нашей семье вскрыть чужое письмо - этого нельзя представить. Но страх... Страх жил в ней. Я вам клянусь, если бы я сама прочла письмо, я бы все бросила, помчалась к нему. Мать это знала. А второе письмо пришло, когда у меня все было хорошо. Мать защищала мое счастье. - Ее тоже можно понять. - Но Волков ведь не знал, как все было. Он решил, что я струсила. Испугалась за свое благополучие. Поверила, что он преступник, - так ведь даже преступникам не отказывают в милосердии. А я отказала. Мыла кусок пожалела. Этот кусок мыла у меня из головы не идет. - Но вы бы послали, если б знали. - А почему я не знала? Почему? - воскликнула она режущим голосом и схватила меня за руку. - Думаете, потому, что мама письмо спрятала? Верно? Как будто я ни при чем? Недоразумение, мол, случилось. Мама перестаралась... - Лицо ее перекосилось в усмешке. - Не проходит, дорогой мой Антон Максимович. На самом-то деле все из-за меня. Ах, если б можно было отнести все за счет случая, пожаловаться на судьбу. Да? А нельзя. Потому что судьба дала мне еще шанс. Судьба заботилась обо мне. Цыганка однажды предупредила меня - ты, говорит, счастливая, к тебе судьба всегда дважды будет обращаться, все исправить можешь. Второе его письмо пришло, и все можно было поправить. Но я была заверчена Сандро. Мой первый муж. Рестораны, примерки, поездки. Мама считала, что это счастье, я сама ей говорила. И с Борисом ведь так же было. Зачем я морочила ему голову? Вы правильно сказали. Не полгода - до самого конца войны морочила. Нравилось, что он приехал. Когда уезжал, какой он был жалкий, - хоть бы что шевельнулось у меня, а теперь перед глазами вижу - улыбочка его белая. Приезд Бориса - моя вина. От приезда все и пошло. - Вы наговариваете на себя. Вы слишком молоды были. - Я одна во всем виновата. Никто больше! Все из-за меня! Глаза ее налились влагой, нелегким усилием она сдержала себя, чтобы слезы не выступили, лицо ее некрасиво ожесточилось. - Плохой поступок всегда плохой поступок, - сказала она. - Что в старости, что в молодости - одинаково плохой. Когда-нибудь этот поступок тебя догонит. Вот он и догнал. А с бедным Сандро, думаете, иначе было? Как бы не так. Я глаза на все закрывала, думать не хотела, откуда все берется. У меня оправдание было - человек стихи любит. Она запрокинула голову, прочитала, глядя в небо: Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут Меня. И жизни ход оправдывает их. Что стих? Обвал снегов. Дохнет - не места сдышит И заживо схоронит. Вот что стих. - Как он читал Тициана! Даже эти хапуги-бражники ему аплодировали. Я защищалась ложью. Сколько всякой лжи я позволяла! Льстила тем, кого презирала. Иногда мне хочется прийти в мою школу, в мой класс, стать перед детьми и признаться им во всех моих грехах. Кому-то хочется признаться, но кому охота слушать... - Она брезгливо сморщилась. Мне стало не по себе. Как будто ее откровенность изобличала меня. Мне вспомнилось, как после пожара в цеху один за другим мы выходили перед комиссией и каждый защищался как мог. Энергетики показывали на монтажников, монтажники - на строителей. Все знали, что цех нельзя принимать в эксплуатацию. Приняли. Уступили начальнику. Никто не сказал: братцы, я виноват, я поддался, из-за меня люди пострадали, лежат в больнице. Почему совесть никого не подтолкнула, и меня не подтолкнула? Я радовался, что пронесло. Раз меня не судили, что ж себя судить. - Вы знаете, Жанна, - сказал я голосом, которого давно не слыхал у себя, - вы молодец. Вы молодец, что так говорите. Я понимал, как трудно - найти свои проступки, оценить их как проступки, провести следствие над собой. В сущности, Волков, когда выступил насчет наших потерь, побуждал нас подумать, хотя бы смутиться чрезмерной ценой нашего успеха. Я сказал Жанне, как мы разозлились на Волкова, потому что не видели честности его поступка. До сих пор не знаю, что толкнуло его - гибель Семена или самодовольная наша праздничность? Но это был поступок, и он не прошел бесследно. Скрипнули тормоза, возле нас остановился невесть откуда взявшийся старинный желтый автомобиль с высоким кузовом, похожий на карету. Оттуда высунулся мужчина с крашеными рыжими волосами. - Как проехать в Театральный институт? - крикнул он. Я показал ему. Он увидел Жанну и, не спуская с нее глаз, вылез из машины, подошел к нам. На нем была кожаная куртка и желтые блестящие краги, такие носили в начале века. - Вы похожи на ту, которая мне нужна для картины, - сказал он. - Это фильм о любви. Неземная любовь, над ней все смеются. Вы не красавица, но понятно, что из-за вас можно было наделать глупостей. Вам не надо ничего играть. Вы будете сидеть на плоту. - Я не могу сидеть на плоту, - сказала Жанна. - Я замужем. Я не могу смотреть на других мужчин. Рыжий подмигнул мне, вручил визитную карточку с телефоном и уехал, сказав, что ждет вечером звонка. - Нам помешали, - сказала Жанна, - рассказывайте дальше, рассказывайте. - Собственно, это все. - Вы не приукрашиваете его специально для меня? - сказала она подозрительно. - Все делается ради вас, - сказал я. - Как же иначе. - Не обижайтесь. Мне показалось, вы пересиливаете себя. - Так оно и есть. Не очень-то приятно сознавать, как ты был глуп. Знаете, как хорошо, когда прошлое оставляет тебя в покое. Никаких с ним пререканий. А тут появились вы - и началось. Скажите, зачем вы приехали? - Расспросить у вас про Волкова. - Что расспросить? Зачем? - Я думала... может, вы переписывались. - И что? К чему вам теперь эти сведения? - Верно, слишком поздно. Вот вместо дома сквер. Ничего не осталось. - Вы не ответили. Зачем я вам понадобился, для чего вы заставили меня читать письма? - Простите меня, я отняла у вас много времени. - Не в этом дело. - Я думала, вам будет приятно вспомнить про себя, узнать про товарищей. - Ну что ж, это было действительно приятно. Пожалуй, я рад, что там побывал. Туда надо возвращаться. Но все же не ради этого ведь вы приехали. Не для того, чтобы пройтись по достопримечательностям и показать мне всякие фронтоны. - Но ведь вы многого не знали, - она быстро взглянула мне в глаза, сделав кокетливое выражение. - Жанна, не держите меня за такого крупного дурака. Не хотите говорить - не надо. Будем считать, что у вас есть причина. Она разглядывала свои пальцы. - Когда вы уезжаете? - спросил я. - Причина есть. Ее трудно объяснить словами. Но я вам обещала, вы имеете право. Так вот, мне нужно было, чтобы кто-то знал, почему так вышло. Я выбрала вас. Я считала, что вы фронтовые товарищи. Я хотела, чтобы вы знали, почему я не помогла Волкову. Не ради оправдания - понимаете? Просто, чтобы кто-то знал. - Но что я могу? - сказал я растерянно. - Я ничем не могу помочь, он же умер. - Ну и что с того, что умер, - сказала она звенящим голосом. - Я все равно должна была. - Что вам, от этого легче? - Вы не поняли. Так я и знала... - Она разом сникла. - Я не могу объяснить. Тот узкий валкий мостик, что перекинулся меж нами, как бы согнулся и затрещал. Я стал уверять ее, что я что-то уловил и что-то мне брезжит. Может, и впрямь мне что-то мелькнуло, как бы приоткрылось на миг и исчезло, - какое-то ее непривычное понимание жизни, смерти, души. И я опять не понимал, зачем она приехала, зачем призналась мне и что ей с того, что я знаю. Вопросы мои были слишком грубы, я чувствовал, что касаюсь сокровенного и слишком для меня сложного. У Жанны Волков сейчас существовал реальнее, чем несколько лет назад, когда он был жив. Так бывает. Про Бориса мы почему-то так ничего и не стали выяснять, что с ним, как он, - он жил в наших разговорах, и нам этого было достаточно. Вечером я провожал Жанну на поезд. Папку она уложила в чемоданчик. Дала мне веревку, и я старательно перевязал сверток, легкий, неудобный. "Купила в подарок хлебницу", - сообщила Жанна. На ней был синий ситцевый халатик" тоже ленинградская покупка. Она сказала, что пойдет на вокзал в этом халатике, накинув легкий плащ, чтобы в вагоне не переодеваться. Она болтала о пустяках, была быстрой, домашней, только глаза были припухшие, красные. А он, Волков, не принес бы ей счастья, вдруг понял я. Он был слишком тяжел для нее с его самолюбием и самомнением. А что, если освободить ее сейчас от ее угрызений? Это сделать совсем несложно. Она перестала бы себя корить. Но я решил ничего не говорить. Было жалко ее, и при этом я чувствовал, что не надо помогать ей. Итак, события ее жизни соединились в некий рисунок. Письма, замужества, страхи, больничные дела, мамина шкатулка - все, что было позади, осветилось, и стала видна судьба. Понятие это всегда казалось мне надуманным. В чем состояла моя судьба? В своем прошлом я не мог различить никакого единства. Пестрые обрывки, да и те куда-то сдувало. Как будто за мною двигалась машина, которая перемалывала прожитое в пыль. В войне - там была цель, была пусть долгая, но ясная дорога к победе, был путь к Берлину. События после войны - куда они меня вели? Был ли этот путь? Не могла же моя жизнь катиться просто так, наверное, и в ней есть тайна, скрытая за суетой, за всем, что кажется таким важным сегодня и ненужным завтра. Может, лежат где-то запрятанные от меня письма, не дошедшие вовремя. Так я утешал себя. Перед уходом мы присели. От рычащих внизу машин тонко дребезжали стекла. Мы сидели и слушали, потом поднялись одновременно. Путь до вокзала был короток, всего лишь пересечь "площадь. Мы шли медленно, говорили о том, чем хороши деревянные хлебницы, о петергофских фонтанах. На вокзале на всех перронах гомонили, тащили чемоданы, толпа обнималась, всхлипывала, встречала, прощалась. Мы постояли у вагона. Зеленый его бок, раскаленный за день, источал тепло. Белый свет ламп мешался с высоким серебряным светом негаснущей зари. Последние минуты утекали впустую. Я не знал, чем их остановить. Наверно, я должен был что-то сказать. Передо мной стояла единственная на свете женщина, которая связывала меня с моей молодой войною, с той лейтенантской жизнью, когда мы влюблялись по фотографиям. Возлюбленные оживали в наших мечтах, тряслись с нами в танках, на заношенных фотографиях они все были небесной чистоты, пышногрудые ангелы наших сновидений. Жанна была из них, я знаком был с ней несколько часов и десятки лет. Через несколько минут она уедет, и вряд ли мы когда-нибудь увидимся. Это было неправильно. Я знал, что пожалею о своем молчании. - Напрасно вы отказались сниматься в фильме, - начал я со смехом, который плохо получился. И она начала улыбаться, но остановилась. - Приезжайте, - сказал я. Она посмотрела на меня, впервые на меня самого, хромого, морщинистого, в старенькой зеленой кепке, не усмехнулась, не удивилась, прекрасная ее мрачность вернулась к ней и обозначила этот миг серьезностью. - Не знаю, - сказала она виновато. Это было как фотовспышка. Я знал, что запомню ее такой. Горячую тьму ее глаз, смотрящих на меня не мигая. Белое и чистое лицо ее, смягченное грустью. За эти сутки она осунулась и посветлела. До сих пор я был для нее источником сведений о Волкове, и вдруг я, кроме того, возник как самостоятельная личность. - Еще не поздно, - сказал я. - Завтра поедем с вами на студию. - И что? - Начнете сниматься. Я уверен, что получится. Тем временем я буду вспоминать. Вы будете приходить после съемок, а у меня будут готовые воспоминания. - Похоже на предложение, - весело сказала она. - Правда, слишком робкое. Мы с облегчением рассмеялись. Все ушло в шутку. Она подала мне руку, поблагодарила, на площадке обернулась и что-то сказала, но я не расслышал. На Невском фонари не зажигали, было светло и людно. Я заметил, что нигде нет теней. Люди шли, не имея тени. И у меня тоже не было тени. Кошка пробиралась, лишенная тени, из урны шел дым, нигде не отражаясь, - все было отделено от земли. Проспект плыл, колыхаясь в этом, идущем ниоткуда, свете. Никогда прежде я не видел город таким приподнято-легким, молодым. Рассеянность, неуловимость света придавала всему загадочность. Незнакомая красота была во всех этих, известных с детства, домах, подъездах, перекрестках. Все было странным, как и то, что я сегодня услышал. Тоже вроде бы ясно - и непонятно. И приезд Жанны, и ее рассказ - все это вызывало у меня и благодарность, и удивление. Выходит, она действительно приезжала ко мне ради того, чтобы я знал. Но что мне делать с этим знанием, с этой памятью, если ничего нельзя исправить? Вот о чем я думал и знал, что мысли эти долго еще не будут давать мне покоя. 1984