его-то разговора на кафедре
Энэн узнал, что Майкин муж не только инженер, но еще и известный по всей
Москве книжник, у которого можно за хорошую цену достать что угодно...
Он и тут промолчал. В конце концов, он никого не поймал с поличным и,
правду сказать, не хотел ловить. Пусть все идет как шло. Не так уж долго
осталось.
Пусть, пусть... Размышляя об этом, он обвинял себя в грехе
попустительства. Где граница, за которой оно переходит в беспринципность?
Кажется, он эту границу уже перешел. Что делать -- иначе он не мог. Стар,
устал.
Одно только сделал: пошел к нотариусу и изменил завещание. Деньги, вещи
по-прежнему Майке. Кое-что не без робости -- Дарье Степановне. Книги --
институту.
Майке будет досадно, когда узнает: книги теперь в цене. Что поделаешь
-- пусть.
ЛИДИЯ МИХАЙЛОВНА
Производственная деятельность кафедры профессора Зава-лишина -- лекции,
групповые занятия, лабораторные работы, консультации, зачеты, экзамены. --
шла как-то сама собой, без особого руководства, и шла, в общем-то, на
высоком уровне. Так нередко бывает в давних, удачно сложившихся коллективах
с хорошей изначальной закваской, где традиция органически противостоит
халтуре. Преподаватели, нагруженные как ломовые кони, тянули исправно, и
понукать их не требовалось. Лодырей и очковтирателей здесь практически не
было; если и появлялся случайно кто-нибудь, не слишком-то расположенный
"вкалывать", его просто внутренним давлением выпирало наружу, в какое-нибудь
НИИ.
Преподавательская работа вообще тяжела, а здесь она была поистине
каторжной. Кафедра вела множество курсов, большинство из них новые,
необкатанные, без учебников, без задачников, без готовой методики -- словом,
научная целина. Эту целину поднимали скопом, ошибаясь, исправляя ошибки и
тут же впадая в новые. Учебные планы менялись нервно, с быстротой хамелеона:
только-только приспособишься к одному, а уже другой на подходе. Нагрузка
была чудовищная, на грани физической выполнимости. А требовалась еще научная
работа, для которой нужно было ходить по библиотекам, знакомиться с
периодикой. А откуда время? В ход пускались ночи, выходные дни, отпуска -- и
их не хватало. Временами какое-то веселое отчаяние помогало людям тянуть
свою лямку. Лева Маркин как эмблему кафедры повесил на стене копию с
репинских "Бурлаков"...
Помимо производственных, были еще дела организационные -- отчетность,
расписание, переписка, оформление. Всеми этими делами ведала
секретарь-делопроизводитель кафедры Лидия Михайловна -- немолодая худощавая
женщина с черно-бурой стрижкой, горбатым носом и походкой "бегущая по
волнам".
Вузовская жизнь, как и всякая другая, имеет две стороны: действительную
и мнимую, реальную и бумажную. Рядом с каждым реальным фактом растет его
бумажная тень. Взад и вперед, вверх и вниз ходят волны переписки: циркуляры,
отчеты, акты, сводки, распоряжения, запросы и ответы, пояснения по поводу и
без повода. В этой фиктивной бумажной жизни есть свои законы, свои приличия,
своя лексика и стилистика, свои скрупулезные требования к формату, шрифту,
ширине полей, размеру отступов. Свежему человеку душно в бумажном мире;
человек привычный и искусный находит в нем даже некую прелесть.
Таким артистом бумажного мира была Лидия Михайловна. Законы
канцелярской кухни она превосходно знала, и благодаря ей кафедра Завалишина
по бумажной линии всегда числилась в передовых: отчеты и сводки сданы
вовремя, с соблюдением всех правил ГОСТА, все циркуляры пронумерованы и
подшиты, все календарные планы в ажуре. Приходи любая комиссия, проверяй --
придраться не к чему. Естественно, преподаватели охотно передоверили всю
бумажную часть Лидии Михайловне и даже свои индивидуальные планы подписывали
не читая...
Странное явление, фантом вузовской жизни -- индивидуальный план
преподавателя! Никогда и никем не читаемый, кроме составителя и машинистки,
пылящийся в нескольких экземплярах в шкафах различных инстанций -- кафедры,
деканата, учебной части... А ведь на его составление затрачивается труд, и
немалый. Для непривычного человека написать индивидуальный план -- целая
задача. Надо знать, что можно писать, а чего нельзя, а если можно, то куда:
в первую или вторую половину нагрузки? И если писать, то в каком количестве?
Где надо проставить точные сроки выполнения, а где можно ограничиться
неопределенным "в течение года"? Сколько в часах "ст --> [Author:C] ит"
дипломник, курсовик, аспирант, соискатель? На все это существуют нормы,
зафиксированные в руководящих документах двадцатилетней давности и более
поздних поправках к ним. Эти нормы, отлично известные Лидии Михайловне, были
неизвестны, а главное, не нужны преподавателям. В свой индивидуальный план
они никогда не заглядывали. Часы аудиторных занятий регулировались
расписанием и были святы; все же остальное делалось не по плану, а по
необходимости (хоть лопни, а надо!). Огромное время занимала подготовка к
занятиям, но именно этот вид работы в плане ставить было нельзя. Никак и
нигде не учитывались переэкзаменовки, тоже съедавшие уйму времени. А
рецензии на чужие научные работы, сваливавшиеся как снег на голову и всегда
срочно? А участие в конференциях? А индивидуальная работа со студентами?
Разве можно предвидеть, сколько времени придется провозиться с неуспевающим
или (того хуже!) с успевающим, у которого вдруг не заладится научная тема?
Всякий, кто когда-либо сам занимался научной работой, знает, какая это
капризная вещь и как плохо поддается планированию и учету.
В общем, жизнь преподавателя была непрерывным барахтаньем в куче
неотложных дел, в вечном заторе недоделанных... Нет, никакого отношения к
этому барахтанью индивидуальный план не имел; он был чем-то вроде молитвы
перед учением в дореволюционной гимназии (такое сравнение сделал однажды на
заседании кафедры сам Энэн, немало смутив Кравцова).
От всей этой нудной формалистики преподавателей освобождала Лидия
Михайловна. С ее толковостью, энергией и цепкой памятью она была больше чем
секретарем -- деловым стержнем кафедры. Энэн отчетностью давно не
интересовался, на бумагах ставил подписи не читая. Кравцов, за последние
годы вошедший в силу, по всем деловым вопросам обращался к Лидии Михайловне,
да и остальные преподаватели тоже.
Бывают семьи, где ничего нельзя тронуть, переставить или найти без
матери. В роли такой матери-хозяйки на кафедре была Лидия Михайловна.
Работая, она всегда была окружена облаком табачного дыма (ей единственной
Кравцов разрешал курить на кафедре) и казалась со стороны этаким
канцелярским заводом со своим оборудованием -- папками, скрепками,
дыроколами. У нее всегда можно было достать что понадобится -- клей,
ножницы, иголку с ниткой, точилку, резинку. На бумагу она была скуповата и
порицала легкомысленных преподавателей, зря рисовавших на ней чертей и
другие предметы. Она ведала на кафедре всей материальной частью -- мебелью,
клавишными машинами, средствами наглядной агитации, табелем-календарем.
Разводила и холила на окнах цветы -- самые строптивые кактусы у нее цвели.
Гибель каждого кресла или стула была для нее личной потерей, а непомерный
вес Спивака -- постоянной угрозой: "Семен Петрович, вы бы как-нибудь бочком
садились, поаккуратнее!" Приходила она раньше всех, уходила позже...
Человек, на которого другие взваливают свою неприятную работу, часто
приобретает над ними власть. Порабощение -- плата за комфорт. Кафедра слегка
роптала на властность Лидии Михайловны, --> но[Author:C] вынуждена была с
нею мириться. И, как это часто бывает в отношении людей первой
необходимости, самой Лидии Михайловне уделялось очень мало внимания. Мало
кто даже знал о ее семейном положении, совсем никто -- о семейных невзгодах.
А между тем жизнь Лидии Михайловны была сложная и не очень счастливая.
Вдова, она жила с дочерью Ларисой и ее мужем Борисом ("Ларисы-Борисы"
называла она их, сердясь). С зятем она не ладила, из-за этого перестала
ладить и с дочкой. Сама болезненно аккуратная, она терпеть не могла
беспорядка, а в комнате молодых он просто клубился, время от времени убегая
через край, как молоко на плите. Из двух смежных комнат Лидия Михайловна,
выдавая дочь замуж, великодушно взяла себе проходную и теперь горько об этом
жалела. Проходя через ее комнату, Ларисы-Борисы то и дело что-нибудь в ней
оставляли: брюки, тапки, окурки. Лидия Михайловна, сама курящая, окурков
терпеть не могла. Особенно ее раздражала манера Бориса замачивать свои
грязные носки прямо в раковине и ждать -- авось кто-нибудь да выстирает.
Покойный муж Лидии Михайловны при всех своих недостатках (бабник, пьяница,
характер тяжелый) такого себе не позволял, всегда скажет: "Постирай".
А что у молодых творилось в комнате -- уму непостижимо! Грязная посуда,
сухой хлеб, одежда, обувь -- все навалом, без толку. Книги на окнах, на
столах, на полках, прямо на полу... Борис, когда в духе, называл все это
"культурным слоем" и смеялся. Не смешно! "Сгноили комнату", -- бормотала про
себя Лидия Михайловна. Прибирать у них она не решалась, с тех пор как
однажды Борис устроил ей нагоняй, а она всего-то сложила книги стопочками и
вытерла пыль. А у него на пыли, оказывается, был важный телефон записан.
Когда родился внучек Миша -- пухлявый, черноглазый, косенький, -- Лидия
Михайловна вспыхнула было душой, полюбила мальчика, готова была ради него
даже бросить работу, всю себя посвятить ребенку. Но от внука ее отстранили.
Носили его в ясли, ребенок простужался, кашлял, а Лариса хоть бы что, как
будто и не мать. Быть матерью в представлении Лидии Михайловны значило
непрерывно тревожиться. Молодые не тревожились, были беззаботны, вечно без
денег, часто звали гостей, шумели, курили (тут же, при Мишеньке!). Тренькали
на гитаре, орали туристские песни, заводили магнитофон (все вместе это
называлось "романтика на дому"). Мишенька просыпался, хныкал, наверно,
мокрый; вместо того чтобы перепеленать, успокоить, его сажали за стол,
давали пригубить вина (это с таких-то лет!). Однажды ночью хохот был:
накрутили Мишеньке волосы на бигуди, нашли игрушку! Отдали бы ребенка ей,
она бы совсем иначе его воспитала: режим, сон, еда, прогулка, все вовремя,
ходил бы чистенький, нарядный... Да разве отдадут? Как собаки на сене.
Была мечта разменяться -- квартира-то ее! Себе отдельную однокомнатную,
а молодым комнату в коммуналке. Пусть-ка попробуют со своими привычками да в
чужие люди! Те небось не простят: хочешь не хочешь, а в свое дежурство
изволь мыть-убирать все места общего пользования. Да еще какой-нибудь
дотошный сосед, проверяя, хорошо ли вымыто, чуть не в унитаз голову сунет
(был у нее такой дотошный на прежней квартире). Странным образом Лидия
Михайловна не столько мечтала о своей однокомнатной, сколько о том, как
трудно будет в коммуналке без нее Ларисам-Борисам. Мечты покамест так
мечтами и оставались: на размены и переезды не было денег. Те сбережения,
что были скоплены за долгую жизнь, ухнули в один день, когда справляли
свадьбу, даже в долги пришлось войти, чтобы показать себя не хуже людей.
Думала тогда -- заживем по-хорошему, при полном взаимном уважении, а вышло
вот как. Родила, вырастила дочь, а она чужая, совсем "обо-рисилась". Хуже
нет одиночества, чем в своей семье.
На работе Лидия Михайловна привыкла ко всеобщему уважению и, не находя
его дома, страдала. Ей бы развернуться, расправить плечи, взяться за дом с
той же сноровкой, с какой хозяйничала на кафедре, а нельзя. Там хороша,
здесь не нужна. Так, видно, и увянет без толку ее полустарая жизнь. Не
успеешь оглянуться -- и настоящая старость придет. Как подумаешь -- и
вспомнить нечего. Мужа-то не очень любила, хоть и терзалась его изменами.
Дочку Ларису обожала, пока та была маленькая -- головка светлая, шелковая,
бант качается на трех волосках, ручки-ножки пухлые... Но становясь старше,
дочь отходила -- в сторону и вверх. Все ничего, пока не вышла замуж, а
теперь -- ну копия Бориса. У того каждое слово с насмешкой, с подковыркой.
Вроде бы не грубит, а вежливо издевается. И Лариска туда же, за ним. Думают,
мать не видит, как они между собой взглядами перекидываются. А написано в
этих взглядах -- устарела. Когда приходила Лариса с работы, спрашивала:
"Мама, как насчет заправки?" -- Лидия Михайловна грела ей обед молча,
кормила без радости. Это же последнее дело -- свое родное дитя без радости
кормить! Довели. А Борис ест, читает газету, насвистывает, спичкой в зубах
ковыряет. Если в настроении, скажет: "Спасибо, товарищ теща", а то и так,
без благодарности встанет из-за стола. Оставит в тарелке раздавленную
сигарету и спичку, которой в зубах ковырял. Лидия Михайловна мыла посуду
по-своему, добросовестно, в трех водах, а про себя думала с горечью:
"Единственно, чем нужна и полезна, так это питание, но и за него доброго
слова не слышу".
Заставил ее призадуматься один случай -- подруга Настя, ее ровесница,
взяла да и вышла замуж. Познакомились в кино, рядом сидели. Он вдовец,
пенсионер, солидный, непьющий-некурящий, пенсия сто двадцать да ее зарплата
сто. На эти деньги вдвоем вполне можно прожить, даже в отпуск съездить раз в
году. Настя, говоря объективно, не такая уж интересная; она, Лидия
Михайловна, пожалуй, получше. У Насти одно преимущество -- полнота, но
теперь она не очень котируется. И как хозяйка Лидия Михайловна гораздо выше.
И вот надо же -- одна вышла, а другая нет.
С тех пор Лидия Михайловна наряду с мечтой о размене квартиры стала
мечтать еще о замужестве. Конечно, не по страстной любви (стара уже для
этого), а по взаимному уважению. Стала присматриваться к дворовым старичкам,
вечным игрокам в козла или шахматы, -- никто не годится. Кто выпить любит, у
кого любовница (у одного даже две!), у кого взрослые дети на шею сели. А
главное, никого из них не могла она от души уважать.
Трудно сказать, в какой именно день пришла ей в голову мысль, что ее
заведующий Николай Николаевич тоже, как и она, одинок и вдов и что можно
было бы в принципе выйти за него замуж. Сперва она эту мысль отвергла как
несбыточную, а потом стала думать: почему бы и нет? У нее тоже образование
среднее, законченное, а женятся и на простых. Женятся не для научных
разговоров, а для уюта, тишины, ухода. Стала все чаще к этой мысли
возвращаться, допускать в свои мечты и в конце концов до того домечталась,
что Николая Николаевича от души полюбила. Нравилась ей его старомодная
учтивость (поздравляя с праздниками, каждый раз целовал ей руку). Сама
наружность Энэна, отнюдь не вдохновляющая, стала ей со временем нравиться.
Умиляла ее белая бахромка вокруг лысины, чисто промытые стариковские уши,
выпуклые розовые ногти на сухих маленьких руках.
Неизъяснимыми путями ходит иногда чувство. Мечтала о счастье для себя,
а полюбила -- и нету себя, только он, все для него. Угодить, позаботиться,
облегчить ему жизнь. Пока что выражала она свое чувство как могла --
множеством мелких услуг. Подписывалась для него на газеты и журналы, всеми
правдами и неправдами отвоевывая дефицит. Точила ему карандаши до самой
изящной тонкости (знала, что любит рисовать карандашами). Держала в порядке
его письменный стол, до блеска начищала голову витязя. Только успевали
появиться на рынке подснежники, как они уже украшали обширное черное поле
энэновского стола. Осенью разноцветные листья, зимой хвойные ветки. Все это
ставилось не наобум, веником, а по-японски, со вкусом. Когда Энэн, наклонясь
близоруко, искал что-то в ящиках стола, она сразу была тут как тут --
помочь, найти, вытащить. Преувеличенная вежливость, с которой он всякий раз
ее благодарил, умиляла Лидию Михайловну -- что значит старинное воспитание!
Именно такой -- заботливо-вежливой -- представляла она себе идеальную
семейную жизнь.
Как-то раз Энэн забыл на кафедре очки. Лидия Михайловна занесла ему их
домой, посмотрела внимательно, как он живет. В квартира было чисто, но не
особенно; кое-где зоркий глаз Лидии Михайловны заметил даже пыльцу. Под
тахтой стояли маленькие, почти женские тапки с примятыми задниками, стояли
не параллельно друг другу, эту непараллельность она тоже ревниво отметила.
Меньше всего ей понравилась Дарья Степановна, не удостоившая ее поклоном и
сразу же с громким щелканьем включившая телевизор.
После этого визита облачные мечты Лидии Михайловны приобрели своего
рода конкретность. Именно в этой квартире с ее высокими потолками, большими
окнами, дрожащими от уличного шума, видела она себя с ним. На окнах развести
цветы, повесить портьеры для заглушения шума. Мебель починить, сменить обои,
рисуночки выбрать повеселее. Много значит умелая женская рука! А главное --
ласка, преданность. Проснуться утром рядом с ним на широкой тахте (у него
под ухом думочка с вышитым уголком, край уха завернулся беспомощно, лоб
морщится от мыслей), встать потихоньку, чтобы не разбудить, легко, на
цыпочках скользнуть в кухню... А он все-таки проснулся, тянется к ней, берет
ее руку, нежно с закрытыми глазами ее целует, а у нее просто сердце
заходится... Боже ты мой, о чем только не мечтает одинокая женщина, а смысл
один: тепла, ради бога, тепла!
Когда на кафедре появилась Майка Дудорова и все стали замечать смешное
пристрастие Энэна к этой пустышке, Лвдия Михайловна была уязвлена в самое
сердце. Видеть любимого неверным -- это еще туда-сюда, видеть его смешным --
вот что ужасно! Шуточки по поводу Энэна и Майки она выслушивала с каменным
лицом, ничем себя не выдавая. Мечта отодвинулась, но не погибла. День, когда
Лидия Михайловна узнала, что Майка уволилась, был для нее светлым
праздником. Любимый снова как бы ей принадлежал. Каждый из редких с ним
разговоров она хранила в памяти, даже отмечала легким, ей одной понятным
крестиком в табель-календаре. За последние месяцы крестики становились чаще.
Иногда за толстыми очками Энэна она замечала как будто искру ответного
чувства (на самом деле это было просто универсальное внимание, сострадание к
людям, донимавшее его в последнее время). Но трудно было переступить черту
одиночества -- две черты двух одиночеств, окружавшие каждого из них как два
непересекающихся круга. Вот если бы по какому-то счастливому случаю им
удалось объясниться...
Случай такой представился неожиданно. Праздновалось семидесятипятилетие
со дня основания института. На самом деле семьдесят пять лет назад был
основан не этот институт, другой, но этот по праву считался его преемником
("Другой Юрий Милославский", -- съязвил по этому поводу Маркин). Так или
иначе, юбилей праздновался. Ряд старейших сотрудников (Н. Н. Завалишин в том
числе) были награждены орденами и почетными званиями. На торжественном
заседании совета читались адреса, вручались награды. Вечером банкет. На
другой день ректорат организовал увеселительную поездку по речному маршруту.
Было арендовано несколько теплоходов, оборудованных буфетами,
громкоговорителями и киосками разного направления. Билеты на кафедре
распространяла Лидия Михайловна, профорг. Почти все изъявили желание ехать
-- была весна, ранняя жара, повальное цветение деревьев. Молодежь соблазняло
купанье, загоранье, танцы на палубе; людей постарше -- просто возможность
прокатиться по воде, всегда имеющей особую притягательность для горожанина.
Лидия Михайловна подошла, предлагая билеты, и к Энэну: в том, что он ехать
откажется, она ни минуты не сомневалась. Энэн никогда не участвовал ни в
каких коллективных мероприятиях, ни в праздниках, ни в экскурсиях, даже на
юбилейный банкет отказался пойти наотрез. Лидия Михайловна обратилась к ному
только из вежливости и вдруг вместо обычного учтивого, но решительного
отказа, каким он отвечал на все предложения, увидела за толстыми очками
какое-то колебание...
-- А то и в самом деле, возьмите билет, поедем! -- сказала она, и
сердце у нее подпрыгнуло до потолка. -- Вы себе не представляете, прямо
сказочная поездка! Каюта отдельная, все удобства. Устанете -- приляжете...
-- Да нет, -- сказал он, но в его "нет" был оттенок "да", и Лидия
Михайловна возликовала:
-- Ну поедемте, честное слово. Весь коллектив умоляет.
Случившаяся тут же Нина Асташова ее поддержала, правда довольно сурово:
-- В самом деле, почему бы не поехать раз в жизни?
-- Вы так считаете? -- спросил Энэн.
-- Безусловно, -- ответила за Нину Лидия Михайловна.
-- Желание дамы -- закон, -- неожиданно сказал Энэн, полез в карман за
бумажником, вынул требуемую сумму и взамен получил билет первого класса, с
отдельной каютой.
"Он согласился!" -- ликовала Лидия Михайловна. Это значило почти "он
мой!". Она не могла знать, что как раз в этот день Энэн был смятен духом: он
только что изменил завещание, сомневался в своей правоте и готов был ехать
куда угодно, лишь бы не оставаться в своей квартире с книжными полками, в
которых зияли бреши. Точно такая брешь была сейчас в его душевном хозяйстве
-- каких-то важных элементов он недосчитывался. Всего этого Лидия Михайловна
не знала и поэтому взыграла духом. Сама судьба посылала ей вожделенный
случай. Не сумеешь им воспользоваться -- пеняй на себя.
В день экскурсии погода была чудесная -- умеренно жарко, с ветерком, с
золотыми поденками, пляшущими над водой. Энэн в каюту пойти не захотел,
остался на палубе в плетеном кресле, на диво удобном, красноречиво
скрипевшем при каждом движении. Он с удивлением замечал, что тяжесть,
лежавшая у него на душе, становится легче, вот-вот улетучится, пузырем
взлетит в небо. Причиной, вероятно, был речной воздух, удивительно
прозрачный, светлый и живой, -- Энэн вдыхал его с наслаждением. Люди
подходили к нему, улыбались, обращались с приветливыми словами; многие из
них были ему незнакомы. Какой-то иностранец с киноаппаратом через плечо
присел с ним рядом, сказал "оу!", улыбнулся. Энэн приветствовал его
по-французски, по-английски, потом по-немецки; ни один из этих языков,
видимо, не был иностранцу понятен. Он наставил на Энэна свой аппарат; тот,
закрывшись руками, показал, что не хочет сниматься; иностранец опять сказал
"оу" и отошел к киоску с сувенирами, стал прицениваться к серии матрешек.
Кто-то подходил еще и еще. Но в конце концов Энэн остался один и с
наслаждением погрузился в некое подобие счастья. Счастье -- это когда у тебя
болел зуб и вдруг перестал. Его обтекала свежая и яркая прелесть речных
берегов, воды, солнца и ветра. Берега плыли, вода сияла, ветер хлопотал,
развевая шарфы, косынки и волосы. Мелкие волны рябили и морщились, светясь
отраженным блеском. По реке мчались нумерованные "метеоры" на подводных
крыльях; от каждого острым углом отделялась головная волна, доходившая с
плеском до берегов и качавшая какую-нибудь плоскодонку с рыболовом, его
удочкой и его отражением. Все это сновало, сияло, светилось. Энэн, глядя
кругом, не переставал удивляться легкости, вливавшейся в его душу.
Окончательно растрогал его синий овал озера, видневшийся далеко, где-то у
горизонта, да еще большая птица -- то ли аист, то ли журавль, -- летевшая
поперек неба, медленно и низко махая крыльями и как бы овевая ими повисшие
длинные ноги. Грация, покой и прелость всего живого были не только вовне, но
и внутри, в нем самом.
Лидия Михайловна издали наблюдала за Энэном, посылая ему незримые
любовные сигналы, видела у него на лице улыбку и говорила себе: "Нет, еще не
сейчас. Вечером, на обратном пути". Она знала, что при вечернем освещении
выгладит гораздо лучше...
Была длинная стоянка в какой-то бухте с рахат-лукумным названием.
Молодежь купалась, загорала. Кое-кто шел в лес за ландышами, но возвращался,
гонимый комарами, которые этой весной поторопились расплодиться. По сходням,
качая их с теплоходом вместе, туда и сюда сновали люди. Разгоряченные лица,
огромные букеты черемухи, сладкий запах которой был так густ, что казался
тяжелым, вещественным. Увеселения шли полным ходом. Волейбол на берегу,
шахматы в салоне, напитки в киосках. Энэн ни в чем этом участия не принимал,
выпил за весь день один стакан чая с пирожным, все сидел на палубе в своем
разговорчивом кресле, гладя с бесконечным доброжелательством на все
окружающее: как канарейкой выглядывала из ветвей черемухи, взобравшись на
дерево, Элла Денисова в желтом купальном костюме; как прыгали на одной ножке
купавшиеся, вытряхивая воду из уха; как костлявый иностранец, раздевшись,
потрогал ногой воду, сказал "оу!" и уронил туда свой киноаппарат. Люди, в
общем, оставляли его в покое. Один только Паша Рубакин, успевший порядочно
нагрузиться у киоска (в теории на теплоходе продавались только
безалкогольные напитки, но практика всегда опережает теорию), -- Паша
Рубакин присел рядом с Энэном и начал своим подвальным голосом объясняться
ему в любви, называя его то "всемирным корифеем", то "мировым парнем".
Пьяный Паша Рубакин, как и многие русские пьяные, питал особую страсть к
поцелуям и так извозил и обслюнявил обе щеки своего патрона, что тот не знал
куда деваться. К счастью, заряда любви у Паши хватило ненадолго и он
упокоился, заснув сном праведника на скамье у борта. Энэн облегченно
вздохнул, утерся платком и вновь погрузился в неомраченную любовь к миру.
Под вечер, приветственно и хрипло прогудев, теплоходы отправились в
обратный путь. На каждом из них гремела своя музыка, и, так как они шли
близко один от другого, нужно было специальное усилие, чтобы слушать свой
теплоход и не слышать других. Это в обычное время раздражавшее бы его усилие
Энэн в своем размягченно-благословляющем состоянии духа делал с радостью.
Тот теплоход, на котором ехали в полном составе кафедра и лаборатория
профессора Завалишина, был оборудован не только мощным громкоговорителем, но
и особо звучным затейником который по радио, оставаясь невидимым, эхал и
ахал, щелкал и присвистывал, призывая народ веселиться. На корме под его
активным радиоруководством сорганизовались танцы. Как всегда в таких
случаях, танцующих женщин было куда больше, чем мужчин. Покуда шли бальные
танцы -- фокстрот, танго, летка-енка, -- мужчины еще как-то обнаруживали
себя: один-два в поле зрения. Но когда затейник с молодецким посвистом
Соловья-разбойника объявил "русские народные пляски" -- мужчин словно ветром
сдуло. Плясать остались одни женщины, и среди них Лидия Михайловна --
помолодевшая, раскрасневшаяся, окрыленная. Как она лихо, как тонко
выплясывала! Платочек в руке, плавная грация поступи, а главное, азарт
счастья в каждом движении... Энэн, наблюдавший за танцами из своего
говорящего кресла, прямо диву давался -- откуда в ней столько огня? Видишь
человека изо дня в день и не замечаешь огня, а он горит...
Лидия Михайловна по-своему истолковала любопытные взгляды Энэна и
решила: пора! Как только затейник объявил перерыв ("Дамы отдыхают,
обмахиваясь веерами, кавалеры оказывают им знаки внимания"), она подошла к
Энэну и присела рядом с ним на трехногий табурет грациозно, как бабочка
опускается на цветок. Энэн не без труда встал, чтобы уступить ей кресло, она
отказывалась:
-- Сидите-сидите, мне так гораздо прохладнее.
Произошла невинная борьба вежливостей. Когда она кончилась (в пользу
Лидии Михайловны), Энэн погрузился обратно в кресло, чуть запыхавшись от
усилий ("Пришла пора, -- думал он, -- когда уступить даме кресло уже
задача"), а Лидия Михайловна вернулась на табурет. Вместо веера она
обмахивалась книгой.
-- Как вы хорошо танцуете, я и не знал! -- сказал Энэн все с тем же
выражением любовного внимания, которое было обращено к шевелящейся жизни, но
ей казалось направленным на нее лично.
-- Ну что вы, какие танцы в моем возрасте! Вот в молодости я и правда
была плясунья, в Доме культуры выступала. Все в прошлом. В мои годы...
-- Сколько же вам лет? -- простодушно осведомился Энэн.
Лидия Михайловна засмущалась:
-- Разве такое у женщины спрашивают? Сколько ни есть, все мои.
-- Это я потому, -- тоже смутясь, объяснил Энэн, -- что вы говорили о
молодости в прошедшем времени. Я бы на вашем месте употреблял настоящее.
Хоть и сложно выраженный, это безусловно был комплимент.
-- По секрету могу сказать, только вы меня не выдавайте, -- сказала она
лукаво. -- Сорок шесть стукнуло, бабушка! Я не против. Пусть без молодости,
но при жизни.
Она таки сбавила себе два года, не удержалась. Он вздохнул и сказал
совершенно искренне:
-- Вы еще молоды. Перед вами, можно сказать, вся жизнь.
Как расцвела в лучах этой фразы, как рассиялась Лидия Михайловна! "Вот
он, случай, -- подумала она, -- ловить его, пока не поздно".
-- Знаете, Николай Николаевич, я очень много о вас думаю и сильно
переживаю. Как вы там живете совсем один? По себе знаю, какой бич
одиночество. Некому за вами последить, поухаживать, просто улыбнуться, в
конце концов. Я ничего особого про себя не скажу, образование среднее, звезд
каких-нибудь не хватаю, но по хозяйству, безусловно, одарена. Дома ничего
этого не ценят. Подай, принеси. Раб без права на амнистию.
Сказала и сама прослезилась.
-- Не горюйте, -- ответил Энэн, -- надейтесь на лучшее.
-- Сейчас я думаю не о себе, исключительно о вас. Знаете, я бы могла из
чистой дружбы к вам ходить, ну, раза два-три в неделю: постряпать,
постирать, поубираться. Все-таки женская рука в доме. Я совершенно
бескорыстно предлагаю, от души, от чистого сердца.
Николай Николаевич испугался:
-- Нет, что вы, большое спасибо, но у меня хозяйством ведает Дарья
Степановна, вполне квалифицированный специалист.
Лидия Михайловна засмеялась:
-- Вы просто не знаете, что такое квалификация в домашнем хозяйстве.
Делает она вам когда-нибудь меренги?
-- Нет, но мне и не нужно никаких меренг, уверяю вас.
-- Это вы только потому говорите, что не пробовали. Ну дайте я вам для
опыта хоть один раз сделаю меренги. Пальчики оближете!
Энэн представил себе на минуту Лидию Михайловну у себя на кухне и
ужаснулся:
-- Нет, спасибо, честное слово, не надо. Мне и врачи запрещают сладкое.
-- Хорошо, меренги отставим. Я ведь и диетическую кухню умею. Овощные
зразы, паровые котлеты, суфле...
-- Ничего не надо, спасибо, спасибо.
-- Но дело даже не в питании, а вообще в образе жизни. Ваша Дарья
Степановна, если хотите знать, страшная старуха! Типичный деспот. Идет и не
кланяется. Нет, ее необходимо от вас изолировать. Или вас от нее.
Энэн еще больше перепугался:
-- Уверяю вас, вы ошибаетесь. Это достойнейший человек. -- И тут же,
чтобы перевести разговор, спросил, глядя на книгу, которой она обмахивалась:
-- Это что у вас?
-- Лев Толстой, "Анна Каренина". Очень глубокая книга. Исключительно
освещаются переживания женской души. Вы читали?
-- Конечно.
-- И какого вы мнения об этой книге?
-- Самого высокого.
-- Вот и я тоже. Только в одном я не согласна с автором -- в его
сочувственном отношении к героине. Я ее категорически осуждаю. Любовь не
любовь, а старого мужа надо жалеть. Я на ее месте окружила бы его вниманием.
Старый человек больше молодого требует внимания...
Из рупоров что-то загремело. Затейник громко отчихался, откашлялся и
объявил:
-- Перерыв окончен! Дамский вальс! Дамы приглашают кавалеров! Дамы, не
стесняйтесь, приглашайте, кто нравится: это ваш вальс!
Загремел вальс, какой-то допотопный, кажется "Дунайские волны". Лидия
Михайловна встала и протянула руку Энэну:
-- Разрешите вас пригласить!
Он съежился, весь ушел в кресло:
-- Помилуйте, я не танцую. Устарел.
-- Ничуть не устарели!
Она настойчиво тянула его за руку, он сопротивлялся мучительно. Только
бы оставили его в покое наблюдать шевеление жизни...
Внезапно словно из-под земли возник Кравцов. Акку-ратненький, голубая
тенниска, серые брючки, тонкие усики.
-- На правах, так сказать, заместителя заведующего кафедрой беру этот
вальс на себя.
И поплыл, и завертелся, и увлек за собой по белым доскам палубы Лидию
Михайловну. Та сперва сопротивлялась, рвалась назад к Энэну (он просто
погибал от испуга и нервности), но потом увлеклась танцем, откинула голову,
закрыв глаза, и понеслась, полетела... "Какие красивые у нее ноги, -- думал
Энэн, -- какая она еще, в сущности, привлекательная женщина, только подальше
от меня, пусть будет счастлива, но подальше..."
Он встал, с трудом разогнул затекшие ноги, сопровождаемый сложными
скрипами кресла и щелканьем коленных суставов, отошел вперед, к носу
теплохода, и остановился, держась за металлический столбик. Мимо тихо текли
берега, воздух был темен и прохладен, на воде качались огни. Отражения огней
дробились в струистой ряби. Пахло свежей листвой и цветами. Теплоход шел,
окруженный океаном прекрасных запахов. Энэн держался за столбик и как бы
руководил этим вплыванием в запахи. Он удалялся в страну запахов от своего
мелкого, ненастоящего горя...
Поодаль, еще ближе к носу, стояла тонкая женская фигура, тоже обхватив
рукой столбик. Он испугался: "Лидия Михайловна?" -- но тут же понял, что
ошибся. Это была Нина Асташова. Она стояла неподвижно, его не замечая, вся
вытянутая навстречу запахам, думая о чем-то своем.
Экскурсия кончилась. Автобусы развозили экскурсантов в разные концы
города. Вопросы, восклицания: "Кому на Юго-Запад?", "Нет, мне на Красную
Пресню!", "До института кому?" -- и недоумевающее "оу?" кинофицированного
иностранца, забывшего название своей гостиницы. Кравцов вызвался его
сопровождать. На каком-то полуматематическом языке с примесью международных
латинских терминов они кое-как начали понимать друг друга.
Энэн сел в тот автобус, который шел к институту. Было тесно от людей и
черемухи, но для него сразу нашлось место. Он тут же переуступил его Лидии
Михайловне, потом ему самому опять уступил место кто-то, пошла цепная
реакция уступок, и в результате, к его облегчению, они с Лидией Михайловной
были разъединены.
Он побаивался ее соседства. В ее предложении помогать ему по хозяйству
он усмотрел одну лишь властность, попытку подчинить его не только на
кафедре, но и дома. А главное, посягательство на его сложную дружбу с Дарьей
Степановной... А что бы он подумал, если бы узнал, что речь идет о любви,
преданной женской любви? Кто его знает. Может быть, тоже испугался бы. А
может быть, был бы растроган. Даже скорее всего был бы растроган.
Лидия Михайловна вернулась домой поздно. Села она не в свой автобус,
только чтобы быть поближе к Николаю Николаевичу, но люди их разъединили.
Может быть, ошибкой было, что она пригласила его на вальс?
Дома шел очередной ночной галдеж -- молодые принимали гостей, кричали,
гитарили, пели (и все при Мишеньке!). Лидия Михайловна, не зажигая света,
добралась до своей тахты, села на нее и заплакала.
АСЯ УМАНСКАЯ
Из всех отличников факультета АКИ самой твердой была Ася Уманская: одни
круглые пятерки, без колебаний и срывов. Ее портрет не сходил с доски
передовиков учебы. Шла прямым ходом на диплом с отличием. Одно время ставили
ей в вину слабую активность в общественной работе, и зря. Работа у нее была,
и немалая: преподавала в вечерней физико-математической школе, где
собирались школьники, желторотые, со всего города, а лучшие студенты читали
им лекции, учили решать задачи. Но в комсомольском бюро работа в
физико-математической школе почему-то за общественную не считалась. "Они же
делают это с удовольствием!" -- возражал секретарь институтского комитета
комсомола комсоргу курса Сереже Коху, на что Сережа Кох отвечал иронически:
-- Тогда дадим новое определение: общественной называется работа,
исполняемая бесплатно, но с отвращением.
-- Бросьте, Кох, -- говорил секретарь, -- ирония -- это нерусская
черта.
Сережа был с ног до головы русским, а фамилию Кох носил потому, что
одному из его предков, крепостному повару, фантазер барин дал ее в порыве
изысканности. До объяснений этих обстоятельств Сережа Кох не снисходил, но
иронией пользовался широко. Был он высок, широкоплеч, белокур, курнос. По
вопросу об общественной работе -- что считать за нее и что не считать -- у
них с секретарем бюро разгорелась борьба (уже не в порядке иронии), в
которую были вовлечены широкие круги студентов и даже преподаватели.
Кончилось это полной победой справедливости: секретаря сняли, а сменивший
его новый провозгласил научную и педагогическую формы общественной работы
самыми важными и почетными. Это вознесло Асю Уманскую на небывалую высоту, а
Кох занялся очередной кампанией -- борьбой за упорядочение домашних заданий.
Эта задача была потруднее, и Сережа застрял на ней надолго, если не
навсегда. Что касается Аси, то на нее никакие почести впечатления не
производили, она продолжала быть такой, как всегда, -- приветливой,
трудолюбивой и скромной. Товарищи ее любили: всегда поможет, объяснит, даст
списать. Конспекты вела под копирку, сразу в трех-четырех экземплярах (потом
за ними становились в очередь). Профессора привыкли видеть в передних рядах
Асины внимательные глаза, улыбчивый рот и маленькие руки, ловко
перекладывавшие копиркой листы тетради; иногда даже останавливались и ждали,
пока она закончит эту нехитрую процедуру.
Однокурсники удивлялись: чего только Аська Уманская не знает! И по
специальности и по общему кругозору (литература, музыка, живопись). Надо
было состряпать стишки для стенгазеты -- шли к Асе. Она брала шариковую
ручку, подпирала рукой щеку, чуть-чуть задумывалась -- и хлоп, стихи готовы.
Люда Величко, соседка по комнате, подозревала, что Ася пишет стихи не только
по заказу, но и для себя, хотя никому их не показывает. Это ее не удивляло:
Асины способности ко всему на свете она воспринимала как нечто заданное. Но
с точки зрения Люды, Асина жизнь была чересчур сложна. Она словно не жила, а
все время себя нагружала. А куда еще нагружать? И так дохнуть некогда.
Громоздкая, тяжелобокая, с прекрасными черными глазами и маленьким
ртом, Ася была и хороша и дурна собой. В давние времена, когда "красивая
женщина" означало "женщина с красивым лицом", Ася безусловно могла считаться
красивой. В наше время, когда женщина смотрится целиком, как предмет в
пространстве, скорей некрасивой. Прелестное личико на грузном основании.
Полнота болезненная, чрезмерная, не полнота, а тучность. Ребята иногда
вздыхали:
-- Всем ты хороша, Аська, только зачем ты такая толстая? Она краснела и
отвечала:
-- Углеводный обмен.
Девочки-подруги, все как на подбор тонкие, стройные, Асю жалели: и
ест-то как будто не больше других, а разносит ее и разносит...
Ася мучительно стеснялась своей толщины, всегда носила юбку много ниже
колена. Другие толстые (были в институте такие, хоть и немного) -- те не
стеснялись, смело открывали ноги, ходили по коридорам, потряхивая бедрами.
Ася так не могла.
Единственная и поздняя дочь, Ася родилась, когда ее матери было уже
сорок два года. Что-то было неладно с беременностью, врачи советовали
прервать, она -- ни за что. Долго лежала на сохранении, рожала тяжело, со
щипцами. Некоторые врачи Асину тучность связывали с родовой травмой. Софья
Савельевна чувствовала себя безмерно виноватой: родила поздно, исковеркала
девочке жизнь. "Не мучь себя, Соня, -- говорил ее муж, Михаил Матвеевич. --
Что теперь делать? Разве лучше было бы, если нашей Асеньки не существовало?"
Что за вопрос! Даже подумать об этом было страшно...
Единственный обожаемый ребенок вообще дело опасное. Если этот ребенок к
тому же и поздний, опасность возрастает вдвое. Как его вырастить не
эгоистом, не пупом земли? Асины родители об этом не задумывались, просто
растили, безгранично любя. Для некоторых счастливых натур безграничная
любовь и есть воспитание.
Жили они в украинском районном центре, небольшом городке возле синей
речки, петляющей, заросшей кра