нчился. Все чаще доносился окрик Афанасия, подбадривающего уставших оленей. Уже стемнело, когда упряжки с ходу выскочили на высокий борт реки. Здесь, на поляне, предполагалась ночевка. До перевала оставалось недалеко, а до Алгычанского пика день езды. Мы сразу принялись за устройство лагеря. На поляне всюду виднелись следы давнишних таборов и множество пней от срубленных деревьев. Проводники наготовили бересты, сушника, дров, все сложили рядом с палаткой, как нужно для костра, но не подожгли. -- Для чего это вам? -- спросил я Афанасия. -- Хо... Джугджур -- дорога лешего, худой. Может, завтра назад придем, костер зажигать сразу будем. Эвенки постоянно так делают. -- Что ты, что ты! Назад не вернемся -- пешком, но уйдем дальше, -- вмешался в разговор Василий Николаевич. Афанасий бросил на него спокойный взгляд. -- Люди глаза большой, а что завтра будет -- не видят, -- отвечал он эвенкийской поговоркой. За скалой давно погасла заря. Темно-синим пологом растянулось над лагерем звездное небо. Уже давно ночь. Мы не спим. Олени бесшумно бродят по склону горы, откапывая из-под снега ягель. -- Завтра надо непременно добраться до палатки, -- проговорил Василий Николаевич, выбрасывая ложкой из котла пену мясного навара. -- Славно было бы застать их у себя, только не верится, чтобы Трофим заблудился. Это ведь горы, тут поднимись "а любую вершину -- и все как на ладони. Видно, другое с ними случилось. Мы уже знали, что зимою на вершинах Джугджурского хребта, в цирках, по склонам и даже на дне узких ущелий не собрать и беремени дров, чтобы отогреться, и если у заблудившегося человека не хватит сил вернуться своим следом к палатке или спуститься в долину к лесу, он погибнет. Перед сном я вышел из палатки. Все молчало. Дремали скалы. ...Еще не рассвело, а мы уже пробирались к перевалу. На небе ни единого облачка. Утро этого столь памятного всем нам дня было такое, что лучшего, кажется, и не придумаешь. Извилистое ущелье, по которому караван поднимался к перевалу, глубоко врезается в хребет. Оленям приходится то огибать глыбы скал, скатившихся в ущелье, то спускаться на дно заледенелого ручья, то взбираться на каменистые террасы. -- Скоро перевал? -- спросил я у Афанасия, когда мы выбрались с ним на борт глубокой промоины. Он взглянул на хребет, и что-то вдруг встревожило его. -- Хо... Однако, дальше не пойдем. Джугджур гневается... -- сказал он, показывая на вершину, над которой вилась длинная струйка снежной пыли. Она то вспыхивала, то гасла. -- Это же ветер, -- попытался я успокоить Афанасия. Он ничего не ответил. Нас догнали остальные. Проводники о чем-то стали совещаться. -- Худо будет, надо скорее назад ходить, -- решительно заявил Николай. -- Давы с ума сошли, ей-богу! Ведь рукой подать до перевала. Чего испугались? -- запротестовал Василий Николаевич. -- Видишь, пурга будет, говорю, назад идти нужно. Джугджур не пустит, пропасть можем, -- настаивал Николай. -- Выдумали какую-то пургу, а на небе и облачка нет, -- удивился радист Геннадий. И пока мы убеждали друг друга, снежная пыль на вершине хребта исчезла. Вокруг, как утром, стало спокойно, и солнце щедро обливало нас потоками яркого света. Решили идти на перевал. Дальше дорога пошла еще тяжелее. Зажатое скалами ущелье становилось все уже, все чаще путь преграждали обнаженные россыпи и рубцы твердых надувов. Необъяснимым чутьем, присущим только жителям гор, наши проводники угадывали проход между обломками скал. Олени выбивались из сил. Но вот впереди показалась узкая щель, разделившая хребет на две части. Это перевал! До него оставалось всего каких-нибудь полтора километра крутого подъема. Взбирались по дну ручья. На гладком льду олени падали, раздирали до крови ноги, путались в упряжных ремнях и все чаще и чаще ложились, отказываясь идти. За час мы кое-как поднялись на полкилометра. Дальше путь перерезали небольшие водопады, замерзшие буграми. Пришлось взяться за топоры, чтобы вырубить во льду дорогу для оленей. Еще сотня метров подъема, и мы будем на перевале. Над нами высоко прошумел прилетевший вдруг откуда-то ветер. Мимо пронесся вихрь, бросая в лицо заледеневшие крупинки снега. И сразу закурились вершины гор, понеслись от них в голубое пространство волны белесоватой пыли. -- Не послушались, видишь, пурга!.. -- крикнул Афанасий, бросаясь с Николаем к оленям, которых мы оставили внизу. В одно мгновенье все изменилось. Из глубины долины надвигалась мутная завеса непогоды. По ущелью метался густой колючий ветер, то и дело меняя направление. Ожили безмолвные скалы, завыли щели, снизу хлестнуло холодом. Природа будто нарочно поджидала, когда мы окажемся под перевалом, чтобы обрушиться на нас со всей яростью. Что делать? Как быть с нашими товарищами? Неужели им не суждено дождаться нас? Все это мгновенно пронеслось в голове. А пурга свирепствовала. Холод сковывал дыхание, заползал под одежду и ледяной струей окатывал вспотевшее тело. Сопротивляться не было сил, и мы не сговариваясь бросились вниз, вслед за проводниками. Афанасий и Николай торопливо развязывали упряжные ремни и отпускали на свободу оленей. Геннадий чертыхался, проклиная Джугджур. Только теперь мы поняли, какой опасности подвергали себя, не послушав Афанасия. Ветер срывал с гор затвердевший снег, нее неведомо куда песок, мелкую гальку. Разве только ураган в пустыне мог поспорить с этой пургой. Вокруг потемнело. Задерживаться нельзя ни на минуту. Где-то справа от нас с грохотом сползал обвал. Захватив с собою две нарты с палаткой, печью, постелями, продуктами, мы бросаемся вниз навстречу ветру. Глаза засыпает песок, лицо до крови иссечено колючим снегом. Мы ползем, катимся, проваливаемся в щели и непрерывно окликаем друг друга, чтобы не затеряться. -- Гооп... гооп... -- доносится сверху встревоженный голос Василия Николаевича, отставшего с оленями и нартами. Я останавливаюсь. Но задерживаться нельзя ни на минуту: жгучая стужа пронизывает насквозь, глаза слипаются, дышать становится все труднее. Знаю, что с Василием Николаевичем стряслась беда. Возвращаюсь к нему, кричу, но предательский ветер глушит голос. Проводники где-то впереди. Следом за мною нехотя плетется Кучум, его морда в густом инее. Собака, вероятно, инстинктивно понимает, что только в густом лесу, возле костра, можно спастись в такую непогодь. Она часто приседает, визжит, как бы пытаясь остановить меня. Иногда далеко отстает и жалобно воет. И все-таки снова и снова идет за мною. Я продолжаю подниматься выше. А в голове клубок нераспутанных мыслей. Может, мы разминулись, и Мищенко уже далеко внизу? Найду ли я их там? Трудно спастись одному без топора, если даже и доберусь до леса. Нужно возвращаться, тут пропадешь... А если Василий не пришел и ждет помощи? Что будет тогда с ним? И, не раздумывая больше, я карабкаюсь вверх. -- У-юю... у-юю!.. -- кричу я, задерживаясь на снежном бугре. Кучум вдруг бросается вперед, взбирается на таррасу и исчезает меж огромных камней. Я еле поспеваю за ним. Василий Николаевич вместе с оленями и нартами провалился в щель. Сам вылез наверх, а оленей и груз вытащить не может. -- Братко, замерзаю, не могу согреться, -- хрипло шепчет он, и я вижу, как трясется его тело, как стучат зубы. Следом за мной на крик поднялся и Геннадий. Прежде всего мы отогреваем Василия, затем вытаскивает оленей. А пурга кружится над нами, воет голодным басом, и как бы в доказательство ее могущества снова где-то затяжно грохочет обвал. Через час мы уже далеко внизу, догоняем своих. Передвигаемся молча. Заледеневшие ресницы мешают смотреть. Вначале я оттирал щеки рукавицей, но теперь лицо уже не ощущает холода. Гаснет свет, скоро ночь, сопротивляться буре нет сил. Все меньше остается надежды выбраться. Решаем свернуть вправо и косогором пробираться к скалам. Снег там должен быть тверже. По-прежнему через двадцать-тридцать метров олени и нарты проваливаются. Мы купаемся в снегу. Я чувствую, как он тает за воротником, и вода, просачиваясь, медленно расползается по телу, отбирая остатки драгоценного тепла. Хочу затянуть потуже шарф на шее, но пальцы одеревенели, не шевелятся. -- Стойте, отстал Геннадий! -- кричит где-то позади Василий Николаевич. Остановились. Мокрая одежда заледенела коробом. Больше всего хочется просто привалиться к сугробу, но внутренний голос предупреждает: это смерть! -- У-люю... у-люю... -- хрипло кричит Мищенко, и из мутных сумерек показывается Геннадий. Он шатается, с трудом передвигает ноги, ветер силится свалить его в снег. Мы бросаемся к нему, тормошим, трясем, и сами немного отогреваемся. -- Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться, -- советует Афанасий, кутаясь в старенькую дошку и выбивая зубами мелкую дробь. Наконец-то нам удается выбраться к скалам. Тут действительно снег тверже и идти легче. Мы немного повеселели. Все кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги не сгибаются, и мы беспомощны, как тюлени на суше. К ночи пурга усилилась, стало еще холоднее. Мы уже не можем отогреться движениями. А тут, как на беду, сломались обе нарты. Мы едва дотащили их до поляны. Густая тьма сковала ущелье. Уныло шумит тайга, исхлестанная ветром. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернет нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно застыли, не шевелятся и не держат спичку? Афанасий стиснутыми ладонями достает из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни закостенели, нож падает на снег. Я с трудом запускаю руку в карман, пытаюсь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку -- и не могу. Василий Николаевич ногой очищает от снега сушник, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа ее зубами, чиркает головкой по черной грани коробки. Вспыхнувшую спичку торопливо сует под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья... и все безуспешно. -- Проклятье! -- цедит Мищенко сквозь обожженные губы и выпускает из рук коробок. Первым сдается Николай. Подойдя к нартам, он пытается достать постель, но не может развязать веревку, топчется на месте, шепчет, как помешанный, невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить свое последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья снега, сглаживает рубцы одежды. -- Встань, Николай, пропадешь! -- кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его. Мы бросаемся на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по обмороженному лицу хлещет ветер. -- Пустите... мне холодно... бу-ми (*Бу-ми -- пропадаю)... -- шепчет он. Афанасий, с трудом удерживая топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк острием топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замерзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия скоро оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся. -- Хо... Хорошо, идите, грейте руки, потом огонь сделаем! -- кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного. А пурга не унимается. Частые обвалы потрясают стены ущелья. Афанасию удается зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушнику. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим пламенем дрова... Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его прикосновения, если тело замерзло и кровь плохо пульсирует. Огонь жестоко наказывает неосторожных. Мы это знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки, держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть теплого воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться. К костру на четвереньках подползает Николай, лезет в огонь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились, зашевелились собранные в кулаки пальцы. Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты, растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревет зверем, у него зашлись пальцы. А костер, взбудораженный ветром, хлещет пламенем по темноте. Только через час нам удается организовать привал: поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс в ознобленных местах, кисти рук пухнут, болит спина. Лицо, руки у всех обморожены. У Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что, заблудившись в этих горах, да еще без палатки, можно спастись от такой стужи. Неужели непогода надолго задержит нас под перевалом? В пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок, дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни. В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает чайник, пахнет пригоревшим хлебом. -- С другой стороны от перевала близко, да ни один палка для костра нету, только камень там, в пургу сразу пропадешь, -- говорит Афанасий, наливая в чашку горячий чай. -- Пурга здесь часто бывает? -- спрашиваю я. -- Хо... Когда человек сюда приходит, Джугджур шибко сердится. -- Афанасий оставляет чай, калачом складывает босые ноги и достает кисет. Долго набивает трубку. -- Старики так говорят: когда близко море люди не жили и никто не знал про него, пришел аргишем к горам охотник. Долго он ходил, искал перевал, но нигде не нашел проход, все кругом скалы, камень, стланик. "Однако, это край земли, нечего тут делать, вернусь в тайгу", -- думал он, и стал вьючить оленей. -- Зачем, охотник, приходил сюда? -- вдруг слышит он голос. -- Хо... Ты кто такой, что спрашиваешь? -- Я Джугджур. -- Не понимаю, лучше скажи, что ты тут делаешь? -- Море караулю, ветру дорогу перегораживаю. -- А я куту (*Куту -- счастье) ищу -- густую тайгу, зверя, рыбу. Но не знаю, где найду. -- Я покажу, -- сказал Джугджур, -- а за это ты направишь ветер на восход солнца, видишь, он сделал меня голым. -- Хорошо, -- сказал охотник. Андиган (*Андиган -- клятва) дал Джугджуру. Вдруг впереди перевал получился, за ним глаз видит большое море и дорогу к нему. Повернул охотник оленей и пошел к морю. Чум поставил на берегу, рыбу ловил жирную, птицу стрелял разную, много-много добывал морского зверя. Куту нашел охотник, а про андиган совсем забыл. Вот и мстит Джугджур человеку за обман, не хочет за перевал пускать, пургу на людей посылает. Слышишь, как сердится? ...Медленно тянутся скучные дни. Мы безвылазно сидим в палатке. Я стараюсь гнать от себя мрачные мысли о затерявшихся людях: после такой пурги мало надежды разыскать их в живых. А над Джугджуром гуляет ветер. Снежный смерч властвует над ущельем. На третий день после полудня Бойка и Кучум оживились, стали потягиваться, зевать. У Афанасия развязался язык. -- Собака погоду слышит. Его нос маленький, а хватает далеко. Надо идти олень смотреть. Где копанину найдем, не знаю. Одевшись потеплее, они с Василием Николаевичем вышли из палатки и вернулись с хорошими вестями. -- За горами небо видно, скоро пурга кончится. В полночь, действительно, ветер стих. После непродолжительного снегопада унеслись куда-то и тучи. Все успокоилось и, казалось, погрузилось в длительный сон. Только изредка слух ловил скрипучие шаги оленей, да потрескивали старые лиственницы, как бы выпрямляясь после бури. Не дождавшись утра, забарабанил голодный дятел. Угораздило его начать день у нашего жилья -- всех разбудил! Когда я вышел из палатки, за скалистыми вершинами разгоралась заря. На реке весело перекликались куропатки. Напятнала по свежей перенове (*Перенова -- только что выпавший снег) белка, настрочили мелкими стежками мыши. А здесь недавно пробежал, горбя спину, соболь. Лиса надавила пятаков возле зарезанного оленя. Под скалою пересвистывались рябчики. Наголодавшиеся за три дня обитатели тайги чуть свет на кормежке. Каким испытаниям подвергается их жизнь в этих холодных и неприветливых горах! Пока готовили завтрак, проводники собрали оленей. Через час мы покинули спасшую нас стоянку. Джугджурский хребет сияет белизной только что выпавшего снега. Кругом тишина. Улеглись обвалы. На дне ущелья не всколыхнутся заиндевевшие деревья. Кажется, стужа сковала даже звуки. Поднимаемся мы быстро. Вот и брошенные на подъеме нарты. Пока их откапывают и приводят в порядок упряжь, я ухожу вперед, на перевал, осматриваюсь. Позади легло глубокое ущелье, обставленное с боков исполинскими скалами. А дальше и ниже, в узкой рамке заснеженных гор, темнеет тайга, покрывающая дно Алдоминской долины. На юго-запад от перевала открывалась неширокая панорама удивительно однообразных горных вершин -- пологих, пустынных. Только слева из-за ближнего откоса седловины виднелись мощные нагромождения черных скал главного Джугджурского хребта. Там и Алгычанский пик. На перевале я увидел небольшое сооружение, сложенное из камней. Это была урна, полузасыпанная снегом. Четыре плиты, установленные на широком постаменте, служили чашей. Чего только не было в этой чаше! Пуговицы, куски ремней, гвозди, спички, металлические безделушки, цветные лоскутки, гильзы, кости птиц, стланиковые шишки и много всякой мелочи. Пока я рассматривал содержимое чаши, подошел обоз. Возле урны караван остановили. Афанасий вырвал из головы несколько волосков и бросил их в чашу. Николай достал из кармана с десяток мелкокалиберных патрончиков и, выбрав из них один, тоже опустил в чашу. -- Для чего это? -- спросил его Василий Николаевич. -- Так с давних пор заведено. Каждый человек, который идет через перевал и хочет вернуться обратно, должен что-нибудь положить, иначе Джугджур назад не пропустит. -- Ты хитер, парень! Почему же положил негодный патрончик с осечкой? Николай добродушно рассмеялся. -- Джугджур не видит, немножечко обмануть можно, -- ответил он, доставая из ниши, сделанной в постаменте, ржавую железную коробку. -- Тут много всяких писем. Кто, куда, зачем ходил, кого обидел Джугджур -- все написано. Коробка была старинного образца, из-под чая, наполненная доверху разными бумажками. Я развернул одну из самых пожелтевших. Она была исписана неразборчивым детским почерком и читалась с трудом: "Джугджур, зачем угнал наших оленей, теперь мы должны вернуться домой пешком, сами тащить нарты, может, в школу скоро не попадем. Сыновья Егора Колесова". В другой записке было написано: "Не годится, Джугджур, так делать, ты десять дней не пускал нас через перевал, холод посылал на нас, и мы выпили много спирта, который везли Рыбкоопу. Как рассчитываться будем? Нехорошо!" Под текстом было четыре неразборчивых подписи. Датирована 1939 годом. Среди многочисленных записок я увидел знакомую бумагу, которой пользуются геодезисты для вычислительных целей. Это оказалась записка наших товарищей, работавших в прошлом году на Джугджурском хребте. "Перестань дурить, Джугджур! Взгляни на свою недоступную вершину, на ней мы выложили каменный тур. Ты побежден! Васюткин, Зуев, Харченко, Евтушенко". Пока мы читали записки, Николай достал из другой ниши круглую банку, в которую проезжие складывали монеты. Он высыпал их себе на полу дохи и, присев на снег, стал считать. -- Двадцать... сорок... пять... рубль... К нему подошел Афанасий, лукавым взглядом стал следить за счетом. А Николай сиял. Шутка ли, горсть денег! Он высыпал обратно в банку щербатые и потертые монеты, остальные зажал в кулаке и потряс ими в воздухе. -- Спасибо, Джугджур! На пол-литру есть! Дай бог тебе еще сто лет прожить! Видимо, издавна стоит здесь, на Джугджурском перевале, эта урна. Кто ее установил, кто вынес сюда плиты? Афанасий, будто угадав мои мысли, стал рассказывать: -- У того охотника, который первый кочевал к морю, родились сын и дочь, -- так говорят наши старики. Когда сын вырос, отец навьючил много добра -- тэри (*Тэри -- калым) -- и послал сына за хребет в тайгу жену себе искать. Дорогу рассказал ему правильно, но сын не вернулся. Однако, беда случилась, решил отец и послал на розыски дочь. Много ездила она, долго искала, пока не попала на перевал. Видит, кости оленей лежат, пропавший тэри, от брата никаких следов. Стала звать, много ходила по горам, плакала. Вдруг слышит голос Джугджура: -- Суликичан, -- так звали ее, -- не ищи брата. Человек обещал направить ветер на восход солнца и обманул меня, за это я превратил его сына в скалу. Видишь, она стоит всегда в тумане, выше и чернее остальных. Взглянула Суликичан и узнала брата. -- Джугджур, -- сказала она, -- верни брата в его чум. Что хочешь возьми за это. Джугджур молчал, все думал, потом сказал: -- Хорошо. Сделай из тяжелых камней чашу, положи в нее самое дорогое для тебя, и пусть все люди, которые идут через перевал, тоже кладут часть своего богатства. Когда чаша наполнится, я верну человеку его сына. Согласилась Суликичан, вынесла на перевал тяжелые камни, сложила чашу и бросила в нее самое дорогое -- свою косу. С тех пор каждый охотник, который идет через перевал к морю и обратно, что-нибудь кладет в чашу. Много времени уже утекло, однако люди все не могут ее наполнить. Ждет Джугджур, сердится, а Алгычан все спит. -- Как ты сказал, Афанасий! Алгычан? -- переспросил его Василий Николаевич. -- Да. Идите сюда все. -- И старик повел нас на склон седловины. -- Видите большую скалу? Смотрите хорошо. У нее есть лоб, нос, губы. Это Алгычан, сын охотника. Джугджур сделал его скалой. -- Да ведь мы же идем к Алгычану! -- сказал я. -- Хо... Как люди могли ходить наверх, гора шибко крутой, -- удивился Афанасий. Не задерживаясь больше, мы спустились к оленям. На дне перевальной седловины находится большое озеро продолговатой формы. Возле него ни единого деревца, ни кустика. Только груды россыпей, сползающих с крутых гольцов. Миновав седловину, караван свернул влево. Наш путь вился крутыми зигзагами по отрогам все ближе к Алгычану. У последнего спуска задержались. Перед нами возвышался Алгычанский пик -- нагромождение колючих скал, собранных в одну вершину. На его крутых откосах ни россыпей, ни снега. Видны только следы недавних обвалов да у подножия какие-то руины, которые делали подход к пику недоступным. Голец издали действительно напоминал мертвого великана. -- А где же пирамида? -- удивился Василий Николаевич. -- Виноградов, кажется, сообщал, что она построена? -- Пирамиды нет, но тур стоит, -- ответил я, рассматривая в бинокль вершину Алгычанского пика. -- В самом деле, куда же девалась пирамида? У кромки леса люди задержались с оленями, чтобы заготовить дров, а я ушел вперед. Вот, наконец, и палатка наших товарищей. Она погребена под снегом, и, если бы не шест, установленный Виноградовым, трудно было бы отыскать ее среди многочисленных снежных бугров. Я с трудом прорыл проход и влез внутрь. Палатка имела жилой вид: всюду разбросаны вещи, которыми, казалось, только что пользовались, в кастрюле даже нарезано мясо для супа. Все это подтверждало вывод Виноградова, что люди ушли ненадолго и какое-то несчастье не позволило им вернуться в свой лагерь. Когда прибыл обоз, на вершины гор уже лег пурпурный отблеск вечерней зари. Медленно надвигалась ночь, окутывая прозрачными сумерками ущелье. Мы с проводниками взялись за устройство лагеря, а Василий Николаевич и Геннадий решили полностью откопать палатку Королева. Когда ужин сварился, я пошел за ними. -- Кажется, мы напали на след, -- сказал Василий Николаевич. -- Тут вот, под снегом, веревки нашли, кайла, гвозди, цемент, к тому же и вся посуда здесь, даже ложки. Думаю, они работу закончили, спустили сюда часть груза с гольца и пошли за остальным. -- Тогда куда же девалась пирамида? -- спросил я. Он в недоумении пожал плечами. -- Не знаю, но искать их надо только на подъеме к пику. Место тут узкое, никуда не свернешь, да и заблудиться негде. Длинной показалась ночь у Алгычана. В палатке тепло. Тихо кипит вода в чайнике. Из темноты доносятся сонные звуки, шорох, случайного ветра. -- Слышите, гром, что ли? -- сказал вдруг Василий Николаевич, приподнявшись. До слуха долетел грохот отдаленного взрыва, на вершине что-то откололось и, дробясь, покатилось вниз. -- Обвал... -- прошептал Геннадий. Мы вышли из палатки. Казалось, лопались скалы, рушились утесы и сползали с вершины целые потоки камней. Можно было поверить, что проснулся легендарный Алгычан и сбрасывает с себя гранитные оковы. Через несколько минут гул стих, но где-то еще скатывались одинокие глыбы, сотрясая ударами скалы. Мы теряли последнюю надежду спасти наших товарищей... Время подкрадывалось к полумочи. В печке потрескивали гаснущие угли. Палатку сторожил холод. Василий Николаевич лежал на шкуре с закрытыми глазами, плотно сжав губы. В его руке не угасала трубка. Геннадий, забившись в угол, сидел, ссутуля спину, над кружкой давно уже остывшего чая. Что-то нужно сказать, отвлечь всех от мрачных мыслей. Но язык будто онемел, слова вылетели из памяти. А от тишины еще тяжелей на душе... III. Поиски затерявшихся людей. Догадка проводников. Встреча с обреченными. Снова вместе. Возвращение в бухту. Расставание с Королевым. Прежде всего нужно было обследовать подножие Алгычана. Василий Николаевич идет влево от нашей стоянки, намереваясь проникнуть в недоступную северную часть гольца, где скалы отвесными стенами поднимаются к главной вершине. Там, вероятно, скопилось много лавинного снега, в нем, быть может, ему удастся обнаружить обломки упавшей с пика пирамиды. Я иду направо. Хочу по гребню подняться как можно выше и обследовать цирки, врезающиеся в голец в юго-западной стороне. В лагере остается Геннадий. Он установит рацию. Нас давно ждут в эфире и, конечно, беспокоятся. В котомку кладу бинокль, теплое белье, меховые чулки, свиток бересты для разжигания костра и дневной запас продуктов для себя и Кучума. От лагеря сразу поднимаюсь на гребень. Хорошо, что у меня лыжи подшиты сохатиным камусом, они легко скользят по затвердевшему снегу и совершенно не сдают даже на очень крутом подъеме. Кучум идет на длинном поводке. Он горячится, рвется вперед и почти выносит меня на первый взлобок. Достаю бинокль и внимательно рассматриваю склоны гор, но нигде не видно ни следа, ни каких-либо иных признаков присутствия людей. Иду дальше. Гребень щетинится торчащими из-под снега острыми камнями. Впереди громоздятся высокие террасы склонов Алгычана. Всюду россыпи, местами лежат глыбы упавших скал. Подбираюсь к каменным столбам, торчащим, словно истуканы, по краю гребня, и, не найдя здесь прохода, останавливаюсь. Справа подо мной небольшой цирк с миниатюрным озерком у самого края. Стенки цирка довольно крутые, и их снежная поверхность исчерчена постоянно скатывающимися камнями. За противоположной стеною, судя по рельефу, должно быть обширное углубление, но мне его не видно. Кучум, усевшись возле меня, смотрит куда-то в пространство и длинными глотками втягивает воздух. Видимо, что-то доносит еле уловимый ветерок, изредка налетающий снизу. Я просматриваю склоны Алгычана. Солнечный свет широким потоком ворвался в цирк. На снежной поверхности обозначились морщинки, бугры, рубцы передувов, и совершенно неожиданно среди них я увидел следы. Они вошли в цирк снизу, обогнули озерко и исчезли неровной стежкой за соседним гребнем. "Кто мог бродить здесь?" -- подумал я, надеясь открыть причину загадочного исчезновения людей. Нужно было спуститься к следу, но как? По стенке цирка -- круто, к тому же снег там заледеневший, местами торчат острые камни. На лыжах -- опасно. Лучше вернуться назад и пойти в цирк снизу. Пока я размышлял, Кучум вдруг заволновался, выпрямился и, бросив беспокойный взгляд на соседний гребень, замер. Хотя человек и обладает зрением лучшим, чем у собаки, все же я ничего там не заметил. Но Кучум взбудоражен, он громко втягивает в себя воздух и, наконец, бросается в сторону гряды. С трудом сдерживаю разгорячившуюся собаку, та упорствует, запускает глубоко в снег когти и делает отчаянную попытку сорваться с поводка. Мне тоже хочется скорее попасть на соседний гребень и заглянуть в скрытую за ним чащину. Может быть, собака улавливает запах человека или дыма? Я пытаюсь преодолеть упрямство Кучума, но тот продолжает рваться вперед. Он здоровый, сильный, и мне на лыжах нелегко справиться с ним. Единственный выход -- рискнуть спуститься по стенке на дно цирка. Связываю лыжи и пускаю их вниз. Они, скользя, несутся по снежному откосу, то взлетая, то прячась, наконец скрываются где-то в глубине. Теперь наш с Кучумом черед. Как же затормозить бег, чтобы не разбиться на этой стене? Вспомнилось детство и ледянка, на которой часто катался с гор. Снимаю телогрейку, усаживаюсь на нее, пропустив рукава между ног, и отталкиваюсь. Вначале Кучум бежит впереди, но скорость нарастает. Собака уже не поспевает за мною, падает, летит кувырком. Я работаю руками и ногами, удерживаю равновесие. Спускаемся с невероятной быстротой. Снизу, сквозь телогрейку, начинает холодить. Но вот, наконец, и дно цирка. Кучум встряхивает шубу и садится, а я смеюсь: от телогрейки остались только рукава да ворот, на брюках -- большая дыра. Хорошо, что в шапке всегда имеется иголка с ниткой. Пересекаю чашу и поднимаюсь на гребень. Кучум торопится. Над нами яркое солнце. Воздух потеплел. Ни одной птицы не видно, и ничто не напоминает о близости живых существ. Только шорох лыж да тяжелое дыхание собаки нарушают покой гор. Едва мы преодолели подъем, как Кучум снова взбудоражился. Спускаюсь ниже. До слуха вдруг доносится стук камней. Кто-то удаляется от нас косогором. Собака вытягивается в струнку, готовая броситься на звук. Вот что-то мелькнуло, из-за крутизны вырывается стадо снежных баранов и на наших глазах уходит влево, к скалам. Я приседаю. Кучум не шевелится, следит, как они прыгают с камня на камень. Затем, оглянувшись, смотрит на меня, как бы спрашивая, почему я не стреляю. А бараны, отбежав метров двести, вдруг остановились и, повернув головы в нашу сторону, замерли. Их семь. Все рогачи, толстые, длинные, на коротких ногах. На фоне серых камней они кажутся почти белыми. Мгновение -- и животные пугливо бросаются дальше. До слуха снова долетает стук камней. Через сто метров бараны опять останавливаются, потом бегут дальше, и так, небольшими рывками с остановками, они уходят от нас. Добравшись до скал, звери вытягиваются в одну линию, скачут с карниза на карниз, по уступам и, забираясь все выше и выше, исчезают в щелях. "Вот они, красавцы, обитатели бесплодных гор", -- думаю я, долго находясь под впечатлением неожиданной встречи. Продолжая поиски, внимательно осматриваю дно цирка, склоны хребта, хорошо видимые с того места, где мы стоим. Нигде никаких признаков людей. Обследовав дно впадины и соседнюю долину, собирающую ручейки с юго-западных склонов Алгычана, я ни с чем вернулся в лагерь. Василия Николаевича еще не было. Меня встретил Геннадий. -- Сколько беспокойства наделала пурга! Трое суток все наши станции дежурят, ищут нас, а мы только сегодня вылезли в эфир, -- говорит он. -- Что нового? -- Ничего. Все ждут от нас сообщения. -- Сообщать-то пока нечего... Василий Николаевич вернулся поздно вечером, усталый и тоже без результатов. -- Ну и пропасть же с той стороны гольца! А какие высокие скалы! Разве там что найдешь, все завалено снегом и камнями... На следующий день решили обследовать единственный проход к пику, взобраться на вершину и выяснить, куда же исчезла пирамида. А проводники перекочуют ближе к лесу. Там, где мы стоим лагерем, очень крепкий снег, олени не могут копытить и уходят далеко вниз. На этот раз идем все трое. День обещает быть хорошим. Восход солнца застает нас в пути. От лагеря лощина сразу сужается и узкой бороздою въедается в голец. Передвигаемся медленно, присматриваясь к волнистой поверхности снега. Но и тут не видно даже признаков недавнего пребывания людей, все сглажено или запорошено выпавшим позавчера снегом. За последним поворотом лощина неожиданно раздваивается, и мы видим гору грязного снега, смешанного с камнями, -- это остатки обвала. Его следы лежат широкой полосой по ребристым террасам Алгычана. Но главная масса сдернутого снега и камней слетела в развилку лощины, часть даже перемахнула ее и наростом прилипла к противоположному откосу. Мы молча стоим у застывшей лавины, которая, быть может, стала могильным курганом над близкими нам людьми. Потом тщательно осматриваем снежные глыбы, сжатые гармошкой, поднимаемся на верх обвала и, наконец, в щели находим рюкзак. В нем гвозди и веревка. Больше ничего... Сомнений не осталось: товарищи погибли, Видимо, их захватила лавина. Не могу примириться с мыслью, что никогда не увижу Трофима. С минуту длится скорбное молчание. -- Там вон вроде площадки... Надо бы тур выложить и имена высечь на камне, -- говорит Василий Николаевич, кивнув головой в сторону левой скалы. Мы собираем плиты для могильного тура. Вдруг снизу долетел выстрел. Нашим следом быстро поднимался человек, таща за собой какой-то груз. -- Никак Афанасий! -- первым угадал Геннадий. -- Не случилось ли еще какой беды? Афанасий, заметив нас, остановился, снова выстрелил и стал махать руками, кричать. -- Люди там... Люди... -- наконец разобрали мы. -- Где? Какие люди? -- кричал, в свою очередь, Василий Николаевич. -- На Алгычане, на самом верху. Мы побежали вниз, падали, кувыркались. -- Я же говорил, не такие ребята, чтобы погибнуть! -- ликовал Геннадий. Афанасий передохнул и стал рассказывать: -- Как только мы палатку поставили, Николай и говорит: "Смотри, однако, на Алгычане дым!" Я посмотрел -- и верно, дым. Вот и побежал сюда. На таборе захватил ящик с продуктами, взял веревок, может, нужно будет. -- Не перед пургой ли курятся сопки? -- перебил я его. -- Хо... Я что, дым не знаю? Говорю, люди живут на Алгычане. Надо идти туда, стрелять, пусть услышат. -- И, перезарядив ружье, он выстрелил. Сверху послышался протяжный гул. Меньше чем через минуту он повторился еще и еще. Геннадий схватил за плечо Василия Николаевича. -- Слышишь, камни бросают, значит, верно, живы... Теперь, как никогда, нужно было торопиться к ним, к нашим попавшим в беду товарищам. Никакие препятствия или преграды не могли уже задержать нас. Мы кинулись вверх. Какая крутизна! Нам бы ни за что не взобраться без специального снаряжения, если бы под ногами не было свежего, еще не заледеневшего снега. День принес тепло. Василий Николаевич шел впереди, отмеряя крутизну мелкими шагами. За ним мы тянули на веревке лыжи с грузом. -- Доберемся вон до того выступа и отдохнем, -- подбадривал Василий Николаевич. Чем выше, тем чаще попадаются затвердевшие передувы. Ноги скользят, рукам не за что ухватиться. Наконец мы у выступа; но Василий Николаевич, забыв про обещанный отдых, продолжает карабкаться дальше, торопится, местами ползет на животе, оставляя на снегу отпечатки вдавленных пальцев. -- Вон на плиту взберемся, там легче будет... А ну, вперед... Так, не отдыхая, мы лезли все выше и выше. До пика уже совсем немного. Но путь неожиданно преградила совершенно отвесная стена снежного надува. Тут только мы догадались, что произошло с людьми Алгычана. Обвал, следы которого мы видели на дне лощины, зародился именно здесь. Он оставил отвесную стену надува и отрезал наших товарищей, находящихся на пике. Ни по снежной стене, ни по скалистым бортам щели, ни в других местах нельзя было спуститься. Они оказались пленниками Алгычана, обреченными на медленную смерть. -- У-у-гу!.. -- закричал Геннадий. Эхо оттолкнулось от ворчливых скал, скользнуло по откосам в ущелье и, не вернувшись, заглохло. Через минуту сверху загрохотали камни. Затем донеслись ответные крики. Люди спустили нам камень с запиской, привязанной к тонкой, сплетенной из лоскутков трикотажного белья, веревочке. "Кто вы? -- писали они. -- Мы геодезисты, нас пятеро, попали в беду, не можем спуститься. Сегодня дожгли последние остатки пирамиды. Помогите, подайте веревку, мы седьмой день голодные, совсем обессилели, есть тяжелобольной. Юшманов". "Не волнуйтесь, -- ответил им я. -- Мы приехали разыскивать вас. Рады, что все живы. Вяжем лестницу, через час подадим конец, закрепите его, и мы поднимемся к вам". Веревочная лестница без палок оказалась очень неудобной для подъема, но все же нам удалось взобраться наверх. Четверо товарищей поджидали нас у края надува. Какое страшное зрелище я увидел! Предо мною стояли люди, вконец истощенные, все странно скуластые и до того черные, будто обугленные. Глаза у всех ввалились и потускнели, губы высохли, тело прикрывали лохмотья полусгоревшей одежды. Никого из них распознать было невозможно. -- На кого же вы, братцы, похожи! -- кричал Василий Николаевич, загребая в свои объятия первого попавшегося и прижимая к губам закопченную голову. Говорили все разом, каждый торопился излить свои чувства. К обреченным вернулась жизнь, и вершина Алгычана огласилась радостными человеческими голосами. -- А где же Трофим? -- спросил я, заметив сразу отсутствие Королева. Все вдруг смолкли. -- Он плохой... Лежит. Думали, сегодняшней ночью умрет, -- тихо ответил кто-то из товарищей. Почему-то казалось, что у Трофима не хватит сил пережить радость, и, стараясь опередить время, я бегу по россыпи меж крупных камней, прилипших к крутому склону пика. Долго ищу жилье. Наверх выходят остальные. -- Вот и наша нора, -- сказал Юшманов, показывая на отверстие в сугробе. Я пролез на четвереньках внутрь. Узкий вход шел глубоко под скалу. Помещение было низкое, темное, изолированное от внешнего мира каменным сводом и двухметровым слоем заледеневшего снега. Через маленькую дыру в своде просачивался слабый свет. Дыра, видимо, служила и дымоходом. Вскоре глаза привыкли к темноте. В углу на каменной плите, выстланной мхом, лежал Трофим. Его ноги были завернуты в лохмотья, шея перехвачена ватным лоскутом, на голове шапка. Скрюченное тело жалось к маленькому огоньку, поддерживаемому лучниками. Он приподнялся на локти, хотел что-то сказать, но хриплый кашель заглушил голос. -- Я узнал вас по шагам, только вы что-то долго поднимались. Думал, не дождусь... Трофим протянул мне костлявые руки, обтянутые черной морщинистой кожей. Сухими губами он беззвучно хватал воздух. В широко открытых глазах сомнение: он все еще не верил в наш приход. Я прижал Трофима к себе. -- Ты успокойся, мы сейчас унесем тебя отсюда, и все будет хорошо. Его подбородок судорожно задрожал от беззвучных рыданий. В нору влез Василий Николаевич. -- Сядьте ко мне ближе, согрейте немножко, у меня все заледенело... Хорошо, что поспели, думал,