тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребет лапами, явно пытается догнать нас. -- Не бешеный ли, сам просится на пулю, -- говорит Трофим. Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течением, несет быстрее. Но зверь еще пытается догнать нас. Я не стреляю. Ждем, что будет дальше. -- Да ведь это собака! -- кричит Василий Николаевич. -- Верно, собака, видите, уши сломлены, -- замечает Трофим. -- Неужели близко люди? -- Ты думаешь, на свете еще есть такие чудаки, как мы! -- не без иронии говорит Василий Николаевич. Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Видим, животное напрягает последние силы, захлебывается в волнах, и из его рта все чаще вырывается стон. В нем и жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она уже близко, ее подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается. -- Берта! -- кричу я, узнав собаку. Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнает собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывает назад к нам скорбным стоном. Берта принялась лизать собак, нашу одежду и, наконец, свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая -- кости под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились. -- Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? -- спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет. -- Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду! -- Где же ты была, куда шла, зачем? -- спрашиваю я. Берта смотрит мне в глаза долгим взглядом и продолжает тихо стонать. Жаль, что собака <не умеет говорить! Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв в этих пустырях хозяина. Может быть, весною она тяжело заболела и была оставлена Лебедевым на стоянке? Или увязалась за зверем, далеко ушла и на обратном пути потеряла свой след, заблудилась? Нам этого не узнать, пока не встретимся с Лебедевым. Одно ясно -- Берта убедилась, что без человека ей не прожить в тайге даже летом, это заставило ее догонять плот с людьми. За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на текучей зыби. -- Смотрите, бамбук! -- и кормовщик показал на заводь. Действительно, в воде я увидел торчащий конец удилища от спиннинга, сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, близко огибая плот. Мне удалось схватиться за бамбук, и тотчас я почувствовал сильный рывок. -- Держи! -- бросился мне на помощь Трофим. Таймень ожесточенно сопротивляется. Выпрыгивает из воды, трясет головою в воздухе, бросается в стороны. А плот уходит вниз по течению, уводя за собою на поводу рыбу. Мы не торопимся, знаем, что теперь время играет на нас. Реже и реже становятся всплески, слабеет шнур. Рукам все легче, И вот таймень лежит на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными плавниками, привязанный крепким куканом к бревну. И тут он не хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым бревнам, гнет дугою хребет, угрожающе хватает воздух страшной пастью. Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершины к руслу сбегает лес. Боковая долина, раздвинув горы, уходит далеко на запад. Нас несет присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль, что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер озлобился, хлещет в лицо. -- Не Совиная ли это голова? -- кричит Трофим, показывая рукою вперед. За кривуном широкая лента реки, убегающая на юг. На ее зеркальной поверхности, почти на средине, мы увидели округлую скалу -- останец, обточенную со всех сторон водою. Это несомненно Совиная голова, про которую говорил Улукиткан. Значит, со счета долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха! Причаливаем к берегу. Выходим "а гальку. На земле куда надежнее, нежели на плоту. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях. А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоне надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают, пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег. Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом. Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра -- готовят обед. Мне не терпится узнать, что это за прорыв в горах справа, что за река протекает по дну боковой широкой долины. Звериная тропа, проложенная сокжоями по мягкому темно-зеленому мху, обильно крапленному бархатным ягелем, приводит "а пригорок. Отсюда виден далекий горизонт, обставленный рядами плоских отрогов. Что-то знакомое чудится мне и в прямолинейном контуре долины, и в еловых лоскутах, прикрывающих реку, и в очертаниях гор, -- Да ведь это Большой Чайдах! -- вырывается у меня радостный крик. Там, в глубине долины, затянутой синевой старой гари, прошлой весною ослеп Улукиткан. Оттуда слепой проводник вел меня к своим, на устье Джегормы... Нет, этого нельзя забыть! Оно живет со мною неразлучно, как родимое пятно на теле, свежо, как сегодняшний день, и остро, как боль растревоженной раны. Вот тогда в большом несчастье я познал этого старого эвенка, человека чудесной души, несгибаемой воли... Я продолжаю стоять на пригорке, поглощенный нагрянувшими думами. Перед глазами поплыли вереницей картины тех печальных дней борьбы за жизнь. Вспомнился умирающий старик под корягой у Купуринского переката, кусок лепешки, тайком подложенный Улукитканом в мою сумку. Я увидел себя, свое лицо, отображенное в озерце, из которого пил воду раненый медведь... Разве мог я тогда подумать, что Улукиткан останется жив, ему вернут зрение и он еще много лет будет водить меня по тайге. Смерть -- и та умеет уважать сильных духом! Когда я вернулся, обед уже был готов. Надо отдать должное Василию Николаевичу: ушицу он сладил на славу. Не пожалел специй. -- С чего это ты, Василий, сегодня расщедрился? Давно так не перчил уху, -- говорит Трофим, подставляя миску для добавки. -- Ешьте, не жалко. -- Идея какая зародилась? -- осторожно спрашивает Трофим. -- Не то, чтобы идея, а так, подумалось: ведь жадничаю, а пропадет тут -- никому не достанется. Для себя брали, сами и кончать будем. -- И со спиртом так же? Василий Николаевич хитро щурит глаза. -- Может, еще ушицы добавить? -- Ты не лукавь. Для чего спирт бережешь? На поминки, что ли?! -- не отступает Трофим. -- Есть маленько, так уж и до него хотите добраться. Не дам! -- вдруг ощетинился повар. Он неожиданно подает на "стол" отваренную тайменью голову. Ну до чего же вкусно она пахнет! Тут уж не до спирта. Все торопимся захватить получше кусочек, смачно жуем. Наш начпрод доволен, что маневр удался, успокаивается. Солнце так и не показалось. Тучи низко ползут с юга, и оттуда, словно дыхание разгневанного неба, дует холодный ветер, гонит навстречу нам волны. Прощаемся с Совиной головою. Через три километра проплываем устье Большого Чайдаха и густую таежку, выбежавшую из боковой долины проводить Чайдах в далекий путь. Пополневшая Мая набирает силу. Мелкие перекаты, воскресающие только в малую воду, молча пропускают нас мимо. Уходит вправо просторное небо. Ближе к руслу жмутся отроги. Появляются утесы -- безмолвные сторожа у врат таинственных застенков. Река мечется из стороны в сторону, бросается на каменные стены, взрывает глубины перекатов. А скалы все выше поднимаются над ней, нависают уступами, стискивают русло. Знакомая картина. Все хорошее порождается в нас стремлением вперед. Жалкими были бы мы тут, утратив этот путеводный огонек. Благодаря ему мы еще плывем и, черт побери, еще надеемся добраться до устья. Дождь обманул наши надежды, ушел стороною к Джугджуру. А как он нужен нам! Исчезающее солнце бросает на грани угловатых вершин свой прощальный луч. Закат всегда навевает на человека грусть, а здесь, среди скал на дикой реке, он гнетет душу неодолимой тоской. Так бы вот, кажется, и вспорхнул, и взлетел бы выше скал, в самую синеву, чтобы не дышать этим заплесневелым воздухом, не слышать рева реки. В эти минуты, наблюдая из глубины щели далекий отблеск заката, почему-то думаешь, что никогда уже не вернется на землю день и что ночь будет вечно властвовать над нами. Вдруг из-под камней срывается табунок крохалей. Они стелются низко над водою, летят дальше и на своих звонких крыльях уносят прочь уныние, навеянное невидимым закатом. За поворотом нашему взору открылось необычное зрелище: справа над рекою поднимается уступами грандиозная скала в несколько сот метров высотою, причудливой формы. Она сложена из белого мрамора и облицована бурым поливом. Незажившими ранами выглядят на ней следы недавних разрушений. Не надгробье ли это, не под ним ли земля сохранила свои драгоценности?" -- думал я, любуясь чудом природы. Огромные глыбы, сваливаясь с высоты, сбивали на пути другие и оседали у подножья, словно белый хлопок. Обломки белого мрамора перепружают Маю, украшая узорчатой белизною ее дно. Плот проносит. На дне реки тускнеет белизна. Мы причаливаем к левому берегу. Наконец-то закончился сегодняшний путь. Хочется скорее сойти на землю, она самая желанная. Знакомо шумит еловая тайга, темным лоскутом прижавшаяся к берегу, хрустит галька под ногами, и далеко за сливом ревут буруны. Разве это не настоящая радость?.. Жизнь все-таки прекрасна! Василий Николаевич устраивает ночевку, а мы с Трофимом стучим топорами. Надо вырубить сухую ель для запасного весла, шеста, березовые комельки для ронжи. Мы ни на минуту не забываем, что пока река милостива к нам, надо держать свое суденышко в исправности. В ущелье давно ночь, но над вершинами гор, над безбрежной тайгой, отгороженной от нас каменными стенами, закат расточает краски. Позже поднялась луна. Видим, над самым высоким уступом в прозрачную полосу воздуха что-то врезалось живое и четко выкроилось на белом мраморном пятне. Узнаю силуэт барана-рогача. Настороженно смотрит он в ночь, медленно поворачивает голову. Вот он шагнул вперед. Опять застыл на фоне мрамора, как литое изваяние. Откуда-то словно нарочно появляется тучка и прикрывает луну. Картина мгновенно мрачнеет. Стираются грани стен, теряется глубина, чернеет вода, таежка, и в сумрачной высоте растворяется баран. Не дождался, ушел. Нет, не ушел, навсегда остался в моей памяти, впаянный в мраморную белизну. Рано утром плот был готов пуститься в путь, но реку перекрыл туман. Вероятно, туман -- явление постоянное для Маи, во всяком случае он нас сопровождает по утрам, отнимает дорогое время. А что делается там, за его пределами, над Большой землею? Взошло ли солнце или нависли дождевые тучи? Василий Николаевич второй раз навешивает чайник. Уже давно день. Но туман и не думает редеть. И вдруг к нам сквозь серую завесу прорывается гул мотора. Он доносится издалека, усиливается, наплывает, проходит над нами. -- Чертов туман! Опять не заметили. Теперь могут и поминки справлять, -- в сердцах говорит Трофим. День обещает быть солнечным. Решаемся задержаться, может, вернется самолет. А я воспользуюсь дневкой, выйду на хребет, чтобы взглянуть на местность, -- это входит в наш план обследования и позволит решить главные вопросы: как далеко будут удалены пункты от реки, какие надо будет строить знаки и позволит ли расположение главных вершин создать хорошую конфигурацию ряда. Со мною Василий Николаевич, Бойка и Кучум. Трофим остается сторожить самолет. Идем прямиком к отрогам сквозь густую высокоствольную тайгу. Лес полон жизни. Всюду шныряют бурундуки с набитыми защечными мешками -- у них пора заготовок. Мы не обращаем внимания на выводки рябчиков, со, звонким треском поднимающихся перед нами. Нас не тревожат белки, смело прыгающие по пням и веткам, цокающие над нашими головами. Даже свежие следы крупных зверей остаются без внимания. Появляются широкие просветы. Лес редеет, и мы выходим к отрогу. Тут и граница тайги. Деревья замирают стеною у самого подножья. Но не все. Некоторые лиственницы прорвались вперед, поднялись по склону и там, будто сраженные грозою, прижались к земле, да так скрюченными и окаменели. За скалой узкий вход в боковое ущелье. Сворачиваем в него и сразу попадаем на звериную тропу. -- Это сокжои вытоптали. Вот обрадуются нашему появлению! -- и Василий Николаевич прибавляет шаг. Мы заранее уговорились не стрелять зверей. Идем свободно, не напрягая зрения и слуха, но ноги по привычке ступают мягко, бесшумно. Справа, слева, впереди крутые отроги, увенчанные развалинами старых скал. Тропа плавно набирает высоту. От Маи прорывается ветер. -- Этот даст знать о нас! -- замечает Василий Николаевич. Тотчас же слева донесся грохот камней. Из лощины вывернулась черная глыба и замерла, подняв высоко рогастую голову. Сохатый ошеломлен неожиданностью нашего появления. Зверя охватывает панический страх. Он легким прыжком отбрасывает тяжелый корпус в сторону и, откинув на спину лопастые рога, кидается к отрогу. Мы долго смотрим, как в быстром беге плавно качается над зеленью стлаников его черная спина. Так он, не задерживаясь, ни разу не оглянувшись, поднялся на каменистый гребень, пробежал по нему вверх и скрылся за изломом. Тропа все чаще расклинивается, мельчает, местами теряется. Склон, по которому идем, сплошь покрыт ягелем, точно волнистым каракулем нежно-желтого цвета. Какое это чудесное убранство! Тем более, когда по этому бледному фону поднимаются ярко-зеленые купы молодых лиственниц. Всюду видны следы недавней кормежки сокжоев. И как-то невольно весь напрягаешься в ожидании, знаешь -- где-то тут отдыхают звери. А вот и они: выкатываются из лощины, гремят по камням и замирают все разом, прикрыв россыпь плотным серым войлоком. Огромное стадо. Тут самки, молодняк, и среди них один старый самец. Не угадав опасности, стадо растекается по склону, начинает пастись, но самец настороже, стоит на пригорке с приподнятой головою. Вдруг снизу, над землею, шевеля нежные макушки ягеля, пронесся ветерок, и сокжои все разом, в одно мгновение, точно опавшие листья, подхваченные ураганом, срываются с места, несутся беспорядочными толпами вверх. Взбираемся дальше по отрогу. Минуем границу стлаников. Впереди серые безмолвные россыпи, обрызганные редкими цветами, невесомыми, бледными, без запаха, неспособными к размножению. Выше они мельчают и исчезают. Их сменяют лишайники. Но и эти нетребовательные представители растительного мира не выдерживают высоты, скоро тоже исчезают. Под ногами баранья тропа. Она, как исполинская змея, ползет между камней, извивается у развалин, уводит нас в высоту. Ветер здесь чист и прохладен, как ключевая вода в знойный день. Я оглядываюсь. Даже с этой высоты не просматривается ущелье Маи -- так глубоко река пропилила горы. Вот и "вершина, окруженная пепельно-серыми отрогами и синеющими вдали хребтами. Все, что доступно глазу, -- незыблемо, мертво. Эти горы уже не воскресить солнцу, не пробудить пурге, и когда небо, будто разгневанное их вечным молчанием, потрясает грозою землю, тут даже эхо не откликается. На запад хорошо виден Джугджур, чуть сгорбленный, точно уснувшее после сытой трапезы чудовище. Некоторые из его пологих вершин можно будет использовать под геодезические знаки. На восток -- все загромождено высокими гребнями. С них-то наверняка откроется далекий горизонт, то, что нужно геодезистам. Я доволен. Рельеф местности нас удовлетворяет. Теперь дело за Маей. Она должна стать главной магистралью, по которой будет осуществляться заброска грузов для подразделений. То, что осталось позади, -- нас устраивает, на крайний случай. Посмотрим, что впереди? Отдыхая, мы с Василием долго лежим на вершине. Оба молчим. Дуновение ветерка кажется лаской. Я закрываю глаза, чувствую себя счастливым -- недалеко то время, когда, пробудившись, эти дикие горы будут смутно вспоминать былой покой, отнятый у них человеком. И в песнях, что сложат про эти горы первые переселенцы, уже не будет страха перед их недоступностью. Приятно сознавать, что в пробуждении окаменевших хребтов и твоя, хотя и микроскопическая, доля "вины". Крик беркута поднимает нас. Достаю буссоль, измеряю азимуты, делаю зарисовки и мысленно представляю, как расположатся на хребтах пункты. С запада к морю прорвались грозовые тучи. Мы спешим вниз. Ветер дует в лицо, забирается в рукава, холодит тело. Я думаю: зря торопимся, придется ли еще побывать в горах, увидеть дали, подышать свежим воздухом? Вечер быстро накрывает ущелье. Нас опережает большой гурт белых куропаток. За ними молча летят разрозненные стайки кедровок. Бурундуки торопятся укрыться в своих убежищах. Ветер полощет стланики, воет диким зверем в вышине. Мы заражаемся общей суматохой, тоже спешим, и уже на тропе нас накрывает дождь. Он льет потоком, точно из прорехи в тучах. Мы мокрые, под ногами скользкая подстилка, бежать опасно, а до леса еще добрых полчаса хода. Ну и пусть мочит, пусть холод пронизывает до костей, пусть ее будет костра, все же это лучше проклятого подземелья! Мы неохотно покидаем чудесный уголок гор, где вольно пасутся табуны диких зверей, не знающих выстрелов, лая собак, человека. Мы несказанно довольны этой чудесной прогулкой. Я не люблю спокойное море, дремлющую на солнце тайгу, полированную синеву неба. Потоки диких рек и грозы в горах меня пленяют больше, и с какой-то особой нежностью я отношусь к дождю. Люблю, когда он в сумрачные вечера окатывает прохладой тайгу, цокает невидимыми копытцами по листьям, по камням, по полотняной крыше. После целого дня, проведенного в горах, после стольких впечатлений, начавшихся со встречи с сохатым и закончившихся проливным дождем, наступающая ночь -- такое счастье! Она встречает нас у входа в тайгу густым холодным мраком. Темень страшная. Ноги не знают, куда ступить. Глаза слепнут. Вдруг молния обливает нестерпимым блеском тайгу, и, помешкав, землю потрясает разряд грома. Через минуту опять блеск почти кровавый, и теперь удар совсем рядом. Кучум бросается вперед, тянет за поводок, я безропотно бегу за ним, прикрывая ладонью глаза. Бойка где-то впереди. Гневное небо пронизывает лес огненными стрелами, выхватывая из тьмы стволы деревьев, их вершины и грозные контуры туч. Но уже сквозь шум дождя слышен рев реки -- где-то близко палатка, тепло... Бежим дальше. Ветер пропадает, небо немеет. Сквозь мрак мигает огонек. -- Не пришибло? -- кричит обрадованный Трофим, выглядывая из палатки. -- Давеча за малым не угодило, -- отвечает Василий Николаевич. -- Покукарекал бы тут без нас на Мае! -- Что и говорить! Всяко, брат, передумал, жутко одному в грозу. Мы надеваем сухое белье, забираемся в меховые спальные мешки, и через минуту наступает настоящее блаженство. Ради этого уже стоило промокнуть и промерзнуть! -- Вот и чай, сахар кладите сами! -- И Трофим ставит перед нами объемистые кружки с ароматной влагой. Дождь перестал, тучи разбежались. Притихла мокрая тайга. От граней верхних скал, облитых луной, сочится к нам в подземелье бледный свет. Мы засыпаем счастливыми. Утром по ущелью разгулялся недобрый ветер. Ждать нечего. Сворачиваем лагерь, загружаем плот. Запасаемся дровами, чтобы не делать остановок. После ночного дождя река вздулась, налилась черной кровью. С бешеной высоты скал на посвежевшие бока откосов падает живая бахрома воды. Уже залиты галечные берега, затоплены мелкие перекаты. Путь открыт. Только голые утесы караулят нас по-прежнему. Сейчас особенно хорошо видно, какой крутой спад у Маи. На поворотах те осталось перекатов. Плот несет легко и быстро по матовой глади. Мимо пробегают стрельчатыми башнями лиственницы, глухие овражки, одинокие останцы. Вместе с нами уплывают от родных берегов смытые половодьем деревья. Отбросив далеко вперед изломанные вершины, они в отчаянной попытке задержаться хватаются корнями за шероховатое дно реки, за уступы, вонзают обломки сучьев в стены. Но поток упрямо гонит их дальше. Мы сторонимся такого соседства. Это опаснее шиверы. Картина половодья в узкой щели Маи незабываема. Обнаженные громады скал, неизмеримая глубина провала, могучий разбег взбунтовавшейся реки потрясают нас. Вот когда разгулялась Мая! Слышатся непрерывные глухие удары, точно кто-то под водою бьет в бубен. То стучат на дне камни, гонимые потоком вниз. Каждый поворот в этом бесшабашном беге кажется последним. Из-за ельника, будто из засады, бросается нам навстречу широкогрудая скала, украшенная цветными лишайниками, словно медалями. Лицо кормовщика каменеет. Сатанинская сила толкает плот в буруны. Ничего не видно за гигантскими взмахами волн. Мы налегаем на весла. Изо всех сил пытаемся смягчить удары. Плот не повинуется на быстрине. Мы не успеваем перехватить инициативу, и через секунду грохот удара о скалу глушит рев потока. Судно перекосилось, и, пока разворачивалось, его накрыла вершиной лиственница, окунула в воду. Буруны хлещут через нас. Впереди опять скала. Ну, тут -- конец!.. -- Топор! -- слышу я крик кормовщика. На ощупь в воде нахожу топор, воткнутый в бревно, и подаю Трофиму. Лиственница вздрагивает от ударов. Летят брызги, щепки. Подрубленная вершина с оглушительным треском ломается, уходит от нас. Плот подхватывает стремнина и точно детский кораблик несет дальше. До хруста гнем спины. Сходим с главной струи. Спасаемся бегством... Прибиваемся к осыпи, сильно подточенной половодьем. Выбираемся на берег. Солнце клонится на запад. Скалы курятся сизой ласковой дымкой. Берега Маи широко раздались по сторонам, но река все еще в полном разбеге. Пока сушится одежда, вещи, мы отогреваемся горячим чаем. Починяем плот. Настроение у всех неважное. Правда, оно довольно быстро приходит в норму. До вечера еще далеко. Река присмирела. Отбросив золотистый кант из прошлогодней хвои, она неохотно отступает от берегов. На мелях оседает наносник. В ельниках глохнут обессилевшие ключи. -- Пора! -- говорит Трофим, и мы занимаем свои места. Снова вместе с рекою уплываем за кривун. Как черепаха, плот тяжело переваливается на увалах, послушно скользит рядом с потемневшими камнями, не задевая их. Так бы вот плыть вечно, без тревог, без опасности. Но мы все время чувствуем, что стоим лицом к лицу с титанической силой, перед которой наша жизнь -- игрушка. Следом за нами вверх по ущелью ползет туман. Мая светлеет. На перекатах среди седых ревущих волн встают каменные гряды. И вдруг впереди, вспахивая потемневшую гладь реки, поднимается стая тяжелых гусей. Широко и звонко раздается в тишине их гортанный крик. -- Гуси, гуси! -- обрадованно кричит Трофим. -- Не иначе, где-то близко открытые места или озера. -- А может, Эдягу-Чайдах? -- И я с замиранием сердца смотрю вперед. Птицы набирают высоту спокойными взмахами крыльев и, срезая кривуны, тянут напрямик к югу. На миг забыты весла. Смотрим вперед, сквозь сизый сумрак. Там, за темно-зелеными мысами, за рядами голых маяков, гуси попадают в яркую полосу заката и долго плывут, купаясь крыльями в золотом разливе. Прочь сомнения, впереди Эдягу-Чайдах! И мне вдруг стало легко. А горы распахиваются шире и шире. Раздвинулись, отошли от берегов. В просветах золотится даль. Нас несет быстро. Скалы и камни словно бы дышат нам вслед. Нет, так покойно еще не было на душе! И это не слепое предчувствие. Ведь гуси-то действительно летали над широкой долиной, что справа от реки. -- Может, Улукиткан уже здесь? -- и Трофим, вытягивая шею, заглядывает вперед. Я вскакиваю на груз. В лицо дует слабый ветер. Лес, горы слились, все окуталось густым сумраком. -- Огня не видно, не приехали еще. -- Тогда -- остановка. Утром разберемся, -- командует кормовщик. Причаливаем к голому каменистому берегу. Место для ночевки неудачное, никому не нравится. И дров нет. Я бегу вниз, хочу узнать, что там за шум. Тороплюсь: вот-вот совсем стемнеет. Подбегаю к неведомой реке. Она скользит по дну боковой долины и делает свой последний прыжок, чтобы соединиться с Маей. С трудом различаю на противоположной стороне таежку, рядом сухую протоку и за ней что-то черное, кажется, наносник, про который говорил Улукиткан. -- Да, это Эдягу-Чайдах! Я бегу к своим с радостной вестью, и мы на шестах спускаем плот за устье речки, причаливаем к пологому берегу, усеянному крупными голышами. Наконец-то достигли заветного места! Иду к наноснику. Место около него ровное, можно переночевать. Дрова и вода рядом. Зажигаю спичку, осматриваюсь и не могу удержать крик радости: песок, на котором я стою, весь взбит копытами оленей, всюду свежий помет. Нет сомнения, где-то близко наши проводники. Бегу к плоту, хватаю карабин и разрываю тишину громовым раскатом выстрела. Долго бранятся разбуженные скалы. В недрах уснувшей тайги смолкает эхо. И опять тишина. -- Видно, патрон с осечкой попался Улукиткану, не может ответить, -- говорит Трофим. Опять ждем, ждем долго... -- Не уснули ли старики? Снова выстрел тревожит тишину. -- Неужели с ними нет ружья? -- забеспокоился я. -- Что вы! -- возражает Василий Николаевич. -- Улукиткан без берданы не может, она приросла к нему навеки. -- Тогда почему же не отвечает? -- Завтра узнаем, а сейчас давайте устраиваться на ночевку. Мы уходим к наноснику, захватив с собою постели, продукты, посуду. Какое счастье -- нас пронесло до Эдягу-Чайдаха! Разгорается костер. Навешиваем котелок, чайник. Василий Николаевич, засучив по локоть рукава, месит тесто, а сам нет-нет да и улыбнется каким-то мыслям. Трофим шарит по карманам, что-то ищет, досадуя на себя. Рядом с ворохом постелей, одежды и рюкзаков лежат собаки. Полураздетый, я выкручиваю штаны, гимнастерку, накидываю их на вешала. Наш бивак причудливой полудугой охватывает наносник. Пламя вспыхивает, бросает в глубину его изломанные тени, и от этого кажется, будто рядом с нами не гора древесных стволов, а тугой клубок живых удавов. -- А вы хорошо смотрели, оленьи ли следы под наносником? -- вдруг почему-то вспомнил Василий Николаевич. Я тоже об этом только вот сейчас подумал: не сокжои ли тут были? -- Давайте сейчас сходим, чтобы не гадать, -- и Василий Николаевич, приставив на ребро к огню допекать последнюю лепешку, встал, соскреб ножом с ладони присохшее тесто. Я нашел кусок березовой коры, вправил его в расщепленный конец палки, зажег, и мы с факелом отправились на другую сторону наносника. -- Это не наши олени, дикие, -- заявил твердо Василий Николаевич. -- Смотрите, вот след теленка, а у наших нет молодняка. К тому же тут и давнишний помет. Значит, зря порадовались. -- Выходит, так, -- соглашаюсь я. Разочарованные, возвращаемся к мигающему огню костра. За высохшей протокой молчит удушенная мраком тайга. Над смутными силуэтами гор -- россыпь искристых звезд. Тишина первозданная, неодолимая. Покончив со всеми делами, я забираюсь в спальный мешок и тут только ощущаю небывалую физическую усталость, такую расслабленность и боль во всем теле, что кажется, никакие блага, никакая опасность не заставят меня сейчас покинуть постель. Мы на Эдягу-Чайдахе, но все еще далеко от своих и от цели. Я пытаюсь вспомнить оставшийся позади путь. Там было много случайностей, но были и серьезные предупреждения. Следует ли рисковать дальше? Может, пора отблагодарить судьбу, дождаться проводников, переложить груз на оленей и пробираться пешком через Чагарский хребет на Уду, к своим? Так будет надежнее. А как же с обследованием Маи? Согласиться с эвенками, что река недоступна? Так ли уж недоступна? Пропадает сон. Закрываю глаза, забираюсь поглубже в мешок, но не могу освободиться от дум. Надо идти по Мае, иначе никогда в жизни себе не простишь. А как быть с Василием и Трофимом? Они безропотно поплывут дальше, но имею ли я право подвергать их новым опасностям, новому риску? Конечно, нет! Пора остепениться. Хватит! Пойдем через Чагарский хребет. Скажут -- отступили? Пусть! На душе облегчение, словно все прояснилось и не осталось в жизни крутых поворотов. III. Так я и уснул с решением идти через Чагар. Мы дальше не плывем, хватит! Старики нас нашли. Вечерняя заря на старой наледи. Улукиткан хочет обмануть осторожного сокжоя. С жирным мясом ночь короткая. Меня будит холод. Погода мерзкая, идет мелкий дождь. Буйные порывы ветра налетают на угрюмую тайгу, и она отвечает ему с тем же гневом. Я поднимаюсь. На стоянке никого нет: ни спутников, ни собак, ни вещей, только давно потухший костер да остатки вечерней трапезы. И плот лежит на берегу без груза. Что случилось? Оказывается, уже давно день. Мои спутники решили перекочевать на край таежки. Перетащили туда весь груз, поставили палатку, пологи и теперь что-то делают на галечной площадке возле Эдягу-Чайдаха. В лесу среди мягкой зелени листвы, под охраной столетних деревьев, уютнее, да и не так ветром берет. Василий Николаевич и Трофим натаскали на косу еловых веток и из них выложили на гальке крупными буквами: "СБРОСЬТЕ БАТАРЕИ". -- Вряд ли с самолета удастся прочесть надпись, ведь ЛИ-2 летает здесь высоко, -- усомнился я. -- Лишь бы заметили дым, а уж прочесть -- непременно прочтут, бинокль наверняка с ними, -- с жаром отстаивает Трофим. . -- Если ты уверен, тогда надо добавить три слова: "Идем через Чагар". -- Почему через Чагар? -- поразился он. Василий Николаевич тоже повернулся ко мне, насторожился. -- По Мае не поплывем. Хватит. -- А как же с обследованием? -- разочарованно спрашивает Трофим. -- Останется незавершенным. Весною попробуем на резиновых лодках, мне кажется, на них будет надежнее, нежели на плоту. -- Если на следующий год снова начинать, то лучше нам плыть до конца. У нас есть опыт, да и река здесь полноводнее, меньше риску. -- Не слишком ли ты надеешься на себя? -- Надо кончать с Маей. На таборе залаяли собаки. Бойка и Кучум перемахнули вплавь мутный Эдягу-Чайдах, бросились вверх по реке. Неужели Улукиткан? Как, должно быть, взволновался он, услышав лай собак, и как радостно забилось его сердце, утомленное тревогой за нас! Мы стоим на берегу, захваченные ожиданием. После дождя все умылось, и цепенеющий сонный воздух окутывает землю. Чувствуется, солнце уже спустилось к горам, и от этого становится еще холоднее и неприветливее. И вот знакомый окрик волнует слух: -- Мод... мод... мод... Видим, как из тайги показывается рогастый олень. На нем -- Улукиткан. Мы сразу узнали его по сгорбленной спине, по бердане, торчащей кверху дулом из-за левого плеча, по тому, как покачивается он в седле в такт торопливым шагам учага. Караван еле поспевает за ним. Следом появляется и Лиханов. Улукиткан сворачивает вправо, перебредает речку и, соскочив с оленя, подходит к нам. Теперь он кажется стареньким-стареньким -- от тяжелого и долгого пути. Но в глазах радость. Старик стаскивает с головы свою убогую шапчонку, вытирает ею потное лицо и, немного успокоившись от быстрых шагов, говорит: -- Меня может Обмануть злой дух -- Харги, дикий зверь, даже друг, но сон не обманет. Я же говорил, обязательно живой придешь на Эдягу-Чайдах. Теперь ты должен верить старику, что Мая худой речка, что нам лучше вместе аргишить, делать один след. Мы здороваемся. Все рады, что снова вместе. -- Ты прав, Улукиткан, нам не нужно расставаться. Когда с нами нет тебя -- мы словно в чужой стране. Я мысленно даю себе клятву не отпускать от себя больше старика. Следом за Улукитканом на косу выходит Лиханов. На его почти черном скуластом лице отпечаток нелегкого пути, бессонных ночей, а на одежде он принес запах рододендронов и стланиковых чащ. Вряд ли когда-нибудь здесь, на устье Эдягу-Чайдаха, собиралось такое беспокойное общество. Мы помогаем проводникам развьючить оленей, отпускаем животных на корм. Ужинать забираемся в палатку. -- Как дальше ходить будем? -- спрашивает Улукиткан, не отрывая губ от блюдца. -- Через Чагар. -- Пусть олень два-три дня отдохнет, потом хорошо пойдем, -- отвечает он. -- Пройдем ли? Ты знаешь проходы? -- Тут никогда не ходил, но старый люди говорили, что от устья Эдягу-Чайдах по второму ключу можно подняться на хребет. Только вперед нам надо маут делать, свой мы потеряли, а без него Баюткана не поймаешь, и олочи, видишь, совсем кончал, надо подошву добывать, да и потники попрели, менять будем. -- Из чего же ты будешь делать маут? Из веревки? Он пренебрежительно посмотрел на меня. -- Ты разве видел маут из веревки? Надо искать большой сокжой, тогда все будет: и подошва, и нитки, и потники. Сейчас время жирного мяса, хорошей шкуры, а лист упадет, сала не останется и шкура испортится. Вот и надо торопиться, охота уходит. -- Куда же ты пойдешь? -- Вверх по Эдягу-Чайдах есть старый наледь, там надо искать сокжоя. -- Ты думаешь, на наледи удача будет? -- Если глаза есть -- можно не думать. Где отдыхает зверь -- там остается шерсть; где ходит он -- обязательно найдешь след; где кормится -- будет примят ягель. Все это мои глаза видели там сегодня. -- Меня возьмешь в помощники? -- спрашиваю я, заранее зная его ответ. Старик хитро смеется, кивая головою. -- Пойдем, места там много, кому-нибудь зверь попадется. Утро бы. не прозевать, -- и он что-то додумывает, озабоченно мнет свою реденькую бороденку. Мы допиваем чай и на этом заканчиваем свой пир. Меня уже зовет, волнует завтрашний день. Перед сном мы выбираемся из палатки подышать свежим воздухом. Над лагерем, над облитыми лунным светом горами -- ночь. Тайга дремлет в тени. Вдали, в полосе прозрачного воздуха, видны кружевные узоры береговых утесов. Где-то выше зазывно поет хрустальный ручей да за наносником, где пасется стадо, о чем-то гутарят бубенцы. -- Видел? -- сказал Улукиткан, показывая рукою на запад, где только что небо пробороздил метеорит. -- Это хорошая примета, удача нам будет. Утро входило в свои права медленно. Жидкий полусвет поднимался меж деревьев, стучали дятлы, назойливо пищала в чаще какая-то пичуга. Гуси, пролетая над стоянкой, подняли тревожный крик. Лагерь пробудился. Улукиткан давно встал и ушел за оленями. Трофим остается в лагере с Николаем. Они будут держать дымовой костер на случай появления самолета, напекут лепешек и займутся починкой вьючного снаряжения. А Василий Николаевич после того, как туман поднимется, выйдет на одну из правобережных вершин, ниже устья Эдягу-Чайдаха, и оттуда осмотрит горы, сделает зарисовки горизонта и постарается проследить Маю: куда она уходит -- и не понижаются ли дальше горы? Не представляю, что сейчас делается в штабе экспедиции?! После неудачных попыток обнаружить нас с воздуха усилят наземные поиски. Догадается ли Плоткин искать нас с устья Маи, и не пошлет ли он людей по нашему пути от Кунь-Манье? В десять часов мы с Улукитканом покидаем лагерь. С нами пять оленей и Кучум. Туман, как молоко, растекается по широкой долине, редеет. Идем вверх по долине Эдягу-Чайдаха. Необозримые стланики. Они то лежат сплошным покровом по болотистой почве, то карабкаются по склонам в вышину, то расплескиваются волнами по отрогам Чагарского хребта. Лиственничная тайга здесь поредела, не выдерживает конкуренции. Обоснует ли когда-нибудь человек тут, в глухомани, свое жилье, и назовут ли его дети этот печальный пейзаж, вправленный в низкое серое небо, своей родиной? Кто-то совершит этот подвиг, но -- не скоро. Стланики теснят нас к реке. В поисках проходов мы перебредаем холодный Эдягу-Чайдах. Улукиткан подбадривает пятками своего верхового оленя, явно торопится. С неба сваливается мелкий дождь. Налетает ветер. Он словно во хмелю дует то снизу, то сверху. Мы сворачиваем по ключу влево, находим хороший ягель и там разбиваем стоянку под кронами лиственниц. Вечереет. -- Однако, ветер всем разболтал, что мы тут, -- говорит Улукиткан убежденно и зябко вздрагивает от сырости. -- Может, спустимся километра два и там заночуем? Какая охота по дождю. Старик смотрит по сторонам, прислушивается к шелесту стекающей по хвое влаги, поднимает голову, окидывает прищуренным взглядом волнистую кровлю неба. -- Еще никто не знает, что будет через час, -- заключает он. -- Если дождь не перестанет -- ночевать пойдем ниже. Мы ждем. Минуты капают медленно. Замечаю: лицо Улукиткана светлеет от какой-то догадки. Неужели старик предчувствует перемену погоды? По каким признакам? Мне тоже хочется сделать открытие. Напрягаю зрение, слух, но, увы, кроме падающего дождя, ничего не замечаю. Ему кажется, что и я уже догадался о перемене. Так сытому кажется, что все люди сыты. Он молча развязывает кожаную сумочку, начинает копаться в патронах, выбирая самый надежный для первого выстрела. -- Ты пошто не собираешься, не хочешь идти зверя караулить? -- спрашивает он, выглядывая из-под брезента. -- Как не хочу?! Но ведь дождь идет. У старика поднялись брови. -- Ты мала-мала думай: сперва дождь падал тяжело, как на дырявый барабан, а теперь, слушай, хорошо шумит, значит, скоро кончится. Э, беда, глухой в тайге! -- Не обижайся, Улукиткан, ты в лесу родился, вырос и прожил более восьмидесяти лет, а я ведь здесь, по сравнению с тобой, всего лишь юноша. Поживу столько, может, и научусь чему-нибудь. -- Нет, -- говорит он категорически. -- Сколько ни бей оленя, он сохатый не станет. -- И Улукиткан, подогнув под себя ноги, нахохлился от досады, как голодный сыч. Я молчу. Дождь падает на землю звучно, словно не на листья, не на мох, а на жесть, и я удивляюсь, почему не заметил этого раньше. Туча еще не успела сбросить последний груз, как выглянуло солнце. Тысячи разноцветных фонариков вспыхнули в зеленой чаще. Появились комары, на кормежку прибежала белка. Рядом предсмертно пропищала мышь. Высоко парит остроглазый беркут, караулит добычу. Мы собрали оленей, привязали их возле стоянки. Натаскали на ночь дров. Принесли воды для ужина. Теперь можно отправляться на охоту. -- До наледи пойдем вместе, а там смотреть будем, -- говорит Улукиткан, натягивая на свои узенькие плечи вывернутую вверх шерстью старенькую дошку и подпоясываясь ремнем. Я не свожу с Улукиткана взгляда. Где-то далеко впереди его мысли. От каких-то догадок шевелятся тяжелые старческие брови и на загорелое лицо то вдруг набегут табунчиком морщины, то вмиг исчезнут, как молодь, вспугнутая щукой. Как мне хочется хотя бы в эту охоту думать его головою, ходить его ногами, быть таким приспособленным и понимать окружающую нас природу так, как он. Хочется хотя бы на час стать Улукитканом. -- Ты заряди бердану, может, близко зверь попадется, угонишь, потом жалеть будешь, -- предлагаю я, зная, что заряжает он всегда в последний момент. -- Нет, не надо, -- и отмахивается от моего предложения рукою. -- Если я зверя раньше увижу -- не угоню и патрон успею в ружье затолкнуть, а если он меня вперед увидит, то и заряженное ружье не помога, убежит, -- и, накинув на плечи берданку, он стал отвязывать своего учага. -- Ты разве верхом поедешь? -- удивился я. -- Нет, он с нами пойдет охота. -- Еще зверя не убили, а ты уже его ободрал, перевозить собираешься! Если надо будет, я приду за оленями. Он смеется, и я понимаю, что смеется он над моей неопытностью. -- У тебя Кучум, а у меня олень, посмотрим, чей фарт будет, -- сказал многозначительно старик и, выйдя к реке, повел меня дальше, где за редеющей стеною стлаников виднелось пустое пространство. У крайнего куста Улукиткан задержался, осторожно заглянул вперед.