не льщу, вы соображаете лучше многих наших конструкторов. Ваше призвание - механика. И я уверен, что вы смогли бы, - здесь он усилил голос, - вы смогли бы вести отдел в том же Гипролито. Но, - он спрятал голову в плечи и развел руками, - сначала вам надо избавиться... или, как хотите, приобрести некоторые деловые качества. Познать жизнь. Человек на нашем этапе несовершенен. Я говорю хотя бы о наших китежанах. Это живые люди, с отрицательными и положительными качествами. Надо это знать и с этим считаться, если хочешь работать с пользой для общества. - Попробую... Может быть, приобрету нужные качества, - негромко сказал Дмитрий Алексеевич и слабо улыбнулся. Он хитрил, и Шутиков сразу это понял. - Я вам серьезно говорю, - возвысил он голос, пробивая слабую улыбку Дмитрия Алексеевича своим омертвленным взглядом. - Вылезайте, вылезайте из коротких штанишек. Что вам далось это изобретательство? Только гробите энергию, знания и время на глупейшую волокиту. Толковые люди везде нужны. Я с радостью поручу вам ответственную работу, как только буду уверен... Говоря это, Шутиков поднялся и двинулся к выходу. У дверей он пожал Дмитрию Алексеевичу руку, задержал ее в своей и вдруг просиял своей золотистой улыбкой, улыбкой человека, любящего детей. - Очень рад, что мне удалось с вами ближе познакомиться. Надеюсь, мы поймем друг друга и будем друзьями. Да, проект ваш! Вы передайте его Невраеву, он тут сидит, в комнате сразу же после приемной. Так, Дмитрий Алексеевич! Пожелаю вам! Две недели спустя Дмитрий Алексеевич стоял в кабинете Невраева у открытого окна, облокотясь на подоконник, и смотрел на улицу. Рядом с ним лежал на подоконнике Вадя Невраев, инженер, референт и журналист. Лицо у него было круглое, налитое молодой кровью, редкий ежик волос - соломенного цвета и сквозь него просвечивало что-то розовое. Светло-серый пиджак Вади был расстегнут, под ним виднелась шелковая голубая сорочка и галстук, сбитый в сторону. От Невраева чуть-чуть тянуло не то фиалкой, не то водочкой. Слегка перевесясь через подоконник, он благодушно смотрел на улицу. Глаза его были зеленовато-голубые, цвета стекла на изломе, - зеленая улица отражалась и играла в них. Между Дмитрием Алексеевичем и этим добродушным человеком, лет двадцати пяти, а может быть и тридцати пяти, любящим выпить, посмеяться и поболтать о "женском вопросе", с первого же дня знакомства установилось что-то вроде дружбы. Они два раза уже ездили купаться в Химки. В ясных глазах Невраева, пронзительно голубых, когда Вадя был на пляже, около голубой воды, черновая сторона жизни не отражалась. Он смотрел на все окружающее благодушно и всегда был чуть-чуть навеселе - ровно настолько, чтобы не заметил Шутиков, который за обедом тоже выпивал стопку. - Вот подъезжает наш дорогой медведик, - сказал Вадя, не меняя положения. И Дмитрий Алексеевич увидел длинный черный "ЗИС", который ехал по осевой линии улицы. Машина замедлила ход, сказала отрывистое "би-би" и свернула под арку министерского здания. - Дима, мне очень хочется закурить. Разрешите? - спросил Невраев. - Что же спрашивать? - удивился Лопаткин. - Вы же, по-моему, не курите! - Но вы разрешаете? - сказал Невраев, не улыбаясь. Дмитрий Алексеевич достал пачку "Беломора" и вытряхнул из нее несколько папирос - одну папиросу на руку Невраева, другую взял сам. Затем зажег спичку и протянул ее Вадиму, но тот отказался. - Закуривайте, я сейчас достану одну вещь... Пока Дмитрий Алексеевич торопливо и жадно закуривал, Невраев достал из стола кнопку и приколол свою папиросу высоко к окну. - Это знак для некоторых щепетильных авторов, - любуясь папиросой, но не улыбаясь, сказал он. - Чтоб они не стеснялись курить в моем кабинете. И вообще, чтобы они меня поменьше стеснялись. После этого они долго молча смотрели на улицу. Дмитрий Алексеевич время от времени улыбался краем рта, а Невраев благодушно посматривал вниз на тротуар, как бы не замечая этих улыбок. - Во-от, - сказал он вдруг. - У меня в кабинете есть и другое обязательное правило. Чтобы вы всегда вот так улыбались, как сейчас. Это нравится хозяину кабинета. Они опять замолчали и минут десять в тишине лежали на подоконнике. - И еще одно правило есть, - сказал вдруг Невраев. - Не нервничать и не волноваться. Дмитрий Алексеевич действительно волновался. Через сорок или пятьдесят минут должно было начаться совещание при начальнике технического управления, созванное специально для обсуждения его проекта. - Это последнее правило трудно соблюсти, - сказал Дмитрий Алексеевич. - В этом кабинете все правила надо блюсти, - благодушно заметил Вадя. - Ага, вон показалась колымага академика Флоринского. Вот видите, у вас нет оснований для дурного настроения, товарищ Лопаткин. Невраев проворно соскользнул к телефону, набрал номер и сказал: - Лида, Флоринский приехал. Скажите, чтобы встретили. К главному подъезду министерства медленно подкатил старый "Паккард". Остановился, постоял некоторое время. Потом из него спиной вперед вылез белоголовый старик с тростью, распрямился, потрогал очки, выставил трость и неуверенно шагнул. Тут из подъезда выбежали два тонких молодых человека и подхватили старика под руки. - Слепнет дед, - сказал Невраев. - Саратовцев старше года на два, а как водку пьет! Нет, Дима, вы не должны нервничать в моем кабинете. Давайте лучше решим, не сходить ли нам _на уголок_?.. - Знаете что? Мы сходим. Но только после совещания - если решение будет в мою пользу... - Постойте. Я люблю точность, - сказал Невраев, глядя на улицу. - Что здесь является решающим моментом - "после совещания" или "решение в вашу пользу"? - Конечно, решение в мою пользу! - Тогда надо сейчас идти. - Почему? - Потому, что решение уже зафиксировано. - Где? - Вот здесь, - и Вадя, не улыбаясь, а наоборот, даже насупившись, слез с подоконника. - Вот здесь зафиксировано, - сказал он равнодушным тоном, открывая ящик стола. - Вот, можете почитать... Дмитрий Алексеевич. Это _вам_ касается, как говорит доктор наук Тепикин. Пункт второй. Я его вчера кончил фиксировать. И он подал Лопаткину отпечатанное на машинке "Решение совещания при начальнике технического управления". В пункте втором было сказано: "Поручить Гипролито проектирование машины тов. Лопаткина с участием автора, с учетом поправок, внесенных участниками данного совещания". - А вы уверены, что оно не претерпит изменений? - спросил Дмитрий Алексеевич, улыбаясь. Ему нравился Невраев, нравился его благодушный вид, этот угасающий серьезный голос. - Уверен, - еще тише ответил Вадя. - Почему? - Я очень хорошо, долго фиксировал это решение. Я жалею, что не могу зафиксировать так прочно вашу улыбку. Дима, пожалуйста, улыбайтесь почаще, мне это нравится. Ага, кто-то еще подъехал. Василий Захарович Авдиев. Надо идти... Из сверкающей "Победы" вышел высокий мужчина в просторном светло-сером костюме, в белых туфлях и в расстегнутой русской косоворотке, ярко расшитой на груди. Богатая золотисто-седая шевелюра его свилась над висками в множество колец, как нарезанный лук. Он остановился, посмотрел вдоль улицы, и Дмитрий Алексеевич на миг увидел его грозное лицо того красновато-колбасного цвета, какой бывает у рыжих. - Пойдемте, вы еще налюбуетесь на своего противника, - сказал Невраев, доставая из стола папку. Тут же он передвинул на место свой галстук, провел расческой по жидкому ежику волос, и они вышли в тот длинный зал, где Дмитрий Алексеевич две недели назад писал свое заявление на имя министра. Совещание должно было происходить на четвертом этаже, в кабинете Дроздова. К двенадцати часам дня в приемной ее брались приглашенные - человек восемь незнакомых Дмитрию Алексеевичу, из которых одна часть была в белых кителях, с белыми погонами - инженеры, а другая в летних тонких костюмах светлых тонов - ученые. Невраев, как только вошел в приемную, сразу стал другим. Теперь пиджак его был застегнут на одну пуговицу и словно отвердел, стесняя не только движения, но даже не давая повернуть шеи. Вадя порозовел от усердия. Вальяжной походкой, со строгим видом он обошел всех присутствующих, подал каждому руку и удалился в кабинет Дроздова, даже не оглянувшись на Дмитрия Алексеевича. Вскоре он вышел оттуда и сказал: - Товарищи, заходите. Все столпились у двери, вошли в кабинет, расселись на стульях против стены, на которой были уже приколоты листы с проектом Дмитрия Алексеевича. Дроздов сидел за своим столом, и был он сегодня одет в китель из бледно-золотистой чесучи. Рядом с ним сгорбился академик Флоринский, опираясь на трость, время от времени кивая, хотя никто ничего ему не говорил. С другой стороны стола, в кресле, потряхивая желто-седыми кудрями, раскинулся профессор Авдиев. Он курил, пуская дым к потолку, сбивая пепел с папиросы в чугунную пепельницу Дроздова. Это был громадный мужчина, с розовым широким лицом и с розовой могучей шеей, покрытой желтыми крапинами. Дмитрия Алексеевича удивили его глаза - бледно-голубые, мутные голыши, сумасшедше-веселые. Удивителен был и голос Авдиева - как будто говорила женщина, простуженная, почти до шепота. - Дмитрий Алексеевич, доложите совещанию... - сказал Дроздов. - А чего докладывать, все ознакомились, - глухо сказал Авдиев и, скрипя креслом, круто повернулся. - Все знают? - Знакомились, знаем, - сказали несколько человек. - Какие будут мнения? - спросил Дроздов. - Институт придерживается своей прежней позиции относительно необходимости научной разработки главных вопросов, связанных с принципиальными особенностями этой схемы, - без передышки проговорил Авдиев, не поднимаясь. Он говорил только Дроздову и стенографистке. - Однако, учитывая, так сказать, злобу дня, назревшую необходимость в такой машине, мы считаем возможным построить... ммм... экспериментальный образец в данном варианте, предложенном товарищем изобретателем... Машина заслуживает внимания и проверки наряду с той, которая строится сейчас в Музге... хотя та конструкция, которую министерство строит... я имею в виду конструкцию Урюпина и Максютенко, - она обещает нам успешное решение задачи... - Петр Иннокентьевич, вы, кажется, хотели... - сказал Дроздов академику и спохватился. - Простите, Василий Захарович, вы закончили? - Да что ж тут... - хрипло отозвался Авдиев, двинул могучею спиной и достал из портсигара новую папиросу. - В общем, нынче будем с трубами, - он повернулся и сумасшедше-весело глянул на Дмитрия Алексеевича, держа папиросу в крепких зубах. Академик Флоринский, прежде чем заговорить, несколько раз кивнул, оперся посильнее на трость. - Я рад слышать здесь положительный отзыв профессора Авдиева. В дополнение к сказанному, - он возвысил голос и заговорил отчетливо и звонко: - в дополнение я прошу зафиксировать следующую основную мою мысль. - Он перевел дух, напрягся и стал диктовать сидящей сзади него стенографистке: - Машина товарища Лопаткина... рождена как бы по велению нашего нового века. Она наивыгоднейшим образом... воплощает в себе идеи потока... и дает увеличение производительности труда при литье труб... минимум в четыре раза. Однако для того чтобы представить себе... реальную пользу... надо полученные результаты умножить на два, потому что машина... имеет вдвое меньшие габариты по сравнению с другими конструкциями. Таково мое заключение. Он стукнул тростью в пол и несколько раз кивнул. - Еще кто-нибудь желает? - спросил Дроздов. - Нет? Тогда разрешите мне. - Он встал. - Техническое управление не может не отметить той громадной работы, которую провел товарищ Лопаткин над своей машиной... И он сказал в меру длинную речь, умеренно похвалил машину, отметил несколько ее конструктивных недостатков, сказал, что поддержка передовой технической мысли является первой обязанностью... и так далее. Когда он говорил все это, Авдиев перестал курить и странно светлыми глазами, смотрел на него, словно вдруг увидел гения. Потом было предоставлено слово товарищу Невраеву. Вадя, порозовевший от усердия, вышел вперед, надулся и, кашлянув, зачитал знакомое Дмитрию Алексеевичу решение, которое он так прочно "зафиксировал" несколько дней назад. Решение это было одобрено всеми присутствующими, Дроздов объявил совещание закрытым, и все заспешили к выходу. В коридоре Дмитрия Алексеевича догнал Невраев. Он опять был мил и ясен, и пиджак его был расстегнут. - Куда спешите, товарищ Лопаткин? - спросил он угрожающе тихим голосом. - Объяснитесь! Дмитрий Алексеевич понял его. Ему не хотелось пить водку. Гораздо лучше было бы поднести этот стаканчик профессору Бусько. Но Вадя нажимал. - Вы что, манкируете? Я вас никуда не отпущу, Дима! И, подавив вздох, Дмитрий Алексеевич так же серьезно ответил: - Я готов, как говорил. И они молча стали спускаться по лестнице. - Дима, - тихо и скромно сказал Вадя в вестибюле. - Я готов произвести поставку за свой счет, по ленд-лизу. Мне известно, что вы скоро сможете делать ответные поставки. Они вышли на улицу, пересекли ее и вошли в пивную на углу. У стойки толпились любители выпить. - Кто крайний? - спросил Вадя слабым голосом. - Я _последний_, - вызывающе ответил ему интеллигентный пьяница в пенсне. - "Крайний" - это не по-русски. - А товарищ Тепикин говорит "крайний", - ровным, тихим голосом возразил Вадя. - Какой там еще Тепикин? - Если вы не знаете товарища Тепикина, значит вы не знаете новых правил русской грамматики, - сказал Вадя, и человек в пенсне вытаращил глаза. - Да, я вижу, что вы не знаете. Очень жаль... - присмирев, Вадя проглотил слюну. - Однако, Дима, давайте обсудим, чем вас обмывать... 2 Несмотря на то, что дела Дмитрия Алексеевича двигались теперь с удивительной быстротой и двигались благоприятно, его не покидали подозрения, и сейчас он нервничал больше, чем в самые тяжелые минуты голодного затишья. В разгаре беседы или работы он вдруг останавливался, захваченный врасплох внезапно возникшим вопросом. Таких вопросов накопилось много, и ни на один не было ответа. Почему Шутиков повел такой прямой разговор? И что в нем по-настоящему прямо? Что значат его предложения? Не отдают ли они угрозой или предупреждением? О чем? Чего ждать? И еще вот - почему вдруг Авдиев выступил "за"? Что толкнуло Дроздова на такую торжественную речь, и почему он так быстро "провернул вопрос"? Дмитрий Алексеевич был уже достаточно опытен и знал, что все эти похвалы и улыбки были вызваны не симпатией к нему и не радостью по поводу удачного решения задачи с литьем труб. Но до настоящих причин докопаться он не мог. Все было очень странно, все развивалось гладко, с угрожающей быстротой. Директор Гипролито выделил двух лучших конструкторов - Антоновича и Крехова. Последнего Дмитрий Алексеевич уже знал - это был инженер, который восхищался тем, что Авдиев пришел в науку в лаптях, "уперся лбом и раздвинул все и вся". В один день была организована группа, для нее отвели отдельную комнату, и сразу же все начали работать. Сам директор каждый день, как больничный врач, наведывался в группу - проверял, как идут дела. Евгений Устинович тоже чувствовал беспокойство. - Горит лес, Дмитрий Алексеевич, - говорил он, округлив глаза. - Горит лес. Но где - никак не могут понять. Эта тревога передалась и Надежде Сергеевне, и однажды, придя к ним после занятий в школе, она сказала: - Я вспомнила на уроке один разговор с Дроздовым... Она теперь называла своего бывшего мужа только так - по фамилии. - Я вспомнила, - сказала она. - Шутикову предлагали участие в разработке машины - той, урюпинской. И Шутиков отказался, испугался, даже заподозрил Дроздова. Думал, что тот хочет подложить ему свинью. Несколько месяцев косился. - Прежде всего, - задумчиво сказал Евгений Устинович, - это говорит нам, что вся история с машиной у них плохо сшита. Кое-как. Она может рассыпаться. Иначе, чего бы ему отказываться? Шутиков ваш, должно быть, далеко видит... - Подождите, а с какой стати он вообще трубами занимается? - спросил вдруг Дмитрий Алексеевич. - Очень просто, - горячо заговорила Надя, что-то вспомнив, что-то открыв для себя. - Дроздов говорил, что у Шутикова особые интересы... - Ну да, конечно, - заметил профессор вполголоса. - Подождите! Шутиков часто бывает на заседаниях... Как говорил Дроздов, в Большом доме. Так вот, в Большом доме очень часто говорили о центробежном литье. А соответствующие министры все никак не могли это литье освоить... И Шутиков решил потихоньку сделать эту машину, поставить всех перед фактом... "Нам срочно нужна машина. Не нам, конечно, а государству", - вспомнил Дмитрий Алексеевич слова Шутикова. - Да, ему, конечно, неважно, кто достанет жемчужину со дна морского, - заметил профессор, задумчиво ковыряя в ухе. - Ему важно ее получить и выгодно продать. Покупатель видит товар и улыбающегося продавца... - Улыбаться он умеет, - заметил Дмитрий Алексеевич. - Как же! Почему только он вдруг взял машину этих, как их?.. - Дмитрий Алексеевич - лошадка, на которую ставить нельзя, - сказала Надя, с чуть заметной грустной лаской посмотрев Дмитрию Алексеевичу в глаза. - Не понимаю, это сожаления личного порядка? Или цитата? - настороженно спросил профессор. - Конечно, цитата! Дроздов мне специально разъяснял, почему они остановились на Урюпине. Потому, что Урюпин пойдет на все, что ему предложат. - Ваш Урюпин - это же, собственно, тоже перекупщик. Он ведь не нырял за жемчугом! - Меня удивляет одно, - сказал Дмитрий Алексеевич, хмурясь, - что смотрят люди - все эти конструкторы, доценты, инженеры, вся публика, которая наполняет эти здания? Неужели нет среди них честного человека? - Дмитрий Алексеевич! Честность - это всего лишь пятая доля того, что нужно иметь, чтобы поднять голос против монополии. Дмитрий Алексеевич и Надя поняли, что сейчас начнется проповедь античного философа. - Во-первых, конечно, нужно быть честным, - сказал старик. - Большинство - честные, "о не все. Вот вам первый этап отсева. Затем нужно еще иметь смелость, а этот дар дан не" каждому. Дальше - нужен ум. Мы видывали смелых, которые бестолково кричат и дискредитируют самую идею критики. Наконец честный, умный, смелый может находиться в плену устоявшихся канонов. Вот в чем еще беда! Ему скажет тот же Авдиев - профессор, доктор, многолетний авторитет, что идея Лопаткина порочна, а сам Лопаткин - авантюрист, и он честно, с сознанием долга будет вас охаживать оглоблей, пока вы не протянете ноги! - Что же делать? - спросила Надя испуганно. - Что делать? Нужно подумать. У меня такое впечатление... Я слышу, чую, что они расставили для Дмитрия Алексеевича большущий невод. Я бы не дался им... - А я думаю так, - горячо заговорила Надя. - Не даваться - это само собой разумеется. Но если в вас есть чувство любви к родине... - Тут Надя вдруг остановилась и покраснела. Потом тряхнула головой. - Почему-то мы стесняемся так говорить. Когда война, тогда мы говорим и так... Потому что опасность. А я считаю, что и сейчас... потому что корень, с которым мы боремся, - живой, не дается и растет. Вы должны продолжать нужное для _нее_ дело. Даже тогда, когда она отвергает ваши подвиги. Когда она осуждает вас устами тех своих служителей и судей, которые произносят от ее имени несправедливый приговор. Тогда только ваша заслуга и будет иметь вес, когда сделаете то, что кажется невыполнимым. - Но что же это такое, Евгений Устинович? - заговорил Дмитрий Алексеевич, которому в эти дни было не до античных бесед. - Вот вы мудрец. Что же это такое: они торопятся, делают проект моей машины. Ведь этак мы к сентябрю все закончим! - Как это ни досадно, но придется дать противнику развернуть войска. В конце концов все выяснится. Но прошли последние дни июня, пошел июль, Дмитрий Алексеевич как инженер, участвующий в проектировании, получил уже полумесячную зарплату - семьсот рублей, а обстановка все еще не прояснилась. "Платят деньги, торопятся, работают, и честно работают", - думал Дмитрий Алексеевич, глядя на серьезных пожилых людей, ломающих голову над его проектом. То один, то другой, они подходили к его столу и приносили честные мысли, основательно выношенные в тишине и покое конструкторской комнаты. "Посвящены ли они?" - спрашивал он себя и пристально изучал интеллигентные затылки и лысинки. Нет, эти люди оценили машину, они приняли и ее и автора. Старый конструктор Крехов, худущий, с толстыми черными бровями и с золотым кольцом на пальце, тот даже обмолвился однажды, сидя к нему спиной: - Счастливый вы человек, Дмитрий Алексеевич! Я понимаю вас. Он говорил это как бы от имени всей группы. Нет, он, конечно, ничего не знал! Но самому Крехову казалось, что он очень тонкая штучка и во всем хорошо разбирается. Он даже заставил Дмитрия Алексеевича впервые за много дней улыбнуться, задав ему хитрейший вопрос. Это было в обеденный перерыв, после очередного визита директора. Держа руку в кармане, генерал в сопровождении Дмитрия Алексеевича и Крехова обошел чертежные станки конструкторов и удалился. Крехов вернулся на свое место и, достав бутылку с кофе, сидя спиной к Дмитрию Алексеевичу, сказал: - Приятно работать, когда знаешь, что проект пойдет не на полку. - А вы уверены, что не на полку? - спросил Лопаткин. - Э-э, дорогой Дмитрий Алексеевич! Уж мы-то видали виды! Сам Авдиев - "за"! Вы лучше скажите, теперь мы вроде как свои, - какую вы применили тактику? - Я был на приеме у министра... - Ну во-от, был у министра, - запел Крехов. - Ладно. Может, действительно нельзя говорить. Но при всем вашем недоверии к нам - вы молодец. Заставить противников, всех без исключения, повернуть на сто восемьдесят градусов - это, знаете ли... Дмитрий Алексеевич был для них кузнецом своего счастья, победителем! Человек не может увидеть себя со стороны, глазами своего соседа. У Дмитрия Алексеевича была, оказывается, неизвестная ему еще самому, вторая сущность - она-то и привлекла к нему симпатии конструкторов. Как оказалось, он был необыкновенно талантлив. За какие-то два или три года он стал инженером-механиком. И, кроме того, настолько изучил процессы твердения расплавленного металла, что сумел поколебать научные построения таких корифеев, как Фундатор и даже Авдиев (а там попросту не было никаких построений). Конструкторы считали, что Дмитрия Алексеевича никак нельзя назвать "материалистом". Он, по их мнению, мог бы шутя получать четыре-пять тысяч, ему даже предлагали одно место, но он ответил отказом. (Услышав об этом, Дмитрий Алексеевич испугался, как бы Шутиков не принял его за болтуна). Еще сообщалось как неоспоримый факт, что Лопаткин добился положительной резолюции от одного исключительно важного лица (от кого - не говорили). Было известно также, что автору труболитейной машины не везет в личной жизни, что он аскет, нелюдим, что он избрал в жены свою машину. Все это понемногу, по частям раскрывал перед Дмитрием Алексеевичем Крехов - в форме вопросов, на которые невозможно было отвечать. Начался июль, вечера были очень хороши, и получалось так, что каждый раз Дмитрий Алексеевич, возвращаясь домой, шел по бульварам вместе с этим словно бы влюбленным в него конструктором. - Скажите, Дмитрий Алексеевич, - спрашивал Крехов, посмотрев сначала по сторонам. - Что же, _он_ вас лично принял? Или просто письмо дошло? - Кто? О ком вы спрашиваете? - смеялся Лопаткин. - Выше министра меня никто не принимал! - Ну хорошо, оставим это. Я понимаю, могут быть разные соображения... Я спрашиваю с практической целью. Вы как - почтой посылали или сдавали в экспедицию? - Я всегда стараюсь сократить количество инстанций. - Ага... Понятно!.. - Крехов считал себя дипломатом и любил иносказания. - Кстати о письмах. Я слышал, что вы ставите номера. Вы, должно быть, очень много извели бумаги, прежде чем... - Извел-таки, - согласился Дмитрий Алексеевич. - Ага... Значит, это верно... - Что верно? - Да так, пустяки. Вы энергичный человек. В вас есть это... - Что - "это"? У вас превратное представление обо мне! Таких возражений Крехов терпеть не мог. - Знаете что, - сказал он однажды, - я верю во все, кроме скромности. Это ломанье вам не к лицу. Имейте в виду, что мы понимаем ваши достоинства, но не забываем и о себе. В нашем институте большинство - изобретатели или потенциальные ученые. Дмитрий Алексеевич, закусив губу, покосился на него, и Крехов оценил это как удивление. - Ничего удивительного! Все нормальные люди рождаются с творческими задатками. Большинство из них даже осознают в себе эти возможности. - Почему же вы не реализуете?.. Простите, может быть, я ошибаюсь?.. - Ничего, ничего. Вы не ошибаетесь. Мы, Дмитрий Алексеевич, незаметно заросли. Получаем прилично, свиньями стали. Кто же захочет возвращаться к тому замечательному времени, когда твоим хлебом, твоей подушкой и твоим пиджаком была несбыточная надежда! Нельзя, нельзя вмешиваться в техническую политику... - Но вот некоторые же вмешиваются! - Вот нам и хочется узнать, кого эти некоторые сумели привлечь на свою сторону. Мы реалисты, хотим попробовать вашу дорожку. Как наш собрат, вы обязаны были бы помочь... - Я вам даю слово, что как только... - начал было Дмитрий Алексеевич, но вспомнил профессора Бусько, его "не клянись". - В общем, ладно, - сказал он. - А что вы изобрели? - Я-то ничего, - проговорил Крехов. - А вот один товарищ, вы его не знаете, - тот изобрел... Он до некоторой степени ваш конкурент. У него тоже литейная машина! Сказав это, он посмотрел на Дмитрия Алексеевича, но тот разочаровал его. Не испугался возможной конкуренции и даже не насторожился. - Молоденький мальчишка, а ведь сумел додуматься! Машина для точных отливок из стали, под давлением, - сказал Крехов, помолчав. - У нас сейчас льют под напором алюминий, цинк - легкоплавкие металлы. Нет жаростойкой арматуры. А у него вместо арматуры - магнитные поля. Магнитное поле у него создает напор, оно же отсекает порцию металла, и оно же подогревает. Чудеса! Верно? - Чудеса, - согласился Дмитрий Алексеевич. - А ведь эта адская машина могла бы уже работать две пятилетки!.. - Почему же... - начал было Дмитрий Алексеевич, но спохватился и со смехом махнул рукой. Он сам мог бы ответить на свой вопрос. - Видите ли, - сказал негромко Крехов, - у этого мальчишки еще нет силы пробивать такие вещи. И потом в его министерстве нашлась публика, которая создала барьер... Не везде встретишь таких объективных, принципиальных людей, как Василий Захарович Авдиев... Дмитрий Алексеевич только крякнул от неожиданности. Он даже остановился. Но тут же взял себя в руки и ничего не сказал - пусть жизнь говорит. Она скажет еще свое слово и этому человеку. После бесед с Креховым Дмитрий Алексеевич твердо понял, что конструкторы ничего ему не смогут предсказать. Они были уверены в его успехе. Он и сам готов был поверить в благополучное окончание длинной истории с машиной, но одна неожиданная встреча приоткрыла ему глаза. Случилось это так. Он ехал утром в институт, покачивался на сиденье троллейбуса, смотрел в открытое окно, за которым мелькала яркая улица. И, как всегда, не видел ничего - только свою машину, один неподатливый ее узелок. Рядом с ним бежали по пыльному асфальту автомобили, и вот пепельно-серая "Победа" поравнялась с его окном. - Товарищ Лопаткин! Изобретатель Лопаткин! В этой "Победе" рядом с шофером сидел Галицкий. Он высунулся до половины в окно, кричал, махал рукой: - Вылезайте, вылезайте! На остановке! Дмитрий Алексеевич сразу же протиснулся к выходу и на остановке сошел на тротуар. Серая "Победа" уже стояла впереди и из нее махала ему длинная рука Галицкого. Они поздоровались. - У меня нет времени, садитесь в машину, - приказал Галицкий. - Сейчас отвезем меня в мое министерство, потом вы поедете, куда вам надо. Садитесь и рассказывайте! Дмитрий Алексеевич открыл дверцу, согнулся, упал на мягкое сиденье, и машина тронулась. - Вы что, в министерстве работаете? - спросил он, с недоверием глядя на высокий детский затылок Галицкого, облитый черными, давно не стриженными волосами. - Я член коллегии, - сказал Галицкий, не оборачиваясь. - Вы думаете, доктор наук не может быть членом коллегии? Говорите лучше вы. Вкратце. Имейте в виду, что кое-что и я знаю. Быстро! Дмитрий Алексеевич, не переводя дыхания, отрапортовал ему обо всем, что произошло с ним за последние месяцы. - Ясно, - сказал Галицкий. - Ни в коем случае не верьте им! Есть люди, которые полетят со своих мест, если вы осуществите проект. Вам это известно? Будьте уверены, вашу идею они поняли и оценили. Этот Урюпин добавит в нее что-нибудь свое, - чтобы не было похоже. Сделают уродца и будут его разрабатывать и "доводить" лет пять. Для этого нужен покой. А вы кричите, пишете. По логике вещей, они сейчас должны вплотную заняться вами. - Может, Шутиков, как человек заинтересованный, понял, что мой проект лучше? - Шутиков действительно заинтересован. Но он невинный младенец в технике. Он думает так: та машина, эта машина - один черт, лишь бы машина! Конструкция, идея - это, по его мнению, чепуха по сравнению с другими задачами, которые он считает важными. Он великий спец по устройству отношений между людьми. Здесь и надо искать... Но посмотрим. Посмо-отрим, - угрожающе протянул Галицкий. - Жаль, нет у меня сейчас времени... Они молчали целую минуту. Галицкий, должно быть, все это время обдумывал свое расписание, искал свободные часы. - Нет, пока не смогу, - сказал он наконец. - Вы небось думаете: "Копни, копни из личного запаса времечко! Копни, раз сам назвался груздем!" А? Негде копать! Люди вон говорят, что хорош тот руководитель, вокруг которого дело кипит, а сам он свободен, отдыхает. Я пока еще не научился так. И потом у нас столько еще прорех, что самый хороший руководитель, у которого все кипит, может найти себе работу... если он ее любит. До конца дней, наверно, ни черта ни разу не съезжу на охоту пострелять... - это он сказал с неожиданной досадой и умолк. Достал записную книжку, сердито черкнул в ней что-то, вырвал листок и через плечо подал Дмитрию Алексеевичу. - Мой телефон. Когда определится судьба, звякните. Вот я уже и приехал. Шофер вас отвезет. До свидания... Так шли дни Дмитрия Алексеевича, спокойные и тревожные. Проект быстро двигался к концу, а где-то за укрытием противник разворачивал войска. Они были развернуты в полной тишине, и в последних числах июля начался разгром, которого по эту сторону фронта никто не мог предвидеть. Все началось с телефонного звонка. Дмитрий Алексеевич снял трубку, сказал несколько слов, и Крехов увидел, как он весь словно чуть-чуть опустился. - Подождите, Вадя, - сказал он. - Я ничего не пойму, какие трубы? - Чугунные, - насмешливо зашипела трубка. - Ну и что? - Как что? Поздравляю вас с решением проблемы. - Так мы же еще не реши... - Дмитрий Алексеевич, если вас поздравляет референт замминистра, значит проблема решена. Можете убедиться. Грузовик скоро прибудет. - Какой грузовик?.. - По-моему, трехтонный. - Вадя, скажите мне яснее, в чем дело? - Я все ясно говорю, - сказала трубка замирающим голосом. - Из Музги прибыл рапорт об успешном испытании машины, и первые трубы, сделанные товарищами... Погодите, я сейчас загляну в проект приказа... Сделанные товарищами Урюпиным и Максютенко... - А что за приказ? - тихо спросил Дмитрий Алексеевич. - Приказ голов не вешать, а идти вперед, Дима. Приезжайте, посмотрите заодно и приказ. - Хорошо, еду, - сказал Дмитрий Алексеевич и бросил трубку. Упираясь большими кулаками в стол, он замер на несколько секунд и посмотрел вдаль, как будто не было перед ним желтоватой стены. Не совсем ясно, но он уже видел замысел своих врагов. Это было что-то новое и, кажется, неодолимое. Конструкторы молча сидели и стояли у своих станков, только головы их наклонились ниже, чем нужно. Дмитрий Алексеевич прошел мимо них, у дверей спокойно сказал: "Еду в министерство часа на два", - и вышел. Выпрыгнув из троллейбуса у громадного министерского здания, он сразу же увидел грузовик против главного подъезда. С этого грузовика рабочие снимали окрашенные черным лаком чугунные трубы и уносили их в подъезд. Дмитрий Алексеевич подошел, потрогал трубы. Да, отлиты центробежным способом и отлиты неплохо. "Неужели я просчитался?" - подумал он и почувствовал, что потеет. - Фу, черт, жарко, - сказал он и опять стал рассматривать трубы. "Не я, так не я, - подумал он. - Жаль, правда, столько лет потеряно". Нет! Ничего не было потеряно! У него ведь была лучшая машина! А эта... Она больше двадцати труб за час не даст. Отлить хорошую трубу можно и вручную. Не в этом дело! И как бы в подтверждение его мыслям, рабочий нечаянно стукнул концом трубы об асфальт и выругался. От трубы отвалился косой черепок с серебристо-серыми кристаллами на изломе. "Отбел, - подумал Дмитрий Алексеевич. - Да, они ведь охлаждают водой". На втором этаже в приемной и кабинете Шутикова все двери были открыты настежь. Там гулял июльский ветер и приятно звучали веселые мужские голоса. Человек десять инженеров в белых кителях, юноши - секретари и референты - окружали в кабинете длинный стол для заседаний. На этом столе на зеленом сукне, как орудийные стволы, в ряд лежали пять или шесть труб - гладкие, блестящие, словно обточенные на станке. Здесь же, около труб, был, конечно, и Шутиков. Он сиял, похлопывал трубы, присев, просматривал их насквозь и успевал с радостным видом отзываться на сочувственные речи инженеров, которые пришли поздравить его с выдающимся достижением. Когда Дмитрий Алексеевич входил в кабинет, до него донесся довольный голос Шутикова: - Да, верно. За границей льют трубы так. Но, товарищи, мы применили новинку: сменность изложниц. Это дает колоссальный эффект. Колоссальнейший! А вот и товарищ Лопаткин пришел порадоваться с нами... Все расступились. Шутиков вышел навстречу Дмитрию Алексеевичу, обнял его и подвел к столу. - Вот наконец и итог нашего совместного труда. Посмотрите-ка, вы ведь специалист... Недурно, а? Дмитрий Алексеевич заглянул внутрь трубы. Он не знал, что делать. Не радоваться? Но вот стоит вокруг стола народ... Среди них есть честные люди. Вот и рабочие подошли - эти радуются откровенно! Если не радоваться с ними вместе, они подумают, что вот соперник надулся, сразу видно - частник, ему даже победа коллектива нипочем! Но радоваться Дмитрий Алексеевич не мог, несмотря ни на что. Ведь перед ним играла черным лаком труб, сияла золотом начальственных очков беда - тончайший обман всех этих доверчивых людей, которые всерьез думают, что решено большое государственное дело. Вот и сам Павел Иванович ходит - светло-серый, сияет больше чем следует. Труб не было - трубы есть! Об остальном беспокоиться нечего - Авдиев постарается разукрасить _результат своих исследований_. Павел Иванович не считает нужным скрывать свое торжество: окружающие не расшифруют. Все видят бескорыстного, неутомимого деятеля, который гордо отказался от заманчивого участия в разработке проекта. Все видят красивые блестящие трубы! Но сколько они будут стоить? На чью шею ляжет эта стоимость? Они же заметно утолщены, здесь явный перерасход чугуна! А отбел! Сколько труб будет разбито в дороге, на строительных дворах! А производительность труда? Ведь уже есть, есть более совершенная машина! Разве можно это допустить - чтобы она погибла?.. Лучше бы ему откровенно надуться! Он не догадался вовремя. А бледное лицо его между тем кривилось, борясь с улыбкой и с выражением отчаяния. И это произвело на людей самое худшее впечатление. Все внимательно посмотрели на изобретателя и переглянулись. Шутиков понял это. Он взял Дмитрия Алексеевича под руку и повел по кабинету, как бы обсуждая с ним трубные дела. А сказал он ему вот что: - Я вас понимаю, Дмитрий Алексеевич. Надо мужественно переносить. Переломите себя. Я надеюсь, что вы придумаете еще что-нибудь новенькое... - Как новенькое! А машина? - Министр распорядился прекратить работу над нею. Я, конечно, дам вам еще деньков пять, чтобы вы закончили проект, но на этом будет поставлена точка. Вы молоды, энергичны, вы не пропадете. У вас здесь кое-что имеется, - он ткнул себя пальцем в лоб. - А сейчас вас выручить может только чудо. Вы же не можете вот так: раз, два - и поставить здесь свою машину в готовом виде! Такую, чтобы она давала нам хотя бы на пять труб больше... - Я напишу в Цека, - не дослушав его, сказал Дмитрий Алексеевич. - Ну и что? Вы думаете, что каждый, кто пишет туда, бывает удовлетворен? Нет. Удовлетворен будет только тот, кто прав. Ваш вопрос сугубо специальный. Решить его без специалистов нельзя. И мнение их будет спрошено. А оно уже сейчас известно и мне и вам. - Но я знаю еще одного авторитетного судью в области специальных вопросов. Это испытание опытного образца. Надо построить и испытать. - Ну что ж... постройте. Стройте! Ах, у вас нет средств... Что ж, просите в министерстве. И мы опять спросим... - Авдиева? - А что? Почему бы не его? Мы спросим его и других ученых, стоит ли отпускать средства. Ведь у нас есть уже машина! Зачем нам две? - Но это ведь тоже моя! - шепотом закричал Дмитрий Алексеевич. - Если б они не мудрили с нею, она дала бы вдвое! - Успокойтесь и не говорите чепухи. Между прочим, я не забыл... Помните, мы так хорошо беседовали на этом вот диване. Я и сейчас готов пойти вам навстречу... И пойду, если вы продумали... В общем, звоните мне. По этому вопросу я вас приму всегда. Высказав все это мягким голосом и пожав расстроенному изобретателю локоть, Шутиков вернулся к трубам. А около Дмитрия Алексеевича оказался Вадя Невраев. На этот раз у него был вальяжный вид, пиджак его был застегнут на одну пуговицу, и держался Вадя молодцом. - Дмитрий Алексеевич, - сказал он вполголоса. - Не обнажайте меча против мельницы. - Он предложил мне... - Не об-на-жайте! - сурово протянул Вадя. - Взгляните на минуту туда. Как, по-вашему, почему он так часто заглядывает в трубу, что он там видит? Не знаете? Дмитрий Алексеевич, он видит на том конце этой трубы некое солидное кресло. Так что не обнажайте. А отступное советую принять. Пока не поздно... С этими словами Вадя повернулся к Дмитрию Алексеевичу спиной, отошел к столу и, обняв за талию одного из инженеров, с улыбкой заговорил с ним. В тот же день и в тот же час Дмитрий Алексеевич прошел в приемную министра и спросил у молодого человека с изогнутыми бровями, - нельзя ли попасть на прием к Афанасию Терентьевичу. Молодой человек повернулся к нему боком и стал набирать номер телефона. Вот что он сказал, набрав номер: - Это ты, Николай? Ты свободен вечером? Афанасий Терентьевич занят. Нет, это я не тебе, это здесь... Так слушай, позвони мне... Услышав в этих словах то, что относилось к нему, Дмитрий Алексеевич поклонился в затылок молодому человеку (проклятая воспитанность!), отошел и сел за пустой столик. Здесь он написал на имя министра письмо, перечислив в спокойном тоне все убытки, которые может понести государство в связи с работой новой труболитейной машины, сделанной в Музге. Затем он попросил разрешить дальнейшую работу над его, лопаткинской, машиной, учитывая, что на проектирование и консультации уже затрачено немало денег. Он заверил министра, что его машина будет давать не меньше пятидесяти труб в час, не говоря уже о том, что трубы эти будут прочными. И еще он обратил внимание министра на одну особенность своей машины: она годится и для литья водопроводных труб... Тут на него вдруг накатил приступ отчаяния, он бросил ручку и оцепенел, безнадежно гл