ни выкарабкаются из этой пошлятины, подумал Крылов. Ситуация! А черт с ним, лишь бы узнать, где Наташа. - Вот и познакомились, - сказал Крылов. Романов поднял голову. - Простите. Нервы и прочее. - Он повертел пустую бутылку. - Я думал, вы из Дворца культуры. Очень смешно. - Я вам говорил, - сказал Крылов, - вы не слушали. Романов передернулся. - Аа-а, так даже интереснее. Значит, вот вы какой. - Ухмыляясь, он оглядел Крылова. - И что это она в вас нашла? Физиономия у вас примитивная. Ситчик в горошек. Не удивительно, что я вас за администратора... Ситуация. Так неожиданно было, что Романов произнес то же самое слово, что Крылов чуть не рассмеялся. Это слово чем-то объединило их. - Вы чего приехали? Раздел имущества? - Романов изо всех сил иронизировал. - Куда она уехала? - Вы не знаете? Великолепно! - Романов развалился на кушетке, забросил ногу на ногу. - Я вас приветствую. Значит, у нее кто-то третий. Брошенный муж - жалкое зрелище, не правда ли? Я из-за нее работать не могу. От вас никогда не уходила женщина? Отвратительная штука. - Он старался изобразить циника и не мог. - Но я работать не могу, а без работы я пропал. Стерва. Вышибла подпору, - застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. - Что мне делать, Крылов, посоветуйте. Видите, мне нисколько не стыдно. Вы ведь умненький. Семья разрушена. С вас все началось. Вы ей наговорили, натрясли свою труху ученую. Знали, что она замужем, что у нее сын, неужто не стыдно? Подлость такое называется. Подлец вы! "Чего ж стыдного - любить стыдно?" - подумал Крылов. От ругательств становилось тоскливо. Почему они должны ненавидеть друг друга? - спрашивал себя Крылов. Два человека разговаривали, спорили о картинах, потом узнали, что любят одну и ту же женщину, и с этой минуты должны стать врагами! Обязаны. Сами себя заставляют. Как будто вражда поможет кому-нибудь из них. - ...Она вернется, вернется, - исступленно твердил Романов. - Не останется она с вами. Разве мы плохо жили? Квартира новая. Помогите мне, для вас это что - эпизод... Эпизод... Боже ты мой, как точно он попал, ведь тогда казалось, что это всего лишь эпизод. Почему бы не поухаживать. Все было так красиво, сплошная лирика. Но в глубине души он не верил своим чувствам, не верил ни себе, ни ей. - ...Ну согласен, вы любите, - испуганно поправился Романов, - но для меня тут вся жизнь. Работать не могу без нее. На улицу не хочу выходить. На солнце смотреть противно. Все противно. - Он закрыл лицо руками и заплакал. Крылов отошел к окну. "И я не могу без нее, и он не может без нее. Хороший художник или плохой - при чем тут это? Ему, пожалуй, хуже, у меня хоть есть работа". Нога болела, Крылов незаметно ощупал колено, присел на стул. Романов торопливо утерся рукавом, подбежал к нему: - Поезжайте к ней, уговорите ее вернуться. А? Она вас послушает. Любые ее условия приму. Помогите, миленький, вы один можете помочь. Крылов отвернулся. - Глупо, что я вас прошу? Я сам знаю, глупо и мерзко. Но мне все равно. Я сейчас на все согласен. - Хорошо, - сказал Крылов, - давайте ее адрес. - Сейчас, сейчас, - заторопился Романов. - Вы обещаете? Честное слово? Хотите, я вам подарю любую картину. Просто так, на память. Вы не обижайтесь, не в уплату... Он поспешно натягивал носки, искал туфли, предлагал поехать куда-то обедать, посмотреть город. - Ах да, я забыл, - вдруг воскликнул он, - вам же мои картины не нравятся. Значит, это перед вами я откровенничал? Боже мой, срам-то какой, в одном исподнем. Ну, теперь-то я могу вас спросить. Уловил я в ней характер? - Не глядя, он засовывал ногу в туфлю и все никак не мог попасть. - А может, и хорошо, что вы пришли. Я убедился. Важно, что я могу... - Мне некогда, - сказал Крылов. - Дайте ее адрес, я пойду. - Как хотите, как скажете, - послушно согласился Романов. - Раз она не у вас... Странно, странно. - Он послюнявил кончик шнурка и задумался. - Женщина не уходит в пустоту, женщина уходит от одного к другому. Наташа, та, конечно... Вероятно, она поехала... - Он снова остановился, уставился на Крылова. - Как вы смотрите на нее! Ведь вы приехали сюда... - Он отшвырнул ботинок. - Ох, какой я болван! Вы приехали увезти ее! И я, дурак, хотел довериться вам! Нет, дудки! - торжествуя, он потер руки. Крылов вышел в коридор. Блеснули плоские зеленые огни кошки. Он попробовал открыть дверь, никак не мог нащупать крючок. Романов стоял сзади, и Крылов чувствовал затылком его дыхание. На площадке Романов вдруг крепко ухватил его за пиджак, губы его прыгали, весь он кривлялся. - Продать портрет? Уступлю по дешевке. За пол-литра, без запроса. Как отдать! Свадебный подарок. Никогда позже Крылов не мог понять, откуда взялись у него силы, он был куда слабее Романова, но в эту минуту он так сдавил кисти его рук, что пальцы Романова побелели и разжались. Ноги у Крылова дрожали, он спускался по лестнице, держась за перила. Он заставил себя пройти двор и улицу и только на площади остановился, прислонясь к газетному киоску. 11 Автобусы шли на Озерную переполненные. Крылов сошел на кольце и долго стоял неподвижно. В руке он держал коробку с тортом, который купил для Антоновых. Коробка помялась, и на картонной стенке расплылось жирное кофейное пятно. Пышные купы акаций заслонили антоновский домик. Сперва показался железный петух на коньке крыши. Когда-то, приехав сюда еще молодым парнем, Антонов смастерил этого петуха, и с тех пор петух вертелся, храбро выпятив ржавую грудь, словно командуя всеми ветрами. Затем показался сарай. Зимой на розовом шифере крыши лежал блин снега. Мартовское солнце съедало его, и Крылов из окна наблюдал, как снег на сарае съеживается. Шутки ради он исследовал зависимость скорости таяния от загрязнения снега. Недавно, к его удивлению, этой работой заинтересовались агрофизики. В стороне, на зеленой поляне, чисто и радостно светились белые будки метеостанции. Антонов улыбнется, прикрыв ладошкой щербатые зубы, жена его заахает, примется накрывать на стол. Он тихо отворил калитку. Во дворе незнакомая девушка снимала с веревки белье. - Антоновы? - переспросила она. - Они давно здесь не живут. - Давно?.. - Месяца четыре, наверное. - Для нее это было давно. - Где они? - Где-то возле Бийска. Там, кажется, родные его жены. Адрес они оставили. Вы им родственник? - Я тут работал зимой. Моя фамилия Крылов. - Он смотрел на нее с неясной надеждой. - Меня звать Валерия. - Она кокетливо блеснула металлическими зубами. - Меня сюда из Москвы направили. Конечно, после Москвы здесь провинция. Окно было раскрыто. На месте кушетки стоял канцелярский письменный стол с машинкой, накрытой футляром. Стены голубели новенькими обоями. Не было плюшевого желтого кресла. Наташа любила сидеть на нем, поджав ноги. Не было круглого зеркала в дубовой раме. Из кухни доносился детский смех. Никто не знал о тех, чья жизнь прошла здесь. Никто о них не вспоминал, никому не было до них дела. Дом не хранил воспоминаний. С предательским радушием он служил новым жильцам. - А кроме адреса, Антоновы ничего не оставляли? - спросил он. Валерия недоуменно уставилась на него. Он дошел до калитки, потом вернулся, протянул девушке коробку с тортом. - Возьмите, пожалуйста. Вы любите сладкое? Голые руки ее растерянно прижали к груди охапку белья. Большеносое лицо в клубке черных жестких волос стало мучительно некрасивым, она быстро коснулась его руки. - Но ведь вы... Хотите чаю? - Что вы, - сказал Крылов. - Не беспокойтесь. Это трюфельный торт. Вам понравится. Между березовой рощей и лесом когда-то была поляна. Там они лепили снежную бабу и по лыжне спускались в низину к санной дороге. Он с трудом разыскал эту поляну. Высокий шиповник горел алыми цветами. Тени птиц неслись по траве. Ветер плескал отблесками листвы. В новом зелено-солнечном мире казалась невероятной снежная тишина и узкая лыжня между белыми сугробами. Чудак, он думал, что время существует только для него, а оно существовало и для Антоновых, и для этого леса, и для Наташи. Ему казалось, что он найдет неизменным все, что оставил, как в сказке о Спящем королевстве. Пересвистывались птицы. Шурша, осыпалась сухая хвоя. Крылов вслушивался, и было страшновато, как будто он различал воровские убегающие шаги Времени. Никакие теории относительности, и системы координат, и понятия дискретного времени, и новейшие физические гипотезы не могли помочь ему, все оказывалось бессильным перед этим простейшим временем, отсчитываемым ходиками, листками календаря, закатами, - неумолимым, первобытным временем. Он вышел к озеру. Песчаные отмели шумели, ворочались сотнями человеческих тел. Со стуком взлетали мячи. Там, где у дымной полыньи когда-то чернела фигура Наташи, скользили лакированные байдарки и мокрые весла вспыхивали на солнце. Из воды в крутых масках высовывались марсианские морды ныряльщиков. Холодное и ясное отчаяние охватило Крылова. Наконец-то он понял, что никогда, никогда не удастся вернуться в ту зиму. Никакая машина времени не властна над прошлым. Перенестись в будущее - пожалуйста, но ему не нужно было будущего, он искал прошлое. - Товарищ Крылов! - Из воды, рассыпая брызги, бежала Валерия. - Товарищ Крылов! - Она остановилась перед ним. Ее плечи блестели от воды. Крылов молчал. Валерия подошла к нему вплотную. - Хорошо, что я вас увидела. - Она пристально, без улыбки смотрела ему в глаза. - Вы тут один? Пойдемте, я вас познакомлю с нашими. Она потянула его за рукав. Под жидкой тенью полосатого тента Крылов уселся на песок рядом с толстым мужчиной и загорелой блондинкой, игравшими в карты. Крылов снял пиджак, лег на горячий песок. Блондинка повернулась к нему, заслонив озеро. - Будете в дурака? - спросил толстый. - Идиоту в дурака нет смысла, - сказал Крылов. - Это что, намек? Намек-наскок? - Нет, - усмехнулся Крылов. - Признание. - Перестаньте хвастаться, - сказала блондинка. - Знаете анекдот про еврея на пляже? Валерия беспокойно посмотрела на Крылова и стала одеваться. - Вы еще застали здесь Антоновых? - спросил Крылов. - Они уже собирались уезжать, - сказала Валерия. - А вы не знаете, приходила к ним такая Романова? - Он с трудом произнес ее фамилию. - Наташа? - оживилась блондинка. - Да. - Так она тоже уехала. - С ними? - Что вы, ее увез один научный работник, он тут жил зимой. У них такой роман был! - Роман-шарман, наверное, сама к нему уехала, - сказал толстяк. - Ничего подобного, - горячо сказала блондинка, - мне рассказывали, как все было. Он приехал за ней на машине, подстерег возле ее дома, когда она с ребенком шла, посадил и увез, она домой даже не зашла. - Так не бывает, - сказал толстяк. - Небось расчет она оформила. В наше время без отдела кадров не похитишь. Всякие бумажки-шмажки. - Он приехал на черной "Волге", - сказала Валерия. - У них был сумасшедший роман, - сказала блондинка. - Он хоть и ученый, а поступил как настоящий мужчина. - Чего ж он зимой сразу не увез ее? - недоверчиво спросил толстяк. "Почему я сразу не увез ее? - подумал Крылов. - Как же это так? Сел в поезд и уехал. О чем же ты тогда думал? Да ни о чем. Совсем ни о чем. Про свои паршивые графики ты думал. Про то, что потом когда-нибудь ты приедешь. И этого ничего ты не думал. Как же это могло быть? Сел в поезд, а она осталась..." - Они проверяли свои чувства, - сказала блондинка. Но ведь он же писал ей. Почему она не отвечала, ни разу не ответила? А последнее письмо вернулось невостребованным. - Вы ее знали? - спросила Валерия. - Я понятия не имел... То есть, конечно, я знал. - Что ж она, такая красивая? - Да, очень. Они с интересом посмотрели на него. - А может, и не очень, - поправился он. - Я ничего не знаю. - Господи, какое у вас лицо, - сказала блондинка. Она шлепнула Валерию по спине. - А твой тебя не собирался увезти? У нее тоже принц объявился. Торт преподнес. - Угощай, - сказал толстяк. - При такой жаре скиснут твои тортики-шмортики. Валерия засмеялась и умоляюще посмотрела на Крылова. - Мне пора, - сказал он. Поднялся. Отряхнул брюки. Попрощался. Валерия догнала его. - Простите меня, - сказала она. Мокрые волосы облепили ее маленькую голову. Толстяк и блондинка издали смотрели на них. Крылов взял руку Валерии и неловко поцеловал. Пляж кончился. Потянулись пустынные берега рыбачьего поселка. На полях сушились сети. Лежали перевернутые баркасы. Пахло смолой и рыбьей гнилью. Крылов по привычке свернул на тропку вверх, мимо коптильни, мимо амбаров, к синему домику буфета. Он знал, что ему не следует заходить в буфет, он даже обогнул его, но потом вернулся и, постояв минуту, толкнул синюю фанерную дверь. Столик у окна был свободен. Он сел на свое место, так, чтобы видеть озеро. "Подзаправимся?" - спросил он. Наташа не ответила. Он смотрел на стул, пытаясь представить, как она сидит перед ним, потирая холодные щеки. Стул был пуст. Она обманула его. Он ехал к ней, а она обманула его. ...Они вернулись с обхода. Наташа стащила мокрые ботинки, достала из чемоданчика тапочки, выложила на стол несколько мандаринов. - Это еще зачем? - строго спросил он. Она вспыхнула, придвинула мандарины к себе, и ему стало стыдно. Они сверяли записи, сводили в таблицы, это было на третий день их работы, и Крылова удивило, как быстро она уловила смысл измерений и действовала, уже ни о чем не спрашивая. - У вас отличные способности, - сказал он. Она посмотрела на него недоверчиво, почти испуганно. Но назавтра, закончив вычисления, она вдруг рассмеялась. - Выходит, я сама могу, - сказала она изумленно. По утрам, приехав из города, она была какой-то сжатой, замкнутой и только к середине дня словно оттаивала. Особенно в лесу, когда они шли на лыжах, она оживлялась. Она ходила на лыжах девчонкой и с тех пор ни разу. - А с мужем почему не ходите? - как-то спросил Крылов. Она смутилась и сказала, что муж слишком занят. Она вообще, избегала говорить о муже и о себе, только однажды, когда на озере она провалилась в прорубь и он притащил ее к Антоновым, и растирал, и напоил водкой, она, лежа под одеялами, словно сквозь сон, спросила: - Какой я вам кажусь? Потом он понял, что значит этот вопрос. В семье она был старшей и с детства нянчилась с маленькими, и хотелось поскорее освободиться, стать самостоятельной. Вышла замуж, появился ребенок, и опять было не до себя. А в техникуме ее считали способной. Муж ее был довольно известный художник, и рядом с ним ее надежды выглядели мелкими, смешными. Она старалась помогать и не мешать. Она научилась быть незаметной. Это она умела в совершенстве. Иногда она даже не могла представить, а какой же она видится со стороны окружающим. Ей казалось, что она куда-то пропала, ее нет, кто-то вместо нее ходит, говорит, а ее самой не существует. Она была высокая, с движениями медленными, почти ленивыми, и волосы у нее были тоже ленивые, гладкие, но Крылову она казалась маленькой, и он чувствовал себя с ней старшим, это было непривычно и нравилось. И, как с детьми, с ней надо было быть осторожным, чуть что - испуганно пряталась, застывала в молчании. Она была как эти мартовские хрупкие дни с пугливым солнцем. Ровно в шесть она сложила таблицы, надела ботинки, собираясь на автобус. - Можно, я оставлю тапочки, чтобы не таскать? - Пожалуйста, - сказал Крылов. Поздно вечером, укладываясь спать, он увидел в углу эти тапочки - маленькие спортивки хранили форму ее ноги. И кажется, тогда впервые ему захотелось, чтобы скорее наступило утро и он снова увидел бы ее. Крылов заказал винегрет, сосиски и пиво, покосился на буфетчицу. Вероятно, она не узнала его. Волосы ее были уже не желтые, а темно-рыжие. Все придумано. Легенда о том, как ее увезли, и то, что он сам навоображал себе. В сущности, если разобраться, то, наверное, вообще ничего не было, а если и было, то давно кончилось. Никогда не следует возвращаться туда, где был счастливым. Имея даже четверку по диамату, следовало бы усвоить, что нельзя дважды войти в один и тот же поток. Он смотрел на песчаный берег, где лежали смоляные туши перевернутых лодок, и ничто не трогало его, все оставалось безразлично чужим. Винегрет был невкусным, сосиски холодные, удивительно, почему он так боялся зайти в буфет. Старый дымно-серый кот с черной метинкой на лбу вежливо потерся о ногу. Крылов взял с тарелки соленый огурец. - Когда-то ты ел огурцы, - сказал он. - Но, может быть, и этого не было. Кот понюхал и деликатно куснул огурец. Буфетчица засмеялась. - Вы к нам опять работать? - спросила она. - Нет, проездом. - Пашка, стервец, ведь узнал вас. Ишь, как ластится. Она открыла бутылку, поставила на стол. Кот поднял хвост, мяукнул. - Это его Наташа приспособила огурцы жрать, - сказала буфетчица. "А вдруг все это было? - подумал Крылов. - Почему она ушла от мужа?" - Ну как вы живете-можете? - спросила буфетчица. - Замечательно, - сказал Крылов. - Чудесно живу. - А она не приехала? Чего ж вы ее с собой не взяли? Ну, я понимаю, ей сюда сейчас неохота. Она небось от счастья все позабыла. Шутка ли, как она тут маялась без вас. Она вам рассказывала? - Нет, - сказал Крылов. - Ничего не говорила. - И мне тоже. Придет, посидит, Пашку погладит. За соседним столиком потребовали колбасы. - Сейчас, - сказала буфетчица, - мне не разорваться. Он сидел, слышал, как лопаются пузырьки в стакане с пивом. Буфетчица вернулась. - Вы еще зайдете? - Нет, - сказал он, - сегодня уеду. - Привет ей передавайте. - Я далеко уезжаю, - вдруг сказал он и удивился, услышав от себя решение. - В экспедицию. - Что это вроде вы невеселый какой? - Да нет. Пиво у вас отличное. Я был рад вас повидать. - Он нагнулся, потрепал кота. - Ну, будь здоров, Пашка. Он допил пиво и рассчитался. - Спасибо вам, до свидания. - Приезжайте вместе зимой, - нерешительно сказала буфетчица. - Может быть. Может быть. Ему еще хотелось выпить пива. Всю дорогу он ощущал сухость во рту. Через все небо размахнулся белый пушистый след реактивного самолета. Крылов шел и смотрел на тающий росчерк. Обратно он ехал на электричке. Стоял в тамбуре, белый бурун в синем небе давно растаял, но Крылову казалось, что он все еще видит его. Если она спустя несколько месяцев решилась на такое, значит, она действительно любила, с самого начала она любила его. Он вспомнил свои письма, и сейчас они показались ему отвратительными. Пустые, холодные, обо всем, что угодно, и ни о чем, потому что там не было единственного простого - он не звал ее. Ну конечно, он считал, что в любую минуту может приехать. А когда последнее письмо вернулось невостребованным, тогда вот началось. Тогда он стал наконец думать. Тогда целыми днями сквозь все он думал и вспоминал. Видел автобус и думал о ней. Пил воду и думал о ней. И не то чтобы думал, а просто представлял ее губы и твердил ее имя. Московский поезд уходил вечером, тот же поезд, с той же платформы. Крылов зашел в вагон и стал у окна. Провожающие. Отъезжающие. Чемоданы. У каждого вагона прощаются. Поезд тронулся легким толчком, без гудка. Давно уже нет гудков, поезда трогаются незаметно, только легкий толчок. И вдруг к нему отчетливо вернулся тот миг - соскочить, подбежать к ней, остаться, плюнув на все и на всех, ему казалось, что тогда он хотел это сделать. Он знал, что надо соскочить, и продолжал стоять. Редели прореженные сумерками огни. Их становилось все меньше и меньше. Почему-то вспомнилось детство, лагерь, как вечером строились на линейку. Спуск флага. И горн. Он вспомнил кисловатый металлический вкус мундштука... Он прошел в свое купе, достал из кармана "Огонек" и стал читать рассказ. Прочитав, он начал сначала, шепча каждое слово, как читают полуграмотные. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Под конец третьего курса Сергея Крылова исключили из института. Приказ гласил: "За систематический пропуск лекций". Дирекция вначале сформулировала жестче: "За недостойное поведение", позже благодаря Олегу Тулину формулировку смягчили. На лекции по оптике Крылов разглядывал потолок. Он ничего не записывал, он смотрел на потолок, где отражалась солнечная зыбь листвы. Преподаватель прервал лекцию и спросил, не мешает ли он Крылову. Крылов встал и сказал, что не мешает. Аудитория смеялась. Лекция была скучная, и пятьдесят человек охотно смеялись. Будь доцент постарше, он смеялся бы со всеми, но доцент, стукнув ладонью по кафедре, покраснел и сказал, что если Крылову известен материал, то вряд ли ему стоит сидеть на лекции. Крылов отнесся к его словам с полной серьезностью, он подумал и сказал, что лекция его действительно не интересует, поскольку весь материал точно так же изложен в учебнике, проще прочесть учебник и сдать по нему экзамен. Доцент сказал: "Ну что ж, попробуйте". Крылов перестал посещать лекции и начал ходить к математикам, слушать курс теории вероятностей. Его несколько раз предупреждали, но он недоуменно округлял свои голубые глаза - почему так нельзя? Его наивность походила на насмешку и могла взбесить кого угодно. Через месяц его исключили. Олег Тулин, в то время секретарь комсомольской организации факультета, уговорил Крылова пойти к декану просить, обещать, он готов был пойти вместе с ним. Крылов отказался. К факту исключения он отнесся равнодушно. Ему было лишь неудобно перед Тулиным. Трудно теперь, после стольких лет, разобраться, как возникла их дружба. Со стороны Крылова это началось с поклонения таланту Тулина, а у Тулина - как потребность опекать, помогать и, может быть, служить объектом поклонения. А кроме того, ни у одного из них не было братьев. На втором курсе они вместе делали лабораторные работы по электрическому разряду. - Давай поставим электроды под углом, - предложил Тулин. Им было скучно выполнять то же самое, что делали на соседних столах, и то, что делали здесь из года в год поколения второкурсников. Они поставили электроды под углом, кроме того, они обмакнули их в чернила. Результаты получились странные, не сходящиеся с формулой. Преподаватель сказал, что, очевидно, для таких условий формула неверна. Он не видел в этом ничего особенного, но Крылов и Тулин были потрясены. Впервые они столкнулись с тем, что формула, напечатанная в книге, может быть неточной. По вечерам они оставались в лаборатории, и Тулин придумывал самые фантастические условия разряда. Они погружали разрядники в снег, в молоко, в водяные пары, пока, наконец, это не кончилось взрывом, от которого Крылову рассадило подбородок. Из лаборатории их выгнали, и они решили посвятить свою жизнь науке. Им нравилось сокрушать авторитеты. Кроме того, они убедились, что наука находится в зачаточном состоянии. Такая элементарная вещь, как кибернетика, лишь зарождалась, электроэнергию еще получали, сжигая уголь, и даже энцефалограммы мозга не умели расшифровать. Профессор Чистяков отобрал несколько студентов для научной работы на кафедре. Тулин попал в число счастливчиков, а Крылов не попал. Он потребовал, чтобы ему объяснили почему, и напросился... Ему так и сказали: малоспособный, не тянешь, и все тут. Его "почему" раздражало самых терпеливых преподавателей. В конце концов он сам начал придумывать ответы на свои "почему", и постепенно он вошел во вкус, было приятно создавать собственные теории, критиковать авторитеты, подвергать сомнению все что попадалось на глаза, разрушать и строить заново по-своему. Тут сказывалось и природное упрямство, и недоверчивость к мнению старших; в быту он оставался доверчивым простаком, но учиться становилось все труднее, потому что нужно было проверять самые очевидные истины. Никто из великих людей в юности не подозревал о своем будущем, но тем не менее великие люди, а также их окружающие умудрялись сохранять множество документов для биографов. Никаких документов об институтской жизни Крылова не сохранилось, поскольку всем было ясно, что великого человека из него никогда не получится. Даже для биографов Тулина от этого периода мало что осталось. Крылов и Тулин не переписывались, если не считать записок на лекции вроде: "Посмотри налево - потеха" или "Займи мне место в столовке". Не вели дневников. Не имели дел с издателями, кредиторами, журналистами. Из зачетных ведомостей можно установить, что на первом курсе Крылов получал весьма посредственные отметки по всем предметам. Ничто его не интересовало. В протоколе комсомольского собрания записано: отличник Тулин прикрепляется к Крылову для индивидуальной помощи. Очевидно, Тулину долго пришлось раскачивать подшефного, потому что только в третьем семестре Крылов получил первые четверки. Вспоминая впоследствии свои студенческие годы, Тулин и Крылов сошлись на том, что историкам действительно придется туго. Современный быт с телефонами и телеграммами не оставляет письменных следов внутренней жизни человека. Поэтому вместо объективных данных придется пользоваться пристрастными оценками. Так, например, известно, что Тулин назвал Крылова экстра-идиотом и свиньей, когда тот отказался попросить извинения у доцента. "Человек, который не может пожертвовать личным во имя большой цели, ничего не добьется в жизни", - сказал Тулин. В общей сложности он затратил на Крылова больше тридцати вечеров и имел право обижаться. Больше всего его раздражало неожиданное упрямство Крылова, всегда покладистого, уступчивого. Из-под Новгорода приехал отец Крылова и рассудил быстро и жестоко: не хочешь учиться, ступай работать и обеспечь сестренок, они поедут учиться в Новгород. На том и порешили. Старшая сестра Тулина работала инженером на заводе, и она устроила Крылова контролером ОТК. Крылов хотел поблагодарить Тулина, но тот повернулся к нему спиной. - Я с тобой даже разговаривать не желаю, - сказал он срывающимся голосом. Крылов переселился в заводское общежитие. Первые дни его сосед по койке Витя Долинин, маленький, похожий на краба, стаскивал с Крылова одеяло и кричал: "Интеллихенция, подъем!" Потом Крылов сам привык вставать ровно в шесть тридцать. Он не стремился ни с кем сойтись, ни к кому не подлаживался, и, наверное, поэтому ребята с ним легко сдружились. Физическая работа его утомляла. За восемь часов редко удавалось присесть: надо было бегать из конца в конец цеха, обмерять станины, поверхности, носить приборы, ворочать шестерни. К вечеру он уставал, ноги гудели. Зато голова была свободна. Наконец он мог заниматься, чем хотел. Он обдумывал сразу несколько проблем: какова природа сил тяготения, что такое бесконечность, верен ли закон сохранения энергии. Кроме того, он собирался создать общую теорию единого поля, которую не удалось создать Эйнштейну, и вскрыть противоречия квантовой механики. Это был период, когда его занимали исключительно коренные вопросы мироздания. Читая про биотоки, он пришел к выводу, что возможности человеческого мозга безграничны. Раз так, то следовало добиться автономного мышления - работать, а в это время думать о другом. Он получил два выговора, начет, один раз его чуть не придавило краном: он учился производить нужные замеры механически, обдумывая очередную мировую проблему. Времени не хватало. Жаль было трех лет, потраченных в институте на такие предметы, как сопромат, химия и прочие бесполезности. Однако благодаря институту он убедился в необходимости какой-то системы и в слабости своего математического аппарата. Большинство проблем, над которыми человечество билось десятки лет, он довольно легко разрешил, правда, оставалось их оформить математически и привести в научно убедительный вид. Он купил четырехтомный курс высшей математики и шеститомный курс физики. Примерно через полгода он обнаружил, что в его решениях есть некоторые неувязки, а еще через несколько месяцев безобразные жалкие факты полностью уничтожили прекрасные гипотезы. Шли последние дни квартала, сборщики гнали аппаратуру на сдачу, и вдруг Крылов забраковал всю серию штанг. Ни на какие уговоры он не поддавался. Пришлось на ночь вызывать слесарей; и Крылову предложили тоже остаться на ночь принимать штанги по мере их доводки. Он отказался. Мастер устроил ему разнос перед лицом бригады слесарей, пришел начальник ОТК и тоже принялся стыдить его - борьба за план, героические усилия коллектива, честь завода, подвиги комсомольцев. Крылов внимательно слушал их, потом попросил объяснить, почему обязательно надо сдать контакторы к тридцатому числу, а с первого числа слоняться, точить байки, в чем смысл этой формальности и какой зарез государству получить контакторы на двадцать часов раньше, чтобы при этом измучить людей и платить сверхурочные, а потом оплачивать простои. Витя Долинин поддержал его, начался скандал, Крылова вызвали в комитет комсомола, но и там он упрямо требовал, чтобы ему доказали, какую прибыль получит государство от такой штурмовщины. Решено было привлечь Крылова к общественной работе и навести порядок в мозгах этого мыслителя. Ему поручили провести беседу о почетном заказе новостроек - электроаппаратуры для экскаваторов. Беседа получилась увлекательная. Крылов, добросовестно изучив описание экскаваторов, доказал слушателям, что коэффициент полезного действия этих экскаваторов ничтожен: перенося каких-нибудь десять тонн породы, экскаватор переносит при этом двадцать тонн своего веса, ничего почетного в таком заказе нет, экскаваторы устарели, их надо снимать с производства и делать машины непрерывного действия. На заседании бюро он, простодушно округлив глаза, говорил: - По-моему, совершенно правильные расчеты. Двое из членов бюро стали на его сторону, и трудно сказать, чем бы все это кончилось, не случись тут другой истории. Завод переживал неприятности с приводами новой серии специальных контакторов. При испытании чугунные каретки разбивались. Каретка скользила по дуговым направляющим, и поломка происходила, когда скорость достигала рабочей. Проходя по цеху, Крылов наскочил на главного конструктора Гатеняна, чуть не проткнув его большим разметочным циркулем. Главный конструктор отвел душу: в течение двух минут он дал исчерпывающую характеристику Крылову, и его родителям, и мастеру цеха, который ссылался на то, что Крылов лунатик и вообще малость тронутый. Затем Гатенян отобрал у Крылова циркуль и вместе со своими конструкторами начал что-то измерять на приводе. Крылов очнулся. Он увидел расстроенные лица вокруг привода с разбитой кареткой, новые контакторы, что выстраивались на сборочном участке, ожидая своей участи. Некоторое время он слушал догадки конструкторов и вдруг вмешался и попросил запустить следующий образец. Мастер зашипел на него, приказал убираться. Крылов повернулся и пошел, возвращаясь в неэвклидово пространство. Однако Гатенян остановил его и спросил, какие такие соображения имеются у этого лунатика. Ничего толком Крылов не мог объяснить, ему хотелось посмотреть, на каком участке дуги бьется каретка. Главный конструктор прослушал этот довод, произнесенный задумчивым тоном, совершенно серьезно. Ни года, ни должность не научили его тому, что диплом может заменить голову. К удивлению инженеров, он приказал установить новую каретку, приготовить пресс к запуску, не забыв, правда, упомянуть, что каждая каретка стоит две тысячи. Тогда Крылов отказался от нового испытания. "Так даже интереснее", - сказал он и, отобрав циркуль, ушел проверять штанги. Смена кончилась - он появился в конструкторском бюро, заглянул в кабинет, там шло совещание. Главный пригласил его зайти, он пробрался к столу и спросил, что представляет дуга, по которой движется каретка. Круг? Он обрадовался: тогда все логично, каретка должна ломаться, поскольку имеется разрыв производной. Гатенян навел тишину, заставил Крылова повторить сызнова. В сопряжении дуги с направляющей происходил удар, и следовательно... Мастера, проектировщики недоверчиво поглядывали на клочок бумаги с нацарапанными значками без цифр и рисунков. Здесь привыкли иметь дело с коэффициентами, чертежами, номограммами, - отвлеченные уравнения их не убеждали. Его спросили: в чем же вывод? Крылов пожал плечами: до сих пор его занимала лишь причина поломки - как, почему, а не что надо делать. Он присел к столу и задумался. Щелкнул тот внутренний разъединитель, которым он научился отключаться от происходящего вокруг. Затем он снова соединил контакты, увидел напряженно ожидающий взгляд Гатеняна и сообщил, что следует заменить окружность параболой. Гатенян взял его в бюро. Первую половину дня приходилось делать всякие проектные расчеты, решать задачки, после обеда он читал физику. Подобно лакомке, он отбирал самое вкусное, не задумываясь - зачем, нужно ли это. Он читал книги по физике как романы, наслаждаясь неожиданным поворотом мысли. Сидящий рядом с ним пожилой конструктор вздрагивал от раскатов внезапного смеха. "Послушайте, - оправдываясь, говорил Крылов и читал ему, сияя от восторга: - "Экстремальное значение импульса не зависит от места образования ионов, хотя форма кривой импульса от этого и зависит". То были прекраснейшие дни его жизни. Случай с каретками воодушевил его. Оказывается, все эти отвлеченные формулы, соприкасаясь со станками, с железом, высекали искру, способную взорвать все вверх тормашками. Его физика, его математика фактически хозяйствовали на заводе. Полтора года бездействовал ультразвуковой дефектоскоп по проверке отливок. Крылов занялся ультразвуком и наладил установку. Гатенян дал ему полную свободу. "Выбирай, что тебе интересно. Броди и думай, - говорил он. - Будь думающей штатной единицей". Однажды директор завода, проходя с какой-то комиссией, застал Крылова в конторке ОТК сидящим на столе. Окунув стеклянную трубку в чашку, Крылов старательно выдувал мыльный пузырь. Был разгар рабочего дня. Переливаясь радужным блеском, пузыри плыли по цеху, поднимались к застекленной крыше. Директор возмутился. Но еще больше его взбесило, что Крылов вытаращил на него глаза - ведь это крайне важно разобраться, каким образом пузырь отрывается от трубки. И вообще, известно ли директору, почему лопаются мыльные пузыри? Надо отдать должное директору, он был куда умнее того институтского доцента: он знал, что выигрывает не тот, кто отвечает на вопросы, а тот, кто задает их. Он спросил: известно ли Крылову, как погиб Архимед? Ситуация и впрямь напоминала встречу Архимеда с римским воином. Члены комиссии многозначительно улыбнулись, а Крылов попросил у директора денег для киносъемок лопающегося пузыря. На следующий день директор учинил главному конструктору разнос: почему лопаются мыльные пузыри - трудно придумать удачнее тему для министерских зубоскалов. Отныне на всех совещаниях нам будут поминать эти пузыри. Гатенян пробовал доказывать, что ничего особенного не произошло. Пусть парень ходит, думает, возится, никогда не известно, что из этого может получиться. Пока что он уже окупил себя на несколько лет вперед. Грех сажать его за доску. На такой большой коллектив не мешает иметь одного думающего. Это тот тип людей, которых незачем заставлять работать, они не работают, только когда спят, нужно лишь не мешать им. Ответная речь директора была значительно короче. Гатенян вернулся мрачный, вызвал Крылова, предложил ему получать с утра задания, отправляться в библиотеку и не сметь болтаться по заводу. Все свободное время сидеть и готовиться к экзаменам за университетский курс экстерном. Экзамены казались Крылову докучной помехой. Он уступил главному только потому, что хотел сделать ему что-либо приятное. Работу с мыльными пузырями он все же закончил и послал ее в журнал технической физики. Через полгода ее напечатали, и выяснилось, что она представляет некоторый интерес для теории пограничных явлений. Гатенян принес оттиск статьи директору и сказал: "Большую реку нельзя мерить палкой". Директор повез оттиск в главк, положил на стол начальнику - "и короли ошибаются". Перелистав оттиск, начальник главка пожал плечами и сказал: "Подумаешь", - но на ближайшем совещании рекомендовал поощрять научные интересы производственников. Пример с мыльным пузырем выглядел у него красиво, даже несколько самокритично и, главное, удобно, поскольку никаких практических выводов не требовал. На заводе пошли разговоры о Крылове, начальники цехов здоровались с ним за руку. Нравилось, что живет он по-прежнему в общежитии, получает в месяц восемьсот рублей, из них триста посылает сестрам в Новгород. Он отвечал на общее внимание рассеянно, без интереса, и это возбуждало любопытство. То, что раньше проходило незамеченным, сейчас бросалось в глаза, и поскольку Крылов вызвал благожелательность, то сочувственно отметили и его вельветовые брюки, и свитер, и плащ, в которых он ходил по морозу, обходясь без зимнего пальто. Было в этом некоторое неосознанное щегольство - вот, мол, я какой, потому что меня интересуют совсем другие вещи. И это тоже нравилось. В общежитии его уже не считали "лунатиком" или "блажным", его с гордостью окрестили "главным теоретиком". Завод имел много главных - главный технолог, главный механик, главный энергетик, - но то были должности официальные, утвержденные. Главные технологи были на всех заводах, главный же теоретик только на Октябрьском. Он становился достопримечательностью завода, такой же, как Порошин - участник штурма Зимнего дворца, Глухов - мастер спорта, альпинист. На каком еще заводе рабочий парень печатает статьи в журналах Академии наук! Его полюбили, как любят расточительных, не приспособленных к жизни добряков. Любили, заботились и без пощады эксплуатировали: бегали со всего завода с просьбой подсчитать, решить задачку, проконсультировать. Долинин водил его на танцевальные вечера, таскал за город; он послушно, под необидный смех плюхался с вышки в воду, плыл по-собачьи и смеялся сам, и все понимали, что он может позволить себе не уметь плавать, неуклюже танцевать, ибо не этим определяются его способности. Так продолжалось до тех пор, пока за Крылова не взялась Ада. За два с половиной года ему осточертели бесконечные экзамены и зачеты, и занятия по ночам, и лабораторные работы, половину из которых он считал абсолютно ненужными. На кой шут ему сдался диплом, у него уже не хватало ни сил, ни терпения, и перед самым финалом он, наверное, бросил бы все, если б не Ада. Она неопровержимо доказала, что без диплома его ожидает жалкое будущее и вообще он будет безвольной тряпкой, если отступит. На что он тратит свой талант - решать контрольные всяким лентяям! А им - не совестно эксплуатировать его простодушие? Без особых разговоров, вежливо и холодно она сумела отвадить слишком частых клиентов Крылова. Ада считалась в КБ энергичным, серьезным инженером. Кроме того, бесспорно, была первой красавицей завода. Она была настолько красива, что никто не пытался за ней ухаживать. Рядом с ней любой мужчина чувствовал себя недостойным. В КБ были уверены, что у Ады полно блестящих поклонников, соперничать с которыми безнадежно. Из самолюбия она делала вид, что так оно и есть, и держалась еще надменней. Крылову и в голову не могло прийти, что он может понравиться ей. Он относился к Аде как к старшей сестре или тетке, хотя она была одних лет с ним. Властная, обладающая непререкаемой логикой, она умела подчинять себе людей. Крылов сам не заметил, как стал виновато докладывать ей о каждом шаге. Прежде всего она убедила его, что он талантлив, не знает себе цены и преступно разбазаривает свои способности. Чего ради он занимается электрическим пробоем? Бесперспективно. С того дня, как он нацепил университетский значок, жизнь его на ближайшие пять лет - а ему казалось, на сотню лет, - была Адой точно распланирована, и ему оставалось лишь двигатьс