Андрей с трудом улыбнулся; разговор с Виктором взволновал его, и, отвечая Лизе, он думал, не вернуться ли, пока еще не поздно, назад в институт. -- Ладно, не вешай нос, -- громко сказал Виктор, -- коли ты решил, за мной дело не станет. Об Устиновой не беспокойся. Войдешь в курс, и мы ее куда- нибудь передвинем. Что-что, а такие мелочи в нашей власти. Долгин, мой помощник, возьмет над тобой шефство. Лаборатория -- механизм налаженный, мы тебе создадим все условия, сиди да изобретай. Андрей хлопнул Виктора по плечу. Друг, настоящий друг. - Я так и надеялся. Лаборатория у меня много времени не займет. Ребята! -- Его зеленые глаза опять посветлели. -- У меня руки чешутся скорее дорваться до прибора. Вы бы только знали... - Что за прибор? -- спросила Лиза, разливая чай. - Определять повреждения на линиях передачи. Это, знаешь, мечта! Снова стало шумно и весело. Когда Андрей радовался, он никого не оставлял в покое, толкался, подмигивал, размахивал своими огромными ручищами. Все складывалось как нельзя лучше, все будет так, как он надеялся. Тонкое лицо Виктора порозовело. Из-под длинных ресниц влажно блестели черные глаза. "А ведь красив, чертяка, -- умиленно думал Андрей, -- как хорошо. И дружба, и опять эти споры, как хорошо!" Слегка захмелев, Виктор рассказывал о своей работе. Он говорил проникновенно и доверительно: -- ...Славно быть руководителем, понимаешь, Андрей, всякую минуту чувствуешь свою полезность на земле. Многие боятся ответственности -- вздор! Мне смешно смотреть на таких. Люди доверяют тебе. Без тебя дело не идет. Принимай решение... Ты один-разъединственный можешь его принять. У тебя все ключи и секреты... Приходится быть энциклопедистом. Решай мгновенно. Тут и строительные дела, всякие фундаменты, опоры, и новые топки надо устанавливать, и плохой торф привезли... "Как это интересно, как интересно", -- думал Андрей. -- А за всеми этими котлами -- люди, характеры. Кому нужно денег побольше заработать -- идеалами сыт не будешь. Кто завидует, кто подсиживает приятеля. Кое-кто берет взятки -- да, да, совсем как у Чехова. И это еще встречается. Сплетничают. Знаешь -- каждый доволен своим умом, и никто не доволен своим положением. Или вот тебе снабженец: достает он только то, что трудно достать, а не то, что нужно... Или вот толковый инженер, а зашибает водку, -- как доверишь ему работу на высоком напряжении? Разбирайся во всей этой путанице. Учитывай каждое слово, взгляд, а то завтра посыплются на тебя заявления в райком, горком. Ответственный работник -- следовательно, отвечай за все головой и партбилетом. Ох, дружище, это и психология, и техника, и еще тысяча наук. И змеей будь, и львом, и двутавровой балкой... -- А знаете, ребята, -- улыбнулся Андрей, -- страшно представить, как это я начну. Вот я сегодня пришел в первый раз, чувствую -- все против. Шутка сказать -- пятьдесят человек в лаборатории. Начальником-то я никогда не был. Лиза поскучнела, и Андрей почувствовал себя в чем-то виноватым. - Начальством быстро научишься быть, -- сказала Лиза. -- Наука нехитрая. Консультант у тебя опытный, -- она кивнула в сторону Виктора. - Ни один начальник в своей семье авторитетом не пользуется, -- пошутил Виктор закуривая. Показалось Андрею или нет, что в голосе Виктора прозвучало скрытое раздражение?.. Поссорились они, что ли? Думать об этом не хотелось. А Виктор прав -- жизнь сложна. Без всяких дамских завитушек. Много прекрасного, но есть и грязь. И Виктор, как видно, молодец... Он преисполнился уважения к Виктору. Здорово вырос Виктор за эти годы. Чувствовался в нем умелый, любящий свое дело руководитель. Руководить -- это наука... У Андрея приятно кружилась голова; он говорил: - Тебе, дружище, шагать до министра. - И буду шагать, -- соглашался Виктор. -- Откуда же берутся министры? Ты только держись, Андрей, за меня. Никого не слушай. Ноздри у Лизы раздулись, но она ничего не сказала. Андрея все больше веселила покровительственная манера Виктора. Он и закуривал с особым шиком -- пристукнет папиросой по изящному портсигару, небрежно отбросит обгорелую спичку, говорит негромко, неспешно. Уверен, что каждое его слово должны, не могут не слушать. - А пусть его, -- миролюбиво сказал Андрей. -- Ты не сердись, Лизок, ему охота перед тобой покрасоваться. К тому же человек заслужил... - Алкоголики вы, -- засмеялась Лиза, -- и хвастуны. Давайте лучше споем. Они пели старые студенческие песни; слов толком никто не помнил; дурачась, выдумывали на ходу всякую чепуху. Хмельным, сочным баском Виктор заканчивал каждый куплет припевом: Довольно, милый, попусту шататься, Пора, пора за дело приниматься. -- Помнишь? -- подмигивал Виктор, и они, хохоча, вспоминали историю с холодными пирожками, которые они подогревали на реостатах. Улучив минуту, когда Виктор вышел из-за стола, Андрей, не глядя на Лизу, спросил: - Послушай, правда... Рита приехала? - Хочешь ее телефон? -- Лиза написала на обрывке газеты номер и сунула Андрею в карман пиджака. Андрей вдруг притих, и разговор за столом с этой минуты уже не клеился. Прощаясь, Лиза крепко стиснула ему руку: -- Ты будешь часто заходить к нам, да? Уже на лестнице, вспоминая ее голос, вспыхивающие глаза, он понял, что это была не обычная вежливость, а настоятельная и почему-то тревожная просьба. Укладываясь спать, Виктор сказал Лизе: -- Жалко мне его. Потерял столько лет, а пришел к тому, с чего я начинал. И даже рассказать о себе толком не может. Засушила его учеба. Ему хотелось, чтобы Лиза почувствовала, поняла, какую он взваливает на себя обузу с этой опекой над Андреем, и тогда он сказал бы ей о законах дружбы, о том, что он все-таки любит Андрея... Но Лиза ничего не ответила. Она лежала к Виктору спиной, и по ее дыханию нельзя было попять, спит она или нет. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Аспирантура убедила Андрея, что дело не в том, защитит ли он диссертацию, а в том, удастся ли ему стать ученым. Он учился последовательности, терпению; учился любить неблагодарную черную работу; учился выкарабкиваться из самых глубин отчаяния, когда, казалось, все рухнуло и нельзя продолжать и не с чего начинать. Иной раз результаты всех трудов вдруг повисали на волоске, и Андрей до боли в голове ощущал свое бессилие найти выход, и тогда перед ним возникал пугающий вопрос: а нужно ли кому-нибудь то, что ты делаешь? Он искал утешения у Одинцова. Безжалостно, с этаким наивным видом тот предлагал: -- Повторите-ка этот опыт еще разик. И там, где можно было найти путь легче, указывал самый тяжелый. -- Стеклодуву поручить? Стеклодув -- он сумеет, а вот вы сами попробуйте. У вас должна быть не только голова, но и руки ученого. И Андрей повторял опыт еще и еще "разик", выдувал стеклянные баллоны для своих ламп, тянул тончайшую кварцевую нить, слесарил, клеил. -- Очень часто требуется больше остроумия для того, чтобы справиться с каким-нибудь куском латуни, чем составить весь план исследования, -- говорил Одинцов, шевеля своими узловатыми ревматическими пальцами. Требовательность старика не знала границ. Стоило Андрею одолеть какой- нибудь расчет, как Одинцов ставил перед ним новую задачу. -- Расчет как расчет, ничего особенного, -- равнодушно говорил он, -- а вы обоснуйте-ка его теоретически. Две недели Андрей разрабатывал теорию расчета. Получилась пухлая тетрадь в сорок страниц. Одинцов проверил, даже похвалил. Похвала Одинцова выражалась в следующих словах: - Ну-с вот, теперь для вас вроде все прояснилось. Это главное. Только для вашей темы ничего этого не нужно. - Как не нужно? -- испугался Андрей. -- Напишите в примечании: вывод дает такую-то величину, -- бесстрастно посоветовал Одинцов, и от всей тетради в диссертацию попало примечание в три строчки. Грубоватая резкость уживалась в натуре Одинцова с привычкой к проповедям, как сам он, посмеиваясь, называл свои беседы. В таких случаях он начинал говорить несколько старомодным, витиеватым, но удивительно обаятельным для молодежи языком: -- Известно, что великие ученые достигали знаменательных результатов не только потому, что верно мыслили, но и потому, что много мыслили и многое из передуманного уничтожали без следа. Какими бы надеждами вы ни воспламенялись, остерегайтесь хитрить со своей совестью. В науке, кроме созидания, важно уметь разрушать. Трещали сроки, а Одинцов от своей программы не отступал ни на шаг. Порою Андрею казалось, что старик придирается к нему. В конце концов, дело шло о защите кандидатской, а не докторской диссертации. -- Мне из вас не кандидата надо сделать, -- упрямо отвечал Одинцов, -- а ученого. Тяжелая это была школа. Андрей метался среди противоречивых теорий. Любая книга оказывалась западней, в которую он летел сломя голову. Потом он запутывался в экспериментальных данных. Не раз Андрей порывался бросить аспирантуру, уйти на производство. Товарищи по кафедре только посмеивались над его угрозами. По ходу работы потребовалось провести серию сложных и дорогостоящих опытов. Лаборатория учебного института не имела для этого ни оборудования, ни средств. Тогда Одинцов решился на нелегкий для себя шаг: он поехал к главному инженеру Энергосистемы и предложил заключить договор на усовершенствование прибора по определению повреждений в линиях. Эта работа как раз была связана с темой диссертации Лобанова. Надо было знать отношения Одинцова с руководством системы, чтобы оценить его поступок. Когда-то он пытался внедрять автоматику на станциях. Человек "неполитичный" и резкий, столкнувшись с недоверием к своим предложениям, он скоро перессорился с администрацией Энергосистемы, поехал в министерство, протолкался в приемных около двух недель, написал семь писем и заявлений и убедился, что для того, чтобы разрешить вопрос, надо год-полтора целиком посвятить себя этому занятию. -- За это время я лучше разработаю еще один прибор, -- говорил он. -- Ну, допустим, у меня есть и терпение и хватка (Одинцов считал себя хитрым и тонким политиком), но ведь нельзя же требовать от каждого ученого, чтобы он с таким трудом добивался внедрения своих разработок. Он стал избегать общения с производственниками и особенно с администрацией Энергосистемы. Консультировать -- пожалуйста, внедрять -- увольте. И вот впервые это правило было нарушено ради Лобанова. О своем визите к главному инженеру Энергосистемы Одинцов рассказывал морщась: -- Битый час убеждал их: прежде чем усовершенствовать, надо общие принципы разработать, -- как, по-вашему? Они свое: принцип нам ни к чему, нам бы приборчик. Я спрашиваю: "Что ж, по-вашему, приборчик появится на голом месте, в пустыне мрачной и сухой возьмет и вырастет?" -- "Так-то оно так, -- ответствуют, -- но на орошение нам денег не дают". Ну, в общем, вымотал, -- устало заключил он. Чтобы выполнить договор, требовалось много времени, зато отвлеченные рассуждения в диссертации Лобанова должны были обрести несокрушимый костяк опытных данных. Кафедра готовилась к весенней сессии, студенты до позднего вечера сдавали зачеты, словом -- не было ни минуты свободной, и все же ассистентка Зоя Крючкова и лаборанты умудрялись помогать Андрею собирать установку. Поставив несколько опытов, Андрей вдруг прекратил работу. Три дня он вообще не показывался в институте. На четвертый пришел к вечеру и попросил парторга кафедры Фалеева собрать партгруппу. - Имейте в виду, у меня билеты взяты в кино, -- сказала Зоя. -- Какой вопрос? - О воспитании чувств, -- невесело улыбнулся Фалеев. -- Устраивает? Он уже знал суть дела. Андрей после первых опытов пришел к выводу, что и прибор и метод, которые кафедра взялась по договору усовершенствовать, устарели. Последние достижения радиолокации позволяли создать принципиально новый способ определения мест повреждения в линиях. Идея эта принадлежала не ему, ее высказывал ряд московских ученых, он лишь убедился в ее справедливости, проверяя старый метод. Разумеется, сейчас ему нельзя было и думать браться за разработку нового способа. Но тогда, спрашивается, имел ли он право возиться со старым, негодным, по его мнению, прибором только ради того, чтобы использовать установку и деньги для своей диссертации? -- Одной рукой накладывать румяна на эту рухлядь, а другой писать в диссертации, что ее пора выбросить на свалку? Так, что ли? -- Голос Андрея звучал слишком громко, как будто он хотел перекричать кого-то. -- Надо сказать энергетикам: совершенствовать ваш метод мы не будем. Он никуда не годится в сравнении с локационным. Слушая Андрея, Фалеев почему-то думал о себе. Завтра ему исполняется сорок лет. Пятнадцать лет он преподает в институте. Доцент. Член Клуба ученых. Жизнь его текла размеренно и спокойно. Внимательно следил за литературой по своей специальности, ежегодно обновлял лекции, студенты любили его за ясный и точный язык, за умение красиво демонстрировать опыты. В свободное время занимался теорией регулирования, напечатал несколько статей по этому вопросу. Он получал удовлетворение, когда ему удавалось изящно решить какое-нибудь запутанное уравнение. Но в последнее время его начинало тяготить это тихое и однообразное течение жизни. И вот сейчас, слушая Андрея, он вдруг жадно позавидовал его горю, именно горю. Ему захотелось тоже мучиться, искать, терзаться до бессонницы, упершись лбом в какой-то нужный и трудный вопрос, и чтобы кругом все волновались и спрашивали: "Ну как, Фалеев, скоро ли?" Темнело. Свет не зажигали. За окном в парке уныло накрапывал дождь. Фалеев спросил, какие будут предложения. -- Кафедра должна отказаться от договорной работы, -- сказал Андрей. В сумерках трудно было разглядеть его лицо, но голос звучал спокойно. - А как же твоя диссертация? - Вы эгоисты, -- с сердцем сказала Зоя Крючкова. -- Никто не думает об Одинцове. Он старался, хлопотал. Отблагодарили, нечего сказать. - Зоя! -- возмутился аспирант Дима Малютин. -- Ну что -- Зоя? Элементарной чуткости у вас нет. Поглаживая лысину, Фалеев, по своей лекторской привычке, мерно ходил вдоль стола. Неправда, все они с самого начала думали об Одинцове, и не к чему Крючковой горячиться. Учтите, Одинцову интересы науки дороже всего. Из самого запутанного дела легче всего выбраться дорогой правды. Лобанов поступил честно... ("Об этом никто не спорит, -- вставила Зоя. -- Но такой честностью можно убить старика!") Пострадает диссертация Лобанова, будут неприятности у Одинцова, неудобно получится перед энергетиками, и так далее. ("А другого-то выхода нет?!" -- сказал Дима Малютин.) То-то и оно, что нет. В науке легкий путь не бывает правильным путем, рано или поздно он мстит человеку... Фалеев остановился, заметив, что говорит о себе. Решили так: Андрей покажет Одинцову свои выкладки: если Одинцов согласится с научной частью вопроса, тогда Андрей попросит его отказаться от договора, в случае чего сославшись и на мнение партгруппы. Назавтра Андрей встретился с Одинцовым. У Одинцова была привычка, читая рукопись, ставить на полях вопросики, восклицательные знаки и всякие саркастические пометки, вроде: "темно", "отважная бессмыслица". На сей раз он, отложив карандаш в сторону, забарабанил пальцем по столу. "Плохо!" -- подумал Андрей. Он смотрел на склоненную голову Одинцова. Сквозь редкие седые волосы просвечивала розовая кожа. Андрей вспомнил отца и почувствовал себя беззащитным перед стариком. "Черт с ним, -- мысленно решил он, -- если заупрямится, отложу диссертацию и выполню энергетикам их заказ. Не могу я идти против этого человека". Закрыв последнюю страницу, Одинцов пощипал брови и, не поднимая головы, заговорил, осторожно подбирая слова: -- Извольте правильно понять меня, Андрей Николаевич. Прежде всего я весьма рад появлению столь замечательной идеи. Она обретает у вас конкретность, осязаемость. Над нею, разумеется, предстоит весьма солидная работа, но об этом потом. Главное, сейчас нам с вами не оступиться. Наш нравственный долг отказаться от договора. -- Одинцов поднял голову. -- Не огорчайтесь, Андрей Николаевич, -- он нежно положил руку на стиснутый кулак Андрея. -- Иначе нельзя, поймите меня. Честность в науке так же необходима, как знания. Конечно, прискорбно, что в диссертации будет изъян, -- скажут: мало фактов. Ну что ж, зато идея у вас чудесная. Наука-то останется в выигрыше -- так? Андрей кивнул, с трудом сдерживая радость. - Вы не падайте духом. Я завтра съезжу к энергетикам. -- Одинцов поморщился, но сразу спохватился и улыбнулся Андрею. -- Объясню и откажусь. Пообещаю после вашей защиты усадить вас за разработку этого нового прибора, -- как вы его наречете? По-моему, "локатор". Итак, согласны? - Я?.. Конечно! А мы-то... Но вы всегда были против того, чтобы иметь дело с ними... Я знаю, как вам неприятно... Морщинистое, в склеротических жилках лицо Одинцова покраснело: -- Мало ли что я! Я имею право на всякие предрассудки, а вы нет. Коли вы отвергаете старый метод, извольте осуществить вашу новую идею. А так, извините меня, это выглядит прожектерством. Да-с! Андрей вышел из кабинета, натыкаясь на студентов, пересек Коридор, вошел в лабораторию. Глупая большая улыбка растягивала его рот. -- Ну как? -- спросил Фалеев. Андрей недоуменно посмотрел на него, потом покачал головой и сказал: - Дурак! - Кто? - Я. Ты. Мы все дураки! Через две недели, после того как диссертацию послали оппонентам, один из них, профессор Тонков, позвонил в институт и попросил Лобанова заехать к нему на квартиру. В назначенный час Андрей сидел у Тонкова в гостиной, перелистывая старые номера "Огонька": профессор был занят. Затрепанные журналы напоминали Андрею парикмахерскую. На стенах под стеклом висели отлично исполненные фотографии. На каждой осанистый, бритоголовый мужчина в толстых очках, с черной бородой, подстриженной лопаткой, был заснят с кем- нибудь из известных ученых страны. Андрей никогда раньше не видел Тонкова и теперь с интересом рассматривал фотографии: Тонков играет в шахматы с академиком Веденеевым, Тонков гуляет по парку под руку с президентом Академии наук, Тонков в президиуме беседует с академиком Зелинским, Тонков в группе академиков на каком-то строительстве. Отовсюду Тонков как бы спрашивал: "Заметили, с кем я?" Домработница в белом фартучке пригласила Андрея к профессору. У себя в кабинете Тонков выглядел еще величественнее, чем на фотографиях. В мохнатой, верблюжьей шерсти куртке, с черной ермолкой на яично-гладкой голове, он имел внешность того самого профессора, которого каждый представляет себе, произнося это слово, и кабинет у него выглядел так, как должен выглядеть типичный профессорский кабинет. В шкафах мерцали позолотой корешки книг. Стол был завален ворохом рукописей, корректур. Висели портреты Фарадея, Ломоносова, Максвелла. На отдельной этажерке были собраны книги, написанные хозяином дома. Тонков ласково потряс руку Андрея, горячо извинился, что заставил ждать, и дал прочитать черновик своего отзыва. Оппонент обрушивался на тот раздел, где Андрей выступал против существующих методов определения повреждений в линиях. "Автор бездоказательно зачеркивает славные традиции отечественной науки... Вместо того чтобы развивать существующую теорию, он отрицает... Идея локатора не является новой и не подкреплена никаким экспериментом..." - Вы понимаете, я, собственно, поступаю против правил, -- улыбнулся Тонков, открыв красивые белые зубы. -- Мое дело дать отзыв, и все. Написал я сей черновик и вижу -- не защитить вам. Провалю вас. Эх, думаю, была не была, поговорю лично. Совесть ученого не позволила мне отнестись формально. В конце концов, я возражаю против одного и вовсе не решающего тезиса. Верно? - Верно, -- обрадовался Андрей, слабая надежда блеснула перед ним. -- ...Измените его, -- и все остальное приемлемо. Тонков порылся на этажерке и вытащил оттиск одной из своих старых статей. Возможно, она пригодится для этого случая, тут как раз рассмотрены способы усовершенствования метода, созданного в свое время самим Тонковым. Да, этим методом определяли и определяют место повреждений в линиях, и народ привык к этому методу и не захочет отказаться от него... Подавленный величественной любезностью Тонкова, Андрей почтительно слушал его рассказ о том, как эта работа была перепечатана за границей и как там ее результатами интересовались крупнейшие фирмы, у нас же только сейчас спохватились и начинают... Надо было отдать должное Тонкову: он точно нащупал слабое место диссертации. Новой теории явно не хватало лабораторного материала. Вот когда Андрей еще раз крепко пожалел о несостоявшейся работе для Энергосистемы! Тонков располагал убедительными, многократно проверенными доказательствами. Против новорожденной беззащитной идеи он двинул тяжелую всесокрушающую машину математики, обрушился богатым опытом практики. Что мог противопоставить Андрей? Общие рассуждения, свое чутье, поддержку Одинцова? -- Одинцов, к сожалению, сейчас не модная фигура. -- Тонков дал понять, что ему известна история договора с энергетиками, она подорвала авторитет Одинцова, закрепив за ним репутацию кабинетного отшельника. -- Советую вам придерживаться противника, ищущего ваших ошибок, он полезнее друга, который пытается их скрыть. Положение было безвыходным. Памятуя наказ Одинцова ("не идите на рожон"), Андрей скрепя сердце согласился кое-что изменить в своих выводах. Тонков сказал: -- Я понимаю, вас прельщает возможность связать вашу теорию с практикой. Но, дорогой мой, вы ставите под удар свою диссертацию. Я почувствовал сразу: вы человек талантливый, а ваш нигилизм -- так это от молодости! Я надеюсь, нам с вами предстоит немало работать вместе, поэтому я и решился на такой шаг. Человек для меня дороже любых формальностей. Тонков замолчал, ожидая, по-видимому, изъявлений благодарности, но Андрей не в силах был это сделать. Тонков поинтересовался, получил ли Андрей назначение на работу. Узнав, что распределение задерживается, он спросил, каковы планы Андрея. В институте считали необходимым оставить Андрея на кафедре. Он начал даже готовить курс лекций, чтобы с будущего года немного разгрузить Одинцова. -- Преподавателем? -- поглаживая бородку, Тонков оценивающе разглядывал Андрея. -- А знаете, молодой человек, вы мне чем-то нравитесь. -- Он хохотнул, сверкнув белыми зубами. -- Сам не знаю чем. Только глаз у меня верный. Он вышел из-за стола, и Андрея поразило в его фигуре несоответствие между короткими ногами и длинным, крупным туловищем. Сидя за столом, Тонков производил более солидное впечатление. -- Стоит ли вам киснуть в учебном заведении? Стариковское занятие! У меня есть вакантное место в институте Академии наук. Подумайте. Какие там разрабатывали темы! Андрей невольно заслушался. Передача электричества постоянным током на тысячи километров. Создание единой высоковольтной сети страны. Государственное значение... Полная самостоятельность... Внимание, уделяемое Академией наук... - Да, все это очень интересно, -- вздохнул Андрей. -- Очень. Но мне хочется решить другую задачу. - Какую же? - Доказать, что локатор осуществим. И создать его. -- Ого! И где же вы собираетесь это проделать? Вот этого-то Андрей и не знал. Размышляя о создании будущего прибора, он убеждался, что учебные лаборатории, которыми располагала кафедра, не годились для этой цели. Ему предстояло вести широкие исследования на линиях передач разных напряжений, на кабелях. Такую возможность могла предоставить только лаборатория Энергосистемы. Он решил добиваться назначения туда. Если бы его послали туда даже рядовым инженером, он согласился бы, не раздумывая. Он видел перед собой цель и не желал считаться ни с чем. Лишь однажды он заколебался, осознав, какой дорогой ценой приходится платить за свою мечту. Это случилось перед распределением, когда Андрей решился открыть свой план Одинцову. В последнее время Одинцов часто болел. Выражение тревожной заботы появилось на его лице. Андрей не раз ощущал на себе испытующий взгляд старика. Словно наверстывая упущенное время, Одинцов спешил подготовить себе преемника. Одинцов считал преподавательский труд высоким искусством. Всякий раз перед вступительной лекцией он волновался, как новичок. Его возбуждал вид аудитории, заполненной молодыми головами, озорной шум голосов, блеск глаз, следящих за каждым его движением. Постепенно Одинцов сумел внушить Андрею если не любовь, то интерес к преподаванию. Свободное время Андрей тратил на подготовку к лекциям. Одинцов черкал его конспекты с придирчивой дотошной требовательностью и в то же время с нежностью старого человека, видящего в недоверчивом прищуре зеленых глаз Лобанова свою молодость. Андрей провожал Одинцова домой. Они шли через институтский парк, кружа по узким песчаным аллейкам. Одинцов тяжело опирался на палку, и Андрей все старался идти с ним в ногу, умеряя свой размашистый шаг. Стояла глубокая осень. Ветер срывал последние листья с дубов. Сухой, рыжий лист, кружась, упал на плечо Одинцова. Разговор был окончен, хотя, в сущности, разговора и не было. Одинцов не требовал никаких доводов, Андрей мог бы ответить на любое его возражение, как отвечал вчера и позавчера товарищам по кафедре. "Будешь бегать на поводке у техотдела, вот и все", -- доказывал ему Дима Малютин. Зоя Крючкова -- та просто обиделась: "По-твоему, мы все должны уйти на производство? Оригинально представляешь себе место науки! Я расцениваю твой уход как механическое искажение идеи содружества". Они вчера крепко повздорили, и все-таки ему удалось доказать, что судьба прибора может решиться только там, на производстве. Он надеялся убедить в этом и Одинцова. Но Одинцов молчал. Он шагал в глубоких старомодных ботах прямо по лужам, палка его неприятно поскрипывала в сыром песке. За его молчанием скрывалось что-то укоряюще тяжелое. Ведь он тоже был прав. Достанет ли у него сил снова искать и готовить себе преемника? Он был обманут в своих лучших надеждах. У старости свои законы, ее потери трудно возместимы... -- Выходит, я ошибся в вас, Андрей Николаевич, -- с трудом сказал Одинцов, -- не вас я теряю, а... -- он не кончил, как-то вяло махнул рукой и отвернулся. Для Андрея этот знакомый жест был тяжелее пощечины. Они дошли до подъезда. Андрей незаметно снял листок с плеча Одинцова. Оглушительно хлопнула дверь, втянутая пружиной, и Андрей остался один. Он долго смотрел на мокрые ступени, на закрытую дверь. В зеркальных стеклах качались сосны и плыли грузные серые облака. Когда он снова придет сюда, откроет эту дверь? Когда это будет? Зимою? Летом? Через год? ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Электролаборатория, куда пришел работать Лобанов, занимала три большие комнаты в первом этаже. Кроме того, в ее ведении находились мастерские, отделенные коридором. В мастерских дребезжали старые, изношенные станки, которые держались, как было сообщено Лобанову, исключительно энтузиазмом Кузьмича, пожилого неразговорчивого мастера. Слово "энтузиаст" никак не шло к внешности этого человека. Знакомясь с новым начальником лаборатории, он пожал Андрею руку и буркнул, как будто они виделись накануне: -- Пока фрезерному мотор не сменят, заказы на фрезеровку брать не буду. Широкий коридор делился как бы на две части. Под лампочкой, где висели стенгазета и выцветшая доска Почета, находилась официальная половина. Здесь секретарь комсомольского бюро Игорь Ванюшкин вел переговоры с неплательщиками членских взносов, советовался с членами бюро о некоторых нерастущих товарищах, а культпроп Саша Заславский консультировался у парторга Борисова, будет ли в Китае нэп или не обязательно. На вторую половину коридора выходили поболтать, покурить; тут, у красного пожарного ящика с песком, рассказывали особого рода анекдоты, выясняли взаимоотношения, обсуждали роман Лени Морозова с Соней Манжула. Комнаты лаборатории были разгорожены высокими шкафами на маленькие клетушки. Одна принадлежала измерителям, другая -- автоматчикам и т. д. Внутри клетушек ютились столы инженеров, стиснутые верстаками и стендами. Каждая группа имела свои тайнички для инструмента, свои радости и огорчения. Неотступно гудели моторы, сухо трещали фиолетовые вспышки разрядов, отделяя каждый угол плотной завесой шума, усиливая разобщенность людей. После просторных, сосредоточенно тихих лабораторий института здесь казалось невыносимо шумно и тесно. -- Какие-то удельные княжества, вотчины, -- возмущался Андрей. Приняв дела от Майи Устиновой, он никак не мог выбрать себе подходящего уголка. Насупясь, шагал из одной комнаты в другую, что-то вымеривая и прикидывая. В крайней комнате он заметил низенькую дверцу, запертую на висячий замок. За ней оказалась крохотная, похожая на чулан комнатушка. Вдоль некрашеных стен тянулись стеллажи с материалами. Из квадратного, заделанного решеткой оконца пробивался тусклый свет. Пригнув голову, Андрей вошел в этот чулан, закрыл за собою дверь, прислушался: здесь был островок тишины. Андрей велел перенести кладовку в другое место, а помещение вымыть и убрать с окна решетку. Каморка стала его кабинетом. В ней было холодновато и темно, так что днем приходилось включать лампочку, но все неудобства искупала тишина. Новый кабинет, с легкой руки инженера Кривицкого, был окрещен "кельей отца Ондрея". Лобанов распорядился очистить и крайнюю комнату, куда выходила дверь его кабинетика, лаборантам и техникам разместить свое оборудование в остальных двух, а инженерам с их письменными столами и чертежными досками перебраться сюда, в отдельное помещение. Переселение было встречено в штыки, оно ломало устоявшийся годами порядок, оно не устраивало ни инженеров, ни лаборантов. Инженеры боялись оставить участки без "хозяйского глаза", лаборанты обижались, считая, что Лобанов хочет подчеркнуть разницу между людьми с высшим образованием и остальными работниками лаборатории. Кое-кто посмеивался -- "новая метла" -- и с любопытством ждал дальнейших событий. -- С вами-то хоть Лобанов посоветовался? -- спросил у секретаря партбюро Борисова инженер Новиков. Борисов с нарочитым равнодушием ответил: -- Зачем? Это вопрос чисто хозяйственный. Между тем Андрей вовсе не желал уподобиться "новой метле". Лаборатория считалась передовой, и перестраивать всю ее работу он не собирался. Он будет заниматься своим прибором. Для этого ему необходимы тишина и несколько знающих инженеров, которые могли бы спокойно сидеть, думать и делать расчеты. Переезд начался со скандала. Техник Леня Морозов заявил, что перетаскивать свой верстак он не намерен. -- Не моя это обязанность. Пусть приглашают такелажников. -- Он вызывающе бросил эту фразу инженеру Кривицкому в тот момент, когда мимо проходил Лобанов. В комнате мгновенно смолкли все разговоры. Пека Зайцев, сидящий на стремянке, перестал отбивать от стены щиток и приготовился наблюдать за ходом событий. В другое время Кривицкий нашел бы что ответить Морозову, сейчас он пожал плечами и с улыбкой повернулся к Лобанову. Лобанов остановился. Майя поняла, что он растерялся. На него смотрели с выжидающим любопытством, и Майе Устиновой вдруг стало жаль его. Все, вся лаборатория были сейчас против него одного. Это было несправедливо. И в то же время ей было приятно, что Лобанову не подчиняются, что все настроены против него. А он своей неопытностью еще усугублял это. Ему следовало бы пройти мимо, не обратив внимания на слова Морозова, тогда она пристыдила бы Леню, и все. Теперь бог знает, чем это кончится. Морозов не из тех, на кого можно прикрикнуть, да и, кроме того, подзадоренный общим вниманием, он явно вызывал Лобанова на скандал. Честно говоря, она, пожалуй, не стала бы вмешиваться -- пусть Лобанов сам выкручивается. Но, странное дело, стоило ей признаться себе в этом, как она тут же возмутилась собой. -- Морозов, -- твердо и холодно сказала она, -- не валяй дурака. Но в это время Лобанов подошел к верстаку. -- Неужели так тяжело? -- просто спросил он. -- А ну, попробуем. Он нагнулся, расставил ноги, подхватил верстак снизу за поперечину, взвалил на плечо и, стуча бурками, понес в соседнюю комнату. Шея его надулась, покраснела. Пека скатился со стремянки и побежал за Лобановым. -- Чего же вы стоите! -- крикнула Майя Морозову и его подручному. -- Покажите, куда поставить. Когда верстак водворили на новое место, Лобанов, потирая шею, сказал Морозову: -- Пожалуй, для вас действительно тяжеловато. -- Где ему! -- презрительно подхватил Пека Зайцев. Он попробовал сдвинуть верстак с места. -- Тут килограммов сто, тут тяжелоатлетика нужна. То, что Лобанов отнесся к выходке Морозова с добродушной насмешливостью сильного человека, вызвало симпатию. Над Морозовым потешались: не тяжело ли ему перенести табуретку, -- может быть, вызвать такелажников? Инженеры, очутившись впервые вместе в просторной солнечной комнате, где стояла непривычная тишина, тикали большие стенные часы и белели свежей бумагой столы, почувствовали себя так, словно их выставили на витрину. Раньше с утра их тормошили со всех сторон, требуя указаний; на глазах у них мерили, разбирали, монтировали. Все это отвлекало, заставляло поминутно ввязываться. Теперь, дав задание и потолкавшись по привычке среди своих лаборантов, они возвращались в "инженерную". Да и техникам неудобно стало обращаться к ним со всякими пустяками, как прежде. Инженеры могли спокойно заниматься своими расчетами. Со смущением они обнаруживали, что располагают кое-каким свободным временем. Лобанов пока что не вмешивался в их работу. Всех расселив, он уединился в своей "келье" и раз в день вызывал к себе кого-нибудь из инженеров. Они входили к нему настороженно, готовые ко всяким неожиданностям, а покидали до разочарования успокоенные. Он интересовался только их теоретической подготовкой. Словом, судя по всему, реформы кончились, можно было спокойно работать дальше. Большинство сошлось на суждении, высказанном Кривицким: -- Теоретик... Фигура не столько для пользы, сколько для украшения. Борисов отмалчивался, не зная, можно ли еще чего-нибудь ждать от нового начальника. -- В самом деле, Борисов, согласитесь, что Лобанов далек от производства и не желает вникать в него, -- говорил инженер Усольцев. Он был недоволен Лобановым. Начальник лаборатории в ответ на его просьбу дать новые установки по текущей работе, мельком взглянув на схему, сказал: -- Ну, тут вы сами разберетесь. Усольцев действительно мог сам разобраться, он знал свое дело, и все же спокойно работать можно только тогда, когда знаешь мнение начальства, -- мало ли какие обстоятельства возникнут... -- Какое там мнение, -- усмехался Кривицкий. -- Лобанов понимает, что ему лучше не соваться в практическую сторону. Известно: тот, кто вместо ответа на вопрос умеет пожать плечами, всегда считается умным. А для создания авторитета он беседует на отвлеченные темы -- вот, мол, какие вы необразованные. Понятно? Секретаря партбюро инженера Борисова покоробило то, что Лобанов начал свою деятельность с устройства собственного кабинета и "инженерной". Прошла неделя, другая, и Борисов на самом себе начал ощущать последствия переезда. Он нехотя признавался себе, что отвык сидеть в тихой комнате и думать. Именно думать -- не торопясь осмыслить свою работу, подумать над перспективой, над формулами. Как-то для справки он взял новую книжку по радиолампам и незаметно зачитался. К нему подошел Леня Морозов с какой-то бумажкой. Борисов поймал его быстрый насмешливый взгляд и почувствовал себя словно застигнутым на месте преступления. Во время рабочего дня читает книгу! Присматриваясь к инженерам, Борисов замечал, что и они испытывают такое же не осознанное еще то ли неудобство, то ли неуютность от избытка свободного времени. Борисов понимал, что ему, как секретарю партбюро, надо как-то определить свою позицию. Строго говоря, он обязан был поддержать нового начальника, но если начистоту, без формальностей, то не лежала у него душа к Лобанову. То ли дело Майя Устинова. С ней было просто и легко. Она всех устраивала, все ее любили. Даже скептик Кривицкий, и тот соглашался: "С Майей Константиновной работать можно. Она без претензий и удобна, как английский король". Допустим, в действиях Лобанова есть какая-то система, какая-то цель, -- тогда почему бы прямо не собрать весь коллектив и не выложить все, что думаешь? Не желает собирать всех -- пускай соберет коммунистов. Неужели он так и рассчитывает в одиночку действовать? Неопытность? Майя Устинова тоже начинала без опыта и со всеми советовалась. Борисов даже бранил ее: больше самостоятельности. А тут, пожалуйте, явился этакий ученый петушок, ни с кем знаться не хочет, держится особняком, восстановил людей против себя, разговорчики начались, а он при этом и в ус не дует. Он ждал повода объясниться с Лобановым. До сих пор Борисов никогда не задумывался -- как ему подойти к человеку. Отношения со всеми складывались сами собою, плохие или хорошие, во всяком случае -- без предварительных размышлений. На что уж несносный и трудный характер у Кривицкого -- и с тем Борисову было просто: ругались, обижались друг на друга и никаких особых подходов не искали. С Лобановым не то. Борисов испытывал перед ним какое-то тягостное стеснение. Лобанов с плохо скрытым презрением относился к тому, чем занимались в лаборатории, и люди чувствовали себя неучами и словно в чем-то виноватыми. Сам же Андрей был далек от подобных размышлений. Он действовал по точно продуманной программе. Прежде чем приступить к локатору, необходимо подобрать знающих инженеров. Успех предстоящей работы зависел также от квалификации техников, от опытности лаборантов. Он вызывал к себе одного за другим своих сотрудников и бесцеремонно проверял их теоретический багаж. Багаж!.. К сожалению, это сравнение оказывалось довольно точным. Многие давно уже отложили в сторону свои теоретические знания, как ненужный в походе груз. И он покоился на самых задних полках их памяти, ветшая и портясь от бездействия. Большинство прекрасно обходилось скромным набором практических рецептов. Неиспользуемые знания -- утрачиваемые знания. В грустной справедливости этой истины Андрей убеждался, беседуя со своими инженерами. Они позабыли решения простых дифференциальных уравнений, путались в основных формулах. Редко кто знал новые типы измерительной аппаратуры. От драгоценного, некогда грозного оружия остались запыленные, заржавленные обломки. И странное дело: никого из инженеров не смущала эта бесхозяйственность, эта горестная, возмутительная картина. Новиков даже оскорбился: что это еще за экзамен! Самое резкое столкновение произошло с Кривицким. Один из ведущих инженеров лаборатории, Кривицкий принадлежал к категории так называемых неуживчивых людей. Его не терпели и побаивались. С обидной проницательностью он умел высмеивать слабости окружающих, без различия должности и заслуг. Несмотря на опыт и способности, он за пятнадцать лет так и не пошел дальше старшего инженера. Озлобленный несправедливостями, он превратился в скептика, любая правда представала в его словах цинично- оскорбительной. Кривицкому было около сорока, выглядел он пятидесятилетним. Лицо серое, всегда плохо