бширный голубой бюстгальтер. На второй кровати зашевелилась простыня, из-под нее высунулась темная мелкокудрявая голова со смуглым смешным личиком. - Лора, страдалица, опять Теткин приехал, снова переживать! - А я не против переживать, я за. Накинув сарафан, Лора взяла полотенце и вышла. Из-под простыни вылезла черненькая девушка, вертлявая и кудрявая, как пуделек. Темные красивые глаза смотрели скорее печально, в противоречии со смеющимся ротиком, полным неправильных, сдвинутых зубов. - Я Тамара, зовут Томка. А та, полная, это Лора. Она в Теткина влюбилась, прямо смех. Я ей говорю: брось, а она продолжает, прямо как психованная. Теткин и Теткин, и никого другого, это надо же! Я лично в нем ничего не вижу особенного, мужчина как мужчина, лысый и довольно пожилой, хотя и молодой годами, но интересным его не назовешь, правда? Томка не говорила, а словно журчала, слитно, без передышек, только иногда наклоняла голову, спрашивала: "Правда?" - и смотрела вбок. Она начала одеваться, проворно шевеля локтями. - Вы не смотрите, я такая худая, прямо стыдно! Лора, она даже чересчур полная, а я худая, кому что, но Лорка, она по-своему очень даже интересная. Хотя у нас в КБ ее интересной не считают, слишком полна. А по-моему, полнота, если не слишком, даже украшает женщину, правда? Лорке полнота идет, она все-таки мать, девочка и мальчик, Маша и Миша. Лорка - она до ужаса рукодельница, французской гладью умеет, для меня это недоступно, я только русской, по сеточке, без набивки, но я рукоделием не увлекаюсь, это слишком несовременно, правда? Лида сначала хотела отвечать, но быстро убедилась, что "правда?" - вопрос риторический. - Подумать только, мы с Лорой тут скоро месяц, время бежит, условий никаких, жара, мухи, койки жесткие, на пленке эмульсия так и ползет, дешифрируй, как хочешь, в столовой суп "бе эм" и котлеты "бе гэ"; "бе эм" - значит без мяса, а "бе гэ" - без гарнира. Дома я большая любительница изящно покушать, я салат "оливье" сделаю - как художественная картина, я создана для хозяйства, так муж говорит. Он у меня мужчина интересный, хотя росту мало и лысина пробивается. Меня он называет "макака", но это так, а в душе он меня до ужаса любит. Получку принесет - и все мне, из рук в руки. Я бы не работала, но хочу на телевизор скопить, чтобы дома была культура, а то, говорят, муж будет куда-то стремиться, правда? - У меня тоже нет телевизора. - Ну, вам, с вашей зарплатой на телевизор скопить - раз плюнуть, не то что мне. Я техник-лаборант, шестьсот получаю, да муж тысячу [в тогдашнем масштабе цен], от таких денег не каждый месяц отложишь, все на еду уходит, прямо смешно, никаких последствий. Все мои подруги сбережения имеют, а я нет. Я только так говорю - хозяйственная, но нет, это я постряпать хозяйственная, а экономить я не умею, для этого не создана, я люблю, чтобы деньги не считать, чтобы по ветру летели деньги. Я ресторан люблю посещать. Для чего и жить, если себе отказывать, детей нет, скоро конец молодости, правда? Лорка, она здорово экономная, ну да ей и надо, все-таки одинокая, муж у нее ушел, слышали? Ушел к какой-то зануде, оставил двух детей, Маша и Миша, - ужас какая трагедия, я даже плакала, честное слово, ведь это... Она не договорила, потому что пришел удар - глубокий, красивый, бархатный. Стекла лениво отозвались. - Звуковой барьер, - сказала Томка. - Нет, тол, килограммов двести, - поправила Лида. - Ну так вот, я и говорю: ведь это очень трагично, когда муж уходит от жены! Прорабатывали его, но без результата. Я своего вот так держу: он только одним глазом посмотрит на женщину, я и то не пропускаю, говорю: не смотри. Он смеется: никто мне не нужен, кроме тебя, макака. Любит. Я его тоже люблю, только я не такая уж темпераментная, я и в девушках целоваться не любила, особенно когда страстно целуются, я этого не выношу, наверно, оттого, что очень худая, как вы думаете? Вы вот тоже худая, наверно, тоже не особенно страстная? Лида не успела ответить: в дверь постучали. - Кто там? - спросила Тамара. - Можно войти? - О боже, мужчина! - засуетилась Томка, засовывая под матрас какой-то предмет туалета. - Входите! Вошел майор Скворцов - весь подобранный, сапоги блестят, ремень с портупеей затянут до предела. - Лидия Кондратьевна, я за вами. - Почему за мной? - Если я правильно понял обстановку, вы еще не обедали. В здешней столовой время обедов кончилось, а время ужинов еще не началось. Но я, вступив в переговоры с персоналом, решил эту проблему. Приглашаю вас к столу. - Ладно, сейчас иду. Только мне надо умыться и переодеться. - Сколько времени вам на это понадобится? - Минут десять. - Отменно. Ровно через десять минут жду вас в вестибюле. Скворцов откозырял и вышел. - Какой интересный! - воскликнула Томка. - Это ваш поклонник? - Что вы! Мы с ним сегодня только познакомились. - Тем лучше. Я таких мужчин очень люблю: в точности мой вкус! Дома я себе не позволяю, соблюдаю семейный очаг, а здесь - отчего нет? На серьезное нарушение не пойду, а так - потанцевать, посмеяться - не вижу ничего дурного. Мужчина интересный, рост высокий, я это люблю, хотя сама вышла за низенького, и лицо интеллигентное, хотя прелести особой нет, но зато сразу виден ум, правда? - Пожалуй, да. Я как-то не обратила внимания. - Зато он на вас очень даже обратил, поверьте моему опыту. Я всегда вижу, кто на кого обращает, это у меня как ясновидение, даже муж говорит. Он только еще успеет подумать в направлении, а я уже ревновать начинаю. Все чтобы было мое, каждая мысль и каждое дыхание: вот как я понимаю семейную жизнь! - Где здесь можно умыться? - Во дворе налево, корыта такие стоят с умывальниками. Я вас провожу, хотите? - Нет, спасибо, найду. Пока Лида умывалась, прошло еще два удара. Вообще воздух в Лихаревке был насыщен ударами, и пора было уже не обращать на них внимания. 5 - Пока не достроен Дом офицеров - а судя по замыслу, это будет дворец, - я вынужден кормить вас в предприятии общественного питания, которое лучше всего характеризуется русским термином "живопырка". Майор Скворцов говорил очень по-своему: бегло, складно, щеголевато, голосом, натянутым, как струна, с каким-то даже легким дребезгом на гласных. Как будто звон невидимых шпор молодцевато сопровождал каждое слово. Наверно, из-за контраста манеры говорить и содержания все вместе выходило почему-то очень смешно. "А он ничего, - подумала Лида Ромнич. - Хорошо, что он за мной зашел". Столовая помещалась в нескладном одноэтажном здании с грибообразной пристройкой. У входа росло деревце на подпорке с тремя жалобно растопыренными ветками. Пыльные серо-зеленые листья, скрученные от жары полутрубочками, словно просили пить. На дереве висел плакатик: "Старший техник-лейтенант Неустроев". - Почему старший техник-лейтенант? - Гримасы быта, - отвечал Скворцов. - Заместитель по тылу, генерал Гиндин, после неудачных опытов по озеленению городка распорядился прикрепить к каждому офицеру персональное дерево, за которое означенный офицер отвечает головой. Судя по состоянию данного конкретного дерева, голова старшего техника-лейтенанта Неустроева находится в угрожаемом положении. - Ну-ну, - сказала Лида. - А проще говорить вы не можете? - Если надо, могу, - смеясь, ответил Скворцов. Они вошли в дверь с надписью "Общий зал". В довольно обширном помещении толпились столы, покрытые сивой клеенкой. На столах ножками вверх стояли стулья. Уборщица мела пол, сердито шаркая веником. - Здесь, кажется, уборка... - нерешительно сказала Лида. Ее робкий тон воодушевил Скворцова: - Ничего, ничего, проходите. Он провел ее между столиками, под раскаленным взглядом уборщицы, к дальней двери с табличкой: "Зал N_2. Пользование, кроме старших офицеров, воспрещается". Лида опять замялась. - Будьте спокойны, - сказал Скворцов. - Вы имеете дело со мной. Пока я здесь, вам обеспечен офицерский харч. В маленьком "зале N_2" было светло и даже довольно игриво: белые занавески, веселенькие, трафаретиком, стены, голубые клеенки. Между окнами висел плакат с лозунгом: "Предотвратим залет мухи!" - а сами окна были забраны частой проволочной сеткой. Несмотря на это, мух в зале было порядочно. С потолка свисали безопасные для них, высохшие от жары липучки. Горячий солнечный свет крутыми, твердыми какими-то столбами входил в окна. За столами уже сидели сегодняшние попутчики. Лида кивнула им и села, осматриваясь. На степс напротив висела большая, масляными красками, картина, по-видимому, копия с васнецовского "Ивана-царевича на сером волке", но копия вольная, фантастическая. Писанная явно неумелой рукой, она дышала какой-то дикой искренностью. Сказочные, аляповатые цветы розово светились в лесной черноте. Царевич, глупый и пучеглазый до одури, крепко держал поперек туловища поникшую в обмороке девицу. Ее рыжие волосы летели вбок, как пламя горящего самолета. Волк, насмешливо улыбаясь, вывалив язык, скакал прямо вон из картины, грудью на зрителя... - Вас, кажется, заинтересовало данное произведение изобразительного искусства? - спросил Скворцов. - Даю пояснения. Всегда мечтал работать гидом. Это грандиозное полотно писал местный самодеятельный художник майор Тысячный. Страдает безответной любовью к живописи. - Почему безответной? - А неужели вам нравится? - Чем-то - да. - Пронзительная картина, - подтвердил генерал Сиверс. - Я бы ее купил. А он не продает своих работ, этот Тысячный? - Кажется, нет. - Жаль, я бы купил. Чехардин, прищурившись, взглянул на картину: - Народный примитив... Впрочем, не без чего-то. - Вы это серьезно? - по-детски спросил Ваня Манин, перебегая глазами от лица к лицу. - Ну, значит, я дурак. - Я тогда тоже дурак, - сказал Скворцов. - Никакой художественной ценности в этой картине я не вижу, хоть убейте. - Правильно! - поддержал его Теткин. - Я тоже не вижу. Говорят, в капиталистических странах ослу кисть к хвосту привязывают, он и рисует, а потом эти картины продают за большие деньги... - Молчите, Теткин, - отмахнулась Лида и повернула к Скворцову страдающие глаза. - Вы ничего не видите в этой картине? Нет, ничего вы не видите! Какие же вам картины нравятся? - Какие? Ну, многие... - неопределенно отвечал Скворцов. К этому вопросу он был не подготовлен. В живописи он был слаб. Он вообще во многих вещах был слаб и отлично это сознавал, но до того был восприимчив и чуток и к тому же так хорошо владел речью, что зачастую с полуслова понимал что к чему и умел казаться неопытному глазу чуть ли не знатоком. Сейчас он тянул время, чтобы поймать намек, хоть маленький... Тут бы он развернулся. - Какие же именно? Фу-ты черт, как на грех, он не мог вспомнить ни одной картины: ни названия, ни художника. Одна, впрочем, сейчас представилась ему очень отчетливо: тюремная камера, вода, крысы на кровати, бледная женщина с открытыми плечами, откинувшая голову в страшном отчаянии... Красивая картина! Как же ее? - "Не ждали", - подсказал Джапаридзе. - Да, "Не ждали", конечно, неплохая картина, - мгновенно подхватил Скворцов и только что собрался по поводу этой совершенно неизвестной ему картины сказать что-нибудь этакое общее, ни к чему не обязывающее, как ему стало стыдно халтурить при этих простых и печальных серых глазах. Неожиданно для себя он признался: - По правде говоря, я ничего не понимаю в живописи. - Я так и думала. Разговор об искусстве на этом кончился, потому что вошла официантка в белом передничке - толстенькая, румяная, лакированная, до того похожая на кустарную "матрешку", что хотелось разнять ее и вынуть другую. - Симочка! - закричал Скворцов. - Здравствуйте, деточка, вы цветете, как роза, рад вас видеть! Посмотрим, чем вы нас накормите, не знаю, как другие, а лично я уже почти умер от голода. Симочка лупнула на пего круглым синим глазом и сказала: - Блюдов нет, супа не в чего дожить. - Ай-яй-яй, как же так? - Да ничего, мы зараз намоем, давайте заказы приму. - А что у вас есть? - Борщ, котлеты. - Борщ "бэ эс"? - Сметану всю покушали, осталось только для генеральского. - А вы, Симочка, как-нибудь, а? - подмигнул ей Скворцов. Симочка, не отвечая, записала: "Семь борщей, семь котлет" - и вышла. - Делать нечего, - сказал Скворцов. - Придется ждать, пока будут намыты эти блюда - так здесь называют глубокие тарелки. - Черт, я здесь почему-то всегда жрать хочу, - пожаловался Теткин. - Пока ожидать, можно и загнуться. - Теткин, тебе необходимо усвоить лучшие черты русского народа: ясный ум и терпение, - сказал Скворцов. - Вот, например, в нашей тяжелой ситуации что может сделать терпеливый человек? Отвлечь себя от пошлой мысли о еде чтением художественной литературы. Он снял с углового столика серую тетрадь с карандашом на веревке. - Перед вами, как следует из надписи на обложке, "Книга жалоб и предложений". Предложения, как обычно, отсутствуют или интереса не представляют, зато жалобы... Сам Чехов мог бы позавидовать. - Ему все еще было неловко, что он осрамился с живописью, и он особенно напирал на Чехова: - Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа. - Читай-читай, - сказал Теткин. - Знаем, что грамотный. - Внимание! - начал Скворцов. - Пример номер один. Скромная, сдержанная, немногословная жалоба, полная, несмотря на это, подлинной душевной боли: "Прошу обратить самое серьезное внимание на обслуживание посетителей столовой, которое происходит крайне медленно и грубо. Подполковник Ляхов". Погодите смеяться, главное здесь не жалоба, а ответ на нее: "Товарищ подполковник, рассмотрев вашу жалобу, факты не подтвердились, ибо ваша грубость отвечалась взаимностью. Зав. столовой Щукина". Засмеялись все, кроме Лиды Ромнич. Нет у нее чувства юмора, что ли? - Зав. столовой Щукина - талант! - сказал генерал Сиверс. - А вот, - читал дальше Скворцов, - жалоба номер два: крик души, оставшийся без ответа. Слушайте, это почти стихи: "Возмущен приготовлением гуся. Сырой совершенно, да к тому же, вероятно, старый гусь. Снимает ли кто-нибудь пробу с подобного деликатеса, как гусь? Подержал в зубах и положил обратно в тарелку. Уплатил три пятнадцать. За что?" Засмеялись все, даже Лида. Она смеялась словно с неохотой, нагнув голову и отвернувшись, по-детски вытирая слезы ладошкой, и Скворцов рад был, что она смеется, ужасно рад! Хорошо смеялся и Чехардин. Он все повторял: "Гусь! Гусь! Гусь!" - и опять начинал хохотать. Смеясь, он казался куда добрее и проще. - А вот еще... - начал Скворцов, но не закончил. Появилась Симочка с подносом, на котором в два этажа громоздились тарелки. Борщ был коричневый, пожилой, очевидно не раз разогретый, но зато в каждой тарелке плавал кружочек сметаны. - Ай да Симочка! - завопил Скворцов. - За сметану вас расцеловать надо! - Я - мужняя жена, - рассудительно ответила Симочка. Принялись за борщ. Тут отворилась дверь и, неся перед собой живот, вошел огромного роста, толстоплечий, львино-седой генерал. Бодро подрагивая плечами и грудью, он направился прямо к столу, за которым сидел Сиверс. - Здравия желаю, товарищ генерал. Меня зовут Гиндин, Семен Миронович. Вы меня еще не знаете, зато я вас знаю. Ничего, теперь вы меня узнаете; раз уже приехали в мое хозяйство, вам придется меня узнать. Прошу свободно обращаться по любому вопросу. А сейчас - я за вами. Мне только что донесли, что вы собираетесь обедать здесь, во втором зале. Зачем же? Для таких гостей, как вы, у нас есть другой зал, специальный. Напрасно вас сюда даже пустили, надо было направить прямо туда! Но, знаете, пока дисциплинируешь этих людей... Пройдемте со мной, товарищ генерал! - Вольно, - сказал генерал Сиверс. - Садитесь. Это Гиндину не понравилось, но он придвинул стул и сел. - Так как же, пойдем? - Да нет уж, лучше я здесь останусь, со споим народом. - Сиверс обвел рукой присутствующих. - Я, знаете, из тех руководителей, которые неразлучны с народом. - Вольному воля, - сказал генерал Гиндин, начиная сердиться, но сохраняя светский тон. - Все-таки я еще раз советую пойти. Угощу жареной уткой. - Уткой, говорите? - Сиверс как бы задумался. - Нет, покорнейше благодарю, не надо. Огорчен, но вынужден отказаться. Кстати, пользуюсь случаем выразить вам свое восхищение. - По какому поводу? - Изумлен тонкостью обращения, достигнутой во вверенной вам части. - В каком смысле? - щекотливо спросил Гиндин. - В гоголевском. Помните: "У нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами (прошу прощения, не я, не я, Гоголь!), то далеко перегнали их в умении обращаться... У нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, как с тем, у кого их триста..." - Поражен вашей прекрасной памятью, - прервал его генерал Гиндин. - В других условиях я душевно рад был бы вас выслушать, но теперь меня призывают дела. Служба, знаете ли, долг службы... - Скажите! А вот у меня времени как раз сколько угодно. Тем более что во вверенной вам столовой не очень-то торопятся со сменой блюд. Прошу вас, прослушайте еще один - только один! - поучительный отрывок... - Мне, право же, некогда. - Генерал Гиндин стал вставать. - Одну минуточку, - засуетился генерал Сиверс, удерживая его за руку. - В качестве личного одолжения. "Чичиков заглянул в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся..." - Не понимаю, какое это имеет... - Сейчас поймете. Помните, как о них было сказано в газетке: "Город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых дерев..." - Мне, право... - "...и было умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику..." У Гиндина покраснел лоб. Он встал. - Я вас понял, товарищ генерал. К вашему счастью, я долго служил на Кавказе и усвоил заповедь: гость - лицо священное. Выше всего - долг гостеприимства. Несмотря на это, я все же сообщу вам свое мнение по затронутому вопросу: легче выучить наизусть Гоголя, чем вырастить хотя бы одно дерево. Будьте здоровы. Он поклонился и вышел. Дверь с ветром захлопнулась. - Забавное кино! - захохотал Теткин. Генерал Сиверс невозмутимо принялся за свой остывший борщ. Лида Ромнич спросила: - Это тот самый генерал Гиндин, который к каждому дереву прикрепил офицера? - Тот самый, - ответил Скворцов. - Любопытный человек, кстати говоря. - Матерый бюрократ? - полуутвердительно спросил Ваня Манин. Он очень ценил формулировки и каждое явление сразу старался увязать с терминологией. - Ну, нет, - ответил Скворцов. - Что хотите: властолюбец, деспот, хам, но не бюрократ. - Власть любит, что верно, то верно! - поддержал Теткин. - Он тут таких строгостей понавел! Этой зимой - знаете, как здесь бывает холодно? - вызвал он одного капитана, стружку снять, а тот - в шинели. Гиндин на него: "Почему в шинели?" - "Холодно, товарищ генерал". - "Ничего, снимите, сейчас вам будет жарко". Теткин захохотал. - Самодур? - с надеждой спросил Манин. - Пожалуй, и самодур, - ответил Скворцов, - но только его это не исчерпывает. Гиндин - сложное явление. Энергичен, умен, талантлив, дело у него горит... Знаете, что здесь до него было? Пустыня, глушь, дичь, одни землянки да помойные ямы. За водой на реку с коромыслом ходили. Весь наш городок - это же Гиндин построил! И в каких условиях! Жара, воды нет, люди от болезней так и валятся... Скворцов говорил горячо и почему-то даже без юмора. Его поддержал Чехардин: - Согласен с вами. Генерал Гиндин - любопытнейший тип. Это хозяйственник особого рода, хозяйственник-гений, такие могут вырастать только у нас, выковываются в процессе преодоления трудностей... Вы подумайте только, каково хозяйственнику в наших условиях: направо пойдешь - коня потеряешь, налево - сам погибнешь... А этот Гиндин ни черта не боится. У него к законам отношение конструктивное. Если надо - заплатит сверхурочные, проведет расходы по другой рубрике, из-под земли достанет лимитные фонды, бездельника уволит, хорошего работника переманит... Вместе с тем, без сомнения, субъективно честен. Никогда ничего не сделал для себя лично. Здесь ему предлагали отдельный коттедж - отказался. Так и живет в гостинице. - А семья? - спросил Манин. - В Москве, - ответил Теткин. - Жена пожилая, дети взрослые - чего они сюда поедут? Он к себе выписал папу - занятный, между прочим, старик! - так и живет вдвоем с папочкой. Очень любящий сын. - Так долго жить в разлуке с семьей - это может привести к моральному разложению, - заметил Манин. - Не беспокойся, уже привело, - засмеялся Теткин. Генерал Сиверс положил ложку и сказал: - Достойный человек. Зря я его обидел. Попутал бес. Симочка внесла вторые. 6 Испытания затянулись. Генерал Сиверс вернулся в свою гостиницу поздно вечером. Он довольно долго звонил у подъезда. Заспанная дежурная в наскоро наброшенном халате, с волосами, накрученными на бигуди, отворила ему дверь и конфузливо скрылась. Он поднялся к себе на второй этаж. В двухкомнатном номере было душно. Очень хотелось вымыться. Он прошел в ванную, отвернул кран - воды не было. Ну-ну. Кое-как, черпая кружкой из ведра, он вымыл над раковиной лицо и руки, вернулся в номер и распахнул окно. На улице было так же душно. Удручающе теплый ночной воздух не шевелился. Вдали, чуть смягченные дрожащей дымкой, мигали и роились огни Лихаревки. Где-то завыла сирена и замолчала; потом послышался отдаленный гул, похожий на рыкание множества львов; яркий огненный след стремительной дорожкой пересек небо, посветил и погас... Как всегда, в ночное время на объектах шли работы. Генерал Сиверс отошел от окна. Нет, нельзя сказать, решительного успеха сегодня не было. Но и отрицательного результата - тоже. А это важно - отсутствие отрицательного результата. Посмотрим, посмотрим. Тишина в номере была настороженной, полной мелких разнообразных звуков. В водопроводных трубах не прекращалась чмокающая, булькающая суетня. У потолка, в матовом плафоне, с легким постукиванием возились лесные клопы особой местной породы - крупные, жесткие, панцирные - клопы-рыцари. К этим обитателям номера он уже привык; они жили своей странной, сосредоточенной жизнью, особенно оживляясь по ночам, когда они собирались в ламповом колпаке на какие-то свои клопиные турниры... Под лампой, на круглом столе, покрытом зеленой бархатной скатертью, белел прямоугольник - письмо. Сиверс его распечатал. "Дорогой Саша, - писала жена, - как ты там поживаешь? Ради бога, будь осторожен, я всегда за тебя волнуюсь. Я без тебя скучаю, мальчики - тоже. У нас пока все благополучно, главное - здоровы. Володя ходит весь счастливый и гордый: его корреспонденцию напечатали в "Комсомольской правде". Юра получил премию на конкурсе авиамоделистов. А Коля вчера опять упал в грязь и штаны порвал..." Генерал Сиверс усмехнулся и пробормотал: - От каждого - по способностям, каждому - по потребностям. Коля, младшенький, был его любимец: красив, строптив, черноглаз - картина! "Постарайся не слишком задерживаться, - писала дальше жена, - мне что-то страшно без тебя и очень тоскливо. Приходят разные мысли. Вчера был Борис Николаевич, рассказывал: Доллер заболел. Ситников тоже. Относительно Доллера еще можно было ожидать, но Ситников всех удивил. Борис Николаевич беспокоится о твоем здоровье. Здесь все время идут дожди, так и лето пройдет, а тепла мы еще не видели. Ну, будь здоров. Целую тебя, мой дорогой, и жду. Твоя Лиля". ..."Заболел"... Так давно уже называют арест... Тоже секретность! Что ж, болей не болей... Письмо было без даты - глупейшая женская манера! Сиверс исследовал конверт - отправлено авиапочтой, четыре дня назад. Он еще раз перечитал письмо - выражение какой-то досадливой нежности прошло по его лицу. "Глупая ты моя, глупая", - сказал он куда-то в себя. Потом разорвал письмо на мелкие квадратики, поискал под столом корзину - ее не оказалось - и бросил обрывки в пепельницу. В дверь постучали. - Avanti! - крикнул Сиверс. Никто не входил. - Войдите! Avanti по-итальянски "войдите"! Дверь открылась. На пороге, занимая чуть ли не весь дверной проем, стоял генерал Гиндин. В руках у него была бутылка коньяка. - Разрешите войти? - Конечно, конечно! Милости просим! Садитесь, гостем будете. Генерал Гиндин сел и поставил бутылку на стол. - Пришел поинтересоваться, как вы тут устроились? Долг хозяина. Нет ли у вас в чем-нибудь недостатка? Только откровенно! - Нет, благодарю вас, недостатка ни в чем не замечается. Напротив, все превосходно. - Как вас устраивает номер? - Благодарю вас, номер замечательный. - Обслуживание? - Отличнейшее. - Летом у нас, - сказал Гиндин, - нередко бывают перебои с водой... Знаете, трудности роста... Вам приходится в связи с этим испытывать неудобства... - Помилуйте, какие неудобства? Я даже не заметил, что воды нет. Генерал Гиндин засмеялся: - Ну, ладно, довольно церемоний. Я долго работал на Дальнем Востоке и слышал там одну китайскую формулу вежливости; на русском языке она звучит примерно так: "Шарик моей благодарности катится по коридору вашей любезности, и пусть коридор вашей любезности будет бесконечным для шарика моей благодарности". Хватит катать шарик по коридорам. Говорю просто и ясно: зашел я к вам потому, что хотел с вами поближе познакомиться, провести время в приятной беседе, выпить бутылочку коньяка... Кстати, коньяк французский, настоящий "мартель". Здесь, в нашей деревне, такой коньяк оценить некому. Я в вас подозреваю знатока. - Помилуйте, какой же я знаток? Впрочем, в свое время я этим вопросом отчасти интересовался. Знаете, в чем главное преимущество знаменитых французских коньяков? Отнюдь не в качествах самой лозы, а в качествах дуба, из которого делаются бочки. Сама по себе французская лоза, так называемая folle blanche, из которой выделываются коньячные спирты, не так уж превосходит наши кавказские, особенно армянские, сорта. Но дуб... Второй раз убеждаюсь в вашей обширной эрудиции и блестящей памяти. Тем более приятно угостить вас коньяком, который выдерживался, несомненно, в самой высококачественной дубовой таре. Попробуем? - Давайте. Сиверс взял со стола один стакан и пошел было в ванную за вторым, но генерал Гиндин его остановил: - О нет, не беспокойтесь. В нашем "люксе" все есть - и рюмки, и бокалы, и фарфор, и столовая посуда. Он нажал кнопку звонка. Явилась все та же заспанная дежурная. Увидев Гиндина, она спешно стала раскручивать бигуди. - Зина, вам известны обязанности дежурной? - спросил Гиндин. - Известны, товарищ генерал. Вы уж меня простите, я на одну минуточку только заснула, честное слово. - Еще раз напоминаю: в круг ваших обязанностей входит не спать в часы дежурства и сразу являться по вызову. И являться прилично одетой и причесанной, а не в виде распатланной марсианки. Если вас эти условия не устраивают, скажите только два слова, и я вас немедленно освобожу. - Товарищ генерал... - Хватит. Об этом мы поговорим в другой обстановке. А теперь разбудите, пожалуйста, Аду Трофимовну и скажите, что я прошу ее принести сюда коньячные бокалы и закуску. Заметьте - коньячные, а не просто фужеры. - Слушаю, товарищ генерал. Дежурная ушла. - Видали? - спросил Гиндин. - С такими людьми приходится работать! Плохо, что их уровень жизни почти не зависит от качества их работы. А самое главное - внутреннее сопротивление. У нас вообще до того отвыкли от так называемого "сервиса" - да, строго говоря, у нас никогда его и не было... у нас до того незнакомы с идеей сервиса, что каждое начинание в этой области встречается в штыки, причем и с той и с другой стороны, вот что интересно. Протестуют и те, которые должны обслуживать, и те, которых должны обслуживать. В вашем выступлении - помните, тогда, в столовой? - прозвучал, по-моему, протест второго рода. - Ах, бросьте, - чистосердечно сказал Сиверс, - какой протест? Просто я тогда не подумавши наговорил лишнего. Простите великодушно. - Не стоит, не стоит извиняться, - перебил его Гиндин, видимо, впрочем, обрадованный, - что старое поминать? Я только хотел отметить, что у нас из-за такого ложно понятого демократизма люди легко мирятся с любыми условиями жизни. Спросишь у такого демократа: "Ну, как условия? Хорошо ли вас обслуживают?" А у него уже на языке готовый ответ: "Спасибо, обслуживают превосходно!" А на деле обслуживают паршиво, так и надо сказать: паршиво обслуживают! - Мне много не нужно. - Дело не в вас, а в принципе. Чтобы приучить народ к идее сервиса - кстати, идея благородная, ничуть не холуйская! - надо не благословлять распущенность, а наоборот - требовать и требовать! - Гиндин опустил на стол большой, красный, жестко сжатый кулак: - Требовать! И никаких поблажек! Неужели же я не знаю, что легче спускать, чем требовать? Что проще всего быть этаким всепрощающим христосиком в мундире? Требовательность - она требует всей жизни! Я себе на этой требовательности заработал инфаркт миокарда и еще не то заработаю. Пускай я умру, но умру, требуя! - Что вы, Семен Миронович! Мы еще с вами поживем. - Позвольте рассказать вам один эпизод, - не слушая, говорил Гиндин. - Сразу после войны я по некоторым причинам попал в немилость, меня отстранили от больших дел и послали командиром дивизии на Сахалин. Что же, я солдат. Пусть будет Сахалин. А знаете, что такое Южный Сахалин? Нет, вы не знаете, откуда вам знать? Условия - хуже некуда, жилья нет. Домишки какие-то бамбуковые, с бумажными стенами - ветер так и гуляет. Размещались мы там попросту: где работаем, там и живем. Прибыл я к новому месту службы, принял дела, а вечером понадобилось мне посетить, извините за подробность, туалет. Вышел на улицу, походил - ничего не нашел. Вызываю начальника тыла: "Простите, товарищ полковник, что обеспокоил в ночное время, но где у вас туалет?" Смутился: "Туалета не предусмотрено. Часть только разворачивается, а раньше здесь японцы жили, у них вообще туалетов не было". - "Их дело, - говорю, - может быть, японцы и могут так жить, а евреи не могут. Поэтому, будьте любезны, распорядитесь, чтобы к завтрашнему утру, ровно к восьми ноль-ноль, у меня был туалет. Не будет - взыщу с вас". - "Есть, товарищ генерал!" Утром встаю: "Ну как?" - "Всю ночь строили, товарищ генерал. Только разрешите доложить, к восьми ноль-ноль готов не будет". - "А когда будет?" - "В восемь двадцать". - "Ничего, двадцать минут я еще могу потерпеть". И что же? Ровно в восемь двадцать... В дверь постучали, и вошла с подносом в руках красивая, стройная женщина, безукоризненно одетая и причесанная, с огромными диковатыми глазами. Она спокойно поздоровалась и поставила поднос. На нем были высокие, тонкого стекла, бокалы, печенье, сыр, тонко нарезанный лимон. - Спасибо, дорогая, - светским голосом сказал Гиндин. - Познакомьтесь: генерал Сиверс, Александр Евгеньевич; Ада Трофимовна - хозяйка нашей гостиницы "люкс". - Очень приятно, - сказала Ада Трофимовна. Генерал Сиверс встал и поклонился. - Присядьте, Ада, - сказал Гиндин. Ада Трофимовна села, сложив на коленях сухие, продолговатые руки. - Генерал - наш уважаемый гость, и я вас прошу отнестись к нему с особым вниманием. Вы меня поняли? Ада Трофимовна кивнула. - Завтрак в номер? - Ради бога, не надо, - поспешно возразил Сиверс. - Это бы меня только стеснило, к тому же я не имею привычки завтракать. - Может быть, обед, ужин? - спросил Гиндин. - Покорно благодарю, ничего. - Видите, Ада, наш гость ничего не хочет. Тем более интересная задача - угодить ему. Я вас прошу. Ада, иметь это в виду. А теперь я вас больше не задерживаю... Ада Трофимовна встала, улыбнулась, поклонилась и вышла. - Какова? - спросил Гиндин. - Герцогиня! Прямо Элиза Дулитл из пьесы "Пигмалион". - Красивая женщина, - ответил Сиверс. - Главное, манеры. За манеры я ее и держу. На начальство она действует без промаха. Приедет какой-нибудь такой, начнет метать громы и молнии, а я на него - Аду. Смотришь, через небольшое время этот громовержец из рук ест. Да, в этом смысле Ада незаменима... Одна беда - глупа как гусыня. - Чему это мешает? - сказал Сиверс. - Женщина - как поэзия. Знаете, у Пушкина: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповатой". - Действительно, некоторые любят женственность в чистом виде, так сказать, о натюрель. Но о вкусах не спорят. Я лично предпочитаю женщин, с которыми в промежутках можно еще и разговаривать. Разрешите вам налить? - Пожалуйста. Гиндин налил понемногу коньяку в оба бокала. - Коньяк, я слышал, требует больших бокалов, не так ли? - Совершенно верно, только нужно перед тем, как пить, слегка его взболтать круговым движением: вот так, ополоснуть им стенки, чтобы лучше чувствовался букет. Генералы взболтнули свой коньяк круговыми движениями, принюхались и выпили. - Ну как? - Первоклассно, - сказал Сиверс, закрывая глаза. - Я рад вашей высокой оценке. Повторим? - Можно. - За наше знакомство. Чокнулись, выпили. - Вы сыром закусывайте, Александр Евгеньевич. - Нет, я лучше лимончиком. - Кстати, - сказал Гиндин, разглядывая коньяк на свет, - прошлый раз с вами в столовой, если не ошибаюсь, была женщина. Кто она такая? - Да, как будто была, - равнодушно ответил Сиверс. - Ромнич Лидия Кондратьевна, конструктор, кажется, по боевым частям. А что? - Она показалась мне интересной. Запоминающееся лицо. Я и потом встречал ее раза два-три - в столовой, на улице... Какие глаза, вы заметили? Торжество скорби. Глаза великомученицы, святой! Откуда такие глаза у советского инженера-конструктора, да еще по боевым частям? Загадка! А главное, эта правдивость, обжигающая правдивость на лице... - Однако вы хорошо описываете, со знанием дела. Даже меня проняло. - А что, она вам не нравится? - Как вам сказать... Слишком худа. - Женщина не может быть слишком худой. - Ну это на вкус. О вкусах, как вы правильно заметили, не спорят. - Вы, конечно, женаты? - спросил Гиндин. - Женат, - ответил Сиверс, отсекая голосом продолжение разговора. - И дети есть? - Трое мальцов. - В каком возрасте, позвольте узнать? - Старший школу кончает, а младшему двенадцать стукнуло. Колей зовут. Красавец. - Это хорошо, - сказал Гиндин. - У меня две дочери. Замужем, внуков народили. Жена там, с внуками, а я здесь один с папой. Вроде холостяка на старости лет. - Это хорошо, - сказал Сиверс. Коньяку убавилось уже порядочно. Генералы беседовали в обстановке полного, немного размягченного дружелюбия. - Знаете, - говорил Гиндин, - если вы хотите что-нибудь на этом свете делать, а не сидеть, как Будда, глядя на свой пуп, то на вас будут клеветать - это как дважды два четыре. Возьмем меня. Чего только про меня не говорят! Я и деспот, я и вор, я и развратник. Вором, я клянусь вам, никогда не был, копейкой не воспользовался для себя лично, наоборот, сам с ворами воевал, и очень успешно; это факт, мои подчиненные не воруют! Пункт два: развратник. Развратником рад бы быть, да годы не позволяют, а после двух инфарктов особенно. Здесь на меня стали всех собак вешать за то, что я будто с Адой живу. Это почти клевета, я с ней очень мало живу, и нужна она мне совсем для другого. Я люблю, чтобы вокруг меня были мои люди, мой стиль. Принять, угодить, блеснуть. Это в ней есть. Мне советуют уволить ее, чтобы не было разговоров! Пха. Разговоры все равно будут. Пока жив Гиндин, о нем будут разговаривать, такова моя судьба. - Habent sua fata libelli. - Как вы сказали? - Это по-латыни: книги имеют свою судьбу. Люди тоже. - Мне, к сожалению, не удалось получить классического образования: процентная норма. Кончал реальное. В сущности, даже не кончил: началась гражданская война, граната у пояса, знаете: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем..." Вы тоже недоучились? - Нет, я гимназию кончил в восемнадцатом. На гражданскую попал уже потом. - А вы знаете, Александр Евгеньевич, что это классическое образование может сыграть с вами злую шутку? Сейчас не очень любят людей, которые злоупотребляют иностранными языками, живыми и мертвыми. Я бы на вашем месте поостерегся. Особенно с вашей, прямо сказать, нерусской фамилией. - Я - российский дворянин, - надменно отвечал Сиверс, - предки мои проливали кровь за Российскую империю, а я - за Российскую Федеративную. Как-нибудь мы с Россией разберемся, русский я или нет. - Я только предупредил, - мягко сказал Гиндин. - За ваше здоровье! - С месяц назад, - перебил его Сиверс с некоторым воодушевлением, - вызвал меня начальник штаба отдела кадров, некто Мищенко. Надо вам сказать, что на этом месте прежде сидел другой деятель по фамилии Тищенко - вот ведь как бывает. Тищенку сняли (посадили), водрузили Мищенку. Вызывает меня Мищенко и начинает разговор о том о сем, а карт не открывает. Я тоже перед ним Швейком прикинулся. Водим этак друг друга за нос - кому скорей надоест? В конце концов оказалось, что его интересует моя фамилия. Откуда, мол, у меня такая фамилия? Читай: не агент ли я иностранной разведки? Я говорю ему: "Это дело серьезное, позвольте, я к вам завтра зайду". Назавтра являюсь, захватив необходимые документы, в том числе фамильную реликвию: жалованную грамоту за собственноручной подписью императрицы Елисавет, где удостоверено, что прапрапрапрадед мой, Карл Иоахим Флориан Сиверс, за верную службу в российских войсках пожалован потомственным дворянином. Показал я Мищенко эту грамоту, даже печать сургучную предложил обследовать, он обследовал и, знаете, весьма даже доволен остался. Ушел я от него и думаю: воистину чудны дела твои, господи! Я ли это, тот самый, которого в двадцать первом году из университета выперли за дворянское происхождение? Видали? - Да, наша жизнь часто совершает крутые повороты, - сказал Гиндин. - Когда становится плохо, я всегда на это надеюсь. Я оптимист. - А знаете, - снова заговорил Сиверс, - я по этому поводу вспомнил одну историю про Дмитрия Дмитрича Мордухай-Болтовского, был такой профессор, математик. Случилась эта история то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем году. В университете, где Дмитрий Дмитрич имел кафедру, проходила очередная кампания по выявлению классово чуждых элементов. Роздали анкеты. Дмитрий Дмитрич возьми да и напиши в графе "сословная принадлежность до революции": дворянин, мол, но это неправильно, потому что по справедливости род Мордухай-Болтовских княжеский; что интригами царского правительства княжеский титул был у рода отнят и что он просит советскую власть его восстановить: "Бывший князь, - пишет, - это все равно как бывший пудель". Что тут началось - вы себе представляете. Старика отовсюду поперли в три шеи. Он и сам понял, что сглупил, но было уже поздно. Совсем бы ему плохо пришлось, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что семья Болтовских не раз прятала Михаила Ивановича Калинина от полиции. Так вот, когда вся эта история разразилась, поехал Дмитрий Дмитрич в Москву к Михаилу Ивановичу на прием: "Так и так, мол, заступись, гонят меня отовсюду". Михаил Иванович, конечно, его принял, выслушал, обещал помочь. Сидят они друг против друга - старое вспоминают. И говорит Михаил Иванович Калинин: "Дмитрий Дмитрич! А помните, как вы мне тогда говорили: "Брось, Миша! Лбом стену не прошибешь!" - "Помню". - "А ведь прошибли-таки, Дмитрий Дмитрич". Генерал Сиверс умолк. - Я не совсем понял, к чему вы это рассказывали? - любезно осведомился Гиндин. - К тому, что лбом стенку как раз и прошибешь, если только бить систематически. - Золотые слова, - сказал Гиндин и поднял бокал. - Итак, за лоб? - За лоб, Семен Миронович. А еще лучше, за лбы.