в котором зарегистрировано все, в том числе и стаж. Так вот, я вам расскажу. Я всю жизнь нахожусь под наблюдением иностранной разведки. Но они действуют очень грубо. Одно мое лучшее изобретение им удалось выкрасть. Остальное я надежно сохраняю. - Вы разве не литератор? - Вы же видите, какой я литератор! Я попробовал, написал сюда обзор технических журналов. Чуть не стал было литератором, но редактор спохватился вовремя - послал на консультацию к моим друзьям. Да... Так давайте сначала познакомимся, раз на то пошло. Меня зовут Бусько, профессор Бусько, Евгений Устинович. Дмитрий Алексеевич, предчувствуя интересную беседу, свернул цигарку и протянул кисет профессору, - закурить по случаю знакомства. Но тут они поравнялись с ларьком, около которого в свободных позах стояли пьяницы. Старик попросил прощения, подбежал к окошку, сосчитал деньги на ладони, помешкал немного, уплатил и быстро что-то выпил. - Знаете, добегался! Все там простужено, хрипит, - сказал он, возвращаясь к Дмитрию Алексеевичу и держась за грудь. - С чего же мы начнем? Да, так вот: моя специальность - огонь... Так он начал свой обстоятельный рассказ. И так же неторопливо, как текла их беседа, они двинулись в свою первую прогулку по городу. К вечеру Дмитрий Алексеевич узнал третью часть истории своего спутника: как был найден двадцать пять лет назад порошок, мгновенно гасящий пламя, как это изобретение начали браковать консультанты и рецензенты и о том, наконец, как за границей появились огнетушители с этим порошком. Было уже шесть часов; оба собеседника брели по темному от сумерек, узкому Ляхову переулку, что возле Сивцева вражка. Дмитрий Алексеевич мог бы подумать, что сюда их завели ноги, которые во время беседы ученых или мыслителей сами выбирают маршрут. Но, пройдя несколько домов, профессор Бусько, умиротворенный рассказом о своих страданиях, вдруг остановился, протянул руку к двухэтажному, облупленному дому, зажатому с двух сторон серыми каменными гигантами, и сказал: - Вот этот дом был построен еще до московского пожара. Не сгорел, хотя и деревянный. Ну, а сейчас и подавно не сгорит, - старик засмеялся. - Потому что в нем живу я. 3 Обе стороны Ляхова переулка были застроены громадными домами и маленькими, оштукатуренными по дереву домиками. Старая Москва тихонько и упрямо жила рядом с новой Москвой, у подъездов которой стояли блестящие автомобили, с Москвой, построенной из стали, железобетонных блоков, одетой в сухую штукатурку и блистающей полированным гранитом цоколей. Дмитрий Алексеевич и профессор подошли к высокому дому с несколькими десятками обелисков на крыше и над подъездами. На боковой стене этого дома Лопаткин увидел громадный плакат с надписью: "Страхование имущества". Там была изображена пара - прилично одетые мужчина и женщина неуверенно сидели на диване по обе стороны открытого патефона. Слева и справа были нарисованы радиоприемник и зеркальный шкаф. - Клавдию Шульженко слушают, - сказал Бусько, смеясь, беря Дмитрия Алексеевича под руку. - Несколько лет все у патефона сидят. У нас в квартире есть такая пара. Старик провел его под высокой аркой во двор, и они очутились в старой Москве - среди флигелей и сараев с голубятнями. Они сделали еще несколько поворотов и опять увидели тот же ветхий барский дом, его колонны и каменные ступеньки, вросшие в землю. Поднялись на второй этаж, и пока старик звенел в кармане ключами, Дмитрий Алексеевич в раздумье осмотрел высокую, изрезанную дверь, облепленную без малого десятком кнопок для звонков. "Звонить только Петуховым", "Только Завише и Тымянскому", "Бакрадзе", - читал он надписи на бумажках под кнопками. "Газеты - Петуховым", - было написано на железном ящике для писем. Наконец старик открыл дверь, и Дмитрий Алексеевич, озираясь, вошел в длинный, сумрачный коридор с очень высоким потолком. Только этот высокий, закопченный потолок и остался от господских покоев. Все здесь было разгорожено на комнатки и комнатушки. Старая Москва была больна, и жильцы, переполнившие ее, даже те, кто любит старину, открыто мечтали о новых, хоть и с низком потолком, но зато отдельных квартирах. - Между прочим, мое первое изобретение было посвящено этому, - сказал старик, угадав мысли Дмитрия Алексеевича, - кирпич и керамика. - Между прочим, и мое... - Дмитрий Алексеевич вздохнул. - Мое тоже имеет отношение к строительству домов - трубы... - Вы не обратили внимания на потолок? - сказал профессор. - Это ведь старинная лепка. И пока Дмитрий Алексеевич силился рассмотреть эту лепку, профессор ловко выхватил что-то прямо из стены, оклеенной желтыми обоями. Дмитрий Алексеевич заметил только, как мелькнул в руке Бусько крюк из толстой проволоки. Старик повернулся спиной к своему гостю, что-то таинственно сделал этим крюком, и низенькая дверь открылась. На внутренней стороне ее был прилажен громадный деревянный запор с винтами и пружинами. - Снип-снап-снурре... - страшным голосом сказал Дмитрий Алексеевич, разглядывая этот механизм. - А?.. - профессор опешил, затих. Потом растерянное лицо его дернулось, неуверенно улыбнулось. - Это вы, кажется, из Андерсена? По моему адресу? Смейтесь! Это мой надежный сторож, а здесь есть что сторожить. Профессор зажег яркий свет, и они вошли в комнатку, холодную и запущенную, как будто в ней никто не жил. Прежде всего Дмитрий Алексеевич увидел большую фарфоровую ступу на столе посреди комнаты, а рядом со ступой - сковородку с голубоватым салом. К этому салу пристыла обложка раскрытой книги с латинским шрифтом, брошенной на сковороду. Тут же, на столе, около немытого стакана лежали листы рукописи, развернутые веером и придавленные тяжелыми керамическими плитками и кубиками - это были, видимо, изделия профессора: На полу и на стульях пылились сваленные и сложенные стопами книги, на подоконнике тускло блестели грязные пробирки, причудливо изогнутые склянки, тарелки, чайник и были сложены пирамидкой такие же, обожженные плитки и кубики. Половину стены закрывал большой чугунный станок - "чертежный комбайн", а за ним на длинном сундуке была смятая, неубранная постель хозяина комнаты. Дмитрий Алексеевич, как в музее, рассматривал все подробности этой комнаты, а старик включил тем временем электрическую плитку, зажег керогаз и повесил на гвоздь пальто. Теперь он был в черном коротком пиджаке, с блеском на спине и локтях. Он остановился против своего гостя, быстро потирая руки, мелькая желтоватыми манжетами и старинными запонками. - Вот и тепло. Садитесь. Дайте-ка вашего табачку, мы сейчас закурим и продолжим нашу беседу. Да, так вот... И, положив Дмитрию Алексеевичу в руку тяжелый керамический кубик, он стал рассказывать о своем втором открытии - о керамике, не требующей специальных глин. Можно было надеяться, что открытие это еще не попало за границу, - во всяком случае, у автора не было таких сведений. Но зато как были похожи все эти истории одна на другую! - ...Пишу потом на него жалобу в высшие инстанции, она, конечно, возвращается к Фомину, и тот организует техсовет, чтобы окончательно угробить. Тридцать послушных Фомину человек без меня принимают решение - все под его диктовку. "Бусько - хулиган, Бусько должен научиться разговаривать с людьми". Так ты же государственный человек, у тебя должен быть и подход! Изобретатель не нравится - но изобретение-то может понравиться? А они вместо ad rem - ad hominem - не "что изобрел", а "кто он?" А потом те же члены совета растащили мою технологию по кускам... - Да, - сказал Дмитрий Алексеевич, неопределенно вздыхая, больше для порядка. Он и верил и не верил старику. - Вижу, что вы еще ничего не знаете, - профессор выхватил у него из рук кубик и с досадой бросил на стол. - Здоров, талантлив, жизнерадостен! Разбираетесь вы хоть немножко в людях? - Надо активнее разоблачать ловкачей, - сказал Дмитрий Алексеевич шутливым тоном, все еще с удивлением посматривая по сторонам. - Активнее! Ученый не всегда приспособлен к такой борьбе. Иного за уши тащи бороться, а он не может... - Евгений Устинович, а вы куда-нибудь писали? Не о журналах, а о себе? Не ответив, в молчании старик прошел в угол, порылся там в книгах и бросил на стол пачку конвертов с черными и цветными штампами. - Вот, пожалуйста. Здесь, кажется, восемь писем, я не считал. Ми-илый, ведь это только штампы! Вы не на штампы смотрите, а вот сюда, кто подписывает. Кто такой, например, этот Минаев? Я его не знаю. А по ответу видно, что это юноша, который только и может сообразить, что это по такому-то ведомству, такому-то отделу, значит - послать туда! Все письма возвращаются на круги своя. Текут реки в океан, и он не переполняется. И не возмущается. К тому месту, откуда реки начались, они возвращаются, чтобы опять течь. К тому, на кого жалуюсь! Он остановился. В его темных, словно бы плавающих за очками, глазах сияло что-то большое - не то огромный и грустный ум, не то сумасшествие. - Вы не верите! Вам нужны документы! Пожалуйста! И отбежав в угол, он начал бросать оттуда на пол, к ногам Дмитрия Алексеевича, голубовато-зеленые испачканные листы с красными печатями на шелковых ленточках. Дмитрий Алексеевич невольно ахнул. Это все были авторские свидетельства. У Лопаткина было одно такое свидетельство, а здесь к его ногам летели шесть... восемь твердых, голубовато-зеленых листов! Дмитрий Алексеевич бросился их собирать. - Вот он, народ, идет по улице, - кричал старик, все больше напрягаясь, стуча в окно, - и не могу ему отдать! Даром! Жизнь в придачу отдаю и не могу! Он отвернулся, украдкой поднес рукав к лицу, смахнул что-то, шмыгнул носом. - Я сейчас как дикарь, - сказал он, утихая. - Ум живет, мечтать могу о самолете, а сделать - средств нет. Все время терплю поражения. У меня нет лабораторной техники, нет сотрудников. При одном техническом сотруднике я утроил бы производительность! Вот, видите, даже разревелся. Погодите, и вы заплачете. Побегаете к ним! - Евгений Устинович! Я, например, если бы у меня не было заявлено, предложил бы им соавторство. Пусть берут себе девять десятых, даже все десять - черт с ними! Ведь не в этом же дело! - А у меня не заявлено? Заявлено и у меня, сделал такую глупость! Они будут теперь искать только _свое_ решение. "Никто на вас работать не станет" - это их девиз. А во-вторых, - чего вы хотите? - голос старика отвердел. - Монополию кормить? Чтобы моя люлька досталась проклятым ляхам? Нет. Лучше я сгорю вместе с ней, как Тарас Бульба, - и он стал кривляться, как сумасшедший. - Они бы взяли все, что у меня лежит вот в этом сундуке, и продали бы за границу. Им подай! Только я теперь не заявляю о своих находках. Слава богу, я уже пять лет если выхожу куда, то только на разведку. Хватит. Бессмысленно иметь лишних врагов! Теперь я складываю все в сундук - сюда хоть шпионы не проникнут. - Может, эти изобретения уже, так сказать... - начал было Дмитрий Алексеевич. Старик посмотрел ему в глаза, угадал его сомнения. С неожиданной и удивительной силой, одной рукой, он отодвинул тяжелый чертежный станок и сбросил с сундука постель. Отпер массивный замок и, подняв крышку, с хищным удовлетворением заулыбался, глядя на дно сундука, молчаливо приглашая Дмитрия Алексеевича взглянуть на его сокровища. Подойдя к нему, Лопаткин удивился: в сундуке был строгий порядок, сияла, белела и поблескивала чистота. Богатство Евгения Устиновича состояло из нескольких десятков книг и папок, уложенных стопами на выстланном свежими газетами дне сундука. В картонных коробках блестели пробирки, отдельно были сложены малиновые, желтые и темно-коричневые керамические кубики, а вдоль стенки выстроились по ранжиру стеклянные банки с белыми, желтыми и серыми порошками. - Я - скупой рыцарь. Вот мое богатство. Миллионы! Вы думаете, они никому не нужны? - сказал профессор, с видом хозяина опираясь о крышку сундука. - Не нужны? Это вы хотели сказать? Взяв из строя стеклянных банок самую маленькую, он встряхнул в ней белую тонкую пыль. - У меня украли порошок, гасящий пламя, и продают во всех странах мои огнетушители. А у меня сегодня в руках новое открытие, и о нем никто не знает. Этот порошок в три раза активнее того, чем Америка гасит пожары на нефтяных промыслах. Хотите, продемонстрирую? Сказав это, он проворно достал из сундука широкую кисть, которая называется у художников "флейц", густо посыпал ее пылью из банки, "Это закуска, - проговорил он чуть слышно и, положив кисть на стул, взял из сундука большой пузырек с прозрачной жидкостью. - А это выпивка..." И не успел Дмитрий Алексеевич сообразить, о какой выпивке идет речь, как Евгений Устинович, решительно нахмурясь, тряся пузырьком, облил весь стол бензином - это был бензин, его острый запах! Скатерть быстро потемнела. "Отойдите", - приказал старик. Оттолкнул Дмитрия Алексеевича, и весь стол глухо пыхнул и светло, весело запылал: профессор бросил туда горящую спичку. - Ну вот, видите? Пожар, - сказал старик, неторопливо беря в руки флейц с порошком. Он подошел к огню, выставив впереди себя согнутую руку, как бы закрывая лицо. Ударил кистью по руке, пламя хлопнуло, как хлопает под ветром простыня, и исчезло. Бегло взглянув на Дмитрия Алексеевича, старик молча, торопливо завернул свою кисть в газету, положил ее на дно сундука, запер сундук и бросил на него свою скомканную постель. - Ну как? - спросил он, передвинув на место чертежный станок и выходя к столу. - Как вы говорили? Снип-снап-снурре? Не смотрите на стол! Все это сейчас высохнет. Это "Б-70", авиационный. Не останется и следа. Вы мне скажите лучше: есть смысл экспериментировать над этой вещью? В более широком масштабе. Есть? - Евгений Устинович, я считаю, что нужно немедленно... - Ах, даже немедленно! Ну и прекрасно. А теперь забудьте обо всем, что вы видели. А то начнете думать, как я - днем и ночью - и сойдете с ума. И давайте-ка расскажите о себе. Если я по глупости отнесу это, заявлю, - сейчас же пойдут экспертизы, меня назовут проходимцем, вымогателем, любителем поживиться за государственный счет и прочая, и прочая, и прочая - я не могу тягаться с ними в выдумывании таких слов. Он открыл форточку, чтобы проветрить комнату. "Ага, на улице мороз. Очень хорошо", - прогудел он, доставая из-за окна подвешенный на шнурке чулок. Высыпал из чулка десять или двенадцать керамических кубиков и сделал отметку в записной книжке. - Это я испытываю их. Всю зиму замораживаю и оттаиваю. А потом будем на механическую прочность... Так вот, слушаю вас. Давайте-ка расскажите о себе. Дмитрий Алексеевич, немного смущенный, не сводя глаз с этого полусумасшедшего мудреца, рассказал свою историю, которая получилась очень короткой и бледной. Евгении Устинович перестал ее слушать уже на середине - он задумался, неподвижно замер, глядя на свой стол. Дмитрий Алексеевич поскорее закруглил свой рассказ. Наступила тишина, было слышно только задумчивое сопенье старика. - Да, - сказал он, стряхнув оцепенение. - Так где вы живете? Ах да, вы не москвич. Что же вы - в гостинице? Два месяца жили? - Он задумался на миг. - Послушайте-ка, переезжайте ко мне. Тысяча рублей, которая у вас осталась - это же капитал! Он позволит нам работать до лета, а там я вас научу добывать деньги! Так и сделаем! С этими словами он вскочил и начал быстро перекладывать вещи в комнате. - Помогайте, помогайте! Надо быстрее очистить этот угол. Как можно скорее. Надо все делать быстро! Механическая работа отнимает у нас время. А временем измеряется жизнь. Надо все механизировать, чтобы человеку достался максимум времени для размышления... Вдвоем они быстро очистили половину комнатки от ящиков с глиной и цементом, книг и мусора. После этого Евгений Устинович передвинул чертежный станок на середину, разгородив им комнату на две части. - Это будет ваша половина, - сказал он. - И не благодарите. Мне будет с вами веселей. А это вот - чертежная доска... Прекрасная немецкая машина. Видите - с противовесами, все сбалансировано. Очень легко передвигается. Я вам ее дарю - мне на ней больше не работать. Ну-с, что еще... Есть еще люди, которые не поняли бы ни профессора, ни Дмитрия Алексеевича, потому что первый, не имея денег, подарил незнакомому человеку вещь, которую мог продать за три тысячи, - и притом постарался сделать это как можно незаметнее. А Дмитрий Алексеевич не бросился благодарить старика за этот царский подарок, а повел себя в том же духе: щелкнул пальцем по громадной чертежной доске и сказал: "Хорошая вещица". Проделав всю работу, они сели и опять закурили, поставив свои стулья на "общей территории", у стола. - Когда-то, лет пятнадцать назад, я был профессором, - сказал старик. - Преподавал, был ученым, заседал в советах. Потом стал строптивым изобретателем, стал оспаривать мнения, и меня изгнали из рая. Директор НИИ сказал: "Может, вы перемените климат, Евгений Устинович?". Дал мне зарплату за два месяца вперед, и я ушел. Числился на работе, но уже не ходил. Да, братцы, - сказал он задумчиво. - А в общем, надо жить. Надо жить, обязательно жить! Иначе появятся странности, как у всех чрезмерно и односторонне сосредоточенных людей. Я вижу, вы как раз об этом думаете. Я все вижу. У меня глаз верный. Но вы все-таки наматывайте на ус. Может, вам что-нибудь пригодится. У меня главным образом неудачи. Вы должны будете найти другой путь. Но прежде всего - жить! Занимайтесь гимнастикой. Ходите в театры - на галерку. Читайте книги. Найдите знакомых, девушку, которая на все смотрит с детской улыбкой и верит каждому слову. Эти люди не дадут вам окостенеть. С ними, в их обществе вы будете делать открытия: оказывается, есть солнце, лесная прохлада, веселые именины, цветы... С этими людьми вы будете отдыхать, приходить в себя. Наступила пауза. "Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить! - затянул вдруг Евгений Устинович, с грозным весельем глядя на Лопаткина. - С нашим атаманом не приходится тужить!" 4 Пришла весна. Из комнатки, словно задернутой тихой пылью полумрака, особенно заметны весенние перемены в природе. С утра в комнату входит невидимое счастье. Подойдешь к окну - небо сияет и зовет. Утром оно не голубое, оно бесконечно бледное. Смотришь в него, и тебе кажется, что где-то что-то тебя ждет. Но нет, никто тебя не ждет, лучше не думать об этом... Через час, далеко за твоей спиной, за десятком каменных стен, поднимается солнце. Вот кого ждут! Небо распускается, это первый, самый лучший цветок весны, подснежник, которого летом вы уже не увидите. Откроешь форточку - вот его холодный, подснежный запах! Доверчиво вдыхаешь его, забыв обо всем, как мальчик, случайно поднесший к лицу маленькую женскую перчатку. Что делать? Куда пойти сегодня? Не ходи никуда, цветок этот не твой. Лучше сядь и поштопай свой китель, раскинь умом, откуда вырезать два кусочка для заплат на локтях. И брюки - тоже. Не сделать ли их теперь без отворотов? А пальто? Снаружи у него еще сносный вид, но подкладка вся изорвалась полосами, обнажив секреты портновского дела. Уже два месяца жил Лопаткин в комнате профессора Бусько. Вставали они рано - точно по расписанию, которое Дмитрий Алексеевич повесил на двери. День его начинался с зарядки. Присев положенное количество раз, помахав во все стороны тяжелым утюгом, размяв бока, он садился к столу, где его ждал профессор. Друзья пили чай с черным хлебом, потом закуривали и расходились к своим рабочим местам. Старик, напевая: "Любо, братцы, любо", - что-то растирал в своей громадной ступе или прокаливал в маленькой самодельной электрической печке. Дмитрий Алексеевич часами сидел перед приколотым к чертежной доске листом, на котором были нанесены чуть заметные контуры его машины. Иногда, обычна утром, раздавался негромкий стук в дверь, и накрашенная, черноокая Завиша в перламутровом халатике приносила Дмитрию Алексеевичу большой конверт со штампом какого-нибудь комитета. Бусько писем не писал и не получал. Завиша медлила, светилась любопытством, смуглая ее ручка с красными ногтями неохотно отдавала загадочный конверт. Иногда конверт приносил муж Завиши, Тымянский или Бакрадзе - высокий, франтоватый инженер и спекулянт фруктами. А бывало и так, что входили с конвертом сразу - инспектор Госстраха Петухов, его жена, Завиша и Тымянский: это значило, что конверт был со штампом министерства. Они ждали - что же из него вынут? Но один из изобретателей, надорвав конверт и заглянув туда, непочтительно бросал его другому, а тот, просмотрев письмо, равнодушно прятал его в стол. Дверь, разочарованно пища, закрывалась, и тут-то в комнате начинали греметь диалоги и монологи. - Обыватель-то каков! - говорил старик. - Он все-таки что-то понимает. Смотрите, как он прет поглазеть на священный огонек! Как килька! Уверены небось, что сам министр ведет с нами переписку! - Да, наша лихорадка счастливо их миновала. Заразная штука, между прочим... - Ничего-о. Насчет этого у них железное здоровье. Зачем им беспокоиться, что-то проталкивать, чего-то с трепетом ждать. К их услугам уйма уже сделанных открытий! Пожалуйста - триста рублей заплати и получай патефон. В изящном футляре. Пять рублей - и вот тебе пластинка, Утесов! С двух сторон! Новое открывать? Не к чему. Мир переполнен удобствами, и не бойтесь, обыватель не променяет их на письма министра. Ни боже упаси! Профессор даже басисто захохотал, а Дмитрий Алексеевич опустил глаза. Он-то видел, соседей все-таки тянуло сюда, на огонек!.. - Нет, дорогой, здесь имеется надежный иммунитет! - басил профессор. - Они и дружат и любят так, чтоб от этой любви не нарушилось их материальное равновесие. Обывательница не выйдет замуж за нищего гения. Нет, пусть Дмитрий Алексеевич покажет ей сначала свои акции! "Да, да... - думал Дмитрий Алексеевич, усмехаясь. - Она никогда не выйдет за меня. Не мешало бы сейчас явиться к ней победителем, со всеми признаками успеха - в хорошем пальто, с билетами в театр". Но тут же он признавался себе, что и в Жанне иной, новый человек иногда чуть приоткрывал светлые глаза: в этом ведь и был секрет их отношений. С этого человека все и началось! "Ну хорошо, - думал он. - Евгений Устинович и сам отлично видит эту другую сторону жизни. Почему же он капризничает, ведет себя как старый артист, потерявший голос? Ведь голос не потерян! Порошок, порошок ведь существует!" И он задал однажды вопрос: - Евгений Устинович! Вот вы счастливейший из смертных. Ваш порошок - это, конечно, большое дело... - Ну-ну, - старик благосклонно выслушал эту часть вопроса. - Ну, ну... продолжайте. - Что же вы все-таки не хлопочете, не пишете никуда, не ходите? По-моему, в самом этом есть свое... - он шуткой хотел смягчить неловкость, которую уже почувствовал. - Я нахожу в этом даже некоторое удовольствие. - Какое? - Здесь есть даже элемент игры. Надежда... - Нда. Надежда... Знаете, что сказал Дизель об этом? Он сказал так: чем становишься старше, тем меньше разочарований. Потому что отвыкаешь от надежд. Надежды, они больше юношей питают. Я действительно счастливейший из смертных. Мог быть. Потому что идея, подобная этой, - старик положил руку на свой сундук, - это действительно гора, великое счастье, клад. Только природа не любит несправедливостей. Если она даст тебе счастье, она обязательно навязывает и принудительный ассортимент, уравновешивает счастье заботами. Сыплет их столько, чтоб чашки весов уровнялись. Сил нет, Дмитрий Алексеевич. Приходится отказываться и от того, и от другого. - А почему же от первого отказываться? Оно же у вас! - Нет, дружок. Когда знаешь заранее, что это дело не увидит света, когда между тобой и людьми лежит длинная дорога, которую уже не пройти, - счастья как не бывало. Как в сказке - одни головешки. Вы же знаете, какой длины эта дорога до готовой машины. Вернее, не знаете, потому что вы не прошли и половины... - Но у вас ведь готовый порошок! Покажите!.. - А я не показывал? Смотрят с удовольствием. Игрушка занятная... И вопросы задают с большим пониманием. Но назначить официальные испытания, чтобы с протоколом, копию которого автору, - не-ет... - Почему? Ведь это настолько убедительно... - Монополисты тоже могут продемонстрировать такой пожар. А для того, чтобы отличить настоящее от цирковых номеров, нужно кое-что знать. Одного того, что ты хозяйственник, мало. Вот тут и начинается власть монополии... После первого же такого разговора с профессором притихший, но упорный Дмитрий Алексеевич повесил на двери свое расписание, которому он теперь подчинил всю свою жизнь. Он пристально следил за стариком, учитывал опыт Евгения Устиновича - тот опыт, о котором старик сам и не догадывался. Он понял, что нужно бороться прежде всего против усталости, против измены в самом себе. В двенадцать часов, следуя жесткому расписанию, Дмитрий Алексеевич шел на прогулку. Подняв воротник, спрятав руки в пиджак, он пересекал широким шагом несколько площадей, сворачивал на улицу Горького и по этой магистрали шел до Белорусского вокзала, затем поворачивал назад. Эти прогулки вошли в него, стали его привычкой. Выйдя из дому, сделав лишь несколько первых шагов, Дмитрий Алексеевич уже забывал обо всем, душа его покидала тело, улетала в мир машин, а ноги начинали работать сами, как часовой механизм с суточным заводом. Вдоль канавы рабочие укладывали канализационную трубу. Ноги Дмитрия Алексеевича сами останавливались здесь, в нужном месте, а мысль его уже хлопотала в цехе около машины, которая выталкивала из своего нутра такие же, только еще не остывшие вишнево-красные трубы. Выпустив десяток труб, устранив в машине некоторые неполадки и немедленно записав удачную мысль в блокнот, Дмитрий Алексеевич покидал цех, и ноги его опять начинали свою работу. Они шли по тротуару, вели его дальше, и он по-прежнему ничего не замечал вокруг. Теперь он был лицом к лицу с прищуренным Дроздовым - спорил с ним. "Какой же я гений? Леонид Иванович! Я простой человек, тот мужичок из "Подростка" Достоевского, который перехитрил иностранцев. Который сказал: "То-то и есть, что просто, а ты, дурак, не догадался!" Вот кто я, при чем здесь гений?" Потом вдруг налетала новая мысль: "Дожил до чего! Сидит перед тобой русский человек и грозит тебе великой опасностью - тем, что ты можешь стать в своей стране гением! Нельзя, нельзя быть рекой, можно быть только каплей. И это думает сын страны, в которой великие таланты насчитывались десятками, могучими кучками! Черт с ним, со мной - моя машина это мелочь, но ведь может прийти к Дроздову и новый Ломоносов..." Тут ноги Дмитрия Алексеевича подводили его к чугунному троллейбусному столбу. "Ага - пустой! Труба! - говорил он себе, постучав кулаком по чугуну, и сразу же взор его туманился. - Да, можно попробовать и такую трубу, на конус... как же быть с конусом?" - думал он, уже забыв о Дроздове. Закончив свой восьмикилометровый маршрут, Дмитрий Алексеевич входил в комнату точно в три часа, и всегда к этому времени на столе стоял чугунок с горячей картошкой, а иногда и кислый огурец на тарелке. Друзья садились за обед. - Дмитрий Алексеевич, - задумчиво спрашивал старик, - сколько у вас осталось денег? - Двести двенадцать, - отвечал Лопаткин. - Ничего, скоро придут мои ребята. Будет хорошая работка. В мае, однажды, в воскресенье к ним пришли двое рабочих в расстегнутых телогрейках - пожилой и молодой. - Ну как, дед, будем нынче стучать? - спросил пожилой, садясь, заклеивая языком цигарку. - А что - есть? - Барулин будто обещает халтурку... - Хорошая халтурка? - Будто ничего... На Метростроевской дом, энтот, от угла второй - знаешь, где магазин? Новое железо ставить. Сдирать и крыть. Крыша большая - покоем загибается. - Там управдом не Молоканов? - Он самый. Косится на меня, собака. Прошлый год забыть не может. - Поладим. Бери. Мы быстро ее одолеем. Вот у нас еще один кровельщик - фальцы гнуть будет. - Одолеем-то, одолеем, Евгений Устинович. Ты сходи сегодня к Молоканову и крышу посмотри... Ближе к вечеру Дмитрий Алексеевич, который, пожив три месяца с профессором Бусько, привык ничему уже не удивляться, отправился вместе с ним на Метростроевскую. Май в этом году был прохладный, друзья шли в пальто нараспашку, и старик все время прибавлял шагу и, вырываясь вперед, рассказывал о предстоящей работе. - Наша артель собирается вот так каждое лето. И мы хорошо зарабатываем. У нас все операции идут по поточной линии, за выходной день мы делаем столько, сколько рядовые кровельщики четвертого разряда за неделю не сделают! А Дмитрий Алексеевич думал о других вещах. Что, если это будет тот самый - старый, пятиэтажный дом? Вот он, испачканный ржавчиной герой, стучит железом во дворе, а она проходит мимо со своим маленьким военным. Капитан улыбается, а у нее слезы на глазах, потому что капитану все рассказано и она не знает, что делать - здороваться с кровельщиком или не заметить его. Но само суровое молчание кровельщика говорит: последнее слово будет за мной. И она может подбежать, восхищенная его живучестью, энергией и упорством. Ржавчина блестит для иных ярче всех военных пуговиц, вместе взятых... Тут Дмитрий Алексеевич едко засмеялся, и старик, который не переставал говорить, шагая рядом, обиделся. - Не верите? Я вам слово даю. В прошлом году мы покрыли купол на церкви - можете сходить посмотреть на Таганке, полюбоваться! Не верит! Дом, где их ждала работа, оказался в другом месте - в стороне, но все-таки почти напротив окон знакомого Дмитрию Алексеевичу пятиэтажного здания. Евгений Устинович пошел искать управдома, потом вернулся с дворничихой в фартуке, Она молча пошла впереди них - по лестнице, на самый верх, на чердак, и, наконец, на крышу, под холодный майски; ветер. Евгений Устинович натянул до ушей кепку, поднял воротник. - Ох ты! Вот это тришкин кафтан! - сказал он, оглядывая огромное двускатное, ржавое, с черными заплатами поле, уставленное запыленными кирпичными трубами. Кто-то невидимый порывисто и громко вздыхал на крыше - то там, то тут. Друзья поднялись на конек и, придерживая развевающиеся под ветром полы пальто, прошли по коньку до самого конца. Дмитрий Алексеевич увидел отсюда глубокую, пересеченную проводами пропасть улицы, множество серовато-коричневых крыш и на переднем плане освещенный солнцем дом, где жила Жанна. Четыре или пять окон его были открыты настежь. В одном из них, в глубокой тени, кто-то сидел на подоконнике, может быть она... Став на самом удобном и высоком месте, Евгений Устинович, щурясь, блестя очками, осмотрел Москву, все ее крыши и какие-то яркие предметы, чуть выступающие из туманных вечереющих далей. - Прекрасно! Дмитрий Алексеевич, идите сюда! - позвал он. - Смотрите, как отлично все видно! Вот так видит свое дело открыватель нового. Он поднялся как бы на второй этаж здания и видит оттуда неудобные дороги, которыми люди идут к благополучию, и ухабы, где они разбивают носы. Он говорит: "Смотрите, надо идти вот так!" Он не может создавать ценностей _первоэтажных_, потому что для него это - пройденное. Это все равно, что копии снимать, вместо того, чтобы создавать великие подлинники. Забыв о себе, человек второго этажа спешит охватить и передать народу все, что видит. Он создает величайшие ценности и говорит ученым-первоэтажникам: "Популяризуйте! Размножайте!" А те не понимают! Они ходят внизу в кругу вещей знакомых, привычных и гонят на-гора старинку. Разрабатывают, скажем, процесс, открытый еще Симменсом! Прекрасно оформляют, с цитатами! А открывателя хором объявляют сумасбродом... Как быть, Дмитрий Алексеевич? Вы же видели, как я гасил пожар! Мне скоро семьдесят - и вот я на крыше. Завтра начну производить ценность сугубо первоэтажную... - Мне кажется, что и в качестве кровельщика вы далеко не первоэтажник. Вы и в это дело что-то свое вкладываете, живое... - Может быть... А что это вы повернулись спиной? Беседует - и стал спиной, так сказать, к объекту! - Сейчас я вам признаюсь, Евгений Устинович. В этом доме живет одна моя... - Понимаю. Так зайдемте к ней!.. - Евгений Устинович - беда! Она целиком вся на первом этаже. - Дмитрий Алексеевич говорил тихо, словно боялся, что услышит Жанна. - Она не из мечтателей, не из романтиков. Если мы ввалимся к ней... - он засмеялся. - Я не могу зайти к ней без серьезного достижения, причем это должно быть в первоэтажном плане - то-есть признано и напечатано в газетах. Если у человека нет звезды - значит он не герой, - вот психология! Для нее и для ее родителей я сегодня - сумасшедший. - Уже! Несчастный человек! Сколько вам лет? - Тридцать два, Евгений Устинович, тридцать два... Сейчас она, мне кажется, не совсем в этом уверена. Я слишком много наобещал ей... а если я появлюсь - вся иллюзия рухнет. - Что же вы держитесь тогда за нее, за бабий подол? - Не могу, Евгений Устинович. Мне часто казалось и сейчас кажется, что в ней иногда просыпается что-то, но не может окончательно проснуться. Может быть, я это сам придумал. Ну вот, кажется, и все... И мне хочется, чтобы эти ее глаза открылись... - Операция эта будет стоить вам дорого. Она должна увидеть ваши страдания и свою вину. Первое она сможет увидеть. Она и сейчас может это увидеть, если посмотрит на нас... А вот второе - свою вину - этого они не умеют видеть. Нет. Нет... Старик взглянул туда, на дом, где были открыты окна. - Лучше тогда пойдемте вниз. Крышу мы посмотрели, одной этой крыши нам хватит до зимы. Вот и хорошо, и пойдемте... И, обняв Дмитрия Алексеевича, он легонько толкнул его, и они, не оглядываясь больше, пошли по коньку назад, туда, где ждала их у входа на чердак молчаливая дворничиха. - Первоэтажная психология - величайшее зло, - сказал задумчиво Евгений Устинович, когда они спускались по лестнице. - Она захватила много укрепленных позиций. Между прочим, - тут старик понизил голос и остановился, выжидая, чтобы дворничиха отошла подальше. - Между прочим, - шепнул он, - этим обстоятельством пользуется иноразведка. Шпионы ходят среди них, жмут ручку, любезничают, по имени-отчеству и так далее - и воруют ваши лучшие идеи, потому, что первоэтажник охраняет не ценные идеи, а свои красивые популяризаторские брошюрки! Когда профессор Бусько начинал говорить о шпионах, желтоватый ус его чуть заметно дергался, старик шмыгал носом, словно туда залетел комар, и сквозь очки на Дмитрия Алексеевича смотрели большие, темные, полные муки глаза. Бусько разглагольствовал, не замечая пристального взгляда товарища. Дмитрий Алексеевич больше не возражал ему и не спорил. Через два дня, когда, совершив свою прогулку по городу, Дмитрий Алексеевич вернулся и сел за стол, против чугунка с горячей картошкой, он заметил, что сморщенные красные руки старика, снимая сковородку с чугунка, трясутся. Дмитрий Алексеевич взял картофелину, не спеша посолил ее. И в эту минуту профессор спросил решительным, каким-то громовым голосом: - Сколько у нас осталось денег? - Шестьдесят! - Сказав это, Дмитрий Алексеевич с наслаждением откусил половину картофелины. - Это у нас последняя картошка, - сказал старик. - Придется переходить на меню изобретателей. - Очень приятно. А что это за меню, позвольте узнать... - Прежде всего хочу проинформировать вас. Барулин изменил нам. Больше крышами мы не занимаемся. Пока не наклюнется какой-нибудь новый Барулин. - Прекрасно! Вы ешьте, Евгений Устинович, ешьте. Друзья в молчании съели по картофелине. - А что же это за меню? - У меня стоит за сундуком бутылок рублей на пятнадцать. Память о лучших временах, - профессор вздохнул. - Нам хватит всех денег на месяц. Будем покупать черный хлеб и рыбий жир. Калорийно и дешево. Открыто, правда, не мной... - У нас есть выход на крайний случай, - сказал Дмитрий Алексеевич, спокойно посыпая картофелину солью. - Я ведь слесарь седьмого разряда. Правда, мне пока не хочется залезать в это дело, потому что я нащупал одну вещь... Насчет отливки водопроводных труб. Мне кажется, моя машина может быть универсальной. Вот мне и нужно почитать литературу и прикинуть. Если я пойду работать на завод... - Зачем? Кого вам надо кормить? Меня? Уж будьте уверены, бутылок-то я насобираю нам с вами на хлеб! Потом вот: у меня есть еще один Барулин на лесоскладе. Два дня погрузим лес в машины - вот нам и месяц житья. Жить можно. - Ну раз можно - давайте жить! Впрочем, режим этот соблюдался не больше двух недель. Наступили жаркие дни - прекрасное время для изобретателей. В это время весь город становится их мастерской. Земля - чертежная доска. Садись на лавочку и размышляй! Ночью можно спать с открытым окном. Кому - любовь и шепот листьев, а деловому человеку - экономия времени. С открытым окном можно выспаться не за шесть, а за четыре часа. Это так же проверено, как рыбий жир. Можно и не спать, а заработать за одну ночь сто рублей - на целый месяц. Иди на железнодорожную ветку и разгружай вагоны, сбрасывай камни, лес. А если в вагонах ранняя капуста, бери с собой мешок: наложат, сколько унесешь, только веселей работай. Дмитрий Алексеевич и его седой неунывающий товарищ за лето хорошо поработали. Они купили себе по рубахе-ковбойке, а Лопаткин к тому же приобрел серые полушерстяные брюки в мелкую полоску. Он даже решился сделать подарок старику. Догадавшись об одной слабости Евгения Устиновича, он однажды принес и поставил перед ним на стол бутылку водки. Сколько потом было произнесено речей над этой бутылкой! Но главное - в другом. У Дмитрия Алексеевича на чертежной доске был приколот большой лист, и на нем можно было увидеть контур новой универсальной машины для отливки чугунных труб любой формы - длиной до шести метров! В августе, когда на железнодорожную ветку прибыл состав с арбузами и для наших двух друзей началась арбузная диета, Дмитрий Алексеевич приступил к работе над эскизным проектом. Этот месяц прошел в работе над чертежами и в ночных погрузочных авралах, - прошел гладко, если не считать одного обстоятельства, которое с полгода оставалось невыясненным и нарушило покой Евгения Устиновича. Однажды, когда Дмитрий Алексеевич вернулся с прогулки, старик, сделав равнодушное лицо, устроил ему допрос: знает ли кто-нибудь в городе, кроме министерских экспедиторов, его адрес? Были ли у него в Москве встречи с какими-нибудь женщинами? Не замечал ли он на улице каких-нибудь подозрительных субъектов, которые наблюдали бы за ним исподтишка? На все вопросы старик получил ответ один и тот же: "Нет. Не было. Не замечал". И тогда, хмуро помолчав, Евгений Устинович сообщил, что в отсутствие Дмитрия Алексеевича в квартиру позвонила неизвестная женщина и спросила, здесь ли живет товарищ Лопаткин. Ждать она не стала, хотя профессор любезно пытался ее задержать. Ушла, не сказав, кто она и по какому делу приходила. Женщина была словно бы взволнована, перебирала пальчиками сумочку, разглядывала стены. Она была достаточно сообразительна - согласилась ждать и под этим предлогом заглянула к ним в комнатку. Посидела, поерзала на стуле и ушла. Молодая, вроде студентки. Все на ней надето простое, строгое, но - самое лучшее и хорошо сшито. Какой-то темный костюм... Дмитрий Алексеевич нахмурился. - Лоб у нее высокий? - спросил он вдруг. - Розовый? И кудряшки начесаны, а? Не заметили вы у нее такой привычки: все время краснеть? То покраснеет вся, до ушей, то отойдет... Он подумал, что это Валентина Павловна по пути в отпуск заглянула в Москву. Но Евгений Устинович, направив мимо него вдаль свой встревоженный, острый взгляд, ответил, что н-нет, лоб у нее скорее низковатый, хотя верно, закрыт волосами и волосы как будто бы вьются. Но она не краснела, а, наоборот, как будто была бледна. Случай этот так и