, ни прозаических". А пока Пушкин летел птицей в коляске, в кортеже Воронцова, по пыльной дороге к морю. Он понимал, что свободу ему не даровали, но все же надеялся, что из Одессы до нее ближе. Глава одиннадцатая. ОДЕССА: ЗА ЧЕРТУ ПОРТО-ФРАНКО Правда ли, что едет к вам Россини и итальянская опера?-- Боже мой! это представители рая небесного. Умру с тоски и зависти. Пушкин -- Дельвигу из Одессы в Петербург, 16 ноября 1923. Об одесской жизни Пушкина написано много, а известно мало. И в этом нет противоречия. Дело в том, что документальных материалов и писем сохранилось от этой поры немного. То, что мы знаем, известно из вторых рук. Треть века назад одесский пушкинист С.Я.Боровой подсчитал, что о жизни Пушкина в Одессе опубликовано 236 работ. Скоро это число удвоится, а новых сведений найдены крупицы. Гостиница "Норд" -- единственное сохранившееся здание, где жил Пушкин. Даже место его квартиры не установлено. Возможно, это было правое крыло второго этажа во внутреннем флигеле. Когда мы последний раз были в Одессе в 1986 году, в здании этом, по иронии судьбы, помещалась инюрколлегия, разыскивающая наследников тех, кто уехал за границу. Зарегистрировано, что в Одессе у поэта было 90 знакомых, друзей и врагов. Именно благодаря им и их потомкам, до нас доходят сведения, но разобраться в них непросто. Согласно одним источникам, Пушкин считал время, проведенное в Одессе, счастливейшим периодом своей жизни. Согласно другим источникам: "О подробностях своего одесского житья Пушкин не любил вспоминать". Кишиневские и одесские пушкинисты спорят, где Пушкину жилось лучше. Кишиневский автор считает, что лучше было в Молдавии: "В Кишиневе было гораздо больше интеллигенции, более умственно развитой...".В Одессе же "как в муравейнике кишели многочисленные чиновники и дельцы, пресмыкавшиеся перед богатством и начальством". Одесские авторы другого мнения: Пушкин приехал из захолустья в цивилизованный город. "Одесса -- просто маленький Петербург, по крайней мере, в умственном развитии", по выражению современника. Одессу считали также русским Марселем. Что касается самого Пушкина, то и он поначалу считал, что перебрался из Азии в Европу. Древние греки называли Черное море Эвксинским, то есть Гостеприимным, и поселение на месте Одессы существовало еще до Рождества Христова. Захватив эти территории в конце ХVIII века, русские начали строить порт. Для развития в городе экономики, торговли и привлечения иностранных судов в гавань высочайшим указом здесь было введено порто-франко. Въезжающие сюда пользовались правом беспошлинного ввоза товаров. При этом первое, что было построено в порту еще до указа о порто-франко, таможня, а затем целая пограничная линия для борьбы с контрабандой. Таможенная черта отделяла Одессу от России и делала ее как бы свободным городом. Границу эту охраняли казаки. Город рос и богател очень быстро, но еще быстрее богатели таможенные чиновники. В Одессу шли обозы с хлебом едва ли не со всей России, на экспорт. Отсюда вывозили уголь, для изготовления которого жгли леса. Русские начинали конкурировать с западными коммерсантами. В Одессу бежали крепостные, солдаты-дезертиры, бродяги, каторжники, становясь "вольными гражданами" и постепенно превращаясь в коренное население Новороссии. Здесь временно или навсегда оседали иммигранты из Европы, Азии и Африки -- неудачники, безземельные крестьяне, торговцы,-- надеясь разбогатеть. Им по решению правительства выдавались пособия. Их -- итальянцев, французов, турок, греков, албанцев, сербов, хорватов, поляков, евреев, немцев -- было больше, чем русских. Пушкин вписал бы в этот список армян, молдаван, испанцев, как он сделал это в стихах. На Армянском бульваре в Одессе русская речь слышалась реже, чем другие языки. Итальянцы пекли хлеб, делали макароны и конфеты, пели в опере, учили детей музыке. Французы разводили сады, делали вино, содержали отели, рестораны, учебные заведения, бордели, были архитекторами, мебельщиками, поварами, парикмахерами, варили мыло и делали свечи, но часто бросали дело и уезжали обратно. Дольше других задерживались повара, так что еще и во второй половине ХIХ века одесская французская кухня славилась далеко за пределами города. Немцы ремесленничали, были кузнецами, каретниками, сапожниками, столярами, портными, типографами. Среди поляков было много богатых, соривших деньгами, были адвокаты, аптекари, потом стало много ремесленников и прислуги польского происхождения. Греки разных сословий держали кофейни и игорные дома или посещали их. Те и другие крутились вокруг организации "Филике этерия", готовившей вторжение в Грецию. Их мало интересовало происходившее в самой Одессе, но осведомители, подосланные русскими властями, исправно доносили о том, что происходило в их среде. Евреи стекались в Одессу отовсюду, от Испании до Польши, и занимались всем, постепенно откупая у иностранцев магазины и мастерские. По мере обрусения Одессы они осваивали русский язык и культуру. Во время Пушкина в городе было 35 тысяч жителей и небольшой процент евреев. К концу прошлого века, когда Одесса стала четвертым городом России (после Петербурга, Москвы и Варшавы), в ней жило 300 тысяч евреев и сто тысяч русских. Многие русские понимали идиш. Порт был действительно европейский. Когда Александр I посетил Одессу (за пять лет до Пушкина), в гавани стояло триста кораблей. Торговые, культурные и личные связи соединяли одесситов со множеством городов разных стран, куда добраться отсюда было быстрее, чем из Петербурга или Москвы. Но информация, приведенная выше, почерпнута нами из дореволюционных источников. Позже советские авторы начали утверждать, что буржуазные историки клеветали на Одессу, называя ее европейским городом; на самом деле, Одесса всегда была городом русским и украинским. Теперь пишут также, что иностранцев в Одессе было на самом деле немного, и встретить их можно было лишь в порту и на центральных улицах. Остальная территория города была не столь уж привлекательна, по поводу чего иронизировал Пушкин, вспоминая Одессу. Поэт Туманский, приехав из Парижа,-- Пошел бродить с своим лорнетом Один над морем -- и потом Очаровательным пером Сады одесские прославил. Все хорошо, но дело в том, Что степь нагая там кругом... Пушкин был объективнее наших научных современников. В письме к Александру Тургеневу от 1 декабря 1823 года он объяснил, что провел три года в "душном азиатском заточении" и теперь чувствует цену "и не вольного европейского воздуха". Все поставлено на свои места. Кишиневу он уже все прощает: "мне стало жаль моих покинутых цепей". В идеализированной, показной Одессе -- Там все Европой дышит, веет, Все блещет югом и пестреет Разнообразностью живой. Язык Италии златой Звучит по улице веселой... Но реальная картина выглядит несколько иначе. В Одессе пыльной, я сказал. Я б мог сказать: в Одессе грязной -- И тут бы, право, не солгал. Живописуя подробности жизни в "густой грязи", когда кареты вязнут, а пешеход лишь на ходулях рискует перейти улицу, Пушкин в главе "Путешествия Онегина" не жалел красок. Лавки вдоль улиц вовсю торговали зарубежными товарами, но Марсель этот выглядел весьма на русский манер. Так или иначе, Пушкин попал в молодой город и остановился в гостинице с видом на залив. Французские газеты поступали сюда без цензуры. Позже, между прочим, через Одессу в Россию шел тамиздат, например, "Колокол" Герцена. Здесь был магазин иностранных книг, оперный театр и газета, тоже на французском языке, печатавшая преимущественно зарубежные новости. Когда Воронцов получил разрешение издавать газету, у нее набралось 37 подписчиков. Переоценивать свободу в Одессе того времени не следует. В 1823 году здесь запретили газету, которая существовала четыре года. Причиной запрета было нарушение редактором правила, не разрешающего печатать самостоятельные статьи на политические темы. Такие статьи можно было только перепечатывать из официальных органов. Пушкин продолжал числиться по Министерству иностранных дел в звании коллежского секретаря и поступил в дипломатическую канцелярию Новороссийского генерал-губернатора. Ссылкой все это можно было назвать с большой натяжкой. Сорокалетний генерал-адъютант Воронцов, умный и просвещенный либерал, получивший блестящее образование на Западе, был полон энергии и планов действовать в духе герцога Ришелье, главного устроителя Одессы. О Пушкине он наслышан от общих знакомых и готов ему покровительствовать. Воронцов "принимает меня очень ласково",-- сообщает Пушкин брату. С собой Воронцов привез большую группу молодых чиновников из хороших семей и сделал это с вполне определенной целью. До этого Одессой управляли иностранцы. Теперь здесь формировалась русская администрация, появлялась русская интеллигенция. Русское дворянство оказывалось в центре культурной жизни города, что было полезно и с точки зрения русификации края. Пушкину опять везло: дипломатическая канцелярия, в которой он служил, ведала внешней торговлей, изучением колебаний курса валюты и хлебных цен на рынках Европы, а также собирала сведения о политических аспектах конфликтов в Греции и Испании. Канцелярия держала связь с иностранными консулами в Одессе, занималась проблемами судоходства. Особенно интересно для рассматриваемой нами темы, что канцелярия ведала также вопросами эмиграции и иммиграции. Правда, сам Пушкин был весьма далек от служебных дел и вряд ли в них вникал. Само понятие службы отвращало его даже от тех дел, которые ему лично были бы весьма полезны. Воронцов открыл для Пушкина личный архив и огромную библиотеку, которую привез из Лондона. В гигантской этой библиотеке (после Октябрьской революции разворованной) хранилась переписка предков Воронцова с Радищевым. Перед Пушкиным открылись уникальные рукописи, политическая и философская литература всего мира, в том числе русская и о России. Жадный пушкинский ум стал развиваться без ограничений, черпать темы, сюжеты, мысли, которые впоследствии поэт использовал всю жизнь. Жене своей, Елизавете Ксаверьевне, красавице и умнице, Воронцов поручил опекать одинокого и талантливого поэта. Он гуляет по Одессе в черном сюртуке и фуражке или черной шляпе с неизменной тяжелой железной палкой. Он такой же, как и раньше, искатель приключений и картежник. Вместе с тем он и любознательный читатель, остроумный, словоохотливый собеседник, многим добрый и сердечный приятель. Иллюзия Европы, однако, не может ему заменить саму Европу. Поэтому несмотря на обширный круг знакомых, состояние одиночества у Пушкина в Одессе не только не становится слабее, но вскоре обостряется. "У меня хандра",-- жалуется он в письме к брату. "У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуденным",-- сообщает он Вяземскому. "Вам скучно, нам скучно: сказать ли вам сказку про белого бычка?.. скучно, моя радость! Вот припев моей жизни",-- тоскует он в письме к Дельвигу. И так из письма в письмо. Чем же он скрашивает скуку? "Недавно выдался нам денек,-- исповедуется он Вигелю,-- я был президентом попойки -- все перепились и потом поехали по блядям". Умеющий точно подмечать происходящее в людях, его особый приятель Липранди находит Пушкина "более и более недовольным". "Хороша и наша civilisation!-- пишет между тем Пушкин Вяземскому 4 ноября 1823 года.-- Грустно мне видеть, что все у нас клонится Бог знает куда...".В сочинениях Пушкина этой фразы в письме к Вяземскому не найти. Цитата взята нами из переписки Пушкина, изданной Саитовым. В письмах поэта под редакцией Модзалевского приводится также черновик письма, где эта фраза имеется, но в беловом тексте Пушкин эту мысль опустил. Происходит сие вскоре после переезда в Одессу. Состояния эйфории хватило не надолго. Перед рождеством граф Воронцов, которому не удается привлечь Пушкина к серьезным занятиям (не в канцелярии, нет, но важным для самого поэта), осторожно просит Филиппа Вигеля, зная, что тот близкий приятель Пушкина, склонить его к тому, чтобы заняться чем-нибудь путным. Вигель был фигурой не менее любопытной, чем Липранди, но в другом плане. Хитрый, умный и лукавый, он умел трактовать события во многих ракурсах, в зависимости от того, с каким собеседником имел дело. При этом себя всегда умел выставить в выгодном свете и делал на этой своей способности неплохую карьеру. Доносами он не гнушался. В истории стал известен доносом на Чаадаева и его философические письма. Вигель был гомосексуалистом, что Пушкин отмечал с некоторой иронией. Приятель Пушкина Соболевский написал на Вигеля следующую эпиграмму: Счастлив дом, а с ним и флигель, В коих свинства не любя, Ах, Филипп Филиппыч Вигель, В шею выгнали тебя! Этот человек, по просьбе губернатора Воронцова, должен был положительно влиять на Пушкина. Тем временем Пушкина издают в столицах, и, по слухам, государь император готов с ним помириться. Публикации поэта не радуют, как прежде: "Мне грустно видеть, что со мною поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности". Пушкин встречает грека-предсказателя (по другим данным, гадалку). Тот (или та) в лунную ночь везет Пушкина в степь и, спросив день и год его рождения, что-то долго бормочет, потом произносит заклинания, обращенные к небу и, наконец, сообщает, что Пушкин умрет от лошади или от беловолосого человека и что у поэта будут два изгнания. Не исключено, что Пушкин понимает второе изгнание, как путь на чужбину. Он начинает торопить события. Наблюдатель с чутьем профессиональной ищейки, Липранди записал свое ощущение от встречи с Пушкиным той зимой: "Я начал замечать какой-то abandon в Пушкине...". Бартенев перевел это слово как "заброшенность, ожесточение". По-английски это значит "покидать, оставлять". Пушкин страдает в "прозаической Одессе", когда на свете существует "поэтический Рим". Батюшков, находящийся в Неаполе, назвал Одессу "русской Италией", а Пушкину теперь охота в настоящую Италию, то есть нерусскую. И снова, как в Кишиневе, в связи с разными мыслями, все чаще посещающими его, он хочет повидаться с младшим братом: "Если б хоть брат Лев прискакал ко мне в Одессу!". Письма его к брату шли из Одессы, минуя почту. Пушкин передавал их с отправлявшимися в Петербург чиновниками Воронцова и, значит, тоже до конца не мог быть откровенен. Восемнадцатилетний Левушка, которого друзья с легкой руки их общего друга Соболевского звали по-английски Lion, прискакать не торопился, отвечал не очень охотно, да и часто был занят. Как писал тот же Соболевский, Пушкин Лев Сергеич, Истый патриот: Тянет ерофеич В африканский рот. Никогда еще тяга за границу не была такой сильной. Скитания в одиночестве по побережью, горькие раздумья, общая ситуация заставляли действовать. Никогда еще свобода не была столь близка: вот она -- на другом берегу. Кажется, можно дотянуться рукой. Одесса открывала перед ним морской путь через Босфор в Средиземное море. Хаджибейскую бухту заполняли паруса и флаги всех цветов. Здесь швартовались у причалов и бросали якоря на рейде корабли из Италии, Англии, Америки. Пушкинист Леонид Гроссман замечает: "Нигде план избавления от тисков царизма не был так близок к осуществлению, как именно здесь". Замыслы зрели у Пушкина давно, а должны были реализоваться именно тут, в 1824 году. Вопрос был только в том, каким именно способом. В Одессе Пушкина мало кто знал. Встречая его в порту или на побережье, на него просто не обращали внимания. Это было удобно. Он доучивался английскому, освоил здесь итальянский и даже немного испанский. Он собирается покончить со своими старыми привязанностями: "Возможно ли, чтоб я еще жалел о вашем Петербурге?". Чего же он хочет оставить тут, какую память о себе? Он не очень-то щедр: "я желал бы оставить русскому языку некую библейскую похабность". Вот и все, большего отечество не заслуживает. На всякий случай он спрашивает у друзей адрес Якова Толстого, своего петербургского приятеля, который отбыл в Париж. В письме брату, посланном с оказией, которую поэт специально поджидал, Пушкин обижается на Льва, который все никак не появится, а надо бы, "иначе Бог знает, когда сойдемся". Происходящее вокруг все явственнее выводит его из себя: "Душа моя, меня тошнит с досады -- на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость -- долго ли этому быть?".Это большое письмо, отправленное в Петерб