Такие недомолвки могут быть только у очень молодых. У Савченко... Недаром он спрашивал, что ему делать. А я из этого возраста вышел. Глупо тешить себя иллюзиями, даже непристойно. Во время обеденного перерыва Коротеева позвал к себе Журавлев: хотел поговорить о сварных кронштейнах - у него серьезные опасения. Коротеев рассказал про разговор с Егоровым - нужно изменить методы сварки. Потом Журавлев предложил вместе пообедать. Они говорили о германском вопросе, о выборах, о шахматном турнире. Коротеев старался быть как можно приветливее. Он еще утром подумал: Журавлеву, наверно, тяжело. Кто-кто, а я могу его понять. Может быть, я к нему вообще несправедлив? Многие о нем хорошо отзываются. Да я сам знаю, что он себя не жалеет, работяга, привязан к заводу. Вспомнить только, как он себя вел, когда начался пожар... А недостатки есть у каждого. Трудно себя проверить, - может быть, я ревновал, поэтому старался его принизить? Не знаю... Во всяком случае, теперь я буду с ним держаться дружески. Тон Коротеева растрогал Ивана Васильевича. Он подумал: я всегда считал Коротеева отличным работником, он ко всему хороший товарищ: не интригует, не подкапывается под меня, как Соколовский. Может быть, ему уже рассказали про Лену? Наверно, рассказали: люди любят трепаться. Лена ему нравилась, он-то знает, что она вертушка, сегодня глаз не сводит, а завтра - до свидания, можете не показываться... Когда они кончили обедать, Журавлев сказал: - Есть у мeня к вам разговор. Только здесь говорить неудобно. Приходите ко мне в воскресенье - пообедаем, а потом спокойно потолкуем. Он неожиданно улыбнулся. - Я теперь живу, как вы, по-холостяцки... Вспомнив потом эту фразу, Коротеев подумал: видимо, мучается, хотел показать, что спокоен. Воля у него есть, это я всегда знал, но, оказывается, он ее сильно любит... О чем он хочет со мной разговаривать? Неужели о Лене? Глупости, я сам теряю голову и думаю, что вcе сошли с ума. Наверно, какие-нибудь указания из главка. Насчет проекта Брайнина... Но почему он не пожелал говорить ни в столовой, ни у себя в кабинете? Впрочем, это неважно. Хотел бы я знать, о чем сейчас думает Лена?.. После работы он снова попробовал себя укротить, но сердце не поддавалось. Он шел домой, и вдруг ему псказалось, что впереди Лена, он догнал - пожилая женщина с кошелкой. То и дело в синеватом тумане ему мерещилась Лена... Нелепо! Но где она может быть?.. Вечером он пошел в клуб: сегодня доклад Брайнина о международном положении, интересно, что он скажет о позиции Франции. Тайком от себя он мечтал: вдруг Лена там? Она иногда ходила на такие доклады... Он опоздал и вошел в длинный темный зал, когда Брайнин, уже рассказав про Берлинское совещание, говорил о положении в Азии: "Индия, так cказать, естественно, встревожена американскими базами в Пакистане..." Коротеев старался в темноте разглядеть лица. Вспыхнул свет. Лены не было. На следующий вечер он снова сказался в клубе, и этого он объяснить себе никак не мог: показывали старый фильм, который он дважды видел. Он пошел в клуб еще раз - на вечер самодеятельности. Играли баянисты, потом парочка исполнила болгарский танец, потом Катя Столярова прочитала стихи о борьбе за мир. Коротеев сидел неподвижно: он боялся вглядываться в лица, знал, что Лены нет и что дурь победила. Всю неделю он бессмысленно искал Лену: несколько раз подходил к школе, стоял, как будто любуется сугробами, повернувшись к зданию спиной и прислушиваясь, не скрипнет ли калитка. Он вспомнил, что Лена бывала у Пухова, разыскал дом, где жил старый учитель, и два часа простоял на холоду у ворот. Наконец он понял, что не может жить в таком изнуряющем томлении, и дал себе слово не искать больше Лену. Это было в субботу. Вернувшись домой, он взял томик Чехова. Пришел Савченко. - Дмитрий Сергеевич, вот хорошо, что вы дома! Пойдемте в театр, сегодня премьера - "Гамлет". Вы ведь говорили, что любите Шекспира... У меня лишний билет. Савченко купил два билета неделю назад. После этого произошло неудачное объяснение с Соней, и он решил больше с ней не встречаться. Билет сказался ненужным. Увидев в окне Коротеева свет, Савченко подумал: позову Дмитрия Сергеевича - вдруг пойдет?.. Он мало на это надеялся и даже удивился, когда Коротеев сказал: - Пожалуй, пойду. Я "Гамлета" не видел со студенческих времен... Конечно, Коротеев думал не о "Гамлете", он снова отдался нелепым фантазиям. Лена говорила, что в прошлом сезоне не пропустила ни одной премьеры. Да, но теперь ей, наверно, не до театра... Откуда я знаю? Все может быть... Во всяком случае, ничего нет смешного в том, что я согласился, это не дурацкое хождение возле чужих ворот... Савченко был в восторге и от "Гамлета", и от декораций, и от того, что уговорил Коротеева пойти с ним. Дмитрий Сергеевич как будто с интересом следил за спектаклем. В антракте Савченко предложил пойти в фойе, Коротеев отказался, остался в кресле, даже не разглядывал публику, читал и перечитывал программу. Ему было стыдно перед самим собой, и, доходя в десятый раз до слов "постановка Заслуженного артиста", он думал: я как Савченко, он даже, кажется, разумнее... Во время следующего антракта он решил выйти покурить имеете с Савченко. Спускаясь по лестнице, он увидел Лену. Он о ней в эту минуту не думал и так растерялся, что не поздоровался. Она шла с какой-то женщиной, - кажется, с Шерер. Он резко обернулся и побежал наверх. - Елена Борисовна! Она остановилась и тихо сказала: - Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич. Я подумала, что вы меня не узнали... Он хотел поздороваться с Шерер, но Вера Григорьевна исчезла. Он не знал, что сказать. Молчала и Лена. Наконец он выговорил: - Я хотел вас проведать, но не знал, где вы. Не думал, что встречу вас в театре... Лена засмеялась. - Почему? Я вам говорила, что я завзятая театралка. А тем более теперь у меня чудесное настроение. Я ведь очень намучилась с седьмым классом, но есть заметные успехи. Пухов мне во многом помог. Вообще все очень хорошо сложилось. Я теперь живу у Веры Григорьевны. Комнату обещали, но только с осени. А Шурочка обожает Веру Григорьевну, боится, что мы от нее уедем. Вы ее не узнаете - так она выросла. Сегодня я ей купила цветные карандаши. Не думайте, что я скучаю, напротив, мне еще никогда не было так весело. Конечно, я буду рада, если вы как-нибудь заглянете. Только не подумайте, что меня нужно навещать, у меня масса знакомых. Вчера я была на студенческом вечере, даже танцевала. Работы много, ко всему меня сделали агитатором, у меня три дома. Я боялась даже, что не выберусь в театр. Мне не нравится спектакль: Офелия ломается, а Изумрудов играет неврастеника, Гамлет, по-моему, сильная натура. Вы со мной не согласны? Она говорила необычайно быстро, как будто боялась остановиться, и, не дожидаясь, что скажет Коротеев о Гамлете, протянула руку. - До свидания, Дмитрий Сергеевич. Вера Григорьевна меня, наверно, ищет. Он задержал ее руку в своей руке. - Елена Борисовна, я все это время о вас думал... Она почувствовала: еще минута - и расплачется, - но, совладав с собой, все той же скороговоркой ответила: - Спасибо, но вы обо мне не беспокойтесь, я вам сказала, что у меня все хорошо. Очень хорошо... Она убежала. Коротеев доглядел спектакль до конца. Молча он шел с Савченко домой. Савченко был потрясен "Гамлетом", в его ушах еще звенели стихи. А Коротеев сухо думал: все более или менее досказано. Нечего больше стоять у ворот Пухова и мечтать о счастье. Странно - я теперь не понимаю: как я жил до Лены? А ведь жил - учился, работал. Нужно жить, как будто ее и не было. Просто. Голо. Счастье - для молодых, для Савченко... Сейчас - комната, лампа, чертежи и никого кругом. Я не просто иду домой - я возвращаюсь к себе, к своей жизни. Постараюсь больше не дурить, не мечтать... Всю ночь Лена проговорила с Верой Григорьевной. Когда они пришли из театра домой, Лена казалась веселой, говорила о спектакле, даже рассмешила Веру Григорьевну, передразнивая Офелию, - неудачно ее сыграла Танечка, очень неудачно... И вдруг Лена заплакала. Вера Григорьевна напугалась, дала ей каких-то капель, села рядом, обняла ее. Тогда Лена ей все рассказала: - Я понимаю, что с моей стороны это сумасшествие. Он меня предупредил, что не любит, вообще не понимает такого, назвал ветреной, сказал, что нет у нас общих интересов... Я не виновата, что его полюбила, но я не такая, чтобы навязываться... И жалости мне не нужно. Он, конечно, решил, что я ушла от мужа из-за него, сказал, что хотел прийти проведать. Я его не впущу, если он придет... Вы, наверно, считаете меня девчонкой, но я вас уверяю, что это очень серьезно, никогда со мной такого не было, в первый раз. Но я не хочу, чтобы меня жалели. Я знаю, что вы меня поймете, вы много пережили... Это так страшно, так страшно!.. Когда она немного успокоилась, Вера Григорьевна сказала: - Леночка, почему вы решили, что он вас не любит? - Я знаю. Он для этого и выступил тогда в клубе... А теперь пожалел, захотел утешить. Ненавижу, когда меня жалеют!.. А я его люблю. Это я тоже знаю. Когда мы с вами подымались по лестнице и я его увидела, у меня в глазах помутилось, чуть не упала... Вера Григорьевна почему-то вспомнила рассказ Соколовского про цветок пустыни. Счастье, когда можно так любить, так мучиться, так плакать... 11 Журавлев старался не думать о Лене: боялся, что разнервничается, или, как он говорил себе, выйдет из графика. В прошлое воскресенье Лена привела к нему Шурочку, он с ней гулял, потом прятался в кладовой, и она кричала: "Папа, я знаю - ты под кроваткой..." Когда Лена пришла за Шурочкой, он внимательно оглядел вертушку - выглядит прекрасно. А что ей?.. Ему хотелось спросить, собирается ли она оформить развод - тогда нужно оговориться, как мотивировать; но он решил: не стоит, сама скажет, когда до этого дойдет, а я не могу с ней говорить - расстраиваюсь... Он считал, что спокойно переживает крушение своего семейного счастья, но происшедшее на нем сильно отразилось. До последнего времени, когда он думал о своей жизни, она казалась ему широкой, прямой дорогой. Конечно, бывали и у него неудачи, одно время он даже опасался за свою карьеру, но потом он упрекал себя - поддался настроениям, все обошлось, да и не могло не обойтись. Теперь же он говорил себе: ну, почему мне расстраиваться? Проживу и без Лены... И он действительно мало ее вспоминал: было и кончилось. Однако он начал испытывать неуверенность, все кругом потускнело, люди казались подозрительными, даже враждебными. Он потерял присущее ему хладнокровие, горячился, говорил при этом лишнее. Давно ли он гордился своим оптимизмом, повторял: "Нечего себе зря кровь портить". А теперь он повсюду видел каверзы, подвохи. Лена уехала в понедельник две недели назад. Во вторник было партсобрание. Председатель завкома Сибирцев в своем выступлении упомянул о жилищном вопросе: пора наконец-то приступить к строительству трех корпусов. Журавлев кивал головой, даже вставил: "Это бесспорно". Он понимал, что Сибирцев должен при каждом удобном случае подымать вопрос о жилстроительстве: ему ведь приходится по десять раз в день выслушивать жалобы рабочих. Дома действительно паршивые, того и гляди рассыплются. Впрочем, теперь все в порядке - проект окончательно утвержден, во втором квартале приступят к земляным работам. Иван Васильевич промолчал бы, но вмешался Соколовский, который неожиданно поддержал Сибирцева, сказал, что строительство трех корпусов нужно было начать еще в 1952 году. Журавлев вскипел: строительство цеха точного литья утвердили в главке, это в интересах всего народа. Соколовский великолепно знает обстоятельства дела, а если он решил поднять такой вопрос на партсобрании, то "это чистой воды демагогия". Соколовский спокойно ответил: "Товарищ Журавлев, очевидно, не понимает роли парторганизации..." После этого перешли к агитпунктам, и все кончилось мирно. Придя домой, Журавлев задумался. Соколовский неспроста заговорил о домах. Наверно, готовит какую-нибудь кляузу. Да и не в одних домах дело. Когда я ему сказал, что с новой моделью придется повременить, он разозлился: "Значит, и тормоза тормозите"..? Ничего здесь нет остроумного, очередное хамство. Чует мое сердце, он что-то замышляет. Это старый кляузник, на Урале он попробовал повалить Сапунова - не вышло, его самого выкинули, вот он и хочет на мне отыграться. Если бы его опередить! Но черт его знает, что именно он задумал?.. Была минута, когда Иван Васильевич усомнился. Может быть, я перебарщиваю? У Соколовского поганый характер, он всех задирает. А сколько он мне хамил? И ничего, шесть лет вместе работаем. Но тотчас он себе возразил: нет, на этот раз дело не в его характере. Он что-то учуял, у таких нюх как у охотничьей собаки. Разве он заговорил бы о домах, если бы не рассчитывал меня спихнуть? Это ведь не его дело. Завод для меня все. Особенно теперь, когда нет Лены. Неужели этому склочнику удастся спихнуть меня с моего места? Я никогда не был карьеристом, но я ценю, что мне доверяют - поставили во главе такого завода. В конечном счете это все, что у меня осталось... Журавлев действительно работал две последние недели с особенным усердием, в обе смены бывал на заводе, обходил цехи, беседовал с рабочими. Когда в субботу Иван Васильевич напомнил Коротееву, что он завтра ждет его к обеду, Дмитрий Сергеевич подумал: ясно, насчет проекта Брайнина, он ведь сто раз об этом говорил, хочет снова все взвесить... Журавлев его встретил радушно. За обедом сначала говорили о заводских мелочах, потом Журавлев вспомнил военные годы. Коротеев, в свою очередь, стал рассказывать, как они стояли на Висле. Он почувствовал ту близость, которая возникает между бывшими фронтовиками: они знают то, чего не видели и не пережили другие. После обеда Иван Васильевич сказал: - Вы у нас недавно, два года, но я вижу, что вы полюбили завод. А для меня теперь это вся моя жизнь... Его голос дрогнул, и Коротееву стало не по себе: до чего он любит Лену! Впрочем, это понятно... Журавлев продолжал: - Вы сами знаете, Дмитрий Сергеевич, завод - это большая семья, а в семье каждый старается приспособиться к другим. В общем у нас дружный коллектив. Но есть трещина .. Поверьте, для меня это не вопрос престижа. Я из крестьянской семьи, человек простой, дисциплину я требую только на работе. Вышел за ворота - пожалуйста, говори, что хочешь А работать в атмосфере недоверия нельзя. Я признаю, что у Соколовского большой опыт, но держится он так, что с ним невозможно сработаться, я пробовал, на все закрывал глаза, теперь дошло до крайности... Коротеев попробовал успокоить Ивана Васильевича: - У Соколовского трудный характер, но он ценный работник. Не стоит придавать значение каждому его слову. Я лично его мало знаю, то есть знаю по работе, а так мы не встречаемся, но Егоров говорит, что язык у него острый... Право же, Иван Васильевич, не обращайте внимания... - Дело не в его остротах. Ну, скажите, почему он все время в цехах, редко у себя в бюро бывает? Какое-то у него недоверие. К тому же Егорову, к вам... - Да нет, что вы! Конструктору трудно работать, запершись в своем бюро, я сам часто прошу его проверить - ведь приходится учитывать технологию. Будь на его месте человек с другим характером, вам бы это в голову не пришло. - А как же отделить человека от его характера? Вы знаете, что у него было на Урале?.. Ну вот, а над этим стоит призадуматься. Там у него был директором Сапунов, человек молодой, энергичный, поднял завод. Соколовский землю рыл, придумал, будто его проект нарочно положили под сукно. Время было военное. Мы с вами в блиндажах мерзли, а он о своей карьере думал, хотел уничтожить чистейшего человека. Его там разоблачили, в челябинской газете фельетон был, но у него какие-то связи, вот и выплыл. - Не верится, Иван Васильевич. Соколовский менее всего похож на склочника... - Вы чересчур доверчивы, Дмитрий Сергеевич. Есть за ним дела... Вы когда к нам приехали, кажется, еще застали Воронина. Прекрасный был человек, долго хворал - печень, не лечился, запустил, но в общем его доконала история с подшипниками шпинделя. Помните? Кто был виноват? Соколовский. Взвалили все на Воронина, а ошибка была в проекте, это бесспорно. - Когда я приехал, Воронин уже не работал, лежал в больнице. Трудно себе представить, что Соколовский мог допустить такую ошибку - конструктор он блестящий... До этой минуты Журавлев говорил тихо, даже благодушно, но тут он потерял самообладание, вскочил, а его отвисшие, зеленоватые щеки покраснели. - Вот уж не нахожу! Он блестящий склочник, это бесспорно. Вас не было на партсобрании, жалко, - поучительное зрелище. Почему он поднял вопрос о жилстроительстве? Вы думаете, ему важно, как живут рабочие? Плевал он на это. Сибирцев - тот действительно болеет. А вы думаете, мне легко? Погляжу на хибарки, и сердце сжимается. Я счастлив, что скоро сможем разместить людей по-человечески. Ответственность на директоре, кажется, а не на конструкторе. Я ему это вежливо подсказал, а он меня начал учить, что такое парторганизация. Ну, скажите, какое у него право так со мной разговаривать? Коротеев попытался успокоить Ивана Васильевича: - Я не вижу в словах Соколовского ничего обидного. Он ведь старый член партии... Журавлев окончательно вышел из себя, он больше не сознавал, что говорит, отрывисто выкрикивал: - Старый член партии? Ну, знаете!.. Прошлое у него с пятнышком... Семья за границей. В Бельгии... Вы думаете, это сплетня? Ничего подобного! Можете посмотреть анкеты... Никогда я об этом не говорил, я честный работник, а не склочник. Напротив, я за него заступался - зачем вытаскивать прошлое?.. Если ему дали возможность работать, пускай работает... Но не такой уж он белоснежный, чтоб меня учить... В лучшем случае, ему можно доверять только на пятьдесят процентов, это бесспорно... Коротеев молчал, погруженный в свои мысли. Странно сделан человек - из пестрых лоскутков, все перепутано. Когда Журавлев говорил про Ржев, я в нем чувствовал близкого человека. Он с любовью вспоминал боевых товарищей, никакой декламации не было, я убежден, что он говорил искренне. Час назад... А сейчас нашептывает, клевещет. Зачем он меня позвал? Хочет и меня втянуть? Никогда я не поверю в историю с Ворониным. Соколовский - честный человек. А второго такого конструктора нет. Жить с ним в одной комнате я не хотел бы - все говорят, что он любит подпускать шпильки. К чему это? Жизнь и без того кусается. Может быть, он сам искусанный, оттого и язвит? Во всяком случае, он честнейший человек. Я дразнил Савченко - "романтик", а Савченко прав: Журавлев - низкий человек. Странно даже, что я с ним дружески разговаривал, пил водку. Почему я должен выслушивать его пакости?.. Коротеев встал. - Мне нужно еще поработать. В дверях он вдруг остановился. - Насчет Соколовского я не согласен, вы это учтите. Журавлев долго не мог опомниться. Зря я доверял Коротееву, он снюхался с Соколовским. Трепло! Почему он к Лене ходил? Наверно, не только философствовали... Я вообще чересчур доверчив. Разве я мог Лену в чем-нибудь заподозрить? А она сказалась вертушкой... Все-таки с Леной было веселее. Будь здесь Шурочка, я сейчас поиграл бы с ней в ладушки. Да и дом какой-то пустой... Насчет кронштейнов Коротеев прав - вопрос сварки. Завтра же поговорю с Егоровым, это поправимо... У Соколовского есть рука в Москве, это бесспорно. Неужели он решил под меня подкопаться? Отец когда-то говорил: "Ты, Ваня, пальца в рот никому не клади". Все, кажется, изменилось. Понастроили заводы. Я мальчишкой гусей пас, а теперь директор. И все-таки пальца в рот класть не следует. Верил Лене - обманула. Коротееву доверял - он сказался треплом... Ну и настроеньице у меня сегодня! Давно такого не было. А ведь, собственно говоря, ничего не произошло... Иван Васильевич просиял, когда неожиданно пришел Хитров. Вот кто настоящий друг: я его не звал, а он почувствовал, в каком я состоянии... Журавлев отвел душу: Соколовский был раздет, высечен, уничтожен. Хитров прерывал рассказ Ивана Васильевича восклицаниями: "Да что вы говорите!", "Вот этого я не знал!", "Удивительно!", "Нет, вы подумайте, какой мерзавец!" Это воодушевляло Журавлева, и, дойдя до прошлого Соколовского, он, уже не помня себя, выкрикивал: - Семью отослал, понимаешь? Бенилюкс он, а никакой не коммунист! Коротеев долго не мог опомниться после разговора с Журавлевым. Противно! Конечно, Соколовского знают в главке, да и не такие теперь времена, чтобы Журавлеву удалось его угробить. Но все-таки отвратительно. Почему я не сказал ему в лицо, что он клевещет? Вероятно, я привык молчать - присмотрелся к дряни. Вот это-то плохо. Когда только начинали строить, было много мусора, естественно, а теперь пора прибирать - дом становится обжитым. Теперь такой Журавлев бросается в глаза... И все-таки Савченко не прав. Журавлева нельзя назвать негодяем. Он любит работать. Воевал, видно, хорошо. Непонятно - как могут разные чувства уживаться в одном человеке? Лена от него ушла, но когда-то он ей нравился, за что-то она его полюбила. Он не подлец, а какой-то недоделанный, полуфабрикат человека... Машину легко разобрать, заменить негодные части. А как быть с человекам? Спроси меня год назад, я, пожалуй, сказал бы, что Журавлев - неплохой работник. Правда, я и тогда видел изнанку, но старался не задумываться. Видимо, я изменился. У меня сейчас такое ощущение, как будто я вылез из выгребной ямы... Нужны другие люди. Как Савченко... Романтики нужны. Слишком крутой подъем, воздух редкий, гнилые легкие не выдерживают. Дело не в поколении - есть сверстники Савченко, которые переплюнут Журавлева. Лена много рассказывала про старика Пухова, а он сложился в самое темное время. Раньше тоже были хорошие и плохие люди. Если в человеке есть благородство, он не собьется, выйдет на большую дорогу. Но что делать с другими? Просвещать мало, нужно воспитывать чувства. Просвещения в Америке достаточно, я знаю по научным журналам, какие у них лаборатории. А прочитаешь, что они с неграми делают, - и грусть берет... Но как воспитать чувства? Наверно, трудно. Вырастить виноград в Крыму не штука, это все равно что сделать из Савченко честного человека. А нужно взять дичок, молодого Журавлева, и привить ему совесть: виноград в Якутии... Трудно, но возможно: горением, чутьем, волей. Народ наш совершает изумительные подвиги, о нем справедливо говорят - герой. Нужно, чтобы и каждый отдельный человек был таким. Ведь Журавлев участвовал в общем подъеме, заражался им - и у Ржева и здесь, когда начался пожар. Мы много занимались одной половиной человека, а другая стоит невозделанная. Получается: в избе черная половина... Помню, подростком я читал статью Горького, он писал, что нам нужен наш, советский гуманизм. Слово как-то исчезло, а задача осталась. Пора за это взяться... Я ругаю Журавлева. А если подумать, у меня у самого что-то поганое. Говорю одно, а живу по-другому. Почему я осуждал агронома Зубцова? Агроном Зубцов вправе сказать, что Коротеев двурушничает. Я часто думаю: "Это хорошо в книге, а не в жизни" или: "Одно дело - принципы, другое - переживания". Лицемерие. Но я ведь не хочу лгать. Почему так получается? Иногда мне кажется, что у меня хребет резиновый. Савченко недавно сказал: "Уж очень вы равнодушный..." Савченко куда цельнее, он не пережил ни тридцатых годов, ни войны, он большего требует, и он прав... Задремал ли Коротеев? Или просто, закрыв глаза, отдался быстрому потоку мыслей, образов, чувств? Он вспомнил Захарьева, который погиб возле Старого Оскола и, умирая, говорил: "Все будет хорошо..." Потом псказался сварщик Лисичкин, он ворчал: "Нечего меня премировать, не я один придумал, все придумали..." Савченко сказал: "Они нас не запугают никакими бомбами - мысль есть, слово, честь..." Он видел замечательных людей, горячих, влюбленных, суровых и, однако, нежных - большое племя своего века, - и на его лице псказалась добрая улыбка. Потом он вспомнил Лену, и впервые мысль о ней слилась с упорной, мужественной мечтой о будущем человеке. 12 На Хитрова рассказ Ивана Васильевича произвел сильнейшее впечатление. Он рассказал жене и старшему сыну, что Соколовский сказался двурушником, сознательно срывает работу, а семью свою устроил в Бельгии. - Журавлев не стал бы зря говорить: человек осторожный, каждое слово взвешивает. Значит, Соколовского там разоблачили... - Хитров многозначительно поднял руку к потолку. О разоблачении Соколовского он рассказал инженеру Прохорову и заведующему клубом Добжинскому, добавив: "Разумеется, это между нами". Прохоров решил, что Хитров треплет языком, все это выеденного яйца не стоит. Добжинскому история понравилась - он был зол на Соколовского, который как-то высмеял клубную работу; кроме того, Добжинский любил ошарашить собеседника сенсацией и, разукрасив историю, преподносил ее каждому, кто только хотел слушать. Жена Хитрова работала в отделении банка, конечно, она поделилась новостью с сослуживцами, а сын Хитрова, десятиклассник, на перемене сообщил товарищам, что Соколовского накрыли, он, оказывается, бельгиец, скоро будет процесс. Три дня спустя сотни людей уже знали, что с Соколовским произошло что-то нехорошее. Не подозревал об этом только Евгений Владимирович, который продолжал работать над автоматической линией, а по вечерам читал книгу о старых арабских рукописях и угрюмо думал: раньше чем через две недели я к Вере не пойду; решит - зачастил. А две недели - это долго, очень долго... Был у него разговор с Журавлевым. Евгений Владимирович сказал, что замечания насчет системы сигнализации правильные, он внесет в свой проект некоторые изменения. Говорил он спокойно, и Журавлев подумал: кажется, я переборщил. Конечно, он склочник, но это у него хроническое. С поправками к проекту он частично согласился, сказал, что увлечен работой, не отпустил ни одной колкости. Похоже на то, что я напрасно расстраивался. Обойдется... Журавлев постепенно успокоился и в следующее воскресенье поехал с Хитровым на рыбную ловлю. Прорубь весело дышала, Журавлев приговаривал: "Посмотрим, какая теперь рыбка..." Когда они возвращались в поселок, Хитров спросил: "Иван Васильевич, а как с Соколовским"? Журавлев, будто он не ругал неделю назад главного конструктора, благодушно ответил: "Переделывает проект... Противный он человек, но в своем деле разбирается..." Прошла еще неделя. Журавлев давно позабыл о печальном воскресном дне, когда, поддавшись настроению, обрушился на Соколовского, а история о том, что директор разоблачил главного конструктора, дошла наконец до Андрея Ивановича Пухова. За обедом он сказал: - Никогда я не думал, что Журавлев способен на такую низость. Счастье, что Лена с ним порвала! Выдумал, будто Соколовский отослал свою семью в Бельгию. Будь я на месте прокурора, я привлек бы Журавлева за клевету... Володя нахмурился. Вот так история! Отец наивен, достанется не Журавлеву, а Соколовскому. Я у него давно не был, наверно, он считает, что я его избегаю. Это совсем глупо... В тот же вечер Володя отправился к Соколовскому. Он застал Евгения Владимировича за работой. На большом столе были разложены чертежи, Соколовский сидел в меховой куртке. Володя нашел, что он плохо выглядит, постарел, да и настроен, видимо, отвратительно. Он сунул Володе альбом с фотографиями строительства в Кузнецке: - Посмотрите, я скоро кончу .. Строительство не интересовало Володю, но он задумался над надписью: "В день пуска первой домны на память Евгению Владимировичу Соколовскому от его товарищей по работе". Дата - 1931. В тридцать первом гаду мне было одиннадцать лет, я еще гонял голубей и гордился пионерским галстуком. В общем Соколовский - старик. Что у меня с ним общего? Если подумать, ровно ничего Когда я с ним познакомился, он мне псказался скептиком. Я думал, приятно встретить человека, который ни во что не верит. А какой он скептик - увлекается своей работой, читал и перечитывал постановления о животноводстве, вообще нормальный советский человек, только умнее окружающих. Может быть, поэтому Журавлев и решил его потопить. Никто за него не заступится. Обиженных у нас не любят, доверяют только удачникам, вроде Журавлева. Представляю себе, что у Соколовского на сердце... Хорошо, что его еще не прогнали с работы. Впрочем, что тут хорошего? Прогонят завтра... - Ну и холодище здесь! - сказал Соколовский, не отрываясь от работы. - Здесь очень жарко, - возразил Володя, - да вы еще в куртке... - Значит, простыл, - проворчал Соколовский и продолжал чертить. Час спустя, кончив работу, он угрюмо сказал Володе: - Давно не были. Что у вас нового? Работаете? - Мало... Я не хотел вам надоедать... Он помолчал и наконец решился спросить: - Евгений Владимирович, я слышал, у вас неприятности на работе?.. - Да нет... Вот проект приходится переделывать. Есть резонные замечания... Соколовский был недоволен приходом гостя, он плохо себя чувствовал, хотел поскорее лечь. Он молчал, Володя не уходил. - Ну как, интересные фотографии? - спросил Соколовский. - Очень. Очевидно, Соколовский ничего не знает. Может быть, это лучше? Сидит, работает... Да, но Журавлев его настигнет врасплох. Необходимо предупредить: он сможет подготовиться, ответить. И Володя сказал: - Я вас спросил о работе, потому что Журавлев решил вас потопить... - Вот как? Это что же, в связи с новой моделью? Володя встал и подошел к Соколовскому. - Он говорит, что вы отослали вашу семью за границу. Здесь-то и произошел комический инцидент, который на минуту отвлек внимание обоих от Журавлева. Казалось бы, Фомка мог привыкнуть к Пухову, который всегда старался его подкупить куском сахара или кружком колбасы, но Фомка не любил, чтобы кто-нибудь подходил близко к его хозяину, он выскочил из-под дивана и вцепился в штанину Володи. Соколовский вовремя схватил его за шиворот. - Дурак! На своих кидается, - сердито повторял Соколовский. Володя не понял, говорит ли Евгений Владимирович о Журавлеве или о Фомке. Он ждал, что скажет Соколовский про скверную сплетню, пущенную Журавлевым. Но Соколовский молчал, лег на кушетку и удивленно пробормотал: - Неужели здесь жарко? Зуб на зуб не попадает... Только теперь Володя заметил, что у Соколовского больной вид, - наверно, простудился. - Хотите, я вас чаем напою? - предложил Володя. - Могу сбегать за коньяком. - Не нужно. Расскажите лучше, почему у Леонардо да Винчи вышла неудача с красками. Я читал когда-то и не понял - в самих красках дело, или он их неправильно замешивал? - Не знаю. Я вообще, Евгений Владимирович, мало что знаю .. Оба молчали. Володя спросил. - Может быть, вы спать хотите? Я пойду... - Сидите, раз пришли. Вы мне не мешаете. А вам нравится живопись Леонардо? - Я видел только в Эрмитаже, трудно судить. - Мне его ум нравится. Чем только он не занимался! Вообще прежде люди были всесторонними. Микеланджело ведь и стихи писал. Как вы думаете, Эйнштейн мог бы написать стихи? Дайте мне пальто, вон там, на вешалке... Володя подумал: скрывает, что расстроился. Наверно, ему кажется унизительным опровергать домыслы Журавлева. Может быть, он прав. Не нужно было говорить, это его доконало. Когда я пришел, он спокойно работал, а сейчас лежит и говорит несуразицу. У него, должно быть, сильный жар. Хорошо бы привести врача: как-то страшно оставить его одного. Соколовский снова заговорил: - Я когда-то читал в одной романтической повести, что агава долго не зацветает, она цветет один раз и после этого гибнет. Оказывается, вздор. В Ботаническом мне псказали агаву - цвела и живет. Просто она, когда цветет, нуждается в особом уходе. Володя испугался: кажется, бредит. - Я позову врача, Евгений Владимирович. - Бросьте! Какое у нас сегодня число? - Девятнадцатое. - Глупо. Я думал, что двадцать первое. Не обращайте внимания - я чепуху несу. Голова трещит... - Я пойду за врачом, - наверно, у вас температура. - А врач зачем? Я вам сказал - простыл. Володя просидел еще час. Соколовский вдруг пожаловался: - Голова просто разрывается. Глупо... Володя встал. - Сейчас приведу врача. - Владимир Андреевич, погодите... Только не Шерер! Если уж вам хочется, попросите Горохова. А лучше никого... Горохов cказал: скорей всего, грипп, видимо, у него легко повышается температура, возможно, однако, воcпаление легких, с сердцем нехорошо... Сейчас он пришлет Барыкину: нужно впрыскивать пенициллин и камфору. Завтра утром он зайдет. Володя остался у больного. Ему псказалось, что Соколовский уснул. Евгений Владимирович не спал. Он сердился, что жар мешает сосредоточиться, мысли обгоняли одна другую, сталкивались, приходили и тотчас исчезали. А он хотел подумать над тем, что рассказал Пухов. Значит, Журавлев снова вытащил давнюю историю. Сто раз пришлось объяснять. В итоге все понимают, говорят: "Ясно". А потом опять вылезает Сапунов, или Полищук, или Журавлев, и начинается: "Как" Что? Почему?? Через месяц или два, когда я совсем изведусь, никакой мединал больше не будет действовать. Журавлев погладит свою трясучую щеку и милостиво изречет: "Ясно". Самое смешное, что мне самому не ясно. Никогда я не пойму, почему мою дочь, внучку старого, бородатого помора, зовут Мэри. "Пью за здравие Мэри..." Пушкин тут ни при чем, это авторство Майи Балабановой. Бедная, вздорная женщина, она мечтала играть в теннис под солнцем Флориды, а умерла в черном поселке Боринажа, прислушиваясь к шагам эсэсовцев. Каких глупостей не делает человек в молодости! Может быть, не только в молодости... Я не могу себе представить Машеньку в дурацком хитоне. Она написала - "сочувствующая". А разве можно сочувствовать подвигу народа, его жертвам, труду? Можно либо самой класть кирпичи, либо промолчать.. Журавлев, очевидно, хочет от меня отделаться. Глупо - нужно закончить новую модель. С сигнализацией я справлюсь... Завтра может появиться в газете фельетон, как на Урале. Интересно, что придумает газетчик? Могу подсказать заглавие: "Бельгийский соколик". Нет, теперь не выйдет, времена другие, Журавлев многого не понимает... Почему он это затеял? Должно быть, разозлился, что я выступил на партсобрании. Как же я мог промолчать? Люди изготовляют замечательные станки, а живут в истлевших домах с дырявыми крышами. Где же об этом говорить, если не на партийном собрании? В Архангельске был Никита Черных, старый большевик, он знал Ленина, работал с Иннокентием, он любил говорить: "Партия - это совесть". Журавлев ответит: "Я тоже партийный"... Почему я думаю о Журавлеве? Не стоит... Неужели самое важное - это анкета? Напишу еще раз. А если умру, не напишу. Все уже написано. Что у меня с головой делается? В жизни такого не было... Я был уверен, что сегодня двадцать первое, а оказывается, девятнадцатое. Раньше чем двадцать пятого нельзя пойти к Вере. Значит, еще шесть дней. Долго... А вдруг я действительно очень болен? Сколько это может продолжаться?.. В прошлый раз Вера рассердилась. Нельзя было говорить про алоэ... Почему, когда мы встречаемся, мы часто сидим и молчим? Кажется, что наши сердца промерзли насквозь... Сегодня было очень холодно, вот я и простыл. Вера меня раз поправила - "простудился"... Нужно было бы выпить перцовки, вспотеть. Врачи всегда усложняют. Вера тоже... Горохов сказал "инфекция". Любовью заразить нельзя. Этого не мог ни Леонардо, ни Пушкин. Я стоял на перроне Казанского вокзала, когда военный сказал девушке, которая его провожала: "Говорят, Маяковский застрелился..." Она не знала, кто это Маяковский, но схватила за руку военного. "Ваня, ну зачем ты уезжаешь"..? Голова буквально разрывается. По-моему, Пухов поджег дом, это на него похоже - швыряет окурки куда попало... Огонь-то какой!.. Вдруг сгорит Пухов? А ведь он говорит, что еще не написал ни одной картины. Нужно бы забрать чертежи... Почему Пухов не знает, какими красками писал Леонардо? У Леонардо была большая борода, он был влюблен в Лизу. Есть пруд возле Симонова монастыря, там утопилась Лиза. Другая... А пруда больше нет - Дворец культуры. Завод хороший, но почему они еще делают легковые старого типа - чересчур громоздкие и жрут горючее без зазрения?.. Огонь, по-моему, растет На лестнице кран... Соколовский крикнул: - Тушите, пока не поздно! Володя прикрыл лампу куском картона. Соколовский снова замолк. Потом он начал что-то бормотать. Володя расслышал отдельные слова: "Мэри", "алоэ", "суккуленты". Володя подумал: он и ботаникой увлекается. Рассказывал про какую-то агаву. Что только его не интересует! Ну, не все ли равно, какими красками писал Винчи? Сабуров пишет теми же красками, что я, а получается иначе... Кто эта Мэри? Наверно, его старая любовь. Смешно подумать, что Соколовский когда-то увлекался женщиной... Имя иностранное. Может быть, правда, что он был в Бельгии?.. Я зря ему рассказал, он после этого слег, бредит. В общем виноват я... Хотя Володя понимал, что от огорчения нельзя заболеть воспалением легких, ему теперь казалось, что Соколовский свалился оттого, что он рассказал ему гадкую сплетню. Рано утром снова пришел Горохов, он хмурился, потом сказал: - Я попрошу на консультацию профессора Байкова. Из города приехал профессор. Он долго что-то объяснял Горохову. Володя не понимал терминов, только видел, что врачи встревожены. Горохов опросил, не перевезти ли Соколовского в больницу. Профессор покачал головой: - Лучше его не трогать. Вы сможете оставить здесь сестру? Барыкина осталась у Соколовского. Под вечер Володя пришел домой. Соня удивилась его измученному виду: - Что случилось? Он не ответил и прошел к себе. Соколовский пробыл свыше двух суток без сознания. На третье утро он открыл глаза. Ему псказалось, что он опоздал на работу, и он протянул руку к столику, куда обычно клал ручные часы, опрокинул пузырек с лекарством. Тогда он вспомнил: я болен, приходил Горохов... Он закрыл глаза и начал мучительно вспоминать, что с ним произошло: пришел Пухов, меня знобило, потом начался пожар... Нет, это, наверно, мне приснилось... Все в голове путалось, почему-то отчетливо вставало одно: я спросил Пухова, какими красками писал Леонардо, а он не знал... Постепенно он многое припомнил. Пухов рассказал про Журавлева... Соколовский поморщился. Все пересохло во рту, и какой-то странный привкус, будто я сосал железо... Надоела эта история с Бельгией!.. Сейчас встану и пойду к Вере. Бывают минуты, когда нельзя быть одному... Не могу понять - который теперь час? Светло. Значит, ее нет дома... Я еще, кажется, болен, глядеть больно, и голова не моя - поднять не могу. Он застонал. Подошла Барыкина, но он ее не видел, снова погрузился в горячий, темный водоворот забытья. Вечером он открыл глаза и вскрикнул: над ним стояла Вера. Она глядела на Соколовского. Никогда еще не видел он ее такой. Он хотел что-то сказать, но не мог, только назвал ее по имени. Она строго сказала: - Вам нельзя разговаривать. Она отошла от кровати и шепнула Барыкиной: - Узнал... Соколовский лежал с закрытыми глазами и смутно спрашивал себя: приснилось мне, или Вера здесь? Нужно выяснить, это очень важно... Я забыл - ведь она доктор, а я, наверно, болен... Что у меня с головой? Все путается . Барыкина подошла к больному. - Снова забылся .. Вера Григорьевна, что с