казал генерал. - У нас есть определенный порядок... - Говорите! - приказал Галицкий. - Первая справка, - голос Дмитрия Алексеевича был уже спокойнее. - Я не инженер, а учитель средней школы. В нашей школе никто, кроме меня, не задумывался о центробежном литье, поэтому мне не с кем было "скрестить мысль", как того требует товарищ Галицкий. Зал громко вздохнул, и наступила тишина. - Поймите хоть вы меня, товарищ Галицкий. Неужели это правильно, по-вашему: каждого человека, который натолкнется на что-нибудь новое и захочет это новое передать народу, неужели это верно - объявлять его антисоциальным явлением? Острить вот так... Пока Дмитрий Алексеевич говорил это, Галицкий несколько раз в раздумье поднимал на него черные горячие глаза и тотчас опускал их, как только встречался с устало-спокойным взглядом изобретателя. - Я пытался было скрестить мысль, - продолжал Дмитрий Алексеевич с чуть заметной усмешкой. - Я все время чувствую свою слабость как конструктор и как металлург. Но профессор Авдиев не пожелал. "Фикция" - и только. - А что же, конечно фикция, - явственно прозвучал в тихой паузе ленивый голос Фундатора. - Вторая справка, - сказал Дмитрий Алексеевич. - На заводе в Музге до сих пор льют трубы ручным способом. Вы это, наверно, тоже знаете, как и то, что чугун жидок, а сталь густа. Это обстоятельство заставило меня, учителя, бросить работу и заняться изобретательством, в чем я сейчас запоздало раскаиваюсь. А третье - вот... И Дмитрий Алексеевич, став рядом с Галицким у доски, взял у него мел и застучал им, выводя цифры и буквы. - Вы разрываете процесс на части, забыв о том, что части эти взаимодействуют. Забыли о центробежной силе, о том, что потери тепла в металлической нагретой форме будут иными, чем в форме холодной. И главное - то, что в результате наклона формы и ее вращения металл будет мгновенно распределен по всей ее длине. И равномерно! Наоборот, у меня остается еще вот - видите? - запас времени на формирование трубы в горизонтальном положении! - Дмитрий Алексеевич громко стукнул мелом по доске и отошел. А Галицкий в последний раз словно бы изумленно глянул ему в глаза, облокотился на доску и заморгал. Так, в тиши, прошла минута, вторая. В зале возник, стал незаметно расти веселый шум. Раздались неуверенные хлопки. - Петр Андреевич, - сказал генерал, постучав карандашом. - Мы ждем... - Сейчас, сейчас... - Галицкий, не отрываясь от доски, сделал рассеянное движение рукой и испачкал мелом весь бок пиджака. - Не понимаю, что там думать, все ясно, как божий день, - послышался голос Фундатора. - Математика доказала, что божий день не очень ясен, - возразил Галицкий, стуча мелом по доске. - Петр Бенедиктович, вы не хотели бы? - спросил генерал, привстав. - Что же, собственно, тут говорить, - академик открыл свои старческие мутно-голубые глаза - Дело-то ясное. Действительно, как божий день. Если строить машину - значит триста тысяч отвалить на эксперимент. А наше дело - не экспериментировать, а строить. Я бы рекомендовал научный спор перенести в стены соответствующего института. Там можно проделать все эксперименты на существующих установках. Не следует пренебрегать и имеющимися на сегодня данными. Лично я склонен думать, что безжелобное литье - фикция. Да... - он покачал головой. - Очередная попытка решить сложную задачу с налета, не больше. - Разрешите дополнить, - Фундатор поднялся. - В отличие от товарища Галицкого мы в институте более серьезно и более объективно отнеслись к обсуждению данной машины и готовы отстаивать свои научные позиции без колебаний... - У меня нет колебаний, - сказал Галицкий. - Я буду голосовать за предложение Лопаткина. - Как вам угодно. - Фундатор поклонился ему. - Наш институт будет отстаивать свою принципиальную точку зрения. Не желая затягивать и без того затянувшийся разговор, я передаю техническому совету вот эти наши тезисы, где подробно анализируются плюсы и минусы машины... товарища Лопаткина. И он положил на стол генерала эти тезисы, отпечатанные на машинке - несколько листов. - Товарищ Фундатор! - послышался от доски обиженный бас Галицкого. - Принципиальность не в том, чтобы нею жизнь стоять на одном месте... - Мы немного задержались, - сказал генерал, просматривая тезисы Фундатора. - Еще кто-нибудь выступать хочет? Нет? Я думаю, товарищи, выводы ясны. Строить машину нецелесообразно - к этому склоняется большинство товарищей. Сырая идея не может быть основой для серьезной работы. Однако, - и теперь это становится очевидным, - проблема центробежного литья труб должна быть каким-то образом решена. На это надо направить усилия ученых и инженеров. Я полагаю, что министерство в ближайшее время даст нам соответствующее техническое задание. Согласны вы с таким решением? - спросил он у Дмитрия Алексеевича. - Я не согласен, - твердо сказал у доски Галицкий. - Машина простая. Может быть, ее надо по-другому завязать... Более работоспособные узлы... Но главное ясно. Надо посадить около автора хорошего конструктора и расчетчика и делать машину. Доводы товарища Лопаткина мне представляются серьезными и оправдывающими необходимость эксперимента. - Кто еще не согласен? - спокойно сказал генерал. - Нет? Объявляю перерыв. Товарищ Лопаткин... Лопаткин, вы слышите меня? Копия протокола вас интересует? Так вот - зайдете на днях в секретариат, и вам дадут... Дмитрий Алексеевич вышел в коридор и закурил. Вокруг него двигались люди, толкали его справа и слева, а он, окруженный облаком дыма, стоял, время от времени тяжело вздыхая и с каждым вздохом затягиваясь папиросным дымом. - Товарищ, курить идите в курилку, - сказал ему кто-то, и ноги сами двинулись и понесли его вперед. Неестественно веселый Урюпин встретился ему около лестницы, сказал: "Провалили-таки, черти!" - и исчез. Дмитрий Алексеевич спустился вниз, и около раздевалки кто-то вдруг твердо пропустил пальцы ему под руку и взял за локоть. - Товарищ Лопаткин, - услышал он над ухом гибкий бас Галицкого и мгновенно обернулся, готовый к бою. Этот пристально глядящий, черноглазый человек с тонким носом и крупными губами приблизился к нему вплотную и некоторое время рассматривал его в упор. - Я бы хотел, чтобы вы меня не считали с ними, с этими... В общем, в числе своих противников, - сказал он. - Я действительно допустил... Это верно. Позволил несколько выражений. Вот так, говоришь по инерции и считаешь себя правым... А потом оказывается... Я только сейчас понял одну простую правду. Действительно, с Авдиевым и с этими не скрестишь... Да и не всякий захочет с ними скрещивать. И вы не виноваты, что у вас своя мысль появилась. Да что я говорю - это очень хорошо, что появилась! И ведь хорошая мысль - грех ее выбрасывать! Но вы все-таки кое в чем не правы. Дмитрий Алексеевич чуть-чуть нахмурился, чуть заметно сжал губы, поднял на него глаза. - Вы не правы, - Галицкий засмеялся. - Вы не только учитель, вы приличный инженер! С вами опасно спорить. Галицкий, должно быть, торопился. Все время оглядываясь на Дмитрия Алексеевича, он надел черное пальто, облезлую рыжеватую ушанку, бросился к выходу, но вдруг остановился и погрозил пальцем. - Улучшайте машину, невзирая ни на что. Работайте над ней. Мы еще увидимся с вами. 2 "Работайте", - подумал Дмитрий Алексеевич, выходя из подъезда на яркую улицу, чувствуя на этот раз еще отчетливее молодой запах весны. И тут же вспомнил, что у него есть всего две тысячи и что их хватит не больше, чем на четыре месяца. А бумага? А место для работы? "После обсуждения куплю часы", - вспомнил он, и рассеянная, туманная улыбка мелькнула на его лице. Он поддал ногой ледышку. "Ботинки надо купить, - вот что", - подумал он вдруг и прибавил шагу. Он привык все делать сразу, без колебаний. Выйдя на Арбат, он тут же нашел универсальный магазин и выбрал себе в обувном отделе простые черные ботинки сорок третьего размера на кожаной подошве. Касса зажужжала, щелкнула, звякнула колокольчиком, и у Дмитрия Алексеевича стало на триста рублей меньше. Примерять ботинки он не стал - его испугали бархат и никель примерочного кресла, поставленного на самом виду. Он отправился домой - в гостиницу, поднялся к себе в номер, на шестой этаж. Здесь стояло пять кроватей. Дмитрий Алексеевич сел на свою и переобулся. После этого он съел плавленый сырок с большим куском хлеба, взял в рот кубик сахара и выпил стакан воды из графина. Он начал экономить. Затем он вышел на улицу побродить и подумать о своих делах. Спускаясь по лестнице, он оглянулся и, видя, что никого кругом нет, положил в большую красавицу урну для окурков сверток со старыми, в заплатах, ботинками. На улице шел снег - коротенькая январская весна окончилась. "Надо купить калоши, - подумал Дмитрий Алексеевич, - это сохранит ботинки". И через двадцать минут он шагал по жидкому снегу уже в новых калошах, и денежный запас его уменьшился еще на сорок рублей. По пути он останавливался перед всеми щитами "Мосгоррекламы" и жадно прочитывал объявления о найме рабочей силы. Он нашел не меньше шести объявлений о найме квалифицированных рабочих на завод и внутренне просветлел. Одиноким предоставлялось место в общежитии - это как раз то, что нужно! Ведь он когда-то работал на автомобильном заводе! - Не дамся, - тихо сказал он, грозно темнея. - Нет, товарищи! - и прибавил шаг. - Не получится! Не выйдет! Не-ет! Вот два месяца еще повоюю и поступлю на завод, это будет моя крепость! Как всегда, оказалось, что он шел по знакомому маршруту - так же, как он шел вчера. Поэтому Дмитрий Алексеевич круто свернул в переулок, пересек несколько улиц - и оказался опять на знакомом месте! Сюда он тоже приходил не раз. Это была Метростроевская улица. Дмитрий Алексеевич вышел как раз к тому старому пятиэтажному дому, где жила Жанна. Он задумался, притих и побрел было по Метростроевской, но спохватился и поскорее свернул в переулок: а вдруг она сейчас попадется ему навстречу! Что он сможет ей сказать? По внешности ведь он никак не похож на победителя... Но и уйти, не повидав ее, он уже не мог. За месяц ему только два раза удалось подкараулить Жанну. Оба раза он, как мальчишка-десятиклассник, проводил ее издали до подъезда. Дмитрий Алексеевич взглянул на себя и увидел, что он весь занесен снегом. Счастливое обстоятельство! Он поднял воротник повыше, сунул руки в карманы, нахохлился и неторопливо пошел по Метростроевской к Крымской площади: в тех двух случаях она шла домой от станции метро. Он прошел туда и обратно и еще раз туда. За это время снег словно еще больше побелел, а небо потемнело - это выползли из переулков сумерки. "Зачем я хожу?" - подумал Дмитрий Алексеевич, решительно останавливаясь, и тут увидел Жанну. Она шла ему навстречу, в черном пальто, узко перехваченная ремешком, не вынимая рук из карманов, наклонив милую голову в зеленой вязаной шапочке с кошачьими ушками. Она шла не одна. Ее вел под руку молоденький капитан в новой шапке, в новой шинели с блестящими пуговицами - вел и смотрел сбоку на ее шапочку. - Понятно? - услышал Дмитрий Алексеевич его отрывистый тенорок. - Колька сидит, и Мишка сидит, а я сдаю карты. Четвертого не было, ясно? А Колька в преферанс не умеет... Они медленно прошли, стараясь попасть в ногу. Взгляд Жанны спокойно скользнул мимо Дмитрия Алексеевича, который в эту минуту был похож на обсыпанного снегом часового. - Вам по строевой ставлю единицу! - сказала Жанна. - Не умеете в ногу ходить... Дмитрий Алексеевич медленно двинулся за ними. Он отставал все дальше. Потом остановился. А те, впереди, попали, наконец, в ногу, довольные, ускорили шаг. "Нет, посмотрим на тебя еще раз!" Дмитрий Алексеевич перебежал на другой тротуар, обогнал их, опять перешел улицу и, припав грудью к крашеной трубе перед витриной, принялся с неожиданным интересом рассматривать пуговицы и расчески. Вот опять слышен голос капитана, - Колька не умеет в преферанс, ни черта не смыслит, понятно? - капитан даже хлопнул себя рукой по голенищу, и Жанна засмеялась. - А я ему сдаю чистый мизер! И он не знает! Беспомощен! Ясно? Дмитрий Алексеевич обернулся, и у него сразу замерло дыхание: Жанна смотрела ему в глаза. Там, в глубине у нее, что-то дрогнуло. Но нет, она не видела эту засыпанную снегом фигуру, между нею и Дмитрием Алексеевичем был Колька и блестящий капитанский сапог! Лицо у нее было такое же, как и три года назад, - белое, с монгольскими выпуклостями под темными, далеко расставленными глазами. Выставив плечо в сторону капитана она улыбнулась, коварно опустив глаза. - Что же вы этим хотите сказать? Я - Колька, а вы - этот счастливый мизер, который мне привалил и которого я не могу оценить? А вы знаете, что такое по-латыни "мизер"?.. Не скажу! Посмотрите-ка в словарь иностранных слов! - "Хо-хо-хо! - все засмеялось внутри Дмитрия Алексеевича. - Молодец! Отбрила! Разыграла мизер!" Не шевелясь, он проводил их острым, пристальным взглядом. Потом перешел на ту сторону и, оглядываясь, побрел к Кропоткинским воротам. И вдруг увидел - те двое неуверенно замедлили шаг. Вернее, Жанна отстала и капитан остановился. Она посмотрела вниз, вспоминая что-то, а спутник ее в ожидании участливо наклонил голову. Жанна вспомнила - торопливо идет назад, проталкивается между прохожими с отчаянным упорством. К витрине! Подошла к крашеной трубе, постояла, быстро оглянулась, прижала руки к груди. Вбежала в магазин и сразу же показалась в дверях. Капитан с заинтересованным видом приблизился к ней. "Постойте, я сейчас", - показала она ему рукой и вдруг бросилась бежать дальше, к Крымской площади. "Будь, что будет, - подумал Дмитрий Алексеевич и уже повернулся, чтобы обогнать ее и неожиданно выйти ей навстречу. - Но что же я ей скажу? Опять придумывать? Обманывать?" - И он поскорее спрятался за столб. Издалека он увидел - Жанна медленно шла назад. Остановилась около витрины, потрогала трубу... Уже стемнело, желто засветились окна, замигали, потекли красные и желтые огоньки машин. Дмитрий Алексеевич шел бульваром к Арбату, вдоль ряда скамеек, занятых Любовью, Отдыхом и Материнством, и думал о том дне, когда, проверяя тетради учеников, он сделал на обложке одной из них первый, неуверенный чертеж своей машины. Только прикинул - и увлекся. И пошло! "Вот и нашел судьбу! - подумал он с тихой улыбкой, качая головой, разводя руками. - Выпустил беса из бутылки, теперь не откупиться! А почему бы не обмануть беса - ведь сумел же Араховский! Вернуться в школу, куда-нибудь в уютный уголок, стать нормальным человеком, как эти вот, что сидят на лавочках. Всю переписку, все чертежи, весь этот "индивидуализм" - в огонь. И Жанна придет - тишина ее вполне устроит... За чем же дело стало!" И он шел дальше, к Никитским воротам, чувствуя, что выпущенный бес надтреснуто смеется рядом с ним, подслушивая эти мысли. "Нет, нет, нет! - говорил этот бес. - Раньше ты бы еще мог бросить свою тетрадку в печь. Раньше, но не сейчас, когда ты понял, что в руках у тебя настоящее открытие, за которое вот эти, сидящие здесь на лавочках, скажут спасибо... Если оно, хе-хе, увидит свет!" Два дня спустя Дмитрий Алексеевич получил протокол заседания технического совета, в котором нашел привычные уже для него выражения: "Ввиду сложности и громоздкости", "Менее рентабельна по сравнению с более простой машиной конструкции проф. Авдиева", "Ряд существенных недостатков" и много других, в таком же духе. Протокол заканчивался фразой: "Постановили признать нецелесообразным..." - дальше шли такие же знакомые слова. Всю формулировку Дмитрий Алексеевич знал заранее, он встречал ее не раз, она уже повторялась в музгинских письмах и потому сейчас не произвела на него впечатления. Дмитрий Алексеевич не остался в долгу. Тут же, в приемной директора института, он привычной рукой написал жалобу на имя начальника технического управления министерства. Указав на конверте адрес своей гостиницы, он сдал жалобу в экспедицию министерства - на первом этаже того двенадцатиэтажного здания, которое занимает половину Пашутинского проезда. На следующее утро его вызвали в гостинице к телефону. Мирный женский голос сказал: "Товарищ Лопаткин? Товарищ Дроздов вас примет сегодня в пять часов. Возьмите с собой паспорт, пропуск заказан". Отойдя от телефона, Дмитрий Алексеевич подумал: "Какой Дроздов? Неужели тот? Да, ведь _она_ что-то писала насчет отъезда из Музги..." В три часа Дмитрий Алексеевич побрился, почистил ботинки, по военной привычке отшлифовал щеткой пуговицы на кителе, собрав их все в ряд на специальной дощечке. В половине пятого он вышел из троллейбуса около бюро пропусков министерства и остановился, рассматривая цоколь министерского здания, который был облицован черным камнем с зеленоватыми кристаллами, холодно мерцающими под полированной поверхностью. В пять часов он сидел на диване в светло-кремовой приемной, перед дверью с мягкой, коричневой обивкой. Рядом с дверью была привинчена черная табличка из толстого стекла, на ней строго играли золотом слова: "Начальник технического управления Л.И.Дроздов". В стороне за столом секретарша, белолицая, с детским румянцем девушка, опустив глаза, снимала телефонные трубки, вполголоса отвечала: "Леонид Иванович занят..." Ее толстые желто-белые косы, уложенные на затылке в калачик, словно бы распространяли свет. "Русская заря", - подумал с улыбкой Дмитрий Алексеевич. Вот за спиной Зари рявкнул электрический сигнал. Секретарша встала выждала паузу, посмотрела себе на кофточку, на руки и затем спокойно вошла в кабинет. Тут же вернулась и учтиво сказала: - Пройдите. Кабинет начальника технического управления был поменьше размером, чем кабинет директора комбината. Но зато сам начальник был строже и холоднее директора. На нем был серый китель и полковничьи погоны. Он неподвижно сидел за своим громадным столом, нахохлившись, соединив перед собой руки в большой желтый кулак, и на его умном, худощавом и нервном лице Дмитрий Алексеевич прочитал: "Мы с вами знакомы. Но для государственного человека знакомство не имеет значения". В стороне на диване полулежал человек с высоким челом, в золотых очках и в дорогом костюме цементного цвета. Он пристально, с интересом смотрел на Дмитрия Алексеевича и играл на диване белыми жемчужными пальцами. Шутиков! Лопаткин узнал его и поклонился. На столике рядом с Дроздовым чуть слышно пискнул электрический сигнал. Начальник управления поморщился, снял трубку телефона и, показав Дмитрию Алексеевичу на кресло, сонным голосом сказал: "Да..." Дмитрий Алексеевич сел, как всегда, закинув ногу на ногу. Дроздов посмотрел на него и закрыл глаза, показывая, что ему приходится выслушивать по телефону всякие глупости. - А кто же? - закричал он в трубку. - Пушкин Александр Сергеевич будет за вас делать? Вот теперь вы начинаете... звонить... Что делать? Делайте то, что я сказал. Он положил трубку, вышел из-за стола и протянул руку. - Ну, здравствуйте. С приездом. Познакомьтесь, Павел Иванович, это наш изобретатель... Шутиков встал, сияя золотом очков, с извиняющейся доброй улыбкой подал мягкую руку и сказал сквозь улыбку: "Мы уже знакомы с товарищем Лопаткиным", - и опять повалился на диван. Открыв серебряный портсигар, Дроздов протянул его сначала Шутикову, затем Дмитрию Алексеевичу. Все задымили. Дроздов вернулся на свое место, уселся, закрыл глаза и затем медленно их полуоткрыл. - Н-ну... Как дела? Жалуешься? - Да, Леонид Иванович. Жалуюсь. - Что ж, правильно делаешь. Значит, не устраивает тебя решение совета? - Ни в малейшей степени. - Даже ни в малейшей! - Дроздов скосил глаза в сторону Шутикова. - Ить ты, понимаешь, какой несговорчивый! - Не могу согласиться ни с одним пунктом. - Даже так! А ведь решение-то содержит аргументы... - На техническом совете высказывались и иные мнения. В мою пользу. - Это кто - Галицкий? Один человек - меньшинство. У них, у ученых, не больно развернешься. Чуть что - сразу голосовать. Демократия. Сказав это, Дроздов опять посмотрел на Шутикова. - Видите ли, Леонид Иванович, собрание не было в достаточной степени представительным, - сказал Лопаткин. - Если бы был приглашен академик Флоринский, уже было бы два голоса в мою пользу. - Вы ничего не знаете, - сказал Шутиков, сияя доброй улыбкой. - Этих стариков никто еще не мог пригласить обоих на одно заседание. Всегда один вежливо откажется или заболеет, как только узнает, что приглашен и другой. - Обстоятельство удобное, - заметил Дмитрий Алексеевич, оборачиваясь к нему. - Но ведь можно же насчитать еще добрый десяток ученых, которые положительно отзывались о моей машине. Почему их не пригласили? Почему только эти шестнадцать человек? - Я просматривал список присутствовавших. Там авторитетные имена... - А подбор был явно тенденциозен. - Ну, дорогой мой, - Шутиков, улыбаясь, встал, - в такой плоскости я никак не могу поддерживать серьезный разговор. - Центральный институт - авторитетная организация. И мы не можем ей вот так, запросто, не верить. Если они коллективно говорят, что машина не годится, то это вывод, самый близкий к истине. Вы, Леонид Иванович, ответьте товарищу... коротенько, в том духе, как я сказал... Ответьте ему. А теперь, разрешите... - Не сможете вы меня принять на несколько минут? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Пожалуйста. Звоните. Я всегда готов побеседовать с вами... А сейчас, разрешите пожелать вам... Шутиков просиял своей скромной, извиняющейся улыбкой, мягко пожал Дмитрию Алексеевичу руку и вышел, играя складками костюма. Когда дверь за ним закрылась, Дроздов потянулся, уперся ногами во что-то и отъехал от стола. - Вот так, брат. Таково наше мнение. Кури, кури давай. Практически это мнение министерства. - Попробуем оспорить и это мнение, - сказал Дмитрий Алексеевич, беря папиросу из портсигара. Он встретился с давно знакомым, веселым взглядом Дроздова и почувствовал, что упустил какую-то возможность, о которой Дроздов никогда первым не заговорит. - В данном случае, - сказал Дроздов, - вы потерпите фиаско. И обнаружите, я бы сказал, политическую несостоятельность... Он вышел из-за стола и, держа руки в карманах, глядя на носки ботинок, прошелся по ковру. - Видишь ли, товарищ Лопаткин, если бы я был писателем, я бы написал про тебя роман. Потому что твоя фигура действительно трагическая... Ты олицетворяешь собой, - тут Дроздов повернулся к Дмитрию Алексеевичу и с шутливой улыбкой заложил руку за борт кителя, - целую эпоху... которая безвозвратно канула в прошлое. Ты герой, но ты - одиночка. - Сказав это, он умолк и заходил по ковру кривыми кругами. - Мы видим тебя как на ладони, а ты нас - не понимаешь. Ты не понимаешь, например, того, что мы можем обойтись без твоего изобретения, даже если бы оно было настоящим, большим изобретением. Обойдемся - и представь! - не понесем ущерба. Да, товарищ Лопаткин, ущерба мы не понесем в силу строгого расчета и планирования, которое обеспечивает нам поступательное движение вперед. Допустим даже, что твое изобретение гениально! Когда по государственным расчетам встанет на повестке дня задача... - Она давно стоит, - сказал Дмитрий Алексеевич. - ...которую стихийно пытаешься разрешить ты, - продолжал Дроздов, - наши конструкторские и технические коллективы найдут решение. И это решение будет лучше твоего, потому что коллективные поиски всегда ведут к быстрейшему и наилучшему решению проблемы. Коллектив гениальнее любого гения. - Надо бы конкретнее, ближе к профессору Авдиеву... - начал было Дмитрий Алексеевич. Но Дроздов не услышал его. Он приблизился, глядя в упор веселыми черными глазами. - ...И получается, товарищ Лопаткин, непонятная для вас вещь. Мы - строящие муравьи... - Когда он сказал это слово, в веселых глазах его, на дне, шевельнулось холодное чудовище вражды. - Да... мы, строящие муравьи, нужны... - Один из этих муравьев... - перебил его Дмитрий Алексеевич, но Дроздов не дал ему договорить, возвысил голос: - А ты, гений-одиночка, не нужен с твоей гигантской идеей, которая стоит на тонких ножках. Нет капиталиста, который купил бы эту идею, а народу ни к чему эти дергающие экономику стихийные страсти. Мы к нужному решению придем постепенно, без паники, в нужный день и даже в нужный час. - Один из этих муравьев, - монотонно заговорил Дмитрий Алексеевич, сдерживаясь, чувствуя, что и в нем закипает вражда, - один из этих муравьев забрался все-таки на березу, повыше, и позволяет себе думать за всех, решает, что народу к чему, а что ни к чему... Вы спуститесь с березы, муравей! - заревело вдруг в нем что-то. - И помогите лучше мне тащить в муравейник гусеницу, которая раз в десять тяжелее меня!.. - Писать вам ответ по всей форме? - Дроздов сел за стол и замолчал, растирая пальцами желтый лоб, выжидая. - Или вы удовлетворитесь этой з-задушевной беседой? - Пишите по всей форме, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Вы хотите бороться за свою г-гусеницу? - теперь он был холоден. - Давайте, давайте. Поборемся. Он торжественно встал и протянул Лопаткину руку. Через два дня Дмитрий Алексеевич получил письмо от заместителя начальника технического управления, подписанное лихим и неразборчивым росчерком: "Ваша жалоба доложена заместителю министра тов. Шутикову и отклонена, как неправильно освещающая ход и решение технического совета Гипролито". Дмитрий Алексеевич знал заранее, что ответ будет именно таким, но все же, прочитав его, побледнел и, выйдя в уборную гостиницы, полчаса курил там свой сибирский самосад. Потом вернулся и, злобно поглядывая по сторонам и угрожающе шепча, написал два письма - ответ Шутикову и жалобу на имя министра. И с этого момента у него словно началась новая жизнь. С утра, подрезав бахрому на рукавах кителя и в который раз уже выругав себя за то, что отказался в Музге от дроздовского костюма, наметив заранее маршрут, он отправлялся в поход. Широким, нервным шагом он почти бежал через всю Москву на прием в какой-нибудь комитет, или комиссию, или управление. Мозг его при этом не дремал, а, наоборот, усиленно работал, вызывая к изобретателю на расправу то улыбающегося, ласкового, одетого в золотое сияние Шутикова, то самодовольно закрывающего глаза Дроздова, то наивно удивленного, женственного Фундатора. И Дмитрий Алексеевич мгновенно уничтожал их всех. "Что же они говорят между собой обо мне?" - думал он и шептал: "Неприспособленный, труха! Нет пробивной силы! Хотел бы я хоть на час превратиться в кого-нибудь из них, посмотреть, что они думают. Видят ли, отчего могут гореть у человека глаза? Неужели видят, что я прав? Но тогда это - преступление!.. А если они не видят - значит дураки? Как же они сидят _там_, этот Шутиков, этот Дроздов?" Иногда Дмитрий Алексеевич вдруг останавливался на улице, словно налетев на столб. Это вырастало перед ним неожиданное сомнение. "Неужели не прав я?" - думал он, бледнея, и лез в карман за кисетом. Закурив, с опущенной головой, он медленно шел дальше, обдумывая все стороны своего дела. "Но ведь академик Флоринскнй с самого начала был за мою машину. И ведь еще были отзывы... А Галицкий - это же известный, серьезный работник! Во всяком случае, опытный образец построить должны. Должны! Почему же они не строят? Государственную копейку жалеют?" - И, подумав об этом, Дмитрий Алексеевич неожиданно начинал смеяться, удивляя прохожих. Он не мог удержаться от этого горького смеха, потому что вспомнил машину Авдиева, которая была построена, чтобы принести миллионные убытки. Не машина, а первобытное приспособление - и даже пятнышка не посадила на солидное имя этого Колумба! Мысли его всего яснее были ночью. Он ворочался на своей кровати и по нескольку раз - в полночь и под утро - выходил покурить. Он приучил себя записывать мысли и к концу каждой недели составлял из своих записок одно или два письма с ядовитыми намеками на некоторых особ, "превративших аппарат государственного учреждения в бюрократическую крепость", или с разоблачением _круговой поруки монополистов_, "уничтожающих живую мысль, рожденную в народе". Написав на конвертах адреса комитетов или редакций, он бросал их в почтовый ящик, и тут же разгоряченный ум подсказывал новый верный ход, новое письмо. Бросая в лицо воображаемым Шутикову или Дроздову свои лучшие, логически связанные доводы, Дмитрий Алексеевич все чаще останавливался, чтобы перевести дыхание, и с удивлением щупал грудь - там, где сердце, и на спине - где лопатка. Чем ярче была его мысль, тем сильнее давила его сзади в сердце незнакомая, растущая боль. Он записался в поликлинике на прием к врачу и однажды утром, испуганный, вошел в белый кабинет, пахнущий валерьяновыми каплями. Он сразу же торопливо и подробно начал рассказывать врачу о своих болях. Две медсестры оглянулись на него, а врач - старая женщина, с желтыми, крашеными волосами, заполняя карточку, несколько раз сказала ему: "Не надо волноваться! Товарищ, успокойтесь!" Прослушав его сердце и легкие, она обернула его голую руку черной полоской материи, от которой шли трубки к манометру и резиновой груше. Стала накачивать воздух, красная жидкость поднялась в трубке манометра и затем мягкими толчками стала опадать. - Молодой челове-ек, - протянула женщина, следя за жидкостью. - У вас повышено давление. Вам надо спать и гулять, гулять и спать, и ни о чем не думать. Кушайте фрукты, мяса и вина не употребляйте ни в коем случае. Эта вещь может кончиться очень плохо - не шутите с ней. И Дмитрий Алексеевич с этого же дня приказал себе забыть и забыл о том, что он автор чего-то. Теперь он два раза обходил город по определенному маршруту - каждый раз по пять километров. После прогулки он глотал несколько пилюль и ложился спать, а если его ждало письмо, то письмо это летело нераспечатанным в чемодан, под кровать. Этот режим продолжался дней десять, и дело с лечением, быть может, благополучно растянулось бы до месяца, но один случай многое изменил в судьбе Дмитрия Алексеевича. Однажды утром он шел по своему маршруту, просматривая по пути свежие газеты, расклеенные на деревянных щитах. Все было, как и вчера, все статьи проходили мимо его сознания, жестоко заторможенного на время нежданной болезни. Он переходил от газеты к газете, рассматривал по пути дома, читал вывески. И если ему попадалось что-нибудь вроде "Корсеты, грации и полуграции", он улыбался, потому что веселым вещам разрешено было входить и в больной дом. Так он шел, бездумно повинуясь своей новой ленивой привычке, останавливаясь около газет и ничего не читая, - и вдруг увидел на безразличном газетном фоне заголовок: "Шире дорогу новаторам!" Это была огромная статья, целый газетный подвал, и подписал ее не кто иной, как заместитель министра Шутиков! Дмитрий Алексеевич удивленно улыбнулся, бегло просмотрел статью, сказал: "Ну-ну!" - и покачал головой. Он стал читать статью сначала и после первого же абзаца нахмурился и угрожающе зашептал: "Ч-черт... Ах, подлец... Нет, нельзя так оставить!" Потом он перебежал улицу, купил в киоске эту газету и широким шагом понесся в гостиницу, останавливаясь время от времени, чтобы записать удачную мысль. В номере он сел за стол и весь день, до позднего вечера, писал письмо редактору газеты. "Почему, - писал он, - почетная возможность обобщать достижения нашей техники на страницах вашей, всеми уважаемой газеты, почему эта роль предоставлена тов. Шутикову? Может быть, статья была заказана ему, как руководителю одного из больших разделов новой техники? Но опросите тысячу изобретателей - тех, кто имел дело с тов.Шутиковым, и я уверен, 95 процентов из них скажут, что тов.Шутиков им не помогал, а лишь топил изобретения. Большой мастер напускать тумана, он обманул и вас, тов.редактор! "Только за прошлый год, - пишет он, - на предприятиях министерства было внедрено более четырех тысяч изобретений и рационализаторских предложений". А спросите его, сколько им внедрено собственно _изобретений_, то есть таких новинок, которые в корне ломают старые процессы и требуют особого внимания со стороны начальства? Задав ему этот вопрос, вы сразу поймете, почему он объединил рационализацию с изобретениями: он поступает, как интендант, который заменил мясо сухарями и прикрыл эту операцию словом "продовольствие". Автор хорошо сказал в статье о преимуществах поточного производства и центробежного литья. Но ведь еще с 1944 года..." - дальше на двенадцати страницах шло подробное описание мытарств Дмитрия Алексеевича. "По его вызову я оставил работу, - писал он поздно вечером, - и приехал в Москву. И здесь от него же я получил отказ; на средства, отпущенные для постройки моей машины, он строит машину Авдиева, которая ничего, кроме убытков, не принесет. Сейчас я снова по его вызову нахожусь в Москве. Недавно тенденциозно подобранный совет забраковал мой проект. Я написал _шесть_ писем тов. Шутикову, сообщая обо всех безобразиях, и не получил _никакого_ ответа. Он обещал принять меня, я сделал уже 16 попыток добиться этого свидания, но принят не был, не был даже соединен и по телефону". Дмитрий Алексеевич решил сам отнести письмо в редакцию. Начистив пуговицы и ботинки, он точно в два часа дня вошел в розоватое здание газетного комбината. Он сразу почувствовал здесь особый запах типографии, похожий на запах керосиновой лавки. Вместе с двумя фоторепортерами и курьершей, которая несла мокрые газетные листы, он вошел в лифт и поднялся на пятый этаж. Отдел писем был еще заперт. Дмитрий Алексеевич спросил у курьерши, когда его откроют, и получил непонятный ответ: когда окончится _летучка_. Он решил подождать, и пошел куда глаза глядят, с интересом читая таблички на дверях. Коридор привел его в просторное помещение с овальными колоннами и стеклянной стеной-окном. Здесь, у круглого столика для посетителей редакции, были поставлены тяжелые кресла, обитые лиловым, беспокойно мерцающим бархатом. Дмитрий Алексеевич сел в одно из них. Через минуту из коридора быстро вышел седой изнуренный старик с грязно-белыми усами, одетый в обвислое серое пальто, связанное, как чулок, из толстых ниток. Держа за спиной серую кепку, помахивая ею, он осмотрел помещение, быстро оглядел Дмитрия Алексеевича сквозь очки умными, лихорадочно сияющими глазами и, чуть заметно поведя плечом, отвернулся, сел в соседнее кресло. Наступила тишина. Через полчаса Дмитрий Алексеевич мельком взглянул на своего соседа. Старик нервно играл носком черного ботинка с заплатой. "Саботаж, - вдруг шепнул он. - Какая-то злая направленность!" - и обернулся к Дмитрию Алексеевичу. - Вам, товарищ, не приходилось быть литератором? - А вы - литератор? - Вы представьте, статья была набрана, - проговорил старик, не отвечая на вопрос. - Стояла в номере! И редактор ее снял! - он зло покривился и покачал головой. - Все получилось, как у Шуберта в песенке: "Он снял ее с улыбкой, я волю дал слезам". Хотя вы этого не понимаете... Попробуйте придумать что-нибудь серьезное, какую-нибудь вещь, машину, например. Сдайте. Пойдет на консультации. Вы увидите взоры, направленные на вас, - он затряс головой, забасил, - как на проходимца и жулика! Вот тогда поймете... - Вы, наверно, изобретатель? - Дорогой мой, не надо спрашивать... Что это у вас - письмо? Дайте-ка сюда... Он ловко выхватил из рук Дмитрия Алексеевича его листки и поднес их к очкам. - Понятно! Значит, вы имеете авторское свидетельство? - приговаривал он, читая. - Значит, Лопаткин? Дмитрий Алексеевич? - он прямо на глазах добрел, менялся с удивительной быстротой. - Вы написали дельное письмо, Дмитрий... Дмитрий Алексеевич. Будь я начальником, - он усмехнулся, - я сразу наложил бы резолюцию: "к исполнению". Только я посоветовал бы вам учесть мой опыт и не тратить сил. - Но ведь слушайте... Я же не в НИИЦентролит пришел, я в газету!.. - Дорогой мой. Дорогой мой! Кто же здесь сможет разобраться в том, кто прав - вы или ваш Шутиков? Пока прав Шутиков: он - лицо, облеченное доверием государства, а вы - улица многоликая. Вопрос ваш сугубо специфический. Это не жилищная тяжба... Чтобы решить ваш вопрос, надо послать письмо на консультацию к знающим. А много ли их! А где они? В том же вашем Центролите! Вы только переменили иглу, Дмитрий Алексеевич, - так, кажется, вас звать? А пластинка старая-престарая, и она будет петь одно и то же: "отказать, отказать, отказать..." Дмитрий Алексеевич нахмурился. - Вы на меня-то не сердитесь! - старик стал еще мягче, повернулся к нему. - Вы посудите: письмо поступает к самому заву отдела писем. Он хочет вам помочь, он хороший человек. А письмо непонятно: какой-то ферростатический напор, какие-то свойства чугуна... Надо послать для апробации. Кому? Тут вы предупреждаете, что в Центролите - монополисты. Но кто возьмется это расследовать и, главное, кто сумеет доказать? А без авторитетного доказательства здесь не обойтись. Разве Красная шапочка может знать, что в бабушкиной кроватке лежит волк? Попробуйте, назовите почтенную бабушку волком! Вы еще не выступали в роли клеветника? - Н-нет... - Это все закономерно. Вы даете новое, а на консультацию это новое пойдет к старому! - А почему не к новому? - Потому что около новорожденных всегда хлопочут старухи. Ведь вы же, вы - новое! - В общем, все это мне понятно. Я особых надежд на это письмо и не возлагаю. Вот если бы вы мне сумели на основании своего опыта предсказать... В это время коридор наполнился быстро идущими, жестикулирующими людьми - "летучка", видимо, окончилась. Старик встал. - Предсказать не трудно, товарищ. Давайте через полчаса встретимся. Здесь! Он быстро ушел, по-молодому стуча ботинками, свернул в коридор. Дмитрий Алексеевич подождал немного, потом поднялся и с равнодушным, даже беспечным видом прошел в отдел писем. Пожилая женщина, должно быть заведующая, усадила его против себя, внимательно выслушала, прочитала письмо. - Будем проверять, товарищ, - сказала она, задумчиво, словно бы издалека, рассматривая его. - Пока ничего не скажу... Мы напишем вам. Когда он вернулся к своему бархатному креслу, там уже сидел старик в очках и, закусив кулак, напряженно думал о чем-то. - Куда ни пойдешь, словно черт перед тобой бежит, - басисто шепнул он, глядя в сторону. - Гоните, мол, его в три шеи! Нет приема. Потом старик поднялся, и они молча пошли по коридору. - Одно время я применял неправильную тактику, - заговорил старик на лестнице. - Шумел, врывался в кабинеты. Теперь спохватился, но поздно - везде меня знают как облупленного. Учтите это. Да... так вы спрашивали, что вас ждет. Опушайте, вот ваш путь: вы будете бегать, хлопотать - и добегаетесь: ваше изобретение упорхнет за границу, - последние слова он прошептал, таинственно блеснув глазами. - Ну-у, этого как раз я меньше всего боюсь. Чепуха. - Не зарекайтесь! - старик приблизил свои усы к уху Дмитрия Алексеевича. - Перед вами человек, который недооценил экономический шпионаж и пострадал от этого. - Да ну! - говоря это, Дмитрий Алексеевич невольно осмотрел своего нового знакомца, его обвислое пальто, похожее на вязаную кофту, его серое лицо, водянистый нос и изжелта-седые усы. - Даже пострадали? Скажите пожалуйста! Старик показал глазами: "Выйдем на улицу". Они молча спустились по лестнице вниз, прошли через зеркальный лабиринт подъезда, и на тротуаре этот странный человек схватил Дмитрия Алексеевича под руку. - Я не спрашиваю у вас документов, - сказал он, бегло взглянув по сторонам. - Я изучил ваше лицо. Это прекрасный паспорт изобретателя,