оде, чтобы лучше видеть. Но ничего не увидел, кроме мерцающих волн да белой пены, что неслась по заливу. Шеремет курил и с деловым видом глядел на светящуюся стрелку хронометра. Время шло нестерпимо медленно. -- Э-ге-ге! -- кричал Дорош.-- Ищи меня, ребята! Э-ге-ге-ге! -- Право, не следует задерживаться, -- сказал Шеремет. -- Все ясно, люди сработали прекрасную вещь, о чем тут можно толковать! -- Салонные условия испытания, -- сказал Курочка.-- Залив, шлюпка идет. Надо думать об океане, о травмированном летчике, а не о детских игрушках вроде этой. И засмеялся злым тенорком. -- Но вода и тут имеет минусовую температуру,-- с недоумением ответил Калугин. -- Что же касается до травмированного летчика, то Дорош, если я не ошибаюсь, плывет сейчас с протезом. И вообще я не понимаю твоего тона, Федор Тимофеевич. .-- А я понимаю, -- сказал Левин. Курочка предложил выпить, и Калугин открыл фляжку с коньяком. Шеремет светил фонариком, покуда всем налили, и, сердито фыркая, выпил свой стаканчик. -- Э-ге-re-re! -- кричал Дорош. --Ищите меня, хлопцы, бо я далеко. Это ему казалось, что он далеко, па самом деле шлюпка шла за ним следом. И при свете сильного электрического фонаря все видели, как Дорош ест и даже пьет. Акт писали в госпитале, в ординаторской. Курочка, Калугин и Дорош сидели рядом на клеенчатом диване и пили чай стакан за стаканом. Шеремет расхаживал по комнате из конца в конец. -- Ну, так вот, -- сказал вдруг Курочка, -- я думаю, что резюмировать это надо в следующем духе... Он обвел всех веселым взглядом, подумал и заговорил медленно, подбирая слова: -- В таком духе, что испытания прошли удовлетворительно, что костюмчик в общем и целом, и так далее... но! Но! Вот тут-то и есть загвоздка. Но костюмчик не предусматривает случаев падения летчика в бессознательном состоянии лицом вниз, понимаете? В ординаторской стало очень тихо. Шеремет остановился. Зажигалка горела в его руке, он так и не закурил. -- А ведь падение лицом вниз вещь распространенная, не так ли? -- спросил Курочка. -- Поэтому предложить авторам костюмчика разработать и решить задачу автоматического поворота или поворачивания пострадавшего на спину в воде. Так? Ну-с, и покуда авторы эту вадачу не решат, дело полагать законсервированным. Шеремет наконец прикурил. -- Этим мы и закончим, -- сказал Курочка, -- но не навсегда, конечно, а только на нынешнем этапе. Вопросы есть? Вопросов не было. Александр Маркович молча писал, "...полагать законсервированным", -- написал он и поставил жирную точку. 14 Размеренно нажимая подошвой башмака на педаль умывальника, Александр Маркович мыл руки. Это было скучное занятие -- мыть руки перед операцией, он издавна приучал себя в это время думать на определенные темы и вот уже лет пятнадцать не замечал процесса мытья рук. Это был совершенно механический процесс -- сначала мыло и щетка, потом Верочка подавала йод, потом поливала руки Левина спиртом и сама говорила: "Готово". Если она не говорила этого слова, он еще десять минут мог держать свои большие ладони лодочкой. Верочка была как будильник с резким, трещащим голосом. -- Готово! -- сказала Верочка и открыла перед ним дверь. Он вошел в операционную, держа руки ладонями вперед, и, прищурившись, посмотрел на стол, на котором лежал Бобров. Лицо летчика было неподвижно, но глаза с сегодняшнего утра словно бы побелели и оттого потеряли прежнее выражение собранной и напряженной воли. Теперь Бобров уже не мог справиться с физическими страданиями, они были сильнее его, они одержали над ним победу. Капитан Варварушкина подала Левину рентгеновский снимок, но не в руки, а на свет, так, чтобы он мог все видеть еще раз, но ни до чего не дотрагиваться. Жуя губами, он рассмотрел все четыре снимка и подошел к столу. Брезгливое выражение появилось на его худом лице. Это означало, что ему трудно. Он все еще жевал губами, как старик, как его отец, когда он приехал к нему прощаться в больницу, -- отец умирал от рака. -- Скорее бы, товарищ начальник, утомился я,-- сказал Бобров сердито. Наверное, он не узнал Левина, потому что теперь у доктора был завязан рот и белая шапочка была надвинута на самые глаза, почти закрывая мохнатые брови. Внезапно он начал ругаться -- очень грубыми словами. Это случается с людьми, когда их наркотизируют. Потом Анжелика Августовна подала Левину скальпель. Верочка по его знаку спустила ниже рефлектор. Капитан Варварушкина изредка, ровным голосом сообщала, какой частоты и наполнения пульс. Минут через десять Левин сказал Анжелике: -- Надо меньше думать про завивку ваших кудрей и больше про дело. Надо соображать головою. Еще несколько погодя он крикнул: -- Что вы мне даете? Я вас посажу на гауптвахту! -- Я даю вам то, что нужно, -- басом ответила Анжелика Августовна. -- Я соображаю головой. -- Извините, -- сказал Левин. Опять сделалось тихо. Верочка подставила тазик. Туда с сухим стуком упал осколок. -- Оставьте ему на память, -- велел Левин и извлек длинными пальцами еще два осколка. Бобров дышал ровно, но с всхлипами. Варварушкина изредка привычным жестом гладила его по щеке. Верочка еще раз показала Левину снимки. Он долго вглядывался в них, держа руки перед собою, и наконец решился. В сущности, он решился уже давно, а сейчас он только подтвердил себе свое решение. Боброва повернули на столе. Все началось сначала. -- Продолжайте наркоз! -- сказал Александр Маркович. Через несколько минут он увидел почку. Осколок засел в ней глубоко, и с ним пришлось повозиться. Дважды у Левина делались мгновенные головокружения, но он справлялся с собою, и только на третий раз велел Верочке подать капли, приготовленные перед началом операции. Верочка оттянула повязку с его рта и вылила капли ему в горло. Операция длилась уже более часа. Даже Варварушкина стала тяжело дышать. Анжелика Августовна дважды роняла инструменты. Верочка вдруг шепотом сказала: "Боже ж мой, боже мой!" -- Кому не нравится, тот может убираться вон, -- сказал Левин. -- Или, может, тут есть слишком нервные люди? Никто ему не ответил. Никто даже не понял, что он сказал. Все знали -- подполковник болен, ему тяжело, операция сложная, если хочет -- пусть ругается любыми словами. Может быть, ему от этого легче. Прооперировав Боброва, он сел на табуретку и закрыл глаза. Большое поле с рожью и цветочками проплыло перед ним. Цветочки покачивались па ветру, рожь ложилась волнами, и тени бродили по ней. Левин открыл глаза. Анжелика стояла перед ним с градуированной мензуркой в руке. -- Это немножко спирту, -- сказала она.--Двадцать граммов. И тридцать граммов вишневого сиропу. Вам будет очень хорошо. Пожалуйста, Александр Маркович, будьте так добры! Маленькие круглые глазки Анжелики были печальны и полны сочувствия. Левин выпил и опять закрыл глаза. Теперь он увидел снег. Снег падал и падал, и цветочки покачивались в снегу. Это уже была чертовщина. -- Я полежу полчаса, -- сказал Левин. -- В ординаторской. Пусть мне принесут туда чаю и сухарик. Через полчаса позовите меня. И подготавливайте этих двух... этих двух молодых людей. Один -- резекция голеностопного сустава, а другой -- пальчики. Опять я не помню фамилии.. . Он виновато улыбнулся: -- Хороший, чуткий врач непременно знает фамилию и имя-отчество. Когда я был молодым, мне все это давалось легко, а теперь я помню только сущность дела, а остальное забываю. Наверное, меня пора выгонять вон... -- Ну что вы такое говорите! -- возмутилась Анжелика. -- То и говорю. Еще есть кто-нибудь на сегодня? Варварушкина молча кивнула головой. Да, еще один истребитель. Его только что привезли. Доктор Баркан считает, что надо оперировать. -- Хорошо, я посмотрю, -- сказал Левин. -- Проводите меня, пожалуйста, Верочка, меня тошнит, и эти отвратительные головокружения. Верочка взяла его под руку и повела к лестнице. Чтоб не выглядеть жалким, он надменно улыбался и по дороге сделал замечание двум санитаркам, разносившим обед. -- Сейчас вам чайку принесу и сухарики, вы себе пока отдыхайте, -- сказала Верочка, -- и до вас никого не пущу. Матроса с автоматом поставлю у двери. Александр Маркович лег. Закрывать глаза он боялся. Лукашевича вызывать уже поздно. Баркана как хирурга он толком не знал. Надо все делать самому. А тут эти проклятые цветочки перед глазами и поле, в котором растут злаки. Он никогда точно не отличал рожь от пшеницы. И цветы он тоже путал: разные там гортензии или левкои. Или еще хризантемы. Верочке он сказал: -- Принесите сюда шприц, моя дорогая, и ампулу с кофеином. Вот я выпью свой чай и полежу, а потом вы мне впрысните кофеинчику. Верочка принесла и то и другое и привела с собою капитана Варварушкину. Та спокойно села возле Левина на диван и теплыми пальцами взяла его запястье. Он смотрел на нее снизу вверх близорукими без очков глазами и тихо улыбался. -- И ничего смешного, товарищ подполковник, -- строго сказала Варварушкина. -- Я нахожу, что Шеремет был прав. Такое расходование самого себя по меньшей мере нерентабельно. Левин все еще улыбался. Дверь скрипнула, вошел Баркан. За ним просунулась Анжелика. -- Послушайте, убирайтесь все отсюда!--сказал Левин. -- Или человек не может немного отдохнуть? Даже странно, что вы еще не вызвали начальника госпиталя и замполита. Попив чаю с ложечки, он снял китель и засучил рукава сорочки. Анжелика взяла из рук Верочки шприц и ; сделала ему укол. Варварушкина подала ему очки. Баркан, заложив руки за спину, сердито глядел на Левина кофейными зрачками. -- Ну, можем идти, -- сказал Александр Маркович.-- Я отлично себя чувствую. Пойдемте, гвардейцы от медицины. Пойдемте, дети, вперед, и выше мы должны смотреть, вот как! Он открыл дверь и, напевая под нос "Отцвели уж давно хризантемы в саду", пошел по знакомому до мельчайших подробностей коридору к той палате, куда привезли раненого истребителя. Очки его блестели. Халат -- накрахмаленный и серебристый от глажения -- приятно похрустывал. В зубах Левин держал мундштук, и это придавало всему его облику выражение залихватской независимости. Кроме летчика-истребителя, только что привезли еще стрелка-радиста и двух молодых парней из команды аэродромного обслуживания -- они оба попали под бомбежку. Баркан работал у одного операционного стола, Левин у другого. И каким-то вторым зрением Александр Маркович видел, что Баркан действует уверенно, спокойно, сосредоточенно и умно. А Баркан чувствовал, что подполковник -следит за ним, -- и злился. Злился, еще не понимая, какому высокому чувству подчинена вся жизнь этого крикливого, скандального, неуживчивого человека. -- Если я не ошибаюсь, мне сейчас был учинен в некотором смысле экзамен? -- спросил в коридоре Баркан. -- Не говорите глупости! -- ответил Александр Маркович. После операций был еще вечерний обход и перевязки, на которых он присутствовал, сидя, по обыкновению, в углу на табуретке и покрикивая оттуда каркающим голосом. К ночи, съев свою манную кашу и омлет из яичного порошка, он велел себе поставить кресло в шестой палате, где лежали после операции Бобров и капитан-истребитель. Бобров не спал -- смотрел прямо перед собою еще мутным, не совсем понимающим взглядом. Истребитель стонал. Дежурная сестра поила его с ложечки водою. -- Дайте ему еще морфию, -- сказал Левин, -- а утром посмотрим. И принесите мне сюда сегодняшние газеты, я еще не читал. Там, у меня в кабинете на столе. Просидев еще часа два, он на всякий случай заглянул во все палаты и в коридоре прислушался к шепоту вахтенного краснофлотца. Тот сидел у телефона с "рцы" на рукаве бушлата и не то молился, не то произносил слова какого-то заклинания. -- Вы что шепчете, Жакомбай? -- спросил Левин. -- Шу-шу-шу? Что за шу-шу-шу? Краснофлотец встал, обдернул бушлат и улыбнулся доброй и сконфуженной улыбкой. -- Ну? -- еще раз спросил Левин. -- Разные слова учу, -- сказал Жакомбай.--Много слов есть красивых, а я не знаю, как говорить по-русски. Например: "интеллигенция советская", "интеллигент". В книжке написано. -- Ну и что же такое, например, "советский интеллигент"? -- спросил Левин. -- Например, вы, товарищ подполковник, есть советский интеллигент. Так мне сказала старший сержант, и так мы все понимаем. Казах теперь не улыбался, он смотрел на Левина серьезно. -- Вы есть советская интеллигенция, -- сказал Жакомбай, -- которая означает в вашем лице, что все свои научные знания и весь свой ум, который у вас имеется, вы до самой смерти отдаете для советских людей и ни с чем не считаетесь, как вы! И день, и ночь, и опять день, и идти не можешь, под руки ведут, и делаешь! Он внезапно перешел на "ты" и сразу заробел. Левин молчал. В тишине вдруг стало слышно, как щелкают ходики. -- Я был в морской пехоте -- боец, -- сказал Жакомбай, -- наше дело было -- граната, штык, автомат, до самой смерти бить их, когда они сами не понимают. А вы, товарищ подполковник... мы тоже про вас знаем. Извините меня. -- Ну, хорошо, спокойной ночи, Жакомбай, -- вздохнув, сказал Левин. -- Спать пора. И пошел к себе вниз -- по крутым и скользким, сбитым ступенькам. Дня через два, ночью, по своему обыкновению он наведался к Боброву. И сразу же услышал целый монолог, который ему показался бредом. -- От своей судьбы не уйдешь, -- говорил летчик, -- и как вы от меня, товарищ капитан, ни бежали, судьба нас вот где столкнула. Будьте ласковы, выслушайте до конца! Сначала я получил эту книжку сам лично у библиотекарши на Новой Земле. Она мне лично поверила и под честное слово дала. В Архангельске на Ягоднике эту книжечку под названием "Война и мир", в одном томе все части, у меня на денек взял капитан Лаптев, потом эта книжка была в Свердловске -- уже в транспортную авиацию попала. На Новой Земле я в библиотеке, конечно, за жулика считался. В Мурманске, на Мурмашах мне про эту книжку сказали, что ее некто Герой Советского Союза Плотников вместе с горящим самолетом оставил в Норвегии в районе Финмаркена... -- Вам не следует говорить, Бобров, -- сказал Левин, не совсем еще понимая, бредит летчик или нет. Но летчик не бредил. -- Я осторожненько, товарищ подполковник, -- сказал он. -- Но, честное слово, все нервы мне вымотали с этой книжкой. А товарищ капитан, как меня где увидит, так ходу. Давеча на аэродроме прямо как сквозь землю провалился. -- Никуда я не проваливался, -- обиженным тенором сказал капитан.---Зашел в капонир, а вас даже и не видел. -- И Финмаркен оказался ни при чем, -- продолжал Бобров, точно не слыша слов капитана, -- книжка там действительно сгорела, только "Петр Первый" Алексея Толстого. А библиотекарша Мария Сергеевна мне в открытке пишет, что ничего подобного она от меня никогда не ожидала. Теперь есть летчик один, Фоменко, он истребителям, оказывается, эту книгу отдал, когда они перелет к нам делали. Отдал? -- Ну, отдал, -- сердито ответил капитан. -- Мне отдал. -- Вот! -- уже задыхаясь от слабости, воскликнул Бобров. -- Вам отдал. А куда же вы, извините за нескромность, эту книгу дели? -- В Вологде какой-то черт у меня ее взял на час и не вернул, -- мрачно сказал капитан. -- Я как раз до того места дочитал, когда Долохов кричит, чтобы пленных не брали. Когда Петю Ростова убили. -- А мне неинтересно, до какого вы места дочитали,-- совсем ослабев, сказал Бобров, -- факт тот, что опять книжки нет. С чернильным пятном была на переплете? -- С чернильным! --грустно подтвердил капитан. Бобров замолчал и закрыл глаза. Многоуважаемый майор Наталия Федоровна! Сим напоминаю Вам, что ровно тридцать лет тому назад в этот самый день Вашего рождения один молодой доктор -- не будем сейчас называть его фамилию -- сделал Вам предложение. Это предложение Вы встретили грустной и насмешливой улыбкой. Вы заявили молодому влюбленному доктору, что Вам совершенно не в чем себя упрекнуть, так как Вы давно любите другого молодого доктора, которого зовут Николаем Ивановичем. Вы заявили также, что вам странно, как можно было всего этого не замечать. Потом Вы захохотали и смеялись до слез, влюбленный же в Вас молодой доктор выскочил из Вашей комнаты как ошпаренный и не появлялся у Вас ровно год. Двадцать девять лет тому назад молодой влюбленный доктор все-таки пришел к Вам и к Вашему молодому Николаю Ивановичу, который уже называл Вас Тата и спрашивал, куда девались его ночные туфли и кто взял со стола очень хороший, его любимый мягкий карандаш. .. Впрочем, это все вздор. Гораздо существеннее другое: проснувшись сегодня ночью и подумав о своей старости, я вдруг решил, что у меня есть семья и я вовсе не холостяк. У меня есть мой госпиталь, и в нем такие люди, у которых я тоже почти что могу спрашивать, где мои ночные туфли и мой прекрасный, главный, мягкий карандаш. Совершенно серьезно: госпиталь давным-давно перестал быть для меня только местом службы. Жизнь моя нынче до смешного неотделима от работы, и со страхом думаю я о старости и о том, что наступит день, когда я выйду "на покой", в общем уйду, чтобы более не возвращаться. Характер у меня плохой, и Вы должны быть счастливы, что не вышли за меня замуж. Давеча извинялся перед своей хирургической сестрой за to, что грубо на нее накричал. Скоро общефлотская конференция. Хотите знать, о чем я буду делать сообщение? Вот, пожалуйста: "О применении общего обезболивания при первичной хирургической обработке огнестрельных переломов бедра и голени". Удивились? Удивляйтесь, удивляйтесь! Вы еще более удивитесь, когда узнаете, что эту работу я начал еще в первые дни войны. Вот Вам! Ну, а как Ваши панариции? Все на том же месте? Пора, пора дальше двигаться, неловко столько времени на одном месте торчать. Будьте здоровы. Почему Николай Иванович не прислал мне свою последнюю статью? Я ее в чужих руках видел. Ваш Левин 15 Утром госпиталь осматривал генерал-майор медицинской службы Мордвинов -- начальник санитарного управления флота. Высокий, плечистый, с красивым открытым лицом, он быстро ходил по палатам, разговаривал с офицерами, просматривал истории болезней, заглянул в аптеку, в лабораторию, побывал на кухне, или, как тут положено было говорить, "на камбузе", потом велел собрать весь персонал левинского отделения и, глядя в .лицо Александру Марковичу блестящими черными добрыми глазами, поблагодарил Левина и его помощников за прекрасную работу и за образцовое состояние отделения. Подполковник ответил негромко и спокойно: -- Служим Советскому Союзу. --- Люблю бывать у вас, подполковник, -- говорил Мордвинов, широко шагая по дороге на пирс. -- Что-то есть в вашем отделении неуловимо правильное, особое, что-то характеристическое, чисто ваше. У других тоже неплохо бывает, и прекрасно даже бывает, и лучше, чем у вас, но не так. А у вас особый стиль. Настолько особый, что вот повар этот новенький, длинноносый такой, хоть он, наверное, и не плох, а видно -- не ваш. Камбуз-- чужой, не притерся еще к общему стилю. Вы несогласны? -- Не могу отыскать повара хорошего! -- угрюмо ответил Левин. -- Прислали -- и хоть плачь. .. -- Да, совсем из головы вон! -- вдруг воскликнул Мордвинов и, остановившись, повернулся к Левину всем корпусом. -- Что это вы, батенька, я слышал, сами собрались на спасательной машине работать? -- Считаю, товарищ генерал... -- Никуда вы летать не будете, что бы кто ни считал, -- очень тихо, но со служебным металлом в голосе перебил Мордвинов. -- Ясно вам, товарищ подполковник? И не бросайте на меня убийственных взглядов, я с вами говорю сейчас не как Мордвинов с Левиным, а как генерал с подполковником. И при-ка-зы-ваю никуда не летать... -- Ну уж один-то раз я слетаю, Сергей Петрович, -- бесстрашно и намеренно переходя на имя-отчество произнес Левин, -- один-то разок мне обязательно надо слетать. Потом военфельдшер будет, но несколько первых раз. .. -- Прошу уточнить формулировку -- первый раз или первые несколько раз. -- Первые разы, Сергей Петрович, потому что немыслимо. .. -- Вы полетите первый раз, один-единственный раз. И на этом разговор кончен. Ясно? -- Есть! -- сказал Левин, услышав в голосе Мордвинова ту нотку, которая означала, что разговор окончен. На пирсе, за будкой, среди пассажиров, ожидающих рейсового катера, сидел на чемодане Шеремет и делал вид, что читает газету: Левин почувствовал на себе его быстрый и недобрый взгляд. -- Уезжает, -- негромко произнес Мордвинов. -- Пришлось снять товарища. Вчера до трех часов пополуночи бил себя в грудь и произносил покаянные речи. Тяжелое было зрелище, скажу откровенно, даже жалко его стало... Он помолчал, потом легонько вздохнул: -- К сожалению, совсем избавиться от него немыслимо. Есть дружок-покровитель, и довольно, знаете ли, номенклатурно-руководящий. Нахлебаемся мы еще горя от товарища Шеремета и будем хлебать, покуда не переведутся у нас любители особо подготовленных бань... -- А разве такие у нас есть? -- не без ехидства спросил Левин. -- К сожалению -- водятся. -- Но единицы же? Мордвинов покосился на Левина умными глазами и спросил: -- Вы что меня разыгрываете? Потом пожал руку Левину и на прощанье напомнил! -- Апеллировать к нашему начальству, то есть непосредственно к командующему, не рекомендую. У нас с ним насчет полетов ваших на спасательной машине общая точка зрения. Так что ничего, кроме неприятностей, от жалобы на меня не наживете. Договорились? -- Договорились! -- согласился Александр Маркович. -- А военфельдшера я вам дам хорошего. У меня один такой есть на примете -- стоящий парень и разворотливый. .. Генерал легко взбежал по трапу на катер и помахал Левину рукой. У будки Александр Маркович почти столкнулся с Шереметом. -- Ну что, довольны? -- спросил полковник с недоброй усмешкой. -- Пожалуй что да!--ответил Левин. -- Хуже вас не пришлют нам начальника, вы и сами это знаете... 16 -- И еще пройдитесь! -- приказал Левин. -- Мускулатуру свободнее! Корчиться не надо! Я лучше знаю, как вам надо ходить! Прямее, прямее, не бойтесь, ничего не будет! Бобров прошелся прямее. Солнечные блики лежали на линолеуме под его ногами. Он старался ступать на них. -- Раз, два, три! Тут не тянет, в икре? Вот здесь, я спрашиваю, не тянет? Летчик сказал, что не тянет. Потом они сели друг против друга и покурили. Левин протирал очки, Бобров думал о чем-то, покусывая губы. -- Будешь, будешь летать, -- сказал Левин на "ты", -- не делай такой вид, что тебе твоя жизнь надоела и что ты не хочешь торговать пивом в киоске. Есть такая должность-- киоскер. Так вы, товарищ Бобров, не будете киоскером. Вы будете как-нибудь летчиком. Бобров смотрел на Левина исподлобья, недоверчиво и раздраженно. В самом деле, иногда Левин не мог не раздражать. Чего он дурака валяет? А Левин вдруг сказал грустно: -- Знаете, Бобров, мне иногда надоедает вас всех веселить и забавлять. И еще когда вы делаете такие непроницаемые лица. Посмотрите на него -- он грустит, и посмотрите на меня -- я веселюсь. Летчик улыбнулся кротко и виновато. -- А я ничего особенного, --сказал он, -- просто, знаете, скучно без самолета. Все наступать начнут, а я тут останусь. И главное, что сам виноват, вот что обидно. Не увидел, как он, собачий сын, из облака вышел. Надо же такую историю иметь. Хорошо, что вовсе не срубил,--плохой стрелок. Кабы мне такой случай, я бы сразу срубил. Нет, я б ему дал! И, как бы наверстывая потерянное в разговоре время, он стал быстро ходить по ординаторской из угла в угол. Потом остановился и осведомился: -- Вот история, да? А ведь мне командующий сказал: "Теперь пойдешь на машину к подполковнику Левину. На спасательном самолете поработаешь". Левин, стараясь сохранить равнодушие, промолчал. -- Так что вы теперь вроде мой начальник, -- сказал Бобров. -- Чем скорее подлечите, тем скорее летать с вами начну. Самолет-то готов? -- Разные доделки делают, -- сказал Левин,--так, ерунду. В общем, можно летать хоть завтра; И зашумел. -- Кто так ходит? Так ходить --все равно что лежать! Надо быстро ходить и аккуратно. Вот смотрите на меня. Вот я иду! Вся нога работает! Вся нога действует! Ничего не выключено! Ну-ка, сейчас же идите со мной! Дайте руку! Вот идут двое мужчин. Вот какая у них энергичная походка! Раз, два, три! Еще! Раз, два, три! Еще! Теперь быстро сядьте. В пояснице не болит? Нисколько? Сейчас вы отдохнете два часа и сегодня же начнете заниматься лечебной гимнастикой. Я к вам пришлю Верочку, это ее специальность. Проводив Боброва до палаты, он надел старый, истертый, рыжего цвета реглан и отправился вниз -- туда, где расчаленный тросами у самого ската на залив стоял огромный серый поплавковый самолет. Там, на ящике, покуривал Курочка и рядом с ним грелся, как большой кот на солнце, Калугин. Солнце здесь, за полярным кругом, еще вовсе не грело, но Калугин для самого себя делал такой вид, что греется, и даже ворчал, в том смысле, что нынче сильно припекает и не пойти ли в тень. -- Привет! -- сказал Александр Маркович.-- Как идут наши дела? Кстати, я думал насчет красного креста. Все-таки имеет смысл нарисовать. Знаете, на фюзеляже и на плоскостях... -- Вы считаете? -- спросил Калугин угрюмо и насмешливо. -- Я учился в Германии, -- сказал Александр Маркович, -- и немного знаю этот народ. Так невероятно, так дико себе представить... -- А вы не слишком задумывайтесь! -- по-прежнему угрюмо посоветовал Калугин. -- Сейчас не время задумываться. Всю эту сволочь, которая лезет к нам, надо бить беспощадно. Авось придут в себя... -- У меня был профессор-немец, -- грустно и негромко продолжал Левин. -- Патологоанатом. Светлый ум и... -- Вот для него вы и хотите налепить на самолет красный крест? -- перебил Калугин. -- Так он не увидит вашего креста. Потому что, если он порядочный человек, то сидит в концлагере и ждет, покуда мы его освободим.. . Во всяком случае, я лично не советую вам рассуждать насчет красного креста нынче... -- Да, да, это, конечно, так, -- согласился Левин и задумался, вспоминая своего патологоанатома. Все втроем они сидели и курили, щурясь на блестящую воду залива, и на далекие дымки кораблей, и на противоположный берег, слегка розовеющий своими снегами. -- Да, война-войнишка, -- сказал вдруг Калугин и опять замолчал. У него была такая манера: произнести одну, оторванную от всего фразу и опять надолго замолчать. А Курочка насвистывал. У него был удивительный слух и никакого голоса, но свистел он отлично -- тихо, едва слышно и необыкновенно мелодично, будто не человек свистит, а где-то далеко-далеко играет большой оркестр, и слышно не все, что он играет, а только самое главное, самое трогающее и самое нужное в эти мгновения. -- А потом все мы возьмем и умрем, -- опять сказал Калугин со злорадством в голосе. -- И тот, кто жил. как свинья, исчезнет навеки, как будто его и не было. -- А тот, кто жил человеком? -- осторожно и негромко спросил Левин. -- Надо, товарищи, надо жить по-человечески, -- опять сказал Калугин, не отвечая на вопрос Левина, -- а то вот этак и прочирикаешь. И опять надолго замолчал, угрюмым взглядом глядя на спокойные воды залива. -- Боброва к нам назначили на нашу машину, -- сказал Левин, -- скоро подлечится, и можно будет начинать работу. Он пилот первоклассный. Курочка с интересом посмотрел на Левина. Потом потянулся и, окликнув сержанта из аэродромной команды, пошел к самолету. Одевал Александра Марковича майор Воронков у себя в комнате. Тут же на стуле сидел Бобров и говорил, что ничего этого не нужно, что в машине тепло, отсеки отапливаются, а в унтах доктор не сможет работать. -- Еще парашют ему прицепите, -- сказал Бобров, когда майор надел на Левина желтую капку, -- чудак, ей-богу, человек. Все равно подполковник там все это скинет. -- Ну и пусть скидывает, а я делаю как положено, -- сказал Воронков сердито. -- Подполковник человек в годах, мало ли что может случиться. А капка не помешает. Машина стояла на воде, -- в окна комнатки Воронкова было видно ее огромное, китообразное, как казалось Левину, тело. Механики прогревали моторы. Из серой "санитарки" два незнакомых матроса носили тюки на катер, с катера их втаскивали в самолет. -- Одного оборудования таскаем, таскаем,-- сказал Бобров. -- Богадельня, а не самолет. Он считал своим долгом ворчать по поводу спасательного самолета и всячески критиковал все, что там делалось. -- Ты погляди, майор, -- сказал он Воронкову, -- ты погляди, сколько всего таскаем. Очень теперь легко будет в воду падать, если что случилось. Товарищ подполковник к каждому боевому самолету в сопровождение такое чудо-юдо назначит. Касторка там, клистир, все, что от науки положено. -- И очень неостроумно! -- сказал Левин. -- Тяжело шутите, товарищ Бобров. Он закурил папиросу и сел. Майор Воронков смотрел на него издали. -- Если не знать нашего подполковника, -- сказал Воронков, -- то можно подумать, что он какой-нибудь там отец русской авиации или там дедушка русского парашюта, верно? -- Дедушка, бабушка, -- пробурчал Левин, разглядывая себя в маленькое бритвенное зеркальце Воронкова. -- Мне лично кажется, что я как раз очень похож на бабушку. В моем возрасте вообще как-то так случается, что некоторые особи мужского пола становятся похожими не на дедушек, а на бабушек... -- Это как же? -- не понял Воронков. -- А очень просто. Впрочем, я шучу. Скажите, ожидается сегодня какая-нибудь операция? Воронков кивнул. -- Что ожидается? -- Воевать сегодня будем. Имеются такие сведения, товарищ подполковник, что немцы свою живую силу и технику погрузили на транспорты и угонять собрались из северных вод. А наша авиация постарается эти транспорты утопить. Ясно? -- Неужели эвакуируются? -- спросил Левин. -- А чего же им дожидаться? -- Туда бы с бомбочками подлетнуть, -- сказал Бобров, -- а мы вот летающую больницу построили. Вынем из воды товарища летчика в нашу больницу и сейчас ему температуру смерим. И анализы начнем делать. -- Вот видите, как он меня ненавидит, -- кивнул Левин на Боброва. -- Просыпается с чувством ненависти ко мне и засыпает с таким же чувством. И все потому, что на спасательный самолет назначен. -- А вы на него не обращайте внимания, -- посоветовал Воронков, -- или призовите к порядку. Разболтался парень. Ну и характер, конечно, кошмарный. Бобров, верно у тебя кошмарный характер? Александра Марковича слегка познабливало, и хотелось лечь, но сегодня ожидалась возможность вылета спасательной машины в первый рейс, и он не мог не полететь. Ждали долго -- часа два. Потом заглянул Калугин, вытер ветошью руки и рассказал, что будто бы разведчик Ведерников первым засек караван, но транспорты скрылись в фиорде и сейчас их не могут обнаружить. То, что караван был, это подтверждено снимками, Калугин сам видел снимки -- караван серьезный, вымпелов пятнадцать, если не считать кораблей охранения. -- Отыщется, -- сказал майор Воронков. -- Он теперь отстаиваться будет, --сердито сказал Бобров,-- я ихние повадки знаю. Как увидит, что разведчик повис, -- так под стенку в фиорде и там в тени отстаивается. Неделю может стоять. Калугин не согласился с пилотом. Нынче не те времена, чтобы отстаиваться. Фюрер небось приказал поскорее везти солдат в Германию, там тоже аврал, земля горит. Нет, сейчас они отстаиваться долго не будут. -- "Букет", "Букет", я -- "Ландыш", -- спокойно произнес голос из репродуктора. -- "Букет", я -- "Ландыш". Вижу корабли противника. Буду считать. Прием, прием! -- Это Паторжинский, -- сказал командующий Петрову,-- у него глаза похлестче всякого бинокля. Уже увидел. И стал жадно слушать. По лестнице быстро поднялся Зубов, повернул к себе микрофон и официальным голосом заговорил: -- "Ландыш", я --"Букет", "Ландыш", я -- "Букет", на тебя наводят истребителей противника, внимание, "Ландыш", внимание, прием, прием! -- Что там такое? -- спросил командующий. -- Перехват, -- сказал Зубов. -- Шесть "фокке" вышли на охоту. Дежурный, воды сюда пришлите напиться! Опять сделалось тихо. Только в репродукторе как бы кто-то дышал и даже, может быть, ругался. Потом вновь Паторжинский, назвав себя "Ландышем", заговорил: "Шесть транспортов противника и внушительный конвой". Он пересчитал их: "Четыре эсминца типа "маас", пять "охотников" и четыре тральщика". -- Давайте! -- сказал командующий, взглянув на ручные часы. -- Пора! -- Есть!--ответил Зубов. Петров стоял неподвижно, навалившись руками на балюстраду вышки. Телефонист соединил и подал трубку начштабу. -- В воздух, -- негромко сказал Зубов. -- Желаю удачи!-- И еще тише спросил: -- Полковник? Давайте! Зина принесла воды в графине и стаканы. Начштаба выпил залпом стакан, потом еще половину. И когда ставил стакан на поднос, в воздухе со стороны большого аэродрома завыли моторы. Командующий смотрел молча, подняв кверху бронзовое в лучах вечернего солнца лицо. Синие глаза его потемнели, маленькой ладонью он постукивал по балюстраде, точно барабанил костяшками пальцев. Потом, не глядя в микрофон, сказал: -- Шестой, убрать ногу! Ногу убрать, шестой! -- Та не убирается, ну шо ты будешь делать! -- ответил шестой отчаянным голосом. Командующий улыбнулся. -- Спокойно! -- сказал он в микрофон.--Спокойно, шестой! "Нога" наконец убралась. -- Волнуется, -- сказал Петров, -- это Ноздраченко, знаете? Крученый парень, испугался, что на посадку обратно пошлете! Командующий все смотрел вверх. После штурмовиков пошли бомбардировщики. Тяжелое гудение наполнило все небо, машины шли низко, над самой вышкой, точно прощаясь с командующим. Он снял фуражку, хотел положить ее на балюстраду, но промахнулся и положил мимо. Зина тотчас же подняла, отряхнула о коленку и положила на круглый столик. . Краснофлотец принес бланк с радиоперехватом: противник объявил тревогу на всем побережье. Эскадрильи группы "Викинг" и "Германия" уже пошли в воздух. С залива потянуло холодным ветром. В третьем перехвате было написано, что противник поднял в воздух всю группу "Норд". Одно за другим передавались сообщения с постов. Зубов сел на табуретку, вытянул ноги и замолчал. -- Нахожусь в районе цели, -- опять заговорил "Ландыш",-- конвой следует по своему маршруту. Имею незначительные повреждения, был обнаружен противником. Прием, прием! -- Если можете, оставайтесь в районе цели, -- сказал командующий в микрофон. -- Я -- "Букет". Вы слыщите меня, "Ландыш"? Оставайтесь в районе цели.,.. -- "Ландыш" слышит, -- ответил Паторжинский и покашлял. -- "Ландыш" понял. Опять наступила тишина. Зина громко дышала. Связист осторожно продувал трубки телефонов. Никто не говорил ни слова. И вдруг громкий, резкий, напряженный голос загремел из репродуктора: -- Вижу корабли противника! Вижу корабли противника! "Левкои", вперед, "Левкои", вперед! -- Это Сухаревич, -- сказал Петров,-- у него глотка болит, ангиной заболел, боялся, что никто не услышит. Вот тебе и не услышали. В репродукторе покашляло, потом Паторжинский сказал: -- "Букет", я -- "Ландыш". Наши самолеты вышли в атаку. Противник оказывает сопротивление. Противник оказывает серьезное сопротивление. Наши истребители над конвоем. Все нормально, идет большой воздушный бой. "Букет", я горю! "Букет", я загорелся! "Букет". .. Начштаба попил воды. Командующий насупившись смотрел на репродуктор. Репродуктор молчал. Потом чей-то грубый голос крикнул из репродуктора: -- Саша, атакуй верхнего! Саша, атакуй верхнего! И опять, как ни в чем не бывало, заговорил "Ландыш": -- "Букет", вы меня слышите? Вы меня слышите? Все нормально, я потух. "Букет", я -- "Ландыш". Вышли в атаку штурмовики. . . -- Вот мальчик, а? -- весь просияв, сказал командующий.-- Ну как это вам понравится: он потух! -- И сердито закричал в микрофон: -- "Ландыш", следовать на клумбу, "Ландыш", следовать на клумбу немедленно. Прием, прием! Теперь репродуктор говорил непрерывно. Сражение разворачивалось. 17 Это были голоса сражения, и Бобров слушал их жадно, почти не вникая в смысл происходящего, ничего не оценивая, думая лишь об одном: "Меня там нет. Они дерутся без меня. Они бьют врага, и погибают, и вновь бьют, а я здесь, и теперь я всегда буду здесь". Александр Маркович в унтах и в капке, в очках, сдвинутых на кончик носа, спросил у него что-то, он не взглянул на него и не ответил. Радист приглушил звук, -- он крикнул на него: "Чего ковыряетесь?" -- и радист исуганно отдернул руку от регулятора. Втроем, тесно сгрудившись головами, они стояли в душной радиорубке корабля и слушали голоса сражения, все шире разворачивающегося воздушного боя, голоса разведчиков, командиров больших машин, голоса штурмовиков, истребителей, слушали как на командном пункте и молча переглядывались. -- Хвост прикрой, -- сказал в эфире грубый голос. -- Не зевай, Иван Иванович! Потом спокойно, точно па земле, низкий голос произнес: -- Подтянуться, друзья, за мною пошли ходом... -- Торпедоносцы, -- прошептал Бобров. -- Плотников повел. А Плотников продолжал низким хрипловатым голосом: -- Не растягивайся, готовься, давай, друзья, давай, дорогие... -- У него на борту Курочка, -- сказал Бобров, -- оружие испытывает. -- Я -- "Ландыш", -- закричал разведчик, -- я "Ландыш". "Букет", я -- "Ландыш". "Маки" выходят в атаку. "Букет", "Букет", один корабль охранения взорвался. Ничего не вижу за клубами пара. "Букет", один корабль охранения взорвался. Больше его нету. Прием, прием! В это время в рубку просунулась голова майора Воронкова. Секунду он помолчал, потом сказал сердитым голосом: -- Ну, спасатели, давайте! Командир, слушай маршрут! Бобров повернулся к Воронкову. Рядом кто-то пробежал, мягко стуча унтами, и тотчас же заревели прогреваемые моторы. Левин, поправив очки, пролез к себе в санитарный отсек. Вода уже хлестала по иллюминатору, стекло сделалось матово-голубым, огромное тело корабля ровно и спокойно ибрировало. Военфельдшер Леднев отложил книжку и вопросительно поглядел на Левина. -- Шутки кончились, Гриша, -- сказал ему подполковник,-- сейчас вылетаем. И, словно подтверждая его слова, машина два раза сильно вздрогнула и медленно поползла в сторону от пирса по гладкой воде залива. В санитарном отсеке было жарко. Леднев снял меховушку и повесил ее на крюк. Вода грохотала под брюхом машины. Или, может быть, они уже были в воздухе? -- Все нормально,--сказал Левин, нечаянно подражая какому-то знакомому пилоту,-- все совершенно нормально. Если за штурвалом сидит Бобров, значит можно быть спокойным. Залив повернулся под крылом самолета, делающего вираж. Солнце ударило в иллюминатор. Голые скалы, кое-где поросшие красноватыми лишаями, пронеслись внизу, и вновь блеснуло море -- серое и злое, холодное военное море. Стрелок поднялся по низкому трапу, долго там отсмаркивался и резко повернул турельный пулемет. Навстречу, словно черточки, в бледно-розовом свете шли самолеты, возвращающиеся из боя, А может быть, это чужие? И стрелок еще два раза повернул пулемет, на всякий случай, -- бдительный с