главный, потому что во внешности его не было решительно ничего такого, что соответствовало бы представлению о выдающемся, крупном, даже знаменитом хирурге. Не было у Харламова ни роста, ни значительности в выражении лица, ни барственности, ни властности, ни раскатистого голоса, а был он, что называется, "неказистый мужичонка", с лицом, слегка вытянутым вперед, с жидкими белесыми усишками, с какой-то растительностью по щекам, с незначительным голоском, и только один взгляд его необычайно твердых, маленьких светлых глаз -- всегда прямой и серьезный --выказывал незаурядность этого ординарнейшего с виду человека. Подойдя к Левину, Харламов слегка согрел руки, потирая их друг о друга, кивнул головою несколько набок, присел на край стула и вдруг улыбнулся такой прекрасной, такой светлой и дарящей улыбкой, что все кругом тоже заулыбались и задвигались, потому что, когда он улыбался, нельзя было не улыбнуться ему в ответ. -- Эка за мной народу-то, -- сказал Харламов, оглядывая невзначай свою свиту, -- эка набралось, словно и вправду архиерейский выход. Идите-ка, идите-ка, товарищи, занимайтесь своим делом, идите, никого нам с Александром Марковичем не нужно. Идите, идите... И вновь стал греть руки, потирая их и дыша в ладони, сложенные лодочкой. Глаза же его опять приняли серьезное выражение и с неожиданной даже цепкостью как бы впились в сконфуженно улыбающегося Александра Марковича. Молча Харламов проглядел анализы и рентгенограммы, подумал и, вытянув губы трубочкой, отчего лицо его сделалось прилежным, стал сильными, гибкими и тонкими пальцами щупать впалый живот Левина. Щупал он долго, заставляя Александра Марковича то дышать, то не дышать, то поворачиваться этак, то так, а сам при этом будто бы к чему-то прислушивался, но к чему-то такому далекому и трудно уловимому, что едва слышал только мгновениями. А когда слышал, то лицо его вдруг переставало быть прилежным и напряженным, в глазах мелькал на секунду азарт и тотчас же погасал, уступая место напряженному и трудному вслушиванию. Потом прикрыл Левина одеялом, встал и вышел, а когда возвратился, то лицо у него было спокойно-деловитое и веселое. -- Так вот, коллега, -- сказал он негромко и опять сел на край стула, -- можно, конечно, оперироваться, а можно и погодить. Режимчик, разумеется, нужен, следить очень нужно и в случае малейшего ухудшения... Он пристально поглядел на Александра Марковича и помолчал. -- Да, вот так, -- сказал он, думая о чем-то своем и продолжая разглядывать Левина, -- вот так. В прятки мы друг с другом играть не будем -- правда, ведь не стоит? -- ну, а покуда, я предполагаю, можно погодить и спеха никакого особого нет. Хорошо бы вам еще Тимохину показаться, он у нас насчет всех этих язвочек -- голова, вам непременно ему показаться нужно. .. И Харламов опять задумался, приговаривая порою: "Да, вот так, вот так. .." Потом встал и, слегка сгорбившись, вышел, кивнув на прощанье головою. "Но Тимохин-то в основном онколог", -- глядя в спину уходящему Харламову, подумал было Левин и тотчас же отогнал от себя эту мысль. "Просто страховка, -- решил он, -- я бы тоже так поступил. И кислотность явно язвенная, вздор все, пустяки". В коридоре басом смеялся начальник госпиталя и что-то громко, играя голосом, говорил Баркан, -- там провожали флагманского хирурга. И по тому, какими веселыми были врачи и как никто не шептался, он еще раз понял, что у него самая обыкновенная, вульгарная язва, с которой живут много лет и которая при нормальном режиме ничем серьезным не угрожает. 11 Через час он поднялся, надел поверх фланелевого госпитального халата свой докторский, взял в руку палку и пошел на обход. Лицо его было спокойным и даже веселым. Ольга Ивановна шла на шаг за ним, тоже успокоенная, довольная. Раненые в палатах, завидев Левина, приподнимали головы с подушек. Он шлепал туфлями, присаживался на кровать и говорил громко, заглядывая при этом в лица: -- Ну, что? Есть еще порох в пороховницах? Кто не съел эту прекрасную рисовую кашу с великолепным свежим молоком? Кто это жжет свою свечу с обоих концов? Это вы, старый воздушный бродяга? Посмотрите на него, друзья, он притворяется, что спит, до того ему стыдно смотреть нам всем в глаза. Ну хорошо, не будем его будить. Сделаем вид, что верим. А вы кто такой? Летчик, да? Варварушкина, он новенький? Да, да, вы мне говорили. Ну и что? Ничего особенного! Товарищи раненые, вы знаете, кто он такой -- этот лейтенантик? Он по скромности вам не сказал. Он тот самый, что сбил "Арадо",-- помните, было в газете? Интересная история. Вы мне потом расскажете подробно, Женя, да? Вас ведь зовут Женя, год рождения двадцатый? Ну, конечно, мы постараемся так сделать, чтобы у вас работали обе руки, я же понимаю, как же иначе. Что вы читаете, капитан? Так он ходил из палаты в палату, отдыхая в коридоре, и только Анжелика с Варварушкиной знали, что не все раненые такие здоровяки, как говорит им Левин, и что не у всех будут работать обе руки и обе ноги, и что медицина не такая уж всесильная наука. Они знали это все и не улыбались. Да, впрочем, и сам Александр Маркович улыбался только в палатах. В коридоре же и в ординаторской он был настроен брюзгливо и ворчал. В двенадцать часов в госпитале все совсем стихло. Левин спустился в свою косую комнату, где все было убрано и вытерто, пришил к кителю чистый подворотничок и побрился перед зеркальцем. Из-под бритой рыжей щетины выступило обглоданное, с обвисшей кожей лицо старика. Но Левин не обратил на это лицо никакого внимания. Он его напудрил тальком, затем гребенкой расчесал жидкие волосы. Потом замшей протер очки, надел новую шинель, посадил на голову фуражку чертом, как носили летчики, взял палку и поднялся наверх, не торопясь, чтобы не задохнуться. Вахтенный матрос с повязкой на рукаве сказал ему "слово". Путь был свободен, его никто не задержал, Анжелика, по обыкновению, торчала у аптекаря. Ночь была тихая, звездная, чуть с морозцем. Над заливом негусто, с переливами, гудели, то скрываясь за сопками, то снова появляясь, барражирующие истребители. И Левин подумал, что уже очень давно не объявлялись в гарнизоне тревоги и что воздушная война теперь идет там, за линией фронта, на территории противника. Опираясь на госпитальную белую палку, он дошел до командного пункта и удивился безлюдию вокруг скалы, около которой раньше всегда стояло несколько машин и внушительно прохаживался матрос с автоматом на шее. Теперь не было ни матроса, ни машин, а тропинку, которая раньше вела в скалу, вовсе замело снегом. "Переехали, -- подумал Левин, -- вот оно что. Давно переехали. И правильно, что переехали, это значит, война перевалила через хребет, война идет к победе, времена изменились, теперь мы господствуем в воздухе, и пусть они уходят под землю, а нам уже пришло время дышать и смотреть в настоящие окна". И он опять отправился в дальний путь, к серому зданию командного пункта. Штаб теперь ушел из скалы, и приемная командующего была в большой комнате с высокими потолками и окнами, в которые вставили стекла и только завешивали черными шторами. Дальний переход утомил его, и он даже немножко опьянел от воздуха, но сердце работало ровно, и когда сн сел на диван в приемной, то никакой дурноты не сделалось и болей тоже не было. -- Вы к генералу? -- спросил адъютант в очень коротком кителе. Александр Маркович наклонил голову. -- Вам назначено? -- Мне не назначено, -- сказал Александр Маркович,-- но я рассчитываю быть принятым. Доложите, когда придет моя очередь, -- подполковник медицинской службы Левин. Адъютант слегка пожал плечами. Он был не лучше и не хуже других адъютантов, но очень боялся своего генерала и потому никогда еще никому не нагрубил; он только слегка пожимал плечами или несколько оттопыривал нижнюю губу, или просто углублялся в почту. -- Я извиняюсь, -- сказал адъютант, когда прошло полчаса, -- вам по какому делу, товарищ подполковник, как доложить? -- По моему личному делу, -- медленно, как бы раздумывая, ответил Левин. -- Тогда придется подождать, -- предупредил адъютант и уткнулся в почту, читая от скуки задом наперед адреса. Теперь в приемной никого не оставалось, кроме Левина. Последним прошел интендант Недоброво. Он был у командующего долго, а когда выскочил, то несколько секунд неподвижно простоял в приемной, глядя на Левина выпученными глазами. -- Что, попало? -- спросил Александр Маркович. -- Интенданты всегда во всем виноваты, -- ответил Недоброво, -- ваше счастье, что вы не интендант. -- Вы, наверное, действительно виноваты, -- вдруг рассердившись, сказал Левин. -- Мы еще с вами как-нибудь поговорим на досуге. Он было начал переругиваться с интендантом насчет каких-то недоданных госпиталю вещей, но от командующего вышел адъютант и совсем другим голосом, чем раньше -- даже с каким-то придыханием, -- объявил, что генерал ждет. Но Левин еще не доругался с Недоброво, они встречались редко, и сейчас он должен был ему объяснить, что такое госпиталь и как надо относиться к госпитальным нуждам. -- Товарищ подполковник, я вас очень прошу,-- сказал адъютант и подергал Левина за локоть. Александр Маркович обернулся: адъютант был теперь другим человеком: на щеках у него горели красные пятна, аккуратные и круглые, как пятачки, глаза более не выражали скуки, и шаг сделался торопливым, сбивающимся. "Попало, наверное, за меня!" -- подумал Левин и на прощанье сказал интенданту: -- Еще подождите, еще вас и в звании снизят. Дождетесь! В большом и высоком кабинете с коричневой панелью по стенам командующий казался еще меньше ростом, чем на прежнем командном пункте "в скале". Волосы его в последнее время совсем поседели, а лицо немного обрюзгло, но глаза смотрели по-прежнему подкупающе прямо, с той твердой и юношеской искренностью, которую многие летчики сохраняют до глубокой старости. Увидев Левина, он поднялся и пошел к нему навстречу, делая рукою жест, который означал, что доклады ваться не надо, потому что все равно Левин спутается и все кончится, как всегда, добродушно-сконфуженней улыбкой и беспомощным извинением. Но Александр Маркович на этот раз нисколько не запутался и договорил все до конца, подготовив себя мысленно к тому, чтобы ни в коем случае не казаться генералу жалким и достойным снисхождения по болезни. -- Однако вы выглядите не слишком важно,-- сказал командующий, когда они сели, --но, с другой стороны, не так чтобы уж очень. Мне доктор Харламов звонил, говорил -- язва, и режим, дескать, вам требуется. Ну, слушаю вас, докладывайте. Да нет, сидите же, сидите, эк в вас военная косточка разыгралась... И, мгновенно улыбнувшись, он тотчас же, едва Левин начал говорить, сделал совершенно серьезное лицо. Но вдруг перебил: -- Особо хотим вас поблагодарить за лейтенанта Ватрушкина. Мне сообщили, что его выздоровление -- целиком ваше дело. Продолжайте, пожалуйста. И стал ходить по кабинету, покуда Александр Маркович говорил. -- Значит, не считаете необходимым ехать? -- спросил он, когда ему показалось, что подполковник кончил докладывать. -- Но советую подумать. Вот давеча не поехали, а болезнь ваша себя и показала. Да и для общего самочувствия хорошо -- Москва, знакомые, в театр бы сходили, ну и семью бы навестили... Левин слегка было приподнял голову, чтобы сказать, что у него никакой семьи нет, но промолчал, так как это могло показаться бьющим на жалость. -- Так, -- заключил командующий, -- ясно. Теперь второй вопрос: что слышно насчет вашего костюма? Левин протирал очки платком. Он ждал этого вопроса, но ответил не сразу. -- Недовольны? -- спросил командующий. -- Нет, в общем костюм приличный, -- сказал Александр Маркович. -- С моей точки зрения, в нем все хорошо, но вот Федор Тимофеевич... -- Это кто же Федор Тимофеевич? -- А Курочка Федор Тимофеевич... -- Так-так. Ну и что же Федор Тимофеевич? -- Ему чем-то костюм не нравится. Он еще не может сформулировать свои требования, но я ясно вижу, что он костюмом недоволен... Командующий усмехнулся. -- Может сформулировать, -- сказал он, -- отлично может. Не формулирует, потому что вас жалеет. Перед отъездом, когда он у меня был, мы тут с начальником штаба задали ему один вопрос, -- расстроили его. Да что же поделаешь -- пришлось. Он нам тогда и сказал: "Я, дескать, инженер-майор Курочка, перенесу, а вот подполковник Левин, тот очень переживать будет". Александр Маркович молчал. -- Да вы не расстраивайтесь, костюм ваш вещь хорошая, полезная, только вот скажите мне, что произойдет со мною, например, если я из самолета выброшусь раненым и упаду лицом вниз? А? Без сознания и лицом вниз, в воду? Ну-ка? Левин хотел ответить, но не нашелся, и только поморгал. Он действительно расстроился. -- Ведь и в тарелке с водой можно захлебнуться, -- сказал командующий. -- Что наука говорит? Наука говорит, что и в луже утонуть можно, если человек не в силах себя заставить подняться. Так? -- Так, -- грустно согласился Левин. -- Вот видите, и вы говорите -- так, -- кивнул командующий, -- а если так, значит эту часть надобно тоже продумать серьезно, "провентилировать", как выражается наш начальник штаба. Александр Маркович подавленно молчал. -- Впрочем, это не значит, что костюм плох, -- продолжал командующий, -- это только значит, что он не закончен. Надо работу над ним продолжать, но с учетом этого непременного требования. Согласны? -- Так ведь это еще нужно изобрести, -- сказал Левин, -- а я без Курочки ничего не могу делать. Я не изобретаю, изобретает он, я только помогаю ему, так сказать, в специальной области. Не знаю, как теперь быть. Испытания мы назначили с Шереметом. Командующий коротко и невесело улыбнулся. -- Это, конечно, большое дело, -- сказал он. -- Сам Шеремет прибыл, огромное событие. -- Помолчал и добавил:-- Испытания вы проводите, ясно? И проводите с полной строгостью и требовательностью, оставив в стороне один только вопрос. Вопрос этот Курочка добьет до конца, мы его хорошо знаем. Все ясно? -- Все, -- повеселев, ответил Левин. -- Перехожу к третьему вопросу, -- сказал командующий, -- он находится в некоторой связи со вторым. Что за птица Шеремет? Только попрошу вас, товарищ подполковник, отвечая мне, помнить, что каждый человек, занимающий нынче должность, не соответствующую его рабочим качествам, не просто бесполезен, хуже -- вреден. С этой точки зрения давайте и будем оценивать нашего Шеремета. Отметем, знаете ли, цеховщину, либерализм, даже дружеские отношения, -- вы с ним, кажется, приятели? Он мне это давал понять... Левин внимательно посмотрел на командующего и ответил, не торопясь и подыскивая наиболее точные слова: -- Ну... приятели мы относительные... Что же касается до работы -- то работать с ним, с Шереметом, и трудно и неинтересно. Так думаю не я один, так думают очень многие. Впрочем, он имеет и свои несомненные достоинства, которые невозможно отрицать. -- Какие? -- с интересом спросил командующий. -- Он энергичен... напорист... умеет добиваться того, что ему нужно... -- Ему или нам? Учтите -- это разница. Александр Маркович подумал и согласился, что это, действительно, разница. Но достоинства у Шеремета, несомненно, имеются. -- В числе этих достоинств, например, хамское отношение к таким работникам, как Варварушкина?-- неприязненно спросил командующий. -- Так? Это ведь на нее он топал ногами, выясняя историю с баней. Впрочем, это вы лучше знаете... -- Знать-то знаю, -- ответил Левин, -- но, видимо, есть и у нас начальники, которым нравится, когда им специально подготавливают баню. Шеремет не дурак и знает, на кого работает. Вот в чем загвоздка. Да что баня, товарищ командующий. Баня -- пустячок, но символический. Я с Шереметом на эту тему имел беседу, как вам, впрочем, известно. Есть вещи похуже... -- Есть! -- сдвинув брови и поигрывая карандашом, произнес командующий. -- Есть, товарищ доктор, и мы с ними боремся. Только не так это просто. Но сейчас мы с вами говорим о потатчике всей этой холуйской мерзости-- о Шеремете. Так вот, что нам с ним персонально делать? -- А -- выгнать! -- кротко улыбаясь, ответил Левин. -- Выгнать, и дело с концом. Я бы выгнал. Впрочем, может быть, это слишком сильно сказано. На аптечных склянках делают наклейки: "Перед употреблением взбалтывать". Если Шеремета взболтнуть, то есть взболтать. .. Командующий курил, слегка отворотясь. И опять Александр Маркович заметил, как обрюзг и постарел генерал и какая печать усталости лежит на всем его облике-- и на выражении лица, и на опущенных плечах, и на повисшей вдоль тела руке. -- Незачем взбалтывать, -- сказал он сухо, -- человек на пятом десятке должен сам понимать что к чему. Впрочем, мы разберемся. А сейчас приглашаю вас в салон ужинать, там займемся прочими нашими делами. Своей твердой, чеканной походкой он пошел вперед, что-то коротко, почти одним словом приказал вскочившему адъютанту и с маху отворил дверь в салон, по которому размеренным шагом, негромко насвистывая, прогуливался генерал Петров -- высокий, в чеплашке и серых замшевых перчатках, которые он, так же как и чеплашку, никогда не снимал, потому что был тяжело изувечен и не считал возможным, как он выражался, "портить аппетит здоровым людям". И лицо его тоже было изуродовано так, что никто теперь не верил, будто нынешний заместитель командующего по политчасти генерал Петров был когда-то замечательно красивым летчиком. Сохранились на лице Петрова только прежние глаза, такие веселые, всегда такие полные дружелюбно-иронического блеска, что люди, которые впервые его видели, не сразу замечали и рубцы, и шрамы, и бурую кожу -- все то, что много лет тому назад наделало пламя в кабине истребителя над Гвадалахарой. Впрочем, про Гвадалахару знали очень немногие: Петров, посмеиваясь, объяснял, что у него взорвался примус и испортил ему всю красоту. -- А говорили, что вы при смерти, -- сказал он, пожимая руку Левину, -- вовсе не при смерти, только похудели немного. Ничего, отвоюемся -- поедете в Сочи. Вы ведь любите Сочи, часто туда раньше ездили? И он раскатисто засмеялся, откинувшись на стуле и тряся головой. Все в ВВС помнили, как Александр Маркович ездил в Сочи. -- Не поедет Левин в Сочи, -- сказал командующий,-- ему теперь надо язву лечить, это в Железноводске, что ли, или в Кисловодске? Налить вам водки, подполковник? Я знал одного язвенника, так он только чистым спиртом лечился, говорил -- прижигания очень полезны. Что вам можно? Сыру можно? Трески жареной желаете? -- Нет, благодарю вас, -- сказал Левин, -- я лучше чаю выпью с сухариком. Мне это всего полезнее покуда. .. Подавальщица салона Зина одобрительно взглянула на подполковника. Ей очень нравилось, когда гости командующего не накидывались по-хамски на закуски. Надо же понимать, что в салоне тоже норма и на всех этих прожорливых летчиков никогда не напасешься. Вот давеча был тут майор Михайлов -- подвинул к себе сыр гаудэ и съел сразу четыреста граммов. А этот подполковник пьет себе чаек и кушает корочки -- сразу видно, что доктор и умеет себя держать. За едой говорили о спасательном самолете. Левин даже нарисовал чертежик -- как все должно быть оборудовано, и отдельно, покрупнее, изобразил автоматический трос, предложенный Курочкой. За этот трос должны хвататься утопающие. -- А что? Остроумно, право, остроумно, -- сильно жуя крепкими зубами над ухом Левина, сказал Петров. -- Ах, голова у Курочки, Василий Мефодиевич, удивительная голова. Тут что же, шарикоподшипники, что ли, подполковник? Левин не знал и ответил, что не знает. -- Он нам так и немца-летчика доставит, -- сказал командующий, -- немец-то за трос первым схватится, еще нашего оттолкнет. Привезете немца, доктор? Или это нынче негуманно с точки зрения международного Красного Креста? Нынче что-то там сломалось вовсе в этом Красном Кресте, ничего не понять, верно ведь? -- Верно, -- улыбаясь, ответил Левин. Зина принесла ему с кухни свежих сухариков, и он грыз их еще молодыми, ровными, белыми зубами. А командующий и Петров говорили о том человеке, который должен управлять будущим спасательным воздушным кораблем. -- Вы о ком-нибудь персонально думали? -- спросил командующий. -- Курочка ведь тоже знает ваших людей. Толковали с ним? Левин ответил, что они с Курочкой не раз обсуждали кандидатуру Боброва и что пришли к выводу -- плохой пилот погубит идею, идея будет дискредитирована. И, размахивая в воздухе карандашом, принялся объяснять, каким, с его точки зрения, будет хорошее начало. Объяснял он долго и подробно, и по тому, как он остаавливался на случайностях, возможных в таком деле, было видно, сколько вложено в эту идею сил и труда. Командующий и Петров слушали молча, не перебивая. В стаканах остывал чай. Пощелкивало в радиаторах парового отопления. Несколько раз входил и что-то докладывал на ухо командующему оперативный дежурный. Василий Мефодиевич кивал головой, задумчиво соглашаясь, помешивал ложечкой остывший чай. Петров курил. Зина, стоя на своем всегдашнем месте у самоварного столика, тоже слушала Левина и от усталости за день то и дело засыпала. Во сне она видела огромный самолет над студеным морем, видела, как в самолете сидят доктора в халатах с инструментами, как эти доктора смотрят в окна и вдруг самолет опускается, опускается и садится на быстро бегущие волны. И из самолета выходит какая-то веревка, веревка волочится за ним по волнам, В пилот в это время кричит в трубу, потому что воют моторы и шумит море и совершенно ничего не слышно. А летчик в капке, обожженный и раненый, как когда-то генерал Петров, из последних сил плывет к самолету. В небе же в это время продолжается сражение, сражаются друг с другом наши и фашистские самолеты, и вдруг один немец увидел нашу спасательную машину. Обрадовавшись, он камнем ринулся вниз, но не тут-то было! -- Не тут-то было! -- сказал Александр Маркович,-- Вот вам наше вооружение. И вот вам сила огня и пулеметного и пушечного, впрочем, это, разумеется, приблизительно, я тут не совсем уверен... -- Боюсь, что вы путаете, -- сказал командующий, -- не поднять вам такое вооружение. Да и какой смысл? Мы нам лучше истребителей будем давать с дополните льными бачками... -- Но это же не очень важно -- путаю я или нет. Важно то, что покуда я или другой военврач оказывает помощь спасенному из воды, машина готовится к взлету. И вот, пожалуйста, мы стартуем и ложимся на обратный курс. В случае если мы получаем сообщение еще о таких! происшествиях, мы возвращаемся и производим посадку вновь, но на положении первых спасенных это никак не отражается. Спасенные уже находятся в условиях, близких к стационарным. Первая помощь любого типа ими уже получена. Обогревание и прочие процедуры, выполненные квалифицированным персоналом, закончены. Как я себе представляю, состояние нервного подъема уже покинуло спасенных, они спят сладким сном, обстоятельства дальнейшего рейса им неизвестны и непонятны... -- Зинаида, чаю! -- сказал командующий. -- И мне, Зинуша, -- попросил Петров. Зина, покачиваясь спросонья, принесла горячего чаю. Командующий посмотрел на нее и засмеялся. -- Смотрите, спит! -- сказал он. -- Как пехотинец на марше. И, повернувшись всем туловищем к Левину, сказал все еще веселым и звонким голосом: -- Ну, что ж, одобрим, Петров? А? На мой взгляд, отличная идея. И если все пойдет благополучно, создателей самолета от имени нашего Советского правительства наградим, а? Наградим, Петров? Как ты считаешь? Петров молча улыбался глазами. -- Создателей наградим, -- уже серьезно и даже раздраженно повторил командующий, -- ну, а тех, которые мешали, не помогали, разных там Шереметов, тех накажем. Понимаете, подполковник? Сурово накажем, чтобы работать не мешали. Потом они оба проводили его до приемной и долго еще, стоя, разговаривали о спасательном самолете. Тут же в стороне, вытянувшись, стоял вызванный к командующему Шеремет. И Левин спиною чувствовал, как выглядит Шеремет, каким привычно восторженным взглядом он смотрит на командующего и какой он весь образцово-показательный в своем роскошном кителе, в наутюженных брюках, в начищенных до зеркального глянца ботинках. -- Ну, добро, -- сказал командующий, -- вопрос о Боброве мы завтра же окончательно решим с начальником штаба. До свиданья, подполковник. Рад, что заглянули. Вдвоем с Петровым он ушел к себе в кабинет, адъютант нырнул туда же, и тотчас Шеремет спросил: -- Зачем меня вызывают? -- Не знаю, -- сказал Левин. -- Но обо мне была речь? -- Была. -- И что же? -- Я изложил свое мнение, -- сказал Левин. -- Оно сводится к тому, что вы плохой работник. Впрочем, я это говорил вам в глаза. Шеремет сжал губы. Выражение бравой независимости и старательности сменилось выражением, которого Левин раньше никогда не видел на лице Шеремета: тупой страх как бы оледенил лицо начсана. -- Вас, наверное, снимут с должности, -- сказал Левин, -- и это будет хорошо нам всем. И санитаркам, и сестрам, и докторицам, и докторам. Мы устали от вас и от шума, который вы производите. До свиданья. Дорогая Наталия Федоровна! Сейчас довольно поздно, но мне что-то не спится. Был я у своего начальства и порадовался на человеческие качества некоторых товарищей. Мне, как Вам известно, много лет, и повидал я в жизни разного -- худого, разумеется, куда больше, нежели хорошего, и, может быть, поэтому настоящие люди, люди нашего времени, чистота их и благородство неустанно вызывают во мне восхищение и желание быть не хуже, чем они. Простите меня за несколько выспренний слог, я вообще нынче что-то пребываю в чувствительном состоянии, наверное это от лежания и от ничегонеделания. Лежа в своей шестой палате, дочитал "Палату No 6" А. П. Чехова. И, боже мой, как это опять перевернуло мне душу, как почувствовал я разницу между тем временем и нынешним, между тем государственным устройством и нашим. Та палата No 6 была реальной повседневностью, нормой, а нынче ведь нас бы за это судили, и как еще судили, не говоря о том, что Андрей Ефимович не смог бы прожить и месяца среди нас. Кстати, чеховская палата N" 6 существует и на моей памяти -- я в шестнадцатом году видел буквально такую больницу и местечке Большие Гусищи. Помните, у Чехова: "В отчетном году было обмануто 12.000 человек; все больничное дело, как и 20 лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное из высшей степени вредное для здоровья жителей". Так думает Андрей Ефимович о своей больнице, и думает совершенно справедливо. Можем ли мы сейчас представить себе хоть одного врача, который бы на мгновение так подумал о своей деятельности? Нет, это решительно невозможно, немыслимо. Невыносимо грустно было читать. Помните? "Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна освещала его". Стоит ли так жить? Нет, так немыслимо, невозможно жить. И умирать так нельзя. Впрочем, нам еще рано об этом размышлять,.Нам дела еще много осталось. Кстати, я совершенно потрясен: ваш Виктор женится? Выходит, мы уже старые люди? Будьте здоровы и не скучайте. О Н. И. опять слышал-- делает удивительные дела. Впрочем, я не удивляюсь -- я всегда верил в его характер, в его талант. Ваш А. Левин 12 Пока все проходило благополучно. Командующий спрашивал, Шеремет отвечал. Почему же и не спрашивать командующему, это его право. И, ободрившись, Шеремет пустился в рассуждения. Он даже рассказал анекдот к случаю. У него всегда были анекдоты к случаю, он тщательно их собирал и никогда не забывал. Но ни командующий, ни Петров не улыбнулись. Это Шеремету не понравилось. -- Да, вот еще что, полковник! -- сказал командующий и помолчал, как бы собираясь с мыслями. Шеремет изобразил на своем широком лице внимание и заинтересованность. -- Давеча был я в бане! "Начинается",-- подумал Шеремет. И тотчас же лицо его приняло покорное и виноватое выражение. -- Черт знает что вы там устроили, -- говорил командующий, холодно и зло глядя в подбородок Шеремету. -- Бумажные цветы понаставили, ковер из Дома флота притащили, одеяла из госпиталя, простыни, квас сварен из казенных сухарей. И, говорят, баню для командного состава закрыли на два часа раньше. Верно это? -- Так точно, виноват, -- сказал Шеремет. -- Стыдно, полковник, стыдно, -- вставая с места, брезгливо, почти с отвращением сказал командующий, -- стыдно и подло. При слове "подло" Шеремет порозовел от страха. Он стоял по стойке "смирно" -- руки по швам, живот втянут, подбородок вперед, покорное и виноватое лицо, но сейчас это ничему не помогало. Сейчас заговорил Петров. Петров ходил за спиною Шеремета и говорил негромко, совершенно не стесняясь в выражениях. -- Вы чужой человек в авиации, -- вдруг сказал Петров, -- понимаете? Вот Левин не летчик и не техник, однако он свой человек в нашей семье, а вы только едок -- вы с ложкой, когда мы с сошкой. "Повернуться к нему или не повернуться? -- думал Шеремет. -- Если я повернусь к нему, то буду спиной к командующему. А если не повернусь, тоже будет плохо, Э, да что там, все равно хуже не бывает". -- Почему вы так топали ногами на Варварушкину? -- спросил командующий. -- И насчет бани доложите подробно, для чего это вы все затеяли! -- сказал Петров. Вопросы посыпались на него градом. Он не успевал отвечать. И каждый его ответ сопровождался репликами, от которых у него подкашивались ноги. Он уже не понимал, кто бросает эти уничтожающие реплики, он только поводил своей большой головой, и тупой, тяжелый страх все больше и больше сковывал его жирное тело. "Надо молчать,---решил он, -- пусть будет что будет. Надо молчать и надо бояться. Начальство любит, чтобы его боялись". По и здесь он ошибся: это он любил, чтобы его боялись, чтобы хоть немножко трепетали, входя к нему в кабинет, а они - ни командующий, ни Петров -- терпеть не могли испуганных подчиненных. Одно дело, если человек осознал свою неправоту, понял, что ошибся, совсем другое дело, если он просто боится. И так как Шеремет боялся -- он стал им обоим неприятен. Поэтому, переглянувшись, они оба сурово помолчали, и погодя командующий сказал Шеремету, что тот может быть свободен. -- Есть! -- ответил Шеремет. - Доложите начсанупру флота, -- сказал командующий, -- что я накладываю на вас взыскание и прошу генерала мне позвонить, как только он прибудет из города. -- Есть! -- повторил Шеремет, еще не понимая сути слов командующего, но уже чувствуя на спине холодок и все еще не уходя. -- Так вот -- можете быть свободным! -- еще раз произнес командующий и кивнул. Петров тоже кивнул и отвернулся. "Плохо!--подумал Шеремет. -- Но не слишком. Могло быть хуже. Впрочем, ничего особенного: маленько перестарался, но ведь я хотел сделать как лучше. Ну что же -- ошибся: если бы я был командующим, мне бы лично нравилось, что мне так подготовили баню. Должен же быт командующего, отношение к нему, чуткость, -- должно же это все отличаться от того, как мы все относимся к рядовым летчикам. Ах, глупость какая, надо же так не угадать..." Из кабинета он вышел еще бодрясь, но на лестнице вдруг совсем испугался -- до того, что заныло под ложечкой: "Накладываю взыскание, пусть позвонит генерал!" Для чего звонить генералу? Для какого-то особого разговора? Для секретного? Может быть, они еще чего-нибудь проведали? И ему вдруг припомнился недавний и громкий скандал в терапевтическом отделении госпиталя, когда он, Шеремет, приказал очистить палату для заболевшего гриппом нужного и полезного майора из интендантства. Вспомнился капитан-фронтовик, пожилой человек, в прошлом директор сельской школы, заболевший на переднем крае острым суставным ревматизмом, и вспомнились все те слова, которые произнес тогда этот капитан. Капитан был прав во всем, но Шеремет страшно обиделся, потому что решил для себя (так было.удобнее), что интендантский майор нужен вовсе не ему самому лично, а нужен госпиталям. В какой-то мере это было верно, но только в малой мере, и теперь Шеремету показалось, что и командующий и Петров знают все то, что тогда сказал капитан. Так как сам Шеремет вечерами, на досуге не раз занимался писанием рапортов и докладных записок, попахивающих доносами, то и про других людей он всегда думал, что они тайно пишут "на него". И теперь.он твердо решил, что на него "много написано писанины" и что он пропал. Конечно, пишут все -- Левин, и этот капитан, и Варварушкина, и разные другие, нe все ли равно кто, когда теперь все вдруг зашаталось, завтрашний день стал сомнительным, а о послезавтрашнем не стоит даже и думать. Произошло нечто ужасное, остановить ничего немыслимо, начсан полковник Шеремет сейчас, может быть, вовсе и не начсан и даже не полковник, он --просто Шеремет, а просто Шеремет, без звания и должности, -- это пар, ноль, ничто. Разумеется, он -- врач, но кого он лечил в последний раз и когда, кто знает врача Шеремета? Никто. Его знали как начальника врачей -- вот и все, как заведующего, и иногда он еще читал лекции -- он ведь хороший общественник и лекции читал недурно, -- что-то о гигиене на производстве, об охране материнства и младенчества... Но какое это имеет теперь значение? Раскуривая на ветру папиросу, он вдруг заметил, что его большие, крепкие руки дрожат. И вкус папиросы -- хорошей, высшего сорта папиросы --показался ему неприятным, словно попахивало горелой тряпкой. Возле госпиталя он встретил Баркана и обрадовался ему. Левин был врагом Баркана, и Левин был врагом Шеремета. Сейчас Шеремет обязан был объединить вокруг себя всех недругов Александра Марковича. Левин погубил Шеремета и несомненно готовился к тому, чтобы погубить Баркана. И, стараясь говорить спокойно, даже несколько иронически, Шеремет поведал Баркану всю историю про баню и про то, что сказали командующий и Петров. -- Это все? -- жестко спросил Баркан. -- Все! -- ответил Шеремет. -- Плохо!--произнес Баркан. -- Что, собственно, плохо? -- Скверная история! -- неприязненным голосом произнес Баркан.--Я не поклонник Левина, но вы попали в скверную историю. Левин тяжелый человек, но, знаете, я не могу вам выразить сочувствия, товарищ полковник. .. Он помолчал и коротко вздохнул: --: Может быть потому, что у меня тоже тяжелый характер? Потом, козырнув, скрылся в темноте. А Шеремет шагал к себе и думал: "Блокируется! Понимает, что Шеремет уже не Шеремет. То есть Шеремет еще Шеремет, но он уже не полковник Шеремет, не прежний Шеремет..." 13 -- Вчера командующий мне поднес пилюльку, -- сказал Левин. -- Как вам не стыдно, Федор Тимофеевич. Неужели вы думаете, что я ребенок, играющий в игрушку? Наша затея серьезное дело, и я это хорошо понимаю. Курочка молчал и улыбался, с удовольствием глядя на Левина. Он любил сидеть в тепле левинской ординаторской, любил слушать, как ворчит доктор, любил попить у него некрепкого чаю с сухариком. Сам того не зная, он любил Александра Марковича. -- Что же будет с сегодняшним испытанием? -- Будем испытывать, -- сказал Курочка. --Денег испытания не стоят, риску тоже нет, почему же нам не довести испытания костюма в его нынешнем состоянии до конца? Командующий, во всяком случае, считает испытания полезными. Ну, а потом подумаем. Вы несогласны? Пришел Дорош, потом явился Калугин, через несколько минут после него -- Шеремет. Начсан был несколько бледен и говорил томным голосом. С Левиным он поздоровался демонстративно вежливо, но с некоторым оттенком официальности. Усевшись на диван, он стал напевать едва слышно, чтобы они не думали, что с ним все кончено. "В крайнем случае мне угрожает склад, -- думал он, напевая из "Риголетто". -- Это, конечно, очень неприятно, это значит -- я погорел, но зато должность тихая, и если вести себя прилично, то хуже не будет. А оттуда я напишу е м у". Про этого человека он всегда думал как бы курсивом. Когда-то Шеремет угодил этому деятелю и начальнику и с тех пор держал его "про запас", никогда не тревожа пустяками, а пописывая изредка бодрые письма и оказывая маленькие, но симпатичные знаки внимания его супруге и его семье, находящимся в эвакуации. И от него он получал иногда короткие писульки, написанные чуть свысока, но все же дружеские и, как думал сам Шеремет, "теплые". Вот этот он и должен был впоследствии, не сразу, но обязательно помочь Шеремету, -- конечно, не здесь, а где-нибудь в другом месте, там, где шереметовская расторопность и услужливость будут оценены по достоинству. Ночью, вспомнив о н е м, Шеремет твердо решил держаться бодрее. И нынче он опять подумал, что не все еще окончательно потеряно, что грустить на виду у всех нет причин и что нынче же он напишет жизнерадостное фронтовое письмо ему и его семейству. А подумав так, он тотчас же энергично втиснулся в общий разговор Дороша, Левина, Курочки и Калугина. * * * -- Ну не везет же нам с погодами, -- сказал краснофлотец Ряблов. -- Покуда вы болели, товарищ подполковник, погоды были во! А поправились, опять море играет! Он подал руку Левину и перетащил его на корму, туда же перетащил Шеремета и Курочку. Дорош и Калугин сели на передние банки. "Сердце красавицы склонно к измене..." -- напевал Шеремет, глядя на серые пенные валы и на далекий силуэт эсминца. Потом он открыл портсигар, угощая офицеров толстыми папиросами. "И к перемене, -- напевал он, предлагая взглядом свои папиросы, -- и к перемене, как ветер мая". Папирос у него никто не взял, он зажег зажигалку-пистолет и прикурил, аппетитно причмокивая. Матросы подняли весла. Старшина вопросительно взглянул на Шеремета-- старшего в звании. -- Давай, давай, -- сказал Шеремет, -- давай, друже, побыстрее. Провернем эту формальность сегодня -- и обедать. С вас хороший обед нынче, товарищи костюмные конструкторы. Потом он похвалил костюм. Вышло даже так, что нынешние испытания вовсе не нужны, потому что всем известно, какое это замечательное достижение -- костюм. Курочка молча улыбался. Левин тоже вдруг улыбнулся и толкнул Федора Тимофеевича локтем в бок. -- К прежней вешке, товарищ подполковник? -- спросил старшина. Александр Маркович кивнул. Серые низкие тучи быстро бежали по небу. С визгом из-за скалы вынырнуло несколько чаек -- косо раскинув крылья, помчались за шлюпкой. Покуда шли к вешке и покуда заряжали Дорошу грелки и аварийный паек, -- стемнело. Весело показывая белые зубы, Дорош помахал комиссии рукою и прыгнул в волны, потом перевернулся на спину и закричал: -- Ну и штука! Великолепно, товарищи, замечательно! Давай за мной, я поплыву! -- Этот нас погоняет, -- усмехнулся Курочка и наклонился к в