та минут через двадцать вернулись. Румяные, веселые. Отогревшись, цыган взял шахматы. -- Сыграем в шашки? -- Сыграем,-- согласился Коля. Вместо шашек расставили шахматы. Цыган обвел всех взглядом и спросил Колю: -- Играем на просто так или на золотой пятак? -- Конечно, на просто так. Где же я возьму золотой пятак, если проиграю? За игрой наблюдали, но никто не подсказывал. Коля цыгану проиграл быстро. -- Ну, теперь исполняй три желания,-- сказал цыган, вставая из-за стола и самодовольно улыбаясь. Он потянулся будто после тяжелой работы и встал посреди камеры, скрестив руки на груди. -- Какие три желания? Мы так не договаривались. -- На просто так -- это значит на три желания. -- А если б на золотой пятак,-- спросил Коля,-- тогда бы что? -- А тогда я бы потребовал у тебя золотой пятак. Ты бы где взял его? Нигде. Ну и опять -- три желания. Понял Коля -- три желания горели ему так или иначе. -- Первое желание говорю я.-- Цыган поднял вверх указательный палец.-- Да ты не бойся, желания простые. Полай на тюремное солнышко, а то оно надоело. Неплохо, если оно после этого потухнет. Пошел.-- И цыган указал ему место. Коля вышел на середину камеры, поднял вверх голову и залаял. -- Плохо лаешь. Старайся посмешнее. Представь, что ты на сцене. Мы -- зрители,-- сказал Миша,-- и тебе надо нас рассмешить. Ты должен не только лаять, но и изображать собаку. А вначале-- повой. Коля, глядя на лампочку, завыл. Он решил сыграть роль собаки по-настоящему. Бог с ними, на сцене он выступал не раз. Выл он на разные голоса. Потом, обойдя камеру и виляя рукой вместо хвоста, навострил уши другой рукой. И загавкал. Ребята покатились со смеху. Это им понравилось. Гавкал он долго, из разных положений, а потом, как будто обессиленный, упал на пол и завилял "хвостом". Парни зааплодировали. Унижения, как вчера, он не чувствовал. "Это роль, лишь только роль",-- утешал он себя. -- Итак, Камбала, молодец! -- похвалил его Миша. -- Смех эту роль исполнил хуже. Мы его заставляли гавкать до тех пор, пока не потухнет лампочка. -- Миша затянулся и, выпуская дым, продолжал: -- Следующий номер нашей программы,-- он задумался,-- парашютист. Ребята отодвинули стол к самым трубам и поставили на него табурет. -- Ты должен с табуретки,-- Миша показал рукой,-- прыгнуть вниз головой. -- Нет,-- возразил Коля,-- вниз головой я прыгать не буду. Прыгнуть просто -- могу. -- Нет,-- заорали все на него,-- ты должен прыгнуть вниз головой! -- Ты что -- боишься? -- спросил его Миша.-- Я думал -- ты смелый. Коля молчал. Он боялся сломать шею. -- Если не прыгнешь, получишь морковок и банок в два раза больше, чем вчера. И еще кое-что придумаем,-- сказал цыган. -- Ладно, согласен,-- сказал Коля. Он решил прыгнуть с вытянутыми вперед руками. Ему завязали глаза, и он встал на стол, потом на ощупь ступил на табурет. -- Приготовиться,-- сказал цыган,-- считаю до трех -- и прыгай. Раз, два, три! Коля нырнул вниз головой с вытянутыми вперед руками. Он ожидал удара о жесткий пол, но упал на мягкое одеяло -- его за четыре конца держали парни. -- Ну что, надо сказать -- парашютист ты неплохой,-- подбодрил его Миша, хлопнув ладошкой по шее. И третье желанье исполнил Коля: послал на три буквы дубака. После обеда Колю повели снимать отпечатки пальцев. Это называлось играть на пианино. Потом его сфотографировали на личное дело и закрыли обратно в камеру. Вторая ночь, как и первая, прошла в кошмарных снах. На следующий день после завтрака был обход врача. -- Есть больные? -- спросил надзиратель, широко распахнув дверь. Парни увидели полнеющую молодую женщину в белом халате и в белом колпаке. Она была пышногрудая, привлекательная. -- Нет больных, что ли? -- переспросил надзиратель и стал затворять дверь. -- Есть! -- заорал цыган и выскочил в коридор. Через минуту он вернулся, неся в руке две таблетки. -- Ну что,-- спросил Миша,-- не обтрухался? Цыган от удовольствия закрыл глаза, открыл и с сожалением сказал: -- Да, неплохо бы ее. Полжизни б отдал. -- Ну и отдай,-- вставил Миша,-- а завтра помри. Ребята засмеялись. И тут они рассказали Петрову -- а это рассказывали всем новичкам-малолеткам,--как ее однажды чуть не изнасиловали. Возможно, это пустили тюремную "парашу". Был очередной медосмотр. Надзиратель открыл камеру, и малолетки выходили к врачу. Но тут в дверь коридора постучали, и надзиратель ушел. Парни, не долго думая, затащили врачиху в камеру и захлопнули дверь. Каждому хотелось быть первым. Они отталкивали друг друга, но тут надзиратель подоспел. За попытку всем добавили срок. -- Газеты,-- послышался ласковый голос. Этот голос был для малолеток как отдушина. Надзиратели и хозобслуга, открывая кормушки, кричали. А у почтальона крика не получалось. Говорили, что она дочь начальника тюрьмы. -- Федя,-- смеялся Миша,-- женись на ней -- и начальник тебя освободит. И потянулись для Коли невыносимо длинные дни, наполненные издевательством и унижениями. Если Коля днем засыпал, ему между пальцев ног вставляли обрывок газеты и поджигали. Пальцы начинало жечь, он махал во сне ногами, пока не просыпался. Это называлось велосипед. Был еще самосвал. Над спящим на первом ярусе привязывали на тряпке кружку с водой и закручивали. Раскрутившись, кружка опрокидывалась и обливала сонного водой. Эти игры не запрещало даже начальство, потому что спать днем в тюрьме не полагалось. Еще спящему приставляли горящий окурок к ногтю большого пальца ноги. Через несколько секунд ноготь начинало жечь. Это было нестерпимо больно. Больнее, чем велосипед. И еще было одно занятие в камере, которое развеивало малолеток, это -- тюремный телефон. Если по трубам отопления раздавался стук, сразу несколько парней прижимали ухо к горячей трубе или к перевернутой вверх дном кружке. Слышимость была отличная, даже лучше, чем в городской телефонной сети. Петров жил в тюрьме около недели, когда к ним наконец заглянул старший воспитатель, майор Замараев. Он остановился посреди камеры и обвел всех смеющимся взглядом. Ребята поздоровались и теперь молча стояли, глядя на Замараева. Он был в черном овчинном полушубке, валенках, в форменной шапке с кокардой. Лицо от мороза раскраснелось. -- Так, новичок, значит,-- сказал он, разглядывая Колю.-- Как фамилия? -- Петров. -- По какой статье? -- По сто сорок четвертой. -- Откуда к нам? -- Из Заводоуковского района. Майор, все так же посмеиваясь, скользнул взглядом по камере, будто чего-то выискивая. -- Кто сегодня дневальный? -- Я,-- ответил Коля. -- Пол мыл? -- Мыл. -- А почему он такой грязный? Коля промолчал. -- На столе пепел, на полу окурок.-- Майор показал пальцем чинарик. Окурок бросили на пол, после того как Коля помыл пол. -- Один рябчик.-- И майор поднял палец вверх. Коля смотрел на старшего воспитателя. -- Не знаешь, что такое рябчик? -- Нет. -- Это значит -- еще раз дневальным, вне очереди. Теперь ясно? -- Ясно. -- Прописку сделали? Коля молчал. Ребята заулыбались. -- Сделали, товарищ майор,-- ответил цыган. -- Кырочки получил? -- Получил,-- теперь ответил Коля. -- Какую кличку дали? -- Камбала,-- ответил Миша. Майор улыбнулся. -- Вопросы есть? -- Только теперь воспитатель стал серьезным. -- Нет,-- ответили ребята. Майор ушел. -- Вот так. Камбала, от Рябчика рябчик получил. Для начала неплохо. Завтра будешь опять дневальный,-- сказал Миша. Оказывается, у старшего воспитателя кличка Рябчик. Иначе никто из малолеток за глаза его не называл. 2 Стояла злая зима. Коля только один раз сходил на прогулку, сильно замерз, и больше идти желания не было. На тюремном дворе было десять прогулочных двориков. Малолеткам в день гулять было положено два часа а взрослым -- один. Но в морозные дни ни малолетки, ни взрослые больше двадцати -- тридцати минут не выдерживали. Замерзнут -- и в камеру. Прогулочные дворики, как и стены туалетов, были обрызганы раствором под шубу. Над некоторыми двориками была натянута сетка, чтоб заключенные не могли перекидываться записками, куревом, да мало ли еще чем. После обеда открылась кормушка, и надзиратель крикнул: -- Петров, приготовиться с вещами! Колю забирали на этап. "Слава Богу. Наконец-то",-- подумал он и стал сворачивать постель. -- Ну, Камбала, на двести первую тебя {sup}1{/sup}.[{sup} {/sup}{sup}1{/sup} Статья 201 Уголовно-процессуального кодекса--имеется в виду закрытие следственного дела.] Когда приедешь назад, просись в нашу камеру. С тобой веселей,-- сказал цыган. "Вот пес,-- подумал Коля.-- Чтоб ты сдох, хер цыганский". Но сказал: -- Конечно, буду проситься. Коля сдал постель на склад и переоделся в вольную одежду. Этапников сводили в баню и закрыли на первом этаже в этапную камеру. До ночи им нужно отваляться на нарах, а потом -- на этап. В полночь этапников принял конвой из солдат, ошмонал, и повезли их на вокзал. И вот -- снова "столыпин". Вроде бы такой же с виду вагон, а внутри одна перегородка от пола до потолка сплетена, как паутина, из толстой проволоки. Если б Коле когда-нибудь раньше показали вагон, в котором возят заключенных, он подумал бы, что такой вагон предназначен для перевозки зверей. Вагон, слава Богу, не был забит до отказа, и Коле нашлось место. Два часа езды -- и Петров в Заводоуковске. В родной КПЗ. Новое здание милиции построили незадолго до того, как посадили Колю. Знание было двухэтажное, а полуподвальное помещение занимала КПЗ. В ней было пять камер. Начальник КПЗ вместе с дежурным закрыл заключенных в камеры, и Коля, разостлав одежду на нарах, бухнулся на нее. В этот день к Бородину -- начальнику уголовного розыска, который вел у него следствие,-- Колю не вызвали. Коля жил в селе Падун, что в пяти километрах от районного центра, города Заводоуковска. Село Падун возникло в конце семнадцатого или начале восемнадцатого века. В двадцатых годах восемнадцатого века винокуренный завод, как он тогда назывался, уже выдавал продукцию. Во время восстания Емельяна Пугачева каторжные и работный люд винокуренного завода первыми в Ялуторовском уезде взбунтовались. Падун стал разрастаться в девятнадцатом веке, когда через него прошел новый, более прямой, большой сибирский тракт. Самое название села коренные жители объясняли по-разному. Одни говорили, что так его назвали потому, что когда при царе-батюшке гнали по сибирскому тракту революционеров, то многие падали от усталости и умирали. Потому и Падун. Другие говорили, что название села происходит от слова "впадина", в которой раскинулся Падун. Павел Поликарпович Быков, сосед Петровых, рассказывал Коле: "Спиртзаводом в Падуне раньше, до революции, владел Паклевский. Ты на поездах все ездишь, слыхал, наверное, станцию около Свердловска, Талицу. Так вот, она раньше Паклевской называлась. И жил сам Паклевский там, а сюда раза два в год заявлялся. Здесь, без него, заводом руководил управляющий. Дом его стоял--я еще застал этот дом -- около пруда, примерно на том месте, где барак сейчас гнилой стоит. Дом его богатый, роскошный был. Дворец да и только. Мраморные ступени вели от дома к пруду. Оранжерея рядом, зимой и летом -- цветы. А потом и дворец, и ступени, и всю оранжерею выкорчевали и барак построили. Барак-то скоро сгниет, а дворец бы по сей день стоял. Чем он им помешал? А дом большой, что по Революционной стоит, на нем табличка с годом постройки еще целая, в тыща восемьсот двенадцатом году построен. Этот дом до революции занимал один кучер. Сейчас в нем живет восемь семей. Да и вообще, все старинные дома стоят как новенькие, а новые сгниют скоро. Возьми старую школу, больницу, детский сад -- все эти дома Паклевского, все они в прошлом веке построены и будут еще стоять о-е-ей! А склады спиртзавода! Колька, ты знаешь, сколько им лет? Нет, не знаешь! Им более двухсот! А они как игрушки! Хрунов хотел расширить школу, снести склады, но ему отказали. Эти склады в Москве на учете числятся. Никому не дадут их снести. Да и пруд сам взять бы. Он раньше знаешь какой чистый был. В нем рыбы полно водилось. А потом в него стали отходы со спиртзавода сбрасывать, и вся рыба передохла. Зачем они еще и в пруд отходы сбрасывают, я по сей день не пойму. Бардянки {sup}2{/sup} [{sup}2{/sup} Бардянка--речка длиной не более километра, по которой текут отходы спиртзавода.] им, что ли, мало? Один карась и ужился. Его сивуха не берет. Он пристроился. Проспиртовался. Живучий ведь, а, карась! Раньше, при Паклевском, за прудом следили, чистили его. Особенно ключи. Ты ведь знаешь, доски гнилые от ключей все еще целые. А вода по лоткам текла. И лотки кое-где еще есть. Да и после войны женщин со спиртзавода посылали ключи чистить. Так они, заместо того чтоб ключи чистить, ягоды собирали, грибы, а потом на солнышке пузо грели. Так и запустили пруд. Я всю Европу прошел, каких только мест не видел красивых, но красивее нашей местности не встречал. Сейчас зима, не знаю, доживу ли до весны, хочется перед смертью вдоль пруда пройтись и по лесу тоже. Меня так туда тянет. Что за чудную природу Бог создал в Падуне". Летом 1885 года во время путешествия по Восточной Сибири в Падуне останавливался Д. Кеннан {sup}3{/sup}.[{sup} 3{/sup} Кеннан Джордж (16.2.1845, Норфолк, штат Огайо,--10.5.1924, Элбертон, штат Нью-Джерси) -- американский журналист несколько раз бывал в России и прожил в ней в общей сложности более пяти лет. После поездки в 1865 году в Сибирь по заданию американской телеграфной компании написал книгу "Кочевая жизнь в Сибири", В 1885-- 1886 годах совершил путешествие в Восточную Сибирь, целью которого было изучение пересыльной системы и жизни политических преступников в забайкальских рудниках. Собрав богатый материал, он написал и в 1889--1890 годах опубликовал книгу "Сибирь и ссылка", которую тут же перевели на русский и другие языки. В 1906 году книга "Сибирь и ссылка" была напечатана в Санкт-Петербурге в издании В. Врублевского В 1902 году он издал книгу "Народные рассказы о Наполеоне" -- перевод русских легенд и фольклорных материалов о французском нашествии 1812 года. (Из справочников.)] В его книге "Сибирь и ссылка" о Падуне есть такая страница: "Приблизительно в ста верстах от Тюмени, за деревней Заводо-Уковкой, мы провели два часа в имении богатого сибирского фабриканта Колмакова, к которому один из моих русских друзей дал мне письмо. Я был немало поражен, встретив в этом уголке, в стороне от цивилизованного мира, так много комфорта, вкуса и роскоши. Дом представлял собою двухэтажную виллу, обширную и удобно расположенную и обставленную. Из окон открывался вид на пруд и тенистый сад с извилистыми дорожками, тенистыми беседками, длинными рядами земляничных и смородинных кустов и душистыми клумбами. На одном конце сада находилась оранжерея, полная гераней, вервен, гортензий, кактусов, лимонных и померанцевых деревьев, ананасов и других видов тропических и полутропических растений, а сейчас же подле нее теплица, полная огурцов и мускатных дынь. В середине возвышался зимний сад. Этот маленький хрустальный дворец представлял собою рощицу из бананов и молодых пальм, между которыми извивались тропинки, окаймленные куртинами цветов; гам и сям среди этого волшебного сада стояла садовая скамейка или удобное кресло. Деревья, цветы и кустарники росли не в горшках, а прямо на земле. Нам казалось, что мы были перенесены в тропические края. "Кто бы мог подумать,-- сказал г. Фрост, опускаясь на скамейку,-- что мы будем отдыхать в Сибири под сенью бананов и пальм". Сделав прогулку в прелестный парк, примыкавший к саду, мы вернулись назад в дом, где нас ожидал уже холодный ужин, состоящий из икры, маринованных грибов, дичи, белого хлеба, пирожных, земляники, водки, двух или трех сортов вина и чаю". В двадцати километрах от Падуна находится село Новая Заимка, в котором родилась и выросла мать Коли, Аксинья Александровна Мареева. Новая Заимка была основана позже Падуна, и прадед Аксиньи Александровны в числе первых переселенцев построил большой пятистенник. Самыми богатыми в Новой Заимке были Чанцовы. Перед революцией они начали строить мыловарню, которую закончить не успели. А на большие осиротевшие котлы, в которых должно было вариться мыло, бегали смотреть местные ребятишки, среди которых была и маленькая Ксюша. Весной 1918 года Чанцовы из Новой Заимки сбежали, оставив революции все движимое и недвижимое, которым тут же воспользовались работные люди Чанцовых. Были они из соседней деревни Федосовой, куда и свезли движимое и пустили с молотка. Мареевы купили у чанцовских работников красивую шаль и овчинный полушубок. Летом 1918 года белая гвардия торжественно вступила в Новую Заимку. Впереди отряда шел высокий, черный, с закрученными усами офицер, попыхивая длинной трубкой. Напротив дома Мареевых усатый офицер окликнул молодую женщину, которая несла воду. Это была Ненила Попова, соседка Мареевых. Их дом стоял напротив. Сразу после революции, когда свергли царя, Ненила решила свергнуть и нелюбимого мужа. Она подпалила амбар, в котором спал муж. Амбар сгорел, но муж из огня сумел выскочить, и Ненилу арестовали, беременную ее погнали этапом в Тюмень. Этап сопровождали крестьяне с винтовками от деревни до деревни. Когда миновали Ялуторовск и подошли к деревне Чукреевой, где родился и вырос отец Коли, Алексей Яковлевич, этапников стали сопровождать чукреевские крестьяне. В конвоиры попал и только что вернувшийся из германского плена Яков Сергеевич, дед Коли. Он-то и рассказал потом, что Ненила Попова на этапе разродилась. Пока она корчилась в муках, этапники сидели на обочине дороги и, покуривая, ждали пополнения. Но в Тюмени Ненилу Попову, так как на руках у нее был грудной ребенок, только что родившаяся советская власть привлекать к уголовной ответственности за попытку сожжения мужа не стала, а с миром отпустила домой. И вот теперь Ненила, услышав оклик, поставила ведра на пыльную дорогу и повернулась к офицеру. -- Скажите,-- начал офицер,-- где у вас здесь дорога на Старую Заимку? -- На Старую Заимку? -- переспросила Ненила и, улыбнувшись, подняла юбку. Левой рукой она придерживала поднятый до подбородка подол, а правой, хлопая себя по женской прелести и поворачиваясь на все четыре стороны, говорила: -- Там, мои родные, там... -- Дура, видно,-- сказал офицер и приказал отряду расквартировываться, решив у умного спросить дорогу на Старую Заимку. Усатый офицер выбрал для себя мареевский дом и с несколькими офицерами поселился в нем, заняв комнату и горенку. Хозяева стали ютиться в кухне. Маленькой Ксюше страшным казался черный усатый офицер, но она тем не менее частенько подглядывала в щелочку двери. Офицер с боевыми друзьями часто пил вино и сидел на кровати, развалившись и попыхивая длинной и черной, как и сам, трубкой. Через год Красная Армия перешла в наступление на восточном фронте, и колчаковцы с боями стали отступать. Черный усатый офицер отдал распоряжение забрать у Мареевых пуховые подушки. Солдаты утащили их в повозку, но Авдотье Герасимовне, матери Ксюши, дети сказали об этом. Она подбежала к повозке, забрала подушки и унесла их в дом. Отчаянная была Авдотья, а муж ее, лучший стрелок полка, погинул в германскую. Офицер разозлился на Авдотью и пошел за ней следом. Она уже стояла на кухне без подушек около печки. Не говоря ни слова, черный усатый офицер наступил ей шпорой на босую ногу и, развернувшись, вышел, раздавив Авдотье большой палец ноги. В конце двадцатых годов в Новой Заимке образовали колхоз. Обобществили скот, инвентарь и даже птицу. Некоторые бедняки говорили, что лучше умрут, но в колхоз не вступят. Зажиточных мужиков, да и не зажиточных тоже, раскулачили. В Новой Заимке жили побогаче, чем в окрестных деревнях, и мужики из бедных деревень, приезжая в Новую Заимку, стали исподтишка заменять старый инвентарь на более добротный. Хоть вожжи или уздечку, да заменят. Но колхоз просуществовал недолго: распался. Скот развели по домам, а птицу растащили, прихватывая и чужую. Мареевы всех кур домой принесли, лишь петух попал в чужие руки. У Ксюши был старший брат, Иван. В детстве неродная бабка хлестнула его мокрой тряпкой по лицу, чтоб он первый блин не брал. И с тех пор он помешался. Раз прибегает Ванька домой -- ему уж лет шестнадцать было -- и говорит: -- Мама, а наш петух у Мишки Харитонова поет. -- А ты откуда знаешь, что наш? -- спросила Авдотья Герасимовна. -- А я по голосу узнал. -- Ну, если наш, иди забери. И Ванька принес домой своего петуха. В Новой Заимке сразу же появилась частушка: Кто за гриву, кто за хвост, Растащили весь колхоз. Но вскоре колхоз организовали во второй раз, и по улице затарахтел американский трактор "фордзон". Ребятишки бежали за ним радостные, а старики, стоя у дороги, дивились стальному чуду. В Новой Заимке жил бедняк по кличке Бог Помощь. Свою поговорку "Бог помощь" он лепил к месту и не к месту. Семья у него была большая, но он, хоть и последний хрен без соли доедал, в колхоз не вступал. Нужники в селе чистил. Зимой у Бог Помощь умерла жена, и он зарыл ее на кладбище в сугроб. Весной его вызвали в милицию, и он, выслушав мораль, сказал: -- Зимой-то я ее Бог помощь, а весной она милости просим. В милиции Бог Помощь приказали купить гроб и похоронить жену в могилу. Аксинья Александровна, выйдя замуж за Алексея Яковлевича, объездила половину Омской области--Алексей Яковлевич работал в милиции, его часто переводили из района в район, и через двадцать лет, в начале пятидесятых, они вернулись в Новую Заимку. Коле год всего был. У Авдотьи Герасимовны было большое семейство, и она рядом с дедовским пятистенником построила еще один. Но в тридцатые годы ее братья и дети поразъехались, и дедовский дом пустовал. Его занял колхоз под контрольно-семенную лабораторию. Вернувшись в Новую Заимку, Алексей Яковлевич стал хлопотать, чтоб колхоз отдал его жене законный дом. Авдотья Герасимовна к этому времени умерла, и Петровы жили вместе с Иваном в новом доме, который, по недостатку лесоматериала, был плохо покрыт и потому начал гнить. Дом Петровым решили вернуть, но за перекатку сказали уплатить небольшую сумму. А денег в это время не оказалось, и дом так и остался у колхоза. Алексея Яковлевича, который к этому времени вышел на пенсию, вскоре назначили директором маслозавода, и вся семья уехала в деревню Боровинку. Иван все жаловался колхозникам, что он живет в доме, который протекает, а ядреный дом, прадедовский, которому лет сто пятьдесят, стоит как ни в чем не бывало, да вот только колхоз за него деньги просит, а где он по трудодням столько заработает. Старики-колхозники относились сочувственно к помешанному Ивану и успокаивали его, говоря: "Вот падет советская власть, и ты перейдешь в свой старый дом". Хотя после Отечественной войны прошло около десяти лет, но некоторые старики в Сибири не верили, что советская власть долго продержится. Да и в Падуне кое-кто из дедов, обиженных советской властью, запрещал своим детям и внукам дружить с Колей, потому что его отец был бывший начальник милиции и коммунист. Коля видел, как бородачи, особенно когда подвыпьют, ругали Советы и в ярости готовы были всем коммунистам глотки перегрызть. Коле не было пяти лет, когда он впервые до беспамятства напился. Жили они тогда в Новой Заимке, и к ним нагрянули гости. Отец, гордясь шустрым сыном, посадил его на колени и, разговаривая с гостями и не обращая на Колю внимания, пил водку, все больше оставляя ее на дне стопки. А маленький Коля допивал остатки, крякал, как взрослые, и, нюхая хлеб, закусывал. Ему стало плохо, он залез под кровать и блевал там. После того первого похмелья Коля не переносил запаха спиртного лет до двенадцати. А потом старшие пацаны приучили его к вину и бражке. Сядут играть в карты и потягивают. Падун называли в округе пьяной деревней. Если кто не работал на спиртзаводе, а выпить хотелось, он перелезал через забор и приходил в бродильный цех. Просящему протягивали черпак, и он пил некрепкую бражку не отрываясь: обычай был такой. Все детские воспоминания Коли были связаны с воровством. Он не помнил, чтобы маленьким играл в какие-нибудь игрушки, но зато отлично помнил, как он, шестилетний, наученный пацанами, лазил по крышам и воровал вяленое мясо. Из всех деревенских детей Коля был самый шустрый. Летом он ходил в одних трусах и был загорелый, как жиган. Так его и прозвали -- Жиган. В пять лет у него появилась первая кличка. Коле было шесть лет, когда он со своим соседом-тезкой, Колькой Смирдиным, зашел к Ваське Жукову -- тот верховодил местной пацанвой -- в небольшой домишко на краю Боровинки. Васька был самый старший из всей компании, и шел ему семнадцатый год. Коля сел на голбчик у печки, напротив обеденного стола, а Васька, пошептавшись с Колькой Смирдиным, сходил в комнату, взял одноствольный дробовик и, показав Коле патрон, заряженный только порохом, сказал: -- Поцелуй у котенка под хвостом. А Колька Смирдин, взяв котенка, крутившегося около ног, протянул Коле. -- Не буду,-- сказал Коля. -- Если не поцелуешь, я стрелю тебе в глаз. Считаю до трех: рас-с-с...-- начал считать Васька. Что такое ружье, Коля знал. Но никак не думал, что Васька в него может стрельнуть. Васька с Колькой часто издевались над Жиганом: то сажали его на лошадь и пускали ее в галоп, то, когда ватага пацанов бродила по лесу, давили на его голове мухоморы. Васька зарядил ружье, сел у окна на табурет и, сказав: "Два..." -- стал целиться Коле в левый глаз. От конца ствола до лица Коли было два шага. Коля не моргая смотрел в отверстие ствола. Васька, сказав "три", нажал на курок. Но он промазал: целясь в упор, попал ниже глаза, в скуловую кость. Коля сознание не потерял и, посмотрев в испуганные глаза Васьки, сказал: -- Ох, Васька, тебе и будет. Пацаны подскочили к нему, взяли под руки и вытащили на улицу. Там они стали плескать воду на рану, из которой хлестала кровь, как бы надеясь смыть следы преступления. Коля потерял сознание. Мать повезла сына в новозаимковскую районную больницу. Ему сделали рентген, но рентген не показал бумажного пыжа, и хирург зашил рану вместе с пыжом. Коля в сознание не приходил, и мать повезла его в областную больницу. В Омск. На пятые сутки Коля пришел в сознание. Все это время мать не отходила от него и дремала на стуле. Коля спросил: -- Мама, почему я живой -- а не вижу? Медленно, очень медленно зрение возвращалось к Коле. Но только одного, правого, глаза. А рана на левом не заживала. Бумажный пыж подпер глаз снизу, и он стал вытекать. Тогда врачи сняли швы, вытащили часть пыжа и раздробленную кость. Но глаз так и вытек. Мать выковыривала порох, который усеял все его лицо. Когда Колю выписали из больницы, бумажный пыж--клочок газеты -- еще долго выходил из незаживающей раны. После этого случая у матери стали отказывать ноги и она забывалась. Если она шла в магазин, то проходила мимо него, а потом, остановившись, вспоминала, куда ей надо. Вскоре над пацанами состоялся суд. Колька Смирдин отделался легким испугом, а Ваське Жукову дали три года. Но он, отсидев год, досрочно вышел на свободу. Прикрытое веко левого, незрячего глаза и воронкообразный шрам чуть не на полщеки обезображивали Колино лицо. Иногда он закрывал ладонью левый глаз--из зеркала смотрел настоящий Коля. Мать не раз ему говорила, что когда она на него с правой стороны смотрит, то видит сына, а когда с левой -- чужого парня. К шраму на лице сына мать привыкнуть не могла. Со старшими пацанами Коля лазил по чужим огородам -- "козла загонял" -- и на спиртзавод за голубями. Но вскоре он превзошел своих учителей и приноровился красть покрупнее; в школу не раз залезал, приборы из кабинетов умыкивал, а потом и вещи из школьной раздевалки потягивать стал и загонять цыганам по дешевке. К пятнадцати годам он совершил с десяток краж, но милиция поймать его не могла. Много раз милиция хватала его по подозрению, но он ни в чем не признавался, и отец, бывший начальник милиции, забирал его из КПЗ. Дома он всякий раз расспрашивал сына, за что забирали и какие показания он дал. И подучивал. Однажды Коле предъявили заключение дактилоскопической экспертизы, показавшей, что отпечаток указательного пальца левой руки сходится с отпечатком, оставленным им на столе директора школы, и Коля сознался. Отец тогда отругал его и сказал, что матерые преступники, если у них совпадает отпечаток только одного пальца, никогда следователю в преступлении не сознаются. Бывали случаи, когда они отрубали себе пальцы и заводили следствие в тупик. К пятнадцати годам отец перестал драть сына ремнем, поняв, что этим его не воспитаешь. Алексею Яковлевичу было стыдно, что сын ворует и он ничего не может поделать с ним. Пусть тогда хоть не сознается в кражах, думал Алексей Яковлевич, подрастет, перебесится и не будет воровать. И он натаскивал сына, как вести себя в милиции. Многое схватил Коля и от рецидивистов, с которыми сидел в камерах КПЗ. Очень любил Коля охоту и с десяти лет бродил по лесу с ружьем. Дичи он мало убивал, но наблюдал за повадками птиц, которые пригодились ему в воровстве. Когда Коля охотился на уток и подходил к старице--если неподалеку на верхушке березы сидела сорока, то она начинала трещать, и утки заплывали в камыши. Сорока уткам помогала. Но сороки и другие птицы помогали и Коле: когда ему средь бела дня надо было залезть в школу, он вначале прислушивался к птицам; если птицы вели себя спокойно и сорока не трещала, Коля незаметно проникал в школьный сад--там сейчас точно никого не было. Из сада через форточку он залезал в школу. А когда Коля шел на дело ночью, он наблюдал за кошками. Если кошки собрались и чинно сидят, он был уверен: поблизости живой души нет. А если кот стремглав несся Коле навстречу, он тут же прятался: с той стороны, откуда кот рванул, человек шел. У Коли была кличка Ян, которую ему дали еще в третьем классе. Как-то Колю с его дружком старшеклассники пригласили в свой класс. Когда начался урок, пацаны спрятались под парты. Как только учительница истории объявила, что сегодня расскажет о чешском национальном герое полководце Яне Жижке, который в бою потерял один глаз, парень, под партой которого сидел Коля, достал его за шиворот и сказал: А у нас есть свой Ян Жижка. Светлана Хрисогоновна разрешила Коле и его другу сесть за парты и прослушать урок. С того времени в Падуне Колю все и стали звать Ян Жижка, но через год-другой фамилия полководца отпала и его кликали просто Ян. Многие в селе, особенно приезжие и цыгане, жившие оседло, не думали, что у парня есть имя. Для них он был Ян, Янка, и только. Да и сам он привык к своей кличке, и по имени его только дома называли. Сегодня, когда солнце стояло в зените, у Яна начался зуд в воровской душе. Ему захотелось чего-то украсть. И продать. Чтоб были деньги. Но что он может стибрить днем в своем селе? Он вспоминал, где что плохо лежит, но ничего припомнить не мог. Его воровская мысль работала лихорадочно, и наконец его осенило: надо поехать в Заводоуковск и угнать там велосипед. Его-то цыгане с ходу купят. И дадут за него половину или хотя бы третью часть. "Значит,-- подумал он,-- рублей около двадцати будет в кармане". С утра Ян ничего не брал в рот и почувствовал томление голода. "Вначале надо пойти домой и пожрать". Но жажда угона завладела им полностью и переборола голод. "Вначале стяну, продам, а потом порубаю". В город на автобусе он не поехал. На всякий случай. Зачем лишний раз рисоваться перед людьми, идя на дело. Ян сунул руки в карманы серых потрепанных брюк, поддернул их повыше, сплюнул через верхнюю губу и затопал по большаку, оставляя сзади шлейф пыли. Перед концом села он свернул влево, закурил и пошел через Красную горку. Он жадно затягивался сигаретой и ускорял шаги. Ему хотелось побыстрее прийти в Заводоуковск и свистнуть велик. Душа его трепетала. Он жаждал кражи. Он готов был бежать, но надо экономить силы: вдруг получится неудачно и придется удирать. Он был весь обращен в предприятие и не замечал благоухающей природы. Природа ничто по сравнению с делом. Вперед! Вперед! Вперед! Он бродил по улицам Заводоуковска, высматривая, не стоит ли где велосипед. Но велосипеда нигде не было. Дойдя до хлебного магазина, напротив которого находилась милиция, он с волнением остановился. Около магазина, прислоненный к забору, стоял новенький, сверкающий черной краской велик. Янкино сердце сжалось от радости и страха. От радости--потому что стоял велосипед, от страха -- потому что рядом милиция. "Что делать? Сесть и уехать. А вдруг выйдет хозяин?" Из магазина никто не выходил. "Черт, как будто специально. Вот я только возьму, он выйдет, схватит меня и поведет в милицию. Пока будет вести, я так жалобно скажу: "Дяденька, я только хотел прокатнуться". А он мне в ответ: "В милиции объяснишь, куда хотел прокатнуться". Перед самой дверью он подумал, что все, привел, и ослабит руку. Я будто в дверь, а сам как рвану в сторону. Попробуй-ка догони". Ян стоял между милицией и хлебным магазином. "Стоп! Да ведь меня видно из окон ментовки. Вот дурак, что же я стал? Или угонять, или уходить, или стоять, но не угонять". Ян трусил. Но тут вышел хозяин велосипеда с хлебом в сетке, повесил ее на руль и уехал. Ян глубоко вздохнул. Выдыхал медленно, и так часто и сильно стучало его сердечко, что ему показалось, будто кто-то за ним наблюдает и знает, что угнать ему велик не удалось. "Вот сука",--выругался он неизвестно в чей адрес. Он опять рыскал по городу, но все без пользы. Ротозеев было мало, а кто и оставлял велосипед без присмотра, то ненадолго. Смелости Яну не хватало. День клонился к концу. Чертовски хотелось жрать. По мере того как усиливался аппетит, возрастало и желание угнать велик. Страсть угона дошла до того, что он с ненавистью теперь смотрел на весело катающихся пацанов, которые будто дразнили его. Ян брел, притомленный от бесплодного рыскания. На пустой желудок и курить не хотелось. Вдруг, не дойдя до рынка, он увидел около большого пятистенного дома с резными ставнями прислоненный к забору желтый велосипед. Усталость исчезла, вмиг притупился голод, и, дойдя до угла рынка, он пошел вдоль забора. Забор был высокий, и что делается во дворе -- не было видно. "А вдруг выйдут?.. Не бздеть. Щас или никогда!" Ян медленно подошел к велику. На случай, если кто выйдет, у него был приготовлен разговор. Он шагнет навстречу и спросит; "Толя дома?" "Какой Толя?" "Он говорил прийти за голубями". "Не живет здесь Толя". "В каком он доме живет? У него голубей много". "Не знаю". Ох этот страх--Ян никак не решится. Секунды кажутся минутами. Сердце вырывается из груди. Взгляд застыл на никелированном руле, за который он должен взяться. "Ну..." Он шагнул, расслабился, и стало не так страшно -- первый преступный шаг сделан. Велосипед в руках. Он ведет его не торопясь. Не поворачивая головы, смотрит по сторонам. Немного отойдя, он спокойно, как будто это его велосипед, садится на него и тихо крутит педали. Ехать тяжело. Дорога песчаная. Но вот он пересек улицу, и песок кончился. Прибавил скорость. Ему хотелось оглянуться, не вышел ли кто из ограды. Но не стал. Скорее за угол -- в другую улицу. Вот и поворот. Никелированные педали замелькали, и его полосатая рубашка сзади надулась пузырем. "Надо свернуть в другую улицу. Так... Еще в другую..." Мимо мелькали дома и люди. Он мчался к переезду. "Надо ехать тише". Въехав в лес, он с облегчением вздохнул. Ноги ломило. Вдруг он услышал сзади рокот мотора. "Мотоцикл!" И Ян, спрыгнув с велосипеда, схватил его за раму и, перепрыгнув канаву и отбежав немного, упал на молодую прохладную траву. За канавой, деревьями и кустами его не было видно. Мотоцикл поравнялся с ним. Ян по звуку определил: "Иж-56" или "Планета",-- и приник к траве. Ему не было видно" кто едет и с коляской ли мотоцикл. Его щека плотно прижалась к траве, ему хотелось раствориться, слиться с зеленью и стать невидимым. "Если ищут меня, то смотрят по сторонам,-- подумал он и стал молить Бога:--Господи, помоги, пронеси, пусть проедут". Он живо себе представил, как на мотике едут двое. Второй, что сзади, привстал на седле и, вертя головой, разглядывает кусты. "Боже, пусть не заметят, помоги хоть раз..." Ян, не зная о христианстве, немного верил в Бога и, когда ему надо было украсть, просил у Господа помощи. Мотоцикл протарахтел. Ян все так же лежал. Он понял, что ехали они быстро. "Значит, за мной. А может, нет. Если б за мной, ехали бы еще быстрее. Но быстрее здесь не проехать. Что же делать? Встать и уйти дальше в лес? Нет, нельзя. Вдруг они развернутся и поедут назад. Надо лежать. Ждать. Доедут до Падуна и вернутся. Может, все же в лес уйти? А вдруг уже едут". Он прислушался. "Нет, тихо". Ян лежал, не поднимая головы. Можно было оставить велосипед и убежать в лес. Но страх приковывал к земле. Да и жалко бросить велик. В глазах одна зелень: трава, ветки, кусты. Голубого неба не видно. Рядом никого нет, но все равно боязно поднять голову. Но вот раздалось со стороны Падуна гудение мотоцикла. Ян вцепился в траву, будто это притягивало его к ней еще плотнее. И опять, как прежде, мольба: "Господи, помоги!" Звук мотора удалился. Прошла минута, другая... Выждав немного, Ян встал. Воровски озираясь, поднял велосипед. Перенес через канаву. Прислушался. Тихо. Поехал. Когда он въезжал в Падун, смеркалось. Проехав все село, он с радостью и надеждой завел велик к цыганам. К нему в расстегнутой красной клетчатой рубашке вышел Федор, за ним в длинных ярких платьях -- его сестра и жена. -- Федор! Новый велосипед. Купи. -- Откуда он? -- Не из Падуна, конечно. -- Ну а все же, откуда он? -- Из Заводоуковска. -- На него уже есть заявка? -- Да нет еще. Я только сегодня. -- Так будет. Сестра и жена Федора молча слушали. -- Перекрасите. -- Нет, Янка, не нужен. Ян подумал, что Федор хочет купить за бесценок, и продолжал расхваливать велосипед. В разговор вступили женщины, они тоже говорили, что на велосипед будет заявка и потому они не возьмут. -- Да дешево я. Сколько дашь?-- спросил Ян. -- Нет, нет, Янка, нет. -- Ну десятку... -- И трояк не дадим. Куда он нам? Попробуй другим продать. Но и в другом месте велосипед брать не стали, хотя Ян просил за него всего пятерку. Он съездил еще к двоим, но и они отказали, боясь связываться с Яном. Никто не хотел рисковать. Яну надоело ездить на велосипеде, он взял его за руль и повел по улице. Встретились знакомые, им предложил, но они и слушать не стали. Душа его разрывалась. Велосипед в руках, и никто его не покупает. "Чем выбрасывать, лучше оставлю у кого-нибудь, а потом, может, продам",-- решил Ян. Навстречу шел Веня Гладков, возле его дома на лавочке всегда собирались пацаны. -- Здорово,-- начал Ян. -- Привет. -- Ты куда направился? -- Домой. Сейчас парни придут. А велик у тебя откуда? -- Да... по пьянке достался. Новый. Нравится? Купи. -- На кой он мне? У меня же есть. -- Да недорого. -- Все равно. "Понял, конечно, что ворованный",-- подумал Ян. -- Слушай. Мне сейчас в одно место надо. Велик мешает. Пусть он у тебя пост