дную Лизу"? Пойдет да и утопится. И я опять отложил эту записку. Но, отвечая на другие вопросы, я невольно все время думал: не попытаться ли разыскать автора? Решил потихоньку оглядывать ряды. В зале сидят девочки и мальчики, почти взрослые и не совсем взрослые, розовые и бледные, причесанные и лохматые, наивные и ироничные, с взволнованными, сонными, горящими и равнодушными лицами. Одни шепчутся, другие слушают, разинув рот. Рыжие среди них тоже попадаются. Не этот ли, с торчащими ушами, -- обладатель постыдной клички? Или вон тот нестриженый, похожий на мышонка, который все время шмыгает носом? Искал, искал я и вдруг подумал: ну, найду его, а дальше? Что же, прямо вот так и сказать со сцены, что я про это думаю? Нет, лучше дождусь его в дверях, отзову в сторону и скажу: -- Не расстраивайся, старина! Подумаешь, кличка... Еще не самое страшное клеймо в жизни. Бывают и почище... Даже в паспорт клейма ставят. И раз не самое, держи хвост морковкой! А он мне: -- Вам-то не самое, у вас нет клички! Что ему на это в двух словах в суете ответишь? Тем временем мой жизнерадостный одноклассник Валька объявил, наконец, что проблема любви и дружбы окончательно нами решена, тема закрыта и диспут окончен. Поднявшись над столом, учитель стал показательно трясти мне руку. Записка так и осталась без ответа. В троллейбусе, по дороге домой, вытащил я ее из кармана и перечитал. Был, как гадалки говорят, у меня к ней свой интерес. С шестого, или, нет, с пятого, класса меня тоже все звали Рыжим. Мать с отцом перешли на новое мое имя без проблем, и когда я входил в комнату, слышал: -- Рыжий, садись есть! На волейбольной площадке кричали: -- Рыжий, дай пас! Мне звонили домой одноклассники, чтобы списать по телефону решение задачки, и говорили соседям: -- Рыжего попросите! Соседи тоже стали звать меня Рыжим. А за ними -- весь наш двор. Прозвище прилипло так крепко, что не только близкие друзья, но и дальние родственники, приезжая, не звали меня иначе. Казалось, все забыли, как меня назвали при рождении. Сколько я ни уговаривал себя, что принципиально не буду слышать это унизительное собачье название, я невольно привык и откликался на него быстрее, чем на собственное имя. А имя у меня ей-Богу, неплохое: Долгорукий, Тынянов, Гагарин -- мои тезки. Верней, были моими тезками. Меня-то ведь переименовали. Только почему именно в Рыжего? Почему мне так не повезло? Мало разве на свете приличных слов? В нашем классе едва ли не все подходящие фамилии переделаны в птиц и зверей: Сорокин -- Сорока, Лисицкий -- Лис и Лиса, Волков -- конечно, Волк, Грачев -- само собой, Грач и так далее. Есть у нас Лей и Налей -- Олейников, Мешок -- Жогин, который самый толстый в классе, есть один Бонапарт. А я Рыжий. Вон, почитайте детективы: воры себя называют Доктор, Профессор, даже Король. А я, человек хотя и честный, но Рыжий. Надо сказать, что для возмущения у меня имелись основания: в действительности я не рыжий и рыжим никогда не был. Левшой от рождения, по наследству, был. Был еще сладкоежкой, волейболистом, коллекционером марок -- только не рыжим. Волосы у меня довольно темные, сколько в зеркало не глядись, не увидишь даже оттенка рыжины. Веснушки если и выступают, то летом, под загаром их не видно, а зимой и вообще нет. Кличка, однако ж, настолько пристала ко мне, что вне ее я уже не существовал. Даже злой остряк учитель истории Петр Васильевич Гора, ставя мне однажды двойку, сказал: -- Ну что ж? Считаешь, рыжим история ни к чему? Такого уровня у него было чувство юмора. Чужие несчастья всегда радуют, и класс, чтобы к тому же потянуть время, смеялся долго. -- За что? За что вы зовете меня Рыжим? -- взорвался как-то я. -- Да потому что ты Рыжий и есть! -- Нет, я не Рыжий! -- Рыжий! Рыжий!! Рыжий!!! Спорить одному со всеми, как и обижаться на всех, бесполезно, ибо все -- это толпа, а толпа, состоящая даже из разумных людей, разум начисто теряет. И я смирился. После школы я попал на филфак и решил, что хоть тут с кличкой будет покончено и я вздохну как полноценный человек. Но на соседнем потоке оказался парень из параллельного класса моей школы. Само собой, он звал меня по-прежнему Рыжим, и скоро весь мой курс это отлично усвоил. Мне нравилась одна симпатичная особь из соседней группы, но стоило мне к ней подойти, как остряки немедленно обыграли тему, и я услышал: -- Видали? Рыжий встречается с Рыжей, чтобы организовать Союз рыжих. Прошли еще четыре года. Став взрослым, я совсем перестал из-за прозвища расстраиваться. У меня даже хватило ума признаться себе, что Наташа, которая мне строила глазки, вдруг сменила меня на Вадима не только потому, что меня звали Рыжим. Филфак я с грехом пополам высидел и пришел служить в издательство. Заведующий редакцией назвал меня первый раз в жизни по имени и отчеству. Но кто-то из моих школьных друзей позвонил мне на работу и уверенно попросил к телефону Рыжего. -- Рыжего? -- возмутился заведующий.-- Как прикажете это понимать?! Он был настоящим рыжим, я бы даже сказал, очень рыжим. -- Это меня, -- хладнокровно сказал я. Он улыбнулся: -- То-то же! И тогда я понял, какое слово высекут на моем надгробии... Как-то вечером, едва я вернулся с работы, жена сказала: -- Рыжий, тебе обрывают телефон. -- Как всегда. Просто ты отвыкла от дома за две недели. Накануне я привез ее из больницы. И тут же снова раздался звонок: -- Рыжий, скрываешь? Говорят, у тебя родилась дочь? -- Приезжайте, черти! Они приехали, мои друзья, мои одноклассники. Раздеваясь в коридоре, хлопали меня по плечам, потом радостно били меня в живот и по спине, тщательно мыли руки, на цыпочках крались к двери. Я приложил палец к губам, впустил их, и они окружили кроватку. Видели бы вы в тот момент их открытые рты, их довольные лица: у дочери моей волосы были рыжие. Они победили. Додразнили-таки меня! Потом мы сидели на кухне, выпивали и закусывали. Валька, который стал учителем литературы, сказал: -- Старик, а ты знаешь, кто первый раз назвал тебя Рыжим? Это был я. -- Но почему? Почему?! -- Помнишь, у тебя в пятом классе была рыжая байковая ковбойка? Наверное, у меня изменился цвет лица. -- Это была не моя ковбойка, -- сказал я. -- Это ковбойка Быховского. Мы с ним на один день поменялись после волейбола. И потом, она была коричневая, а не рыжая! -- Извини, -- смутился мерзавец Валентин Георгиевич, исковеркавший всю мою юность. -- Мне ковбойка показалась рыжей. Мы пили, ели, трепались, и я вдруг обратил внимание, что все, кроме упрямого Вальки, перестали меня звать Рыжим, а называли по имени. Мне стало как-то не по себе. У человека нормальная кличка, а его зовут непонятно как! То ли это я, то ли нет... В конце концов, у меня дочь рыжая, а я будто ни при чем. Что в моем имени? Да ничего! Всех так зовут. У нас в издательстве семеро Юр. Если же считать с журналами, будет одиннадцать. А Рыжий один. Так я им и заявил после третьей рюмки. Они приняли доводы вескими. И хотя злополучная ковбойка была не моя и не рыжая, все осталось по-старому. Но прошло еще три года, и моя монополия решительно пошатнулась. Когда учитель Валька позвонил, чтобы пригласить меня на злополучный диспут о любви и дружбе, он, естественно, спросил: -- Рыжий дома? На что моя дочь резонно ответила: -- Рыжего нет! Есть только Рыжая! -- Извините, -- опешил Валька. И на диспуте, и после диспута Рыжим меня называть постеснялся... А дочь мою зовут Рыжей все. И она вовсе не обижается. Ей даже приятно: ведь ей все намекают, что у нее модный и, так сказать, вечно популярный цвет волос. А я-то переживал, собирался ее утешать тем, что одного мальчика Сашу звали то Обезьяной, то Мартышкой, а он все равно сочинил "Я помню чудное мгновение" и кое-что еще. -- Ладно уж, папка, -- говорит мое чадо. -- Так и быть: пускай ты тоже будешь Рыжим, хотя ты просто примкнувший. -- Мне завидно, что вы все такие рыжие! -- говорит жена. -- А ты покрасься, -- советует дочь. Троллейбус замедлил ход, а я все держал в руках записку. Водитель весело объявил мою остановку. Волосы у него были такого огненного цвета, что из соображений пожарной безопасности ему ни в коем случае нельзя было доверять общественный транспорт. А вот доверили. Избавили от размышлений о собственной неполноценности. Может, хоть у него в троллейбусном парке знают, как вообще избавиться от клички? Я опустил мальчишкину записку в щель билетной кассы и сошел, помахав рукой рыжему водителю. Юрий Дружников. Дело о шляпе --------------------------------------------------------------- © Copyright Юрий Дружников Источник: Юрий Дружников. Соб.соч.в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1. --------------------------------------------------------------- Рассказ Случилось это в областном городе. Назвать город боюсь, -- как бы горожан не прищучили. Скажу только, что он находится между западом и востоком, ближе к северу, а название начинается на одну из букв отечественного алфавита. До города этого, конечно, докатилась волна слухов о словесных брожениях в столице в сфере того, о чем раньше подумать было запрещено. И вдруг разрешили задуматься. Даже насчет кое-чего выразиться. Наконец, указание спустили вниз: проявляйте инициативу, самостоятельность, мы свое дело сделали, теперь выручайте. А куда проявлять? То есть до каких пределов, если не обозначено? Какую самостоятельность проявлять -- дозволенную или недозволенную? Верховный областной руководитель товарищ Гнедой в связи с дуновениями сверху решил, как всегда в подобных случаях, приблизиться к массам. Для этого он замыслил пройти от своего особняка в особом районе города до главного здания, в котором Гнедой был самым главным. Смелая инициатива состояла в том, что он переместится по улицам как совершенно рядовой житель, пешком, да так, чтобы никто об этом не знал. Утром шофер его персональной "Чайки" открыл перед ним дверцу, а Гнедой, не садясь в машину, дверцу прикрыл. Шофер виду не подал и стал, как верный пес, следовать за хозяином. За ними двигалась "Волга" с личной охраной. Сзади ползла пустая запасная "Волга" на случай, если сломается "Чайка". Охрана, конечно, по спецсвязи тут же сообщила шифровкой, куда положено, что Гнедой лично идут пешком. Зимой было дело, едва начало светать. Падал хлопьями пушистый снег. Завмаги снимали замки с дверей, работяги грузили пустую тару. Пьяных, заснувших на улице, спецмедслужба за ночь подобрала. Граждане тихо, без драк выстраивались возле магазинов в очереди, надеясь, что чего-нибудь завезут. Словом, в городе был порядок. Никто на Гнедого внимания не обращал. В лицо его знали только те, кто сами пешком не ходят. Испугались, правда, инспектора ГАИ, расставленные вдоль всего пути следования хозяина области. Видя странную картину, они, как всегда, перекрыли движение. И Гнедой шагал по улице в торжественной тишине, если не считать грохота ботинок сотрудников службы безопасности, которые по вызову личной охраны уже прибыли на место происшествия. Они бежали по железным крышам домов с обеих сторон улицы, охраняя первого секретаря от случайностей. Топот ног по крыше разбудил секретаря областного отделения Союза писателей поэта-трибуна Затрещенко, которому недавно выделили квартиру с видом на главную улицу для вдохновения. Затрещенко глянул в окно: внизу медленно двигался кортеж машин, принадлежавших обкому. Поэт-секретарь тут же снял трубку и сообщил своему приятелю, редактору областной газеты, что Гнедой скончался и надо ждать перемен. Редактор, однако, резонно ответил, что из Москвы сообщения о смерти не поступало, значит, надо считать Гнедого живым. Это соответствовало действительности. Дошагав до обкома, Гнедой остановился. В целом он был удовлетворен как происходящим, так и своей инициативой. Но наверху удовлетворение могли принять за сопротивление перестройке. Необходимо было срочно что-то улучшить. На площади, перед главным зданием, стоял величественный памятник вождю и учителю всего прогрессивного человечества. Имя вождя я, пожалуй, тоже не назову -- мало ли что! Изваянная из бронзы статуя шагала по серому мраморному постаменту. Уверенным жестом гигантской руки вождь указывал туда, где находится счастливое завтра, куда всем надо держать путь. Отдельные озлобленные лица уверяли, что вождь пытается этим жестом остановить такси, которых в городе днем с огнем не сыщешь, и, отправив всех в светлое завтра, сам норовит просто слинять в Швейцарию, куда ему мама посылала из своего имения под Казанью твердую валюту. Но этих юмористов оперативно отлавливали и изолировали от общества, а протоколы с их клеветническими шутками под грифом "Секретно" отправляли с нарочными в центральный офис, в столицу. Гнедой хотел кивком отдать дань уважения основоположнику и тут обнаружил безобразие. На голове учителя выросла высокая белая шапка из снега, похожая на клоунский колпак. А в протянутой вперед руке, показывающей, где именно находится обязательное будущее, торчало возвышение из снега, похожее на бутылку. В общем монумент приобрел недозволенный для лицезрения рядовыми гражданами вид. Гнедой быстрее, чем обычно, вошел в свой персональный подъезд, поднялся на персональном лифте и, едва кивнув секретаршам, нажал в кабинете кнопку. Вызвав помощника, молча указал пальцем в окно. -- Снежок, товарищ Гнедой, -- весело поддакнул помощник. -- Что ты меня называешь, будто мы живем в осуждаемое время застоя! -- поправил его Гнедой. -- У нас демократия. Зови меня Федор Иваныч. Так что насчет снега? -- Снег растает, товарищ... то есть Федор Иваныч. -- Снег-то растает! А политическая ошибка останется. -- Понял вас, -- сразу среагировал помощник. -- Сейчас поручу кому-нибудь, счистят. -- Счистят! -- огорчился Гнедой. -- Сколько раз я говорил тебе: не умеешь мыслить по-государственному. Снег-то снова выпадет. Можем мы ему запретить? Пока нет. Вдруг бы я не заметил, а тут гости из Москвы?.. Прошу выяснить возможности и подготовить предложения. По обкому поползла тревожная весть, что хозяин ходил пешком и обнаружил недостаток. Но поскольку взысканий не последовало, значит, все остальное в городе замечательно, и всем волноваться нет причин. А помощник выкрутится. И правда, уже на следующий день он постучался к хозяину. -- Насчет снега, -- сказал он. -- Я вот по вашему указанию кое с кем посоветовался. Наверно, хорошо бы к памятнику подключить человечка. Чтобы ухаживал и снега не допускал... -- Подключить человечка? -- переспросил Федор Иваныч. -- Нехорошо ты о трудящихся выражаешься. Ведь это наши люди -- гордость страны. -- Виноват! -- покраснел помощник. -- А идея в целом конструктивная, если ее конкретно подработать. Дай команду товарищам на местах. Пусть выдвинут на эту почетную работу представителя рабочего класса, члена партии и, конечно, непьющего. И чтобы цели понимал в разрезе гласности, а задачи -- в плане перестройки. -- Понял вас, Федор Иваныч, -- помощник обрадовался, что его предложение одобрено. -- Разрешите действовать? -- Само собой! Мы теперь проявляем инициативу. С Москвой согласовывать не будем. В духе нового мышления смело возьмем ответственность на себя. Получив указание обкома, администрация на местах засуетилась, и вскоре перед помощником предстал Тихон -- старик в синем плаще, тщательно выбритый и собой еще крепкий. Губы он плотно сжимал и, кивая, со всем соглашался. Значит, правильно понимал не только цели, но и задачи. А в кадровом отношении его уже проверили. Помощник велел Тихону обождать в коридоре, а сам, учитывая важность вопроса, доложил Федору Иванычу. Гнедой был большим другом простых людей. Чтобы показать пример подчиненным, он часто беседовал с официантками в своем персональном буфете. Федор Иваныч пожал Тихону руку, спросил о семье. Почувствовав участие, Тихон сказал про больную жену, про внучку, которая живет с ними, про дочку, которая рассталась с мужем и уехала на почетную сибирскую стройку искать другого. Вернется ли дочка, неизвестно, может, там построит образцовую советскую семью, найдет во второй раз свое девичье счастье. Помощник между тем потеребил Тихона за рукав, дескать, некогда руководителю долго разговаривать. А Федор Иваныч ласково погладил старика по плечу и сказал: -- Труд твой почетен, у города на виду. Видишь, помощник при мне, а ты... осознаешь, при ком? Не подкачай. А если трудности, приходи ко мне лично. Положили Тихону оклад, прогрессивку за выполнение плана, выделили метлу, тряпки и длинную лестницу. Разъяснили, что работать надо незаметно, лучше в темноте, чтобы вождь по утрам в опрятном виде являлся населению. В том, что указание выполнено, Федор Иваныч убедился сам, взглянув из окна: несмотря на обильный снегопад, голова вождя была чистой. На прием к Гнедому между тем уже просился редактор областной газеты, испрашивая разрешения своевременно откликнуться на смелое начинание обкома. По заданию редактора поэт Затрещенко, покрывая распущенный слух о преждевременной смерти первого секретаря, написал высокохудожественную поэму "Чистильщик Монумента". Когда мы спим, обком на страже: Чтоб светлый образ не поблек, Вождя скоблит и моет даже Простой советский человек... Федор Иваныч поэму одобрил, но печатать не разрешил, чтобы иностранцы не подумали, что у нас есть грязь. Он также отечески порекомендовал всем деятелям литературы и искусства области сначала советоваться, а затем творить. -- Вдохновение -- это народное богатство, -- сказал он, -- и мы не должны растрачивать его без указаний. Тем более в такое время. Между тем воспетый в поэме чистильщик Тихон действительно вставал, когда город еще спал. Он приносил и приставлял лестницу, взбирался на высоту и, стараясь не смотреть вниз, смахивал снег с широких плеч вождя. Тихон обнимал учителя за шею, подтягивался, ухватив его за ухо, и другой рукой на ощупь счищал грязь и снег с могучей лысины. Видел он перед собой только две гигантских ноздри, в которых скульпторы схалтурили, недостаточно тщательно вычистили металл, и он торчал сосульками. Закончив чистку, Тихон медленно спускался и, ощутив ногой землю, облегченно вздыхал. Теперь для разрядки самое бы время принять пивка, да где его найдешь? Ворча, Тихон собирал инвентарь. Лестница была тяжелая, таскать ее за угол, в помещение охраны обкома, было тяжело, и старик стал оставлять лестницу в кустах. Ну кто ее сопрет на глазах милиционеров, дежурящих на всех углах круглые сутки? Жизнь вошла в свою колею. Как-то раз дома, похлебав щей, Тихон отдыхал на кровати и глядел на внучку, которая делала уроки. -- Деда, -- спросила она, -- а ты умеешь спрягать глагол по лицам? Старик пробурчал что-то невнятное. -- Да это же просто: я вижу, ты видишь, он... Он -- что? -- Он ви...дит, -- догадался дед. -- Правильно! Мы видим, вы видите, они...? -- Они видят, -- радостно произнес Тихон. -- Молодец, дедушка! И внучка стала, бормоча, записывать это в тетрадь, а Тихон задремал. Пробудился он от того, что в дверь звонили. Никто из соседей не рыпнулся, а звонили настойчиво. Тихон, кряхтя и чертыхаясь, пошел открыть. -- Вам повестка, -- сказал молодой человек в темной куртке. -- Распишитесь. -- Зачем мне повестка? -- Там написано. Распишитесь. Тихон, все еще не проснувшись толком, судорожно шарил по карманам, ища давно сломавшиеся пополам очки, но не нашел и кое-как поставил закорючку в подставленной ему под глаза книге сунутой в пальцы ручкой. -- Без очков я, сынок, -- ласково молвил Тихон. -- Просвети ты меня, дурака... -- Завтра, батя, -- снисходительно сказал молодой человек, -- тебе надлежит явиться к трем часам в большое здание на улице Вождя. Там тебя встретят. -- Да кто встретит-то? -- Кому положено, тот встретит, -- вежливо объяснил молодой человек и исчез. Лежа в кровати, Тихон пытался сообразить, за какую вину его вызывают. Ясно ведь, куда. Чего же он мог успеть натворить, когда на новой должности без году неделю? -- Хоть мне-то сознайся, чего наделал? -- настаивала старуха. -- Кого попало туда не вызывают. -- Думаю так, -- разъяснил он ей. -- Раз теперь к памятникам приставляют людей, надо, стало быть, распространять передовой опыт, как чистить памятники вождям. Дело-то политическое!.. В три часа следующего дня Тихон аккуратненько явился в большое здание, из которого был молодой человек с повесткой. Там, в предбаннике с окошечками, назвал старик свою фамилию, и ему велели ждать. Вскоре по лестнице спустился начальник в штатском, забрал у Тихона паспорт, велел следовать за собой. В кабинете посадил Тихона на стул против большого стола и начал спрашивать. Смысл, о чем спрашивал, был в тумане. Казалось, спрашивал для близира, а сам все уже знал. Тихон не выдержал и напрямик выпалил: -- Ты уж меня прости, дорогой товарищ. Никак я в толк не возьму, чего вам надобно? -- Не спеши, -- усмехнулся тот. -- Вопросы задаем мы. А ты отвечай... Но стал спрашивать конкретнее о том, чем Тихон занимается, когда не занят непосредственно очисткой монумента. Тут до старика дошло: проверяют, не пьет ли он в рабочее время. На этот счет он был спокоен, готов был даже дыхнуть, если потребуется. А его уже спросили про другое. -- Не замечаешь чего такого вокруг памятника? -- Такого чего? -- Сам понимаешь, в какое время живем. Ну, например, как выражают свои чувства проходящие мимо граждане? -- Да ведь как теперь чувства выражают, -- сказал было Тихон. -- Ну как? Как? -- Ходят мимо и все! Нынче все только спешат, а чувства не выражают. -- Ну, а такие, которые останавливаются? -- Есть! Из деревни больше. Или с младенцами, на скамейке посидеть. -- А бывает свыше трех собираются? -- Это как? -- Например, плакаты поднять хотят... Тихону очень хотелось чего-либо вспомнить. Но до сих пор он на это внимания не обращал. -- Плохо, что не обращал! Обязан видеть на таком посту. -- Виноват, исправлюсь. -- Правильно! А заметишь, шума не поднимай, тихо сообщи. -- Кому? -- Нашему сотруднику. Он в велюровой шляпе перед зданием обкома прогуливается у автобусной остановки. Если же он в этот момент по нужде отлучится, тогда сам немедленно звони вот по этому телефону. Да, вот еще... Служба у тебя ответственная, а одет ты кое-как. Иностранцы на тебя смотрят. А ведь ты -- рабочий класс, главная сила развития. Вот тебе спецодежда с нашего склада: гражданский плащ и велюровая шляпа. И наши сотрудники тебя ни с кем не перепутают. Вернулся Тихон домой с обновой, бабе его шляпа очень даже понравилась, и все опять пошло хорошо. Не приходилось ему звонить по телефону. Народ в области сознательный. И работы стало к весне мало. Солнышко пригревает, сушит голову вождю и учителю, снега как не было. Мусор подберешь и сиди себе на скамейке, подремывай. Ан не тут-то было! Раз слышит Тихон позади себя смех, а может, даже хохот. Пробудился от дремоты, глядит: толпа собралась. И, как на зло, на остановке автобусной сотрудник не прогуливается. Тихон уже встрепенулся бежать, звонить, как велено, но глянул, куда показывали пальцами люди, и обмер. На просторной голове вождя и учителя сидела огромная, черная, как уголь, ворона, веером хвоста закрывая могучий лоб. И серая жижа стекала через бронзовый глаз на щеку, повиснув на губе. Вскочил Тихон, гикнул, а ворона только крыльями повела и нехотя ответила: "Кр-р-ра". Махнул старик метлой, согнал-таки ее и рысцой устремился в кусты за лестницей, чтобы тотчас забраться наверх и обмыть лицо вождя. Стал ставить лестницу, а народ еще пуще смеется. -- Проходите, граждане, не мешайте работать, -- по-хорошему просит Тихон. -- Видите ведь, что глупая птица наделала... А сам глядит на окна обкома, не обнаружили ли уже позора? Там окна занавешены, чтобы враг не догадался о стратегических планах выхода из гласности путем перестройки. Но, небось, следят из-за штор в щелочку на происходящее. Стал Тихон взбираться по ступеням, добрался до могучей груди, припал к ней плечом, и тут голова у него закружилась. Перевел он дыхание, обнял памятник за шею одной рукой и начал стирать тряпкой серое месиво со щеки учителя. -- Родной ты наш, -- пришептывал он в большое ухо, -- извини, не доглядел. Несознательная птица подрывает твой авторитет. Сейчас я тебя оботру... А жижа запеклась на прогретой солнцем бронзе да на ветру окаменела. Утер Тихон губы и щеку вождя, на гениальный лоб передвинулся, и нет-нет, на окна обкома косится: не дай Бог, сам Гнедой глянет. Наконец засверкал чистый бронзовый лоб на солнце. Начал Тихон слезать, и лестница под ним закачалась. Поставил впопыхах нетвердо. Соскользнула она с груди монумента. Одно мгновенье -- и вот он уже лежит без сознания, разбившийся о мраморные ступени. Толпа окружила его. Утекающим навсегда сознанием старик слышит: "Жизнь за вождя отдал... К ордену его посмертно". Кто-то злорадствует: "Не было бы мертвого памятника, и человек жил бы". А энергии сообщить куда следует у Тихона больше нету. Кладут его на носилки и везут прямым порядком в морг. Все равно ведь сознание вытечет, пока до больницы довезут, так уж дешевле сразу. Но провал в мозгу его был мгновенный. Соскользнула было лестница, но зацепилась за бронзовую жилетку. Тихон за шею вождя обхватил, и тот ему гуманно сохранил жизнь. Стал старик осторожно спускаться, добрался до нижней перекладины и ступил на землю бледный, как мертвец. Толпа от переживания тоже замолкла. Народ у нас не весь злой. Посочувствовали ответственной работе Тихона и разошлись. Полез старик в карман за сигаретами, а они кончились. Пришлось в киоск отлучиться. Вернулся -- снова ворона сидит на том же месте, и теперь нос и другая щека вождя уделаны. Проклятая птица, чтобы ты издохла! Хорошо, уже стемнело, в обкоме рабочий день окончен, и сотрудник, который опять гулял на автобусной остановке, в это дело не вникал. Очистил Тихон благородное лицо еще раз. Но покой с того дня кончился. Утром, как бы рано Тихон ни пришел, оказывалось, ворона уже прилетала. Раз по пять в день она садится, и каждый раз лезь наверх, утирай. Старик изготовил шест с тряпкой на конце и обмахивал вождя, если птица приближалась. А сотрудник с остановки подошел и сказал, что белым флагом над головой вождя махать не положено. Но даже и на красный нужно разрешение. Вечером старик жаловался жене: -- Пускай прилетает, мне не жалко. Но гадить-то зачем? Да еще таким химическим составом, который не сдерешь! -- Главная беда, что это ворона, -- сочувствовала жена. -- Плохая примета. Был бы голубь, еще б ничего. Ему простить можно: все-таки борец за мир. -- При чем тут голубь, если это ворона, -- огрызался Тихон. -- Может, сообщить на нее, куда просили? Скажут, для того тебя и поставили, чтобы был обеспечен уход. Может, пристрелить ее? Так ведь если ружье и достанешь, разве по вождю пальнешь? Тот же товарищ с автобусной остановки тебя пристрелит, пока целиться будешь. Перестал старик справляться с работой, сердце стало на нервной почве колоть. Однажды с утра он решился и прямым ходом в обком. Там его знали, пропускали в туалет. А он свернул, дошел до помощника товарища Гнедого и сказал, что желает поговорить с самим, как тот лично разрешил. Помощник усмехнулся, просил проявить сознательность, не беспокоить главу области. А если есть какие просьбы: очередь на жилплощадь или талоны на продукты, -- то и без Федора Иваныча есть кому взять на учет. Тихон отвечал, что по частному вопросу не стал бы беспокоить, дело политическое. И рассказал, какое. Помощник обеспокоился, обещал доложить. Первый секретарь, ознакомившись с докладом, задумался. Вопрос был маленький, но неудобный. Федор Иваныч распорядился демократично посоветоваться с товарищами. Что делать, никто в обкоме не знал. Собрали бюро, выдвигали разные предложения. Командующий военным округом предложил вызвать из столицы спецотряд по борьбе с угонами самолетов, снайперы уничтожат опасную птицу. Начальник управления КГБ возражал: в центре, если узнают, зачем их вызвали, возмутятся. Надо своими силами, но не ясно, как. Директор химзавода предложил насыпать на лысину вождя яду и отравить ворону. Но членам бюро это предложение не понравилось. Глава областной филармонии предложил поставить на голову монумента репродуктор, отпугивающий ворону гимном Советского Союза. Директор цирка сказал, что можно затребовать из Москвы гипнотизера, может, у него что-нибудь с вороной получится. Но и это предложение отвергли. Тогда слово попросил директор научно-исследовательского почтового ящика. В нем секретно разрабатывали новую колючую проволоку, и конструкторское бюро, по мнению директора, такую задачу в принципе могло бы решить. Дабы ворона сесть не могла, надо надеть на голову монумента небольшой венок из колючей проволоки так, чтобы видно его снизу не было. Но, конечно, тему надо сперва теоретически обосновать и провести ряд экспериментов на модели головы памятника в лабораторных условиях. Средства в нынешних трудных условиях институту придется выбивать у министерства, а министерству просить у Совета Министров. Члены бюро приняли проект единогласно, хотя по новым временам была установка одному-двум воздерживаться. В почтовом ящике тему засекретили и сформировали сектор, задачей которого было создать "Головное ограждение, ворон не оставляющее". В бумагах спецотдела задание это обозначалось аббревиатурой, разгласить которую я не решаюсь. Именитых ученых во главе с секретарем парткома командировали в Москву за ассигнованиями. Весна между тем вплотную придвинулась к пролетарскому празднику номер два. А ворона неутомимо прилетала. Исчезала она, только когда темнело. Видно, где-то устраивалась на ночлег. В канун праздника Тихон весь день чистил до блеска бронзу и мрамор, подметал вокруг, матюгнул ворону, прилетевшую напоследок перед сном отметиться, слазил наверх, все отмыл. Тут подошел к нему сотрудник с автобусной остановки. -- Ну, дает тебе ворона прикурить? Смотрю, как ты с ней целые дни воюешь, и у меня рабочее время веселей бежит... Имей в виду: есть приказ внимательно смотреть, чтоб с памятником в праздник номер два все было в порядке. А во время народного гуляния и демонстрации ты должен быть при исполнении и наблюдать, как окружающие реагируют. В общем, обеспечить. Мало ли что... Тихон, конечно, слушал внимательно. Уже совсем стемнело, когда он собрался уходить. Пошел домой, и вдруг все вокруг озарилось ярким светом. Это на крыше обкома включили для радостного народного гуляния прожектор и обдали монумент вождя сиянием электрических лучей, о которых тот при жизни мечтал. Тревожное предчувствие остановило Тихона, и он вернулся. Так и есть: ворона прилетела на яркий свет, решив, что настало утро. И сидит уже на бронзовой голове. И серебристая в лучах прожектора жидкость стекает по лбу вождя и учителя. -- Кыш-кыш!.. В нервозности поднял Тихон лестницу, полез наверх, вытащил носовой платок и, обхватив вождя за шею, стал стирать с его устремленного в светлое будущее лица неостывшее гуано. И тут в тревоге стал он думать, что предпринять. Ведь демонстрация трудящихся утром. Может, дежурить здесь, в обнимку с вождем, не слезать до утра, чтобы было чисто? Птица ведь не угомонится. Но силушки не хватит долго тут держаться. От отчаяния стащил с себя Тихон велюровую шляпу и надел вождю на макушку, чтоб защитить его от оскорблений действием. Посидел старик на скамейке до полуночи, пока не начало его знобить. Ворона подлетала к памятнику, каркала в изумлении, но сесть не решалась, исчезала. Успокоенный, Тихон побрел домой спать. Утром не встал он. Продуло на ветру, спина ныла, и в глазах рябь. Сердце колотилось, готовое выскочить. Старуха поднялась с постели первый раз за много дней и потащилась в поликлинику вызвать врача. Вскоре приехал врач с двумя санитарами. Врач велел Тихону одеваться. -- Вы что ж, доктор, в больницу его забираете? -- испуганно спросила старуха. -- А как же! Санитары взяли Тихона под руки, вывели во двор, усадили в машину. Привезли его куда-то, на стул посадили, оставили одного и дверь заперли. Сидел он, держась за голову, и в испарине дышал тяжело. В темноте души его бродило сомнение, больница ли это. Врач придет домой, и старуха перепугается. Тут дверь открылась, и перед ним объявился начальник из большого здания, что давеча вызывал его явиться. -- Та-а-ак! -- весело сказал вошедший, глядя не на Тихона, а в какую-то папку. -- Мы тебе доверили, а ты не оправдал. -- Чего не оправдал-то? -- Доверия! Кто тебя научил надеть на монумент шляпу? -- Никто не учил. Я как лучше делал. Ворона, неразумная птица, не дрессированная. А отдирать трудно, присыхает. Сей момент поеду, сниму. -- Без тебя сняли. -- А лицо-то не загаженное? -- встревожился старик. Начальник будто не слышал, продолжал: -- Конечно, наши вмешались. Приехали, а залезть не могли. Ты лестницу специально спрятал. -- Там она, в кустах... -- Спрятал! Пожарную часть вызвали, на глазах у демонстрации шляпу снимали. -- Болен я, -- прохрипел старик, -- водички бы... -- Конечно, болен. Сомнения нет. А то бы мы с тобой не так поговорили. Тут тебя полечат, а после видно будет, как с твоим делом быть. И начальник в задумчивости удалился. Ночь Тихон маялся в бреду, а потом вдруг успокоился, потому что увидел памятник. Вождь шаркнул мраморной ногой о постамент, спрыгнул вниз и подошел к Тихоновой койке. -- Ну, чего маешься? -- спросил вождь. -- Светлое будущее твое не за горами, надо спешить. Иди за мной, не ошибешься... Тихон встал и пошел, а может, ему только показалось, что пошел, потому что сердце у него уже остановилось. Он махнул руками и, издав протяжный, слабеющий звук, удалился следом за вождем в неизвестном направлении. Товарища Гнедого вскоре отправили на почетную пенсию за недостаточный процент позитивных явлений в борьбе с достижениями предыдущего режима, которые оказались негативными. Помощник служит новому главному руководителю, назначенному из Москвы. Новый босс весь в идеях перестройки: реконструирует свой особняк. В почтовом ящике исследование "Головное ограждение, ворон не оставляющее" затормозилось. В лаборатории искусственная ворона в натуральную величину по специальному тросу уже опускается на модель головы монумента. Но средства кончились. А сам монумент в центре города оптимистически шагает в счастливое завтра. Живая ворона регулярно сидит на его бронзовой голове, делая свое дело. Говорят, вороны живут по триста лет. Юрий Дружников. Коровье счастье --------------------------------------------------------------- © Copyright Юрий Дружников Источник: Юрий Дружников. Соб.соч.в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1. --------------------------------------------------------------- Рассказ Как я ни шустрил, достать билет в купейный вагон не сумел и ехал из Москвы в Сочи в грязном, набитом плацкартном. Под ногами стояли ящики и мешки. Владельцы их, лежа на полках и не сводя глаз со своего имущества, передвигались с места приобретения к месту сбыта. Ноги этих людей в носках, никогда не стиравшихся, свешивались мне на голову. Рядом за столиком резались в карты. Пьяный проводник долго и бессмысленно пылил, подметая вагон, потом начал разносить чай. Наливая мутную жидкость в стаканы, он не закрывал крана, и вода весело журчала по проходу. Хорошо, что это был не кипяток, ибо немного спустя проводник опустился в лужу, сладко прижав щеку к стене. Так он благополучно и заснул, держа в руках два пустых стакана. -- Начальника поезда следует призвать, -- заявил скуластый монголоид с верхней полки, курчавый, как овца. -- Пускай проводника подымут. -- Зачем человека дергать? Утомился, сердешный, -- примирительно ответил мой сосед, упитанный парень крупного сложения, одетый, несмотря на летнюю жару, в зимний коричневый костюм и галстук. -- Сообщить надо, чтоб порядок был, -- сказал курчавый. -- Поспит -- сам встанет. У них работа нервная. А порядка все равно не будет. -- За такой прогноз знаешь что? -- не унимался курчавый. -- Ты меня не пугай, я уже пуганный, -- дружелюбно сказал парень. Я, грешным делом, принял его за оргработника районного масштаба. -- А у кого теперь работа не нервная? -- спросил я его. Просто так спросил. Чтоб они не собачились. -- От профиля зависит, -- неожиданно серьезно он пустился в философию. -- Работа работе рознь. У меня, к примеру, сейчас не работа, один сплошной отдых. А раньше в спеццеху на одних нервах пахал. -- Это где же? -- Да на мясокомбинате. У нас колбаску высших сортов для спецнадобности делают. -- Диетическую, что ли? -- Диетическую! -- он хохотнул. -- Ну, ты юморист... Не соображаешь? И он показал пальцем вверх. Там свешивалась нога в грязном носке. -- Для космонавтов, значит? -- У, да ты совсем плохой. От реальности начисто оторванный. Полушариями-то пошевели! Пошевелил я полушариями, и до меня дошло. -- Хозяевам жизни? -- Им. Кому же еще? -- А колбаска-то вкусная? Прежде чем ответить, он оглядел меня, приблизительно оценивая мое социальное положение. Оценив, снисходительно заметил: -- Ну, тебе такой никогда не попробовать. На таких, как ты, не напасешься. Колбаска-то во рту тает. Пальчики оближешь. Мало кто такую удостоен кушать. -- Чего же в ней такого особенного? -- Я тебе так скажу: тут весь секрет в мясе. Мясо должно иметь особое происхождение. Простой-то скот на комбинат своим ходом гонят, почитай, по сотням километров. Мясо жилистым становится. А спецтелят специально выращивают, спецкормом кормят, нежной зеленой травкой, везут их на комбинат чуть ли не на легковых машинах, чтобы не нервничали. Спецтелята -- не люди, им нервничать нельзя. От нервов у них мясо невкусным делается, понял? И на всех этапах охрана, чтоб, значит, где чего не подсыпали. Как телок прирезан, в производство должен он пройти не больше, чем через пятнадцать минут. Задержим -- начальника цеха снимут, вишь, вкус у мяса уже не тот. Ты колбаску в магазинах какую видел? -- Вареную, кажется... Копченую иногда выбросят. -- Копченая... Да та, которую ты грызешь, годами на складах отлежала на случай войны. Заменяют, а тухлую-то -- в магазины. Если бы ты знал, какие отходы в простую колбасу добавляют для весу, ты бы сблеванул на месте. До опилок -- все в дело идет! А наш спеццех, почитай, сортов семьдесят выпускает, все в разной упаковочке. К примеру, главный шеф разгон людям дал, понервничал. Дело излечимое. Ручку сейфа крутанул, коньячку порцию вобрал -- закусочка тоже там уже секретаршами заготовлена, пожалуйста. Есть дольками нарезанная, есть кусочком в пакетике дремлет, в рот просится. Утомился, к примеру, от экономических мрачных мыслей -- взял да остренькой пососал. Отчего не пососать, если по рангу положено? Я бы и сам пососал, но у нас с этим строго. -- Что ж, и попробовать нельзя? -- я почувствовал, что начинается слюноотделение. -- Попробовать -- для этого специальные дегустанты в штатском в лаборатории сидят. Спиртом ручки обмоют, в микроскоп для блезира поглядят и с ученым видом пробуют. Так