...Внезапно раздалось какое-то утробное гоготание, всхлипы и свисты, а затем из ванны донесся плещущий шум: пошла вода. 7 На другой день генерал Сиверс встал рано, чтобы ехать на опыты. Голова у него болела, во рту был железный вкус. "Старею, - подумал он, - и выпили-то всего ничего". Он пошел мыться - кран защебетал, выронил ржавую каплю и иссяк. Сиверс неохотно умылся теплой водой из ведра; на дне отстоялся за ночь бархатистый слой ржавчины. Опять: "Старею, начинаю чувствовать неудобства". Он прошел обратно в номер, взял с подноса зачерствевший, обмаслившийся вчерашний ломтик сыра и с отвращением съел. Через пять минут должна была прийти машина. Он спустился вниз. У лестницы стоял низенький старичок, серый, как мышь, с бритой головой и небритым лицом. - Здравствуйте, - сказал Сиверс. - Здравствуйте, - ответил старичок трагическим шепотом, - я вас специально здесь дожидаюсь. Я Гиндин, Мирон Ильич, папа генерала. Сиверс подал ему руку: - Очень рад познакомиться. - Я ждал вас, потому что имею твердое намерение с вами поговорить. Я вас ждал как спасителя! - Пожалуйста. Чем могу служить? - Пройдемте к нам, - сказал старичок, робко оглядываясь, - только прошу тет-а-тет, строго между нами. - Будьте благонадежны. Они вошли в комнату, пустоватую, точно такую, как номер "люкс" наверху, только похуже и попроще: без зеленой скатерти, без зеркала, без филодендрона в углу. Комната казалась нежилой, только на стуле, растопырив золотые плечи, отдыхал огромный генеральский китель да из-под кровати показывала стоптанные задники пара разболтанных шлепанцев. - Вы простите, здесь не совсем порядок, не успеваю убирать. Знаете, семьдесят пять лет - это семьдесят пять лет, а жара есть жара. Руки у старика дрожали, и он все топтался. - Вы бы присели, - сказал Сиверс. - Вы садитесь, вы! - воскликнул папа Гиндин. - Вот на это кресло, а я на стуле, я так, я на стуле посижу, что вы. После короткой борьбы Сиверсу пришлось-таки сесть в огромное кресло, хранившее, казалось, отпечаток мощных плеч генерала Гиндина, а старик примостился напротив на стуле, робко поджав ноги. - Ваше имя-отчество, позвольте узнать? - Александр Евгеньевич. - Я в энциклопедии читал про одного Сиверса, так это не вы? - Нет, это мой дядя. - Очень плохо у нас еще работают энциклопедии. Такого человека, как вы, - и не поместить. - Мирон Ильич, - сказал Сиверс, - я надеюсь, речь идет не о том, чтобы устроить меня в энциклопедию? Если у вас есть такая возможность, я об этом охотно поговорю в другой раз, а теперь я должен ехать... - Что вы, простите, я сейчас, - заволновался старик. - Мое дело совсем не в этом. Я к вам обращаюсь потому, что вы имеете влияние на моего сына. Пожалуйста, запретите ему пить. - Помилуйте, как я могу ему запретить? Мы с ним едва знакомы. - Нет, не говорите, я видел, в каком состоянии он вчера от вас пришел. Ему нельзя пить ни капли, это для него яд, смерть. У него очень больное сердце! - Охотно верю, но я тут ни при чем. Я его не совращал. Он сам ко мне пришел с бутылкой "мартеля". Ей-богу. - Знаю, знаю, - горестно поднял ручки Мирон Ильич. - Но если бы вы его не поддержали в этой идее... Он не стал бы пить один. - Ваш сын, кажется, не совсем мальчик. Старик заплакал. - Вы не знаете моего Сему. Это же такая душа! Нежный, чувствительный... Вы видите только оболочку, грубую оболочку солдафона. Я, только я один, знаю, какая это душа! Это цветок, а не человек. Сиверс невольно улыбнулся. - Не смейтесь, ради бога, не смейтесь, - взмолился папа Гиндин, сложив ладошками мохнатенькие руки, - не знаю, как передать вам, чтобы вы поняли! Никто не понимает. Его собственная жена не понимает! Не поехала с ним сюда... Я не осуждаю, но, если бы я был его женой, неужели бы я с ним не поехал? Куда угодно поехал бы, на край света... А как он переживает, Сема, это страшно смотреть. "Папа, - говорит он мне, - никто меня не любит, ты один меня любишь, папа". Так и говорит! И это правда, святая правда. Я у него один, и он у меня один. Не пей, говорю, Сема. Пьет... Старик вынул из кармана заношенный серый платочек, сложил плотным квадратиком и вытер слезы. Сиверс болезненно сморщился. Не слезы пронзили его, а этот платочек. - Ну-ну, - сказал он, - пожалуйста, Мирон Ильич, не плачьте, а то я сам зареву, я человек нервный. Скажите, чем я могу помочь, ну право же, я постараюсь. - Чем помочь? Будьте ему другом. У него же нет друзей, ни одной души. Гордый, одинокий. Здесь на него смотрят косо, не прощают ему принципиальности. Он же честный, как брильянт, а люди этого не любят. Он говорит "плевать", а разве ему плевать? Все эти сплетни, разговоры - они ему ложатся прямо на сердце. А самое главное, ему нельзя пить, ни грамма. После второго инфаркта профессор так и сказал: "Будет пить - покупайте сразу место на кладбище". Хорошо? А он пьет. - Успокойтесь, Мирон Ильич, я больше с ним пить не буду и его удержу при случае... - А разве в этом все? - вскричал Мирон Ильич. - Эта Ада рядом с ним, видели? Страшная женщина! Разве она его любит? Она любит только свою красоту, и больше ничего! Это сердце, неспособное к любви. Мрачная пустыня, а не сердце! На меня она смотрит, как... Клянусь вам, я на паршивую собаку смотрел бы добрее, чем она смотрит на меня! Нет, ничего, я терплю, я все стерплю ради бедного Семы... - Послушайте, Мирон Ильич, зря вы отпеваете своего сына. Ваш Сема - мужик могучий. Деятелен, энергичен, сам черт ему не брат. Вчера мы с ним ноздря в ноздрю пили, даже я маленько покосился, а ему хоть бы что. Его надолго хватит, честное слово. Он еще вас похоронит. - Вы это серьезно? - робко обрадовался старик. - У вас такое впечатление? - Совершенно серьезно. - Может быть, вы и правы, может быть... Я тут все один да один, не с кем посоветоваться, поневоле начинают появляться мысли... Может быть, может быть... - Не может быть, а именно так, - авторитетно заявил Сиверс. - А что касается вина, так я вам напомню прекрасное четверостишие Омара Хайяма: Я пил всю жизнь, умру без страха И хмельный лягу под землей. И аромат вина из праха Взойдет и встанет надо мной! Папа Гиндин вдруг чрезвычайно оживился: - Омар Хайям! Вы любите Омара Хайяма? Не может быть! - А вы тоже любите? - Обожаю! - Прекрасно! А помните... ...Шофер за рулем машины, ожидавшей генерала Сиверса у подъезда гостиницы "люкс", несколько раз уже давал нетерпеливые сигналы, но Сиверс и Мирон Ильич его не слушали. "А помните вот это?" - спрашивал Сиверс. "Да-да, прекрасно, возвышенно, - отвечал Мирон Ильич, - а помните вот это?" И они все читали и читали стихи, и старик хлюпал от радости, да и Сиверс был растроган. Они не заметили, как подъехала машина, как поднялся по ступеням вышедший из нее большой человек, как приоткрылась дверь. Посредине комнаты на цыпочках стоял Мирон Ильич и, размахивая руками, декламировал: Когда я трезв, нет радости ни в чем, Когда я пьян, мутится ум вином. Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье, Которое люблю за то, что жизнь - лишь в нем. - Да-да, - отвечал Сиверс из кресла, - именно так! - Здравствуйте, Александр Евгеньевич, - сказал, входя, генерал Гиндин. - Я вижу, что вы с моим папой уже нашли общий язык. 8 Дни в Лихаревке шли горячие и тяжелые, они начинали задыхаться уже с утра. По мере того как крепчала жара, командование переносило начало рабочего дня все раньше и раньше. Теперь он начинался уже в пять часов, и все равно спасения не было. В служебных помещениях люди сидели измученные, потные, злые, прилипшие к своим стульям. Иногда даже напиться было нечем, и служащие бегали из отдела в отдел в поисках воды. Об испытательных площадках и говорить нечего - там был сущий ад, и все-таки изнуренно и упрямо работали черные, на себя непохожие офицеры и солдаты. И среди этого раскаленного окаянства особым миром приволья была пойма. Наверху - плоская степь, мертвое однообразие, карающий зной. Внизу - пойма. Пойма была бесконечно разнообразна. Она менялась от моста к месту и от дня ко дню. Река здесь распадалась на сотни рукавов, намывала и снова разрушала песчаные острова, затопляла ивняковые заросли, выворачивала вверх корни - разнузданная смесь воды, песка и растительности. Кусты и деревья в пойме росли где попало; где только удавалось зацепиться корнями: на берегу так на берегу, в воде так в воде. Все это пускало листья, произрастало, буйствовало. В узких протоках, где вода бежала особенно быстро - на веслах не выгребешь, - ветки затопленных кустов напряженно дрожали, согнутые течением, и все-таки зеленели, зеленели изо всех сил. Были в широкие рукава, где все более или менее приходило в порядок: посредине - вода, по краям - зелень. Один из таких рукавов, рукав-богатырь шириной полкилометра, а то и больше, облюбовали приезжие - командировочные - для купанья. Местные жители купаться почему-то не ходили, отсиживались после работы в домах. - Черт их знает, - сказал Теткин, - окопались у себя в квартирах, окна завесили, детей воспитывают, а здесь - такая красотища! Силой бы притащил. На песчаном берегу большого рукава расположилась группа купальщиков: Скворцов, Манин, Теткин, Джапаридзе, а из женщин - Лора, Томка и Лида Ромнич. Они пришли с площадки; рядом с Теткиным лежал мегафон, который он "для форсу" таскал с собой на испытания, любил при случае ругнуться в трубу, но в присутствии женщин удерживался. Сейчас женщины отдельной кучкой жались поближе к кустарнику с его мелкой, коротенькой тенцой; мужчины добросовестно загорали. Один Джапаридзе солнца избегал, потому что по неосторожности уже обгорел. Он сделал себе небольшой шалашик из простыни, подпертой мерной линейкой, и лежал под ним на одеяле, спрятав от солнца упитанный малиновый торс, но выставив наружу ноги. В руках у него был "Огонек", он решал кроссворд. - Гляди-ка, наш нежный Лютиков на одеяле устроился, - сказал Теткин. - Под собой - индивидуальное одеяло, над собой - индивидуальная крыша. Непримиримый борец за собственное благополучие. - Он же обгорел, - вступился Манин. - Обгорением можно оправдать шалаш, но не одеяло. Мишка, откуда одеяло? Для гостиничного - слишком красивое. - Одна знакомая дала. - Друзья, - сказал Скворцов, - вы недооцениваете человека. Перед вами - Казанова лихаревского масштаба. Каждый вечер он бреется с риском для здоровья, надевает галстук-бабочкой системы "смерть девкам" и уходит на поиски любовных утех... - Вы преувеличиваете, - польщенный, сказал Джапаридзе. - Не скромничайте, мне все известно. У меня своя агентура по всей Лихаревке работает. Знаю, например, что вы предпочитаете брюнеток средней упитанности, в отличие от Теткина, который более разнообразен в своих вкусах... Теткин, подобно трудолюбивой пчеле, снимает мед с любого цветка... - Ты циник, - сказал Теткин. - Я должен бороться с твоим влиянием на массы. Ты опустошаешь нас своим цинизмом. - Тебя опустошишь, как же, - сказал Скворцов. - Ну, не знаю, как массы, а я в воду. Кто со мной? Поплыли на ту сторону, а? Он встал и расправил плечи, противоестественно втянув загорелый живот чуть не до позвоночника. - Вы по системе йогов работаете? - спросил Джапаридзе. - Нет, по своей собственной. - И чего хвастаешься? - сказал Теткин. - Ничего красивого в тебе нет! И за что только тебя женщины любят? - Тебя они, кажется, тоже не обижают. Лида Ромнич в каких-то выцветших трусиках, с узкими лямками лифчика на худой разноцветной спине молча встала и пошла в воду. Войдя по пояс, она бросилась и поплыла. "Да она - разрядный пловец", - сразу отметил Скворцов. Лида шла кролем с той непостижимой мягкостью слитных движений, которая делает человека в воде похожим на рыбу, на выдру, на дельфина. Скворцов тоже кинулся в воду и, подстроившись, поплыл рядом с ней. Лида высунула голову, гладко облипшую мокрыми волосами. Чужое, озорное лицо казалось лилово-коричневым. - Давайте на ту сторону, - предложил Скворцов. - Не боитесь? Вместо ответа она нырнула, он - за ней, не успев толком набрать воздуха. Под водой было светло и слабо солнечно. В метре-полутора от себя сквозь пронизанную солнцем воду он увидел длинные, мягко колеблющиеся ноги и плоско очерченный живот; плывущая фигура уходила вглубь, в полупрозрачную зеленоватую муть. Небольшая рыбка, юрко махнув хвостом, сиганула мимо его лица; от нее бисером бежали вверх блестящие пузырьки. Скворцову не хватило дыхания, он вынырнул. Огляделся - Лиды не было видно. Только он начал беспокоиться и собрался опять нырнуть, как небольшая темная голова появилась поодаль, ниже по течению, обернулась, открыла рот с целым парадом белых зубов, крикнула: "Догоняйте!" - и бросилась поперек реки. Снова мягкой мельничкой завращались согнутые руки. "Отлично плывет, - подумал Скворцов, - а все равно мне ничего не стоит ее догнать, ведь я мужчина, царь природы". Он поднажал, с наслаждением вложил силу и пошел быстро, резво, с хорошим наплывом. Догнал, конечно, и перегнал, потом сбавил скорость и поравнялся. Он перешел с кроля на брасс - и она тоже, легко, естественно, словно перетекла из стиля в стиль. Теперь они шли рядом, не торопясь, отчетливо выделывая каждое движение. - Отлично плывете. - Спасибо. - Второй разряд? - Когда-то был первый. - А теперь? - Некогда. Сын. - А жаль. - Не только этого жаль. Они говорили урывками, в те короткие секунды, когда поднимали голову, чтобы забрать воду. Толчок, скольжение, руки в стороны, рот на поверхность, слово. И опять: толчок, скольжение... Разговор в ритме брасса: - Как сносит. - Надо брать выше. - Куда? - На ту иву. - Ладно. "Вот как говорим, вот как плывем, - думал Скворцов. - Толчок, скольжение, слово. С этой женщиной можно плыть. Она молодец". Он плыл и наслаждался. Кругом был солнечный свет, прямой и отраженный, не поймешь, где небо и где вода. С берега было видно, как две головы, согласованно поднимаясь и опускаясь, шли наперерез реки. Каждую голову сопровождал стройный треугольник. - Вот пловцы! - сказал Манин. - Что значит тренировка. - А то! - отозвался Теткин. - Пашка Скворцов у нас первый чемпион, да и она ему под пару. - Смотрите, ребята, кто сюда идет! - крикнула Томка. По тропинке к берегу шел генерал Сиверс в сугубо гражданском виде: затрапезные брючки, резиновые тапочки, серая рубашка с закатанными рукавами. Теткин вскочил, вытянулся по-военному: - Здравия желаем, товарищ генерал. За ним поднялся Манин. Генерал Сиверс снисходительно махнул рукой: - О, прошу вас, не надо почестей. Он сел на песок, снял тапки, вытряхнул их и, не торопясь, надел снова. - Сегодня очень жарко, - завел разговор Ваня Манин. - Хорошо, тепло, - сказал Сиверс. - Нечего сказать, тепло! - захохотал Теткин. - Сорок два градуса, тепло! Он один чувствовал себя с генералом непринужденно. Остальные поеживались. Сиверс уютно устроился на песке, скрестив ноги по-восточному. На груди у него ярко малиновел обожженный треугольник; голые худые руки тоже были розовые. Он с видимым наслаждением подставил лицо солнцу. - Хорошо, тепло. - Сгорите, товарищ генерал, - не унимался Теткин. - Будьте покойны. Мой девиз, как у страхового общества "Саламандра". - Какая саламандра? - Теткин, вы еще молоды и вам простительно этого не знать. При проклятом царском режиме страхованием от огня занималось общество "Саламандра". На дверях у застрахованных прибивались бляхи с изображением саламандры и девизом: "Горю и не сгораю". Одно из моих самых ярких детских воспоминаний. Кто знает? Может быть, если бы не эти бляхи, вся моя судьба была бы иной. - А именно? - спросил Теткин. - Горел бы и сгорел в конце концов. - Саламандры, это у Чапека, я читала, - попробовала вмешаться Томка. - Не перебивай, - остановила ее Лора. - Да я уже кончил, - сказал Сиверс. Разговор как-то не налаживался. - Искупались бы, товарищ генерал, - посоветовал Теткин, потирая свой темно-коричневый кудрявый живот. - Право, не пожалеете. - А что, теплая вода? - Прямо горячая. В нашей столовой щи холоднее бывают. - Сам не знаю, - задумчиво сказал Сиверс. - Нешто и в самом деле выкупаться?.. Нет, не буду. - Жарко ведь, товарищ генерал. - Пар костей не ломит. - Искупайтесь, Александр Евгеньевич, - сердечно посоветовала Лора. - После купания такое блаженство наступает, просто не передать. Она лежала вальяжно, пышным задом кверху, вся в песке, как обсыпная булка. Генерал не без одобрения на нее взглянул: - А может, и в самом деле?.. - Конечно, искупайтесь. Сиверс нерешительно потоптался с ноги на ногу. Видно было, что человек мучается. - Раздевайтесь, Александр Евгеньевич, а мы отвернемся, правда? - с приглушенной бойкостью прожурчала Томка. - Лора, отворачивайся, я локтем прикроюсь. Генерал Сиверс тяжко вздохнул и начал вылезать из брюк. Медленно стянул через голову рубашку. Алый треугольник на белой безволосой груди обозначился ярко, как вымпел. Вынув из кармана плавки, он долго завязывал их под трусами, потом снял трусы. Раздетый, он оказался белым и тонким, как макаронина. - Что, можно уже смотреть? - спросила Томка, выглядывая из-под локтя. - Сколько угодно, - сказал Сиверс. - Сказано: и кошка может смотреть на короля. - Как, как? - пискнула Томка. - Не слушайте, это я так, для моциона языка. - А наши-то - смотрите где! - сказал Ваня Манин. Две головы - два черных пятнышка, - все так же мерно поднимаясь и опускаясь, резали воду далеко, у того берега. Генерал Сиверс подошел к кромке песка, осторожно пощупал воду породистой тонкой ногой и громко взвизгнул. - Что такое, товарищ генерал? - испугался Теткин. - И эту воду вы называли теплой! - Теплая, ей-богу, теплая, как парное молоко! - Молодой человек, питаясь в столовых, вы забыли, что такое парное молоко. Нет уж, увольте, не буду купаться. - Да ну бросьте, Александр Евгеньевич! Я с вами, а? - предложила Томка. - И не просите. Генерал Сиверс отошел от воды и стал одеваться так же медленно и методично, как раздевался. В последнюю очередь он надел очки, сказал: "Честь имею кланяться" - и удалился, не оборачиваясь. Сначала все молчали, глядя ему вслед, потом стали обсуждать. - Странный человек! Воды боится, - оказал Джапаридзе. - Не воды он боится, а холода, - возразила Лора. - Какой же холод? Жарко, - заметил Манин. - А ему холодно, - настаивала Лора. - Такой особенный человек. Я читала один роман про человека с Венеры. Он прилетел на нашу Землю, и ему все холодно, холодно... Никак не мог согреться, так и умер. Мне понравилось. - Венера - планета любви, - мечтательно сказала Томка. Сегодня она была не по обычаю молчалива. - Бросьте вы со своей Венерой, - перебил Теткин, - ничего ему не холодно, он в самолете без отопления летел и то не замерз. Нет, у него какая-то другая цель, но какая? - Кстати, - крикнул из-под своего индивидуального шалаша Джапаридзе, - кто знает: спутник Марса, шесть буки, на конце "с"? - Энгельс! - ответил Теткин. - Балда! Не Маркса, а Марса. - Тогда не знаю. - Жаль, Сиверс ушел, - сказал Мании. - Он все знает. Исключительно образованный человек. Восемь языков изучил, если не больше. - И откуда у него объем головы берется? - захохотал Теткин. - Я бы двух языков и то не выдержал. Да что языки? Мне в главке совершенно ответственно утверждали, что генерал Сиверс помнит наизусть всю таблицу логарифмов. Я не поверил, конечно, и к нему: "Правду ли, Александр Евгеньевич, про вас говорят, что вы таблицу логарифмов на память знаете?" А он так странно на меня поглядел: "Вам это говорили? Ну что ж, распространяйте дальше". И пошел. - В цирке один такой выступал, - вставил Джапаридзе. - В уме корни извлекал. Прямо ненормальный. - Насчет таблиц сведения, конечно, не до конца проверены, - продолжал Теткин, - а насчет "пи" я своими глазами видел. Знает число "пи" наизусть до шестидесяти знаков. По этому "пи" он даже измеряет состояние опьянения. Напишет "пи" и считает знаки. Как дойдет до сорока - все. Ни капли больше не выпьет. - Нам бы такое "пи", - сказал Манин. - Тебе! Ты и без "пи" трезвенник. Одну рюмку полчаса сосешь, смотреть тошно. - Однако не пора ли купаться? - спросил Джапаридзе из-под сени своего шалаша. - Пора, пора, - закричал Теткин, вскакивая на ноги, - самая пора купаться, купаться! Он подскочил к шалашу, ухватился за одеяло, на котором лежал Джапаридзе, поволок к берегу, приподнял за край и скатил лежащего в воду вместе с журналом "Огонек". - Не понимаю таких шуток, - кричал Джапаридзе. - Куча мала! - завопил Теткин, ухватился за шею Манина и, ловко дав ему подножку, свалил в воду прямо на Джапаридзе, а сверху упал сам. Замелькали спины, ноги, руки. Теткин отфыркивался, как тюлень. Лора глядела на возню с умилением: - Какой веселый. Какой общительный! Это надо же! - Ничего, - согласилась Томка. - Только мне майор Скворцов неизмеримо больше нравится. Ты не обижайся, даже сравнения нет по культуре. - Девушки, в воду! - крикнул Теткин. Лора и Томка, чуть жеманясь и поджимая пальцы, вошли в реку, выбрав мелкое место. Течение перекатывалось через отмель, сильное, как струя из шланга. Пузырьки, деревяшки, веточки - все это, повертываясь и покачиваясь, летело мимо. - Ух, и несет же, - сказала Томка. - Прямо с ног сбивает, жутко, правда? - Ужас! - ответила Лора. - Нет, лично я такое купанье не люблю: того и гляди утонешь. - А где наши-то? Лида с майором? Были две головы - и нет. - А вон погляди, на том берегу. Да нет, правей смотри. Видишь? Вон куда их снесло. Как же они возвращаться-то будут, бедные? Далеко, на противоположном берегу, в мелком ракитнике, виднелись две тощие знакообразные фигуры: мужская и женская. Лиц отсюда разглядеть было нельзя, но, судя по всему, они разговаривали, и довольно оживленно. Он, жестикулируя, что-то рассказывал, а она слушала, теребя одной рукой ветку, а другой опираясь на бедро. Издали это похоже было на разговор двух паяцев-дергунчиков. - Как это люди в такую даль не боятся плавать? - сказала Лора. - Я бы умерла со страху. Ну, пускай он, мужчина все-таки, а она? Не понимаю таких отчаянных женщин. - А я понимаю, я сама отчаянная, я только плавать не умею, а то бы поплыла. Я ничего не боюсь, в жизни все надо испытать, правда? Две фигуры на далеком берегу изменили позы: теперь говорила она, а он слушал. - Знаешь что, Лора, - сказала Томка, - а ведь между ними что-то намечается. - Глупости! Тоже выдумала! Ничего не намечается. У нее муж и сын, и у него тоже жена и сын. - Как будто это может помешать, - хихикнула Томка. - Вот у вас с Алексеем тоже двое детей, а он разве на это посмотрел? Наплевал и пошел по линии любви. В наше время на это не смотрят: дети. Понравились, погуляли, раз-два-три - и семья разрушена. Правда? Вот так и у них будет. - Какая ты, Томка, мещанская, прямо ужас. Ты всех, наверно, на свой аршин меришь. - Это я-то? Ну, нет, - засмеялась Томка. - Я-то как раз к мужчинам равнодушна. У меня семья крепкая. - И про Лиду не говори. Лида не такая, чтобы позволить. Лида глубокая. - Ну, ладно, давай сплаваем. Надув щеки и выпучив глаза, Лора и Томка кинулись в воду и поплыли по-собачьи, сильно брызгая ногами. Течение подхватило их и понесло. - Ой, боюсь, вода так и тянет! - кричала Лора. - Постой, коса упала. Она остановилась по пояс в воде, выжимая воду из тяжелой своей косы. Томка тоже встала на дно, мелко и часто дыша, лопатки так и ходили. - А Лидка-то с майором все беседуют, обсуждают. Я тебе говорила: что-то у них есть. Слишком уж долго беседуют. Лора, не отвечая, глядела на тот берег, где все еще разговаривали две фигуры-закорючки - мужская и женская. Мужчина теперь почему-то сидел на корточках. - Объясняется, - сказала Томка. - Глупости, кто ж это на корточках объясняется? - Верь моему слову, у меня на эту любовь нюх, как у милицейской собаки. Тем временем Теткин, Мании в Джапаридзе, искупавшись, выходили из воды. - Одна полна, другая худа, - говорил Джапаридзе, - нет золотой середины. - Разве в этом дело? - отвечал Мании. - Важно, может ли женщина быть настоящим другом человеку. - Правильно! - согласился Теткин. - Как вы думаете, братцы, жениться мне или еще погодить? - А кандидатура есть? - спросил Мании. - За этим дело не станет. Кандидатур у меня - вся Лихаревка да еще пол-Москвы. - Нет, лучше не женись, - сказал Джапаридзе. - Распишешься - сразу свободу потеряешь, зарплату отдавай, пить не смей. - Смотря какая жена, - заметил Манин. - Бывают очень чуткие. - Ну, ладно, братцы, пора закруглять купанье, - сказал Теткин. - Солнце опускается, скоро комары нападут, наплачемся, да и ужин пропустим. А наши-то два чемпиона все на том берегу консультируются. - Не ждать же нам их, - сказал Джапаридзе. Теткин взял мегафон и крикнул в трубу: - Пашка! Лида! Скворцов! Ромнич! Голос утробно загрохотал над рекой. Две фигуры, два значка - мужской, и женский - на том берегу замахали руками. - Чемпионы! Черт вас деря! - басовито раскатывался мегафон. - Чего вы там развели конференцию? Сейчас давайте обратно! Без вас уйдем! - Дем... - ответило эхо. От того берега отделились два быстрых треугольника; у вершины каждого из них периодически появлялась и пропадала черная точка. - Теткин опустил трубу и сказал: - Хорошо плывут... собаки! 9 Генерал Сиверс шел домой один. В душе у него что-то сосало. Эх, напрасно не выкупался... Может быть, все-таки надо было выкупаться? Он шел, и вспоминался ему один день в детстве, очень похожий по ощущению. Было ему тогда лет семь или восемь. Домашние собрались в гости, звали его с собой. А он все не мог решиться: идти или нет? - Ну, хватит полоскаться, - сказала мама, - решай. А он все полоскался. Потом будто бы решил, сказал: но пойду. Но это он так сказал, ему очень хотелось, чтобы его уговорили. Но никто его уговаривать не стал, просто ушли, а он остался один. Ужасно один, и так хотелось в гости. Как сейчас помнит: голубые обои, один, и солнце, один прямой луч, и в нем пылинки звездочками. Сейчас он шел по горбатой, изъезженной дороге с глубокими колеями. Окаменевшая грязь. Сколько предметов намертво в нее всохло: истлевший валенок с половиной галоши, моток ржавой проволоки, колесо... Какие здесь, должно быть, разыгрывались бои в героическую грязевую пору. Как завывали машины, как бились возле них люди, подсовывая под скаты брусья и колья, а то и ватники. Как дул холодный ветер, а люди закуривали, заслонив ладонями огонь, и между пальцами у них светилось красным... А сейчас по обе стороны дороги зеленели странные деревья - как их там зовут, ивы или ветлы? - бородатые, сказочные, сплошь оплетенные тускло-зелеными тяжами водорослей. Это весной поднималась вода, высоко, до самых верхушек, стояла вода, а потом ушла, оставив на деревьях водоросли. Как уходила вода - это и сейчас было видно по листьям: на самых верхних ветвях они были здоровые, блестящие, темно-зеленые; пониже - узкие, светлые, молодые; а совсем внизу только еще распускались почки. Генерал Сиверс вспомнил, как однажды, несколько лет назад - еще и городка не было, - в самое половодье лодочник Степан Мартемьянович - совершенно библейский старик, матерщинник и пьяница - привез его в лодке, кажется, сюда, на это самое место. Да, точно. Кругом была вода - на десятки километров одна вода, гладкая, без морщинки, розовая вечером вода, и из нее - верхушки деревьев черноватыми шапками. И, кажется, чайка была, старик держал весло, и с него капало, от каждой капли по воде бежал круг... Дорога вышла к берегу реки. В тихой предвечерней воде по колено стояла лошадь, запряженная в водовозную бочку. Рядом расхаживал почернелый сухопарый возница в подвернутых штанах. Он черпал ведром воду и поливал лошади раздутые, дышащие бока. Генерал Сиверс с какой-то грустью и напряженным вниманием глядел на все это. Ощущение значительности происходящего еще усилилось необычайно глубоким, обширным и долгим ударом, который пришел издалека и огромным вздохом потряс окрестность. И вдруг он увидел в воде двух совсем маленьких беленьких мальчиков - года по три, по четыре, не больше. Мальчики хлопотали то по пояс, то по плечи, то по самую шею в воде, присаживались на корточки, подныривали, шлепали ладошками, что-то кричали. Почему-то они купались одетые. Под солнцем мокро и ярко сверкала красная с синим, пестрая кофточка одного. Другой был одет скромнее - в голубой маечке. За плечами у первого висело ружье. Так и купался с ружьем. Генерал Сиверс обратился к вознице: - Послушайте, это ваши дети? - Наши, наши, - с удовольствием ответил возница. Он выпрямился, рукавом обтер коричневое лицо. С усов у него капало. - А зачем же они купаются вот так, в одежде? Да еще с ружьем? - Айв самом деле, зачем? - Так это я вас спрашиваю. - А я вас. "Хорошо все-таки без формы, - подумал Сиверс, - разве он так бы со мной разговаривал, будь я в форме?" - Послушайте, - сказал он, - это все-таки не дело - таких маленьких ребят пускать одних в воду. Хорошо здесь, у берега, мелко. Зайдут дальше - утонут. - И очень просто - утонут, - радостно согласился возница, глядя на детей из-под широкой черной ладони. - Три шага - и по шейки, а там с ручками, ей-богу. Только пузыри буль-буль - и все. - Тьфу, черт, - рассердился Сиверс, - что же вы за ними не смотрите? - А чего смотреть? Не моя забота. Чужая-то спина не чешется. - Так вы же мне только что сказали, что это ваши дети? - А то не наши? Самые наши дети... Тут только Сиверс заметил, что возница пьян, и порядочно. Придется самому заняться детьми. - А ну-ка, орлы, - крикнул он, - вылезайте на берег, живо! Две белобрысые головенки - чуть повыше и чуть пониже - повернулись к нему. У той, что пониже, были ярко-голубые глаза и брильянтовая капля на кончике носа. - Не, не пойдем, - сказал маленький. - Мы тута играем. - Во неслухи, - сказал возница, забираясь на облучок. - Я уж звал - нейдут. Таким одна дорога - тюрьма. - Сейчас же на берег, кому говорю! - крикнул Сиверс. Головы снова повернулись, как винтики. - Но, паразитка! - крикнул возница, хлобыстнул лошадь кнутом и стал выезжать на дорогу. Бочка подрагивала, роняя воду. - Чего ты с ними начинаешься? - спросил возница. - Брось их к лешему, айда со мной, к Ною. - К какому Ною? К праотцу? - Ты что. Ноя не знаешь? - Не знаю. - Пустой человек. Ноя не знает, - махнул рукой возница и отъехал. Генерал Сиверс остался на берегу. Что поделаешь? Придется вытаскивать этих огольцов. Смерть не хочется лезть в воду. Может, словами их приманить? - Эй ты, в красной кофточке! Как тебя зовут? - Сережа, - ответил маленький. - Ты что же, один сюда пришел? - Не, я с Сережей. - Ничего не понимаю! Кто из вас Сережа? Ты или он? - Я Сережа. И он Сережа. - Так вот. Сережа с Сережей, сейчас же вон из воды, а то силой вытащу. - А я тебя застрелю, - сказал Сережа поменьше. - Ну вот, и сразу застрелишь, - грустно сказал генерал Сиверс. - Это же превышение предела необходимой обороны. - Какой обороны? - Не слушай, это я так, для моциона языка. Да ты, наверно, из ружья и стрелять-то не умеешь. - Фиг, врешь, умею. - И со звуком? - Пу! - крикнул Сережа. - Ну, это что за звук. Скучно мне даже слушать тебя, братец ты мой. - А ты с большим звуком стрелять умеешь? - заинтересовался Сережа. - И с каким еще! Слышал, недавно ударило? Это мой был звук. Я умею стрелять из самой большой пушки, какая есть. - Ты что же, солдат? - Нет, генерал. - Врешь. Генерал - он большой такой, золотой, красный, а ты серый. Сиверс вздохнул и согласился: - Я серый. Тут неожиданно раскрыл рот Сережа побольше и спросил басом: - А из пакеты ты умеешь? - Это он говорит "пакета" вместо "ракета". Смешно? - сказал Сережа поменьше. - Не смешно, - строго ответил Сиверс. - И вообще довольно демагогии. Живо из воды, поняли? - Все равно я тебя не боюсь, - храбро заявил Сережа-маленький. - Господи, согрешишь тут с вами. Генерал Сиверс разулся и полез в воду. Было мелко, до колен, брюки он подвернул и почти не замочил. Мальчики довольно послушно дали ему руки и вышли на берег. С обоих обильно текла вода. Сиверс снял с них одежонку и неумело, по-мужски, выжал. Как их вести, голыми, что ли? Он подумал и надел на мальчиков трусы, а майку и кофточку дал им в руки - нести. Какие разные ребята! Сережа побольше - крепенький, укладистый, как туго набитый тючок. Сережа-маленький - розовый, голубоглазый, похожий на новенькую перламутровую пуговицу. - А ружье? - спросил маленький. Сиверс надел ему ружье на прохладное молочное плечико. - За мной, орлы! Мальчики доверчиво подали ему маленькие холодные руки. - Фу, до чего перекупались! Пошли домой. Где вы живете? - На белом свете, - ответил Сережа-маленький. - Остроумно, но неопределенно. Покажи пальцем, где ты живешь. - Там, - махнул Сережа маленький по горизонту. - Где кустья. "Кустьев" нигде не было видно. Генерал Сиверс подумал, вздохнул и двинулся по дорожке направо. Маленькие холодные руки лежали у него в руках, как влажные камешки. - Знаешь, - говорил Сережа поменьше, - я тоже умею из ракеты. Я все умею. Когда буду большой, я всех постреляю. - Ну уж и всех. Это ты брось. - Вот увидишь, постреляю. - Остается надеяться, что я до этого не доживу. Слушай, ты, будущий мировой убийца, как твоя фамилия? Сережа подумал, огорчился и сказал: - Забыл. - Зайцев его фамилие, - вдруг сказал Сережа побольше. - А мое - Иванов. - Ай да Сережа, - похвалил его Сиверс. - Умница! - А он совсем не умный, - ревниво сказал маленький. - Он букву "рэ" не говорит. Знаешь, как он говорит? "Волона кличит кал!" Смешно? - Я уже тебе сказал: не смешно. Не следует смеяться над недостатками своих ближних. Внезапно Сережа-маленький остановился и протянул Сиверсу свою мокрую кофточку. - Ты чего? - Не могу больше нести кофту. Она тяжелая. - Что же с тобой делать, братец? Давай понесу. Навстречу шел офицер. - Сережа, это не твой папа? - Дай посмотрю. Нет, не мой. - Послушайте, майор, - крикнул Сиверс, - вы не знаете, чьи это дети? Майор остановился, несколько задетый бесцеремонностью обращения, и равнодушно оглядел ребят. - Этого не знаю, а тот, поменьше, как будто полковника Нечаева внук, начальника штаба. А откуда вы их взяли? - В воде нашел. Майор засмеялся: - Ведите скорей домой, их, верно, ищут. - А где он живет, наш Нечаев? - Вон там, в домах начсостава. Сиверс поблагодарил и повел мальчиков в указанном направлении. - У меня нет папы, только мама, - рассказывал Сережа-маленький. - У меня был папа, даже два, а теперь ни одного не осталось. - А мама здесь? - Не, уехала в Москву. На самолете. - Ты что же, с дедушкой живешь? - Больше с бабушкой. Бабушка мне эту кофту пошила, которую ты несешь. Мокрая кофта прохладно висела на согнутом пальце генерала. - Тебе не холодно? - спросил он. - Не, тепло. Ведь мы идем на юг. - Откуда ты знаешь? - Я все знаю. Есть юг и север. На юге жарко, на севере холодно. А еще есть восток и запад, там средне, не жарко, не холодно, просто тепло. - Да ты, брат, образованный! - Я все знаю. Вот мама у меня глупая. Не очень, а так, немножко глупая. Я ей говорю, а она не слушает. Я спрашиваю: "А машины кверх ногами ходят?" А она говорит: "Ходят". А сама плачет. Смешно? - Я уже говорил: не смешно. Сережа примолк, а потом сказал: - У меня жена и пять детей. Я их не бросил. Вокруг дома начсостава, как грибы на опушке, разрослись деревянные бараки, покосившиеся, сумрачные, с антеннами на крышах. Из одного барака выбежала женщина лет тридцати, растрепанная, в пестрой юбке. Она метнулась к ним, как птица, упала в пыль и крепко обхватила Сережу побольше: - Сереженька, куколка моя, ягодка ненаглядная, нашелся, родной. Она плакала, резко мотая сухими мятыми волосами. - Вы за ним лучше смотрите, - сказал Сиверс. - Ой, гражданин хороший, вас-то я и не заметила! Это вы их привели? Где ж вы их разыскали? - В реке. Женщина побледнела и встала, отряхивая юбку. - В реке? Надо же! Это все Зайцев, его так к воде и тянет! Говорила я тебе, - накинулась она на своего Сережу, - не ходи с этим бандитом! Он тебя хорошему не научит. Это есть бандит. "Бандит" скромно стоял, глядя на свои маленькие ноги. - В реке! Это подумать! Другой раз насовсем утонут! Нет, я его под замок, запру начисто, пусть дома посидит, уголовник! А вас-то чем благодарить? Разве что пол-литра есть... Интересуетесь? - Непьющий. - А зовут-то вас как, вы меня простите? - Александр Евгеньевич. - Век буду вас помнить, Александр Евгеньевич! А может, зайдете? Не водочки, так чайку? Не прибрано только у нас, вы уж извините... - Нет, спасибо. Мне еще надо этого вот архаровца довести. Где он живет? - А вот, аккурат где агитпункт. Лучше давайте я вас провожу. - Не беспокойтесь. - Какое беспокойство? Вы их из воды... Да я век должна... - Вот мой дом, - сказал Сережа-маленький. Сережа побольше шел, крепко вцепившись в руку матери. Лицо у него было напряженное и гневное. Они вошли во двор, где агитпункт. Навстречу им что-то яркое, топая, бежало по асфальту. Это была толстая женщина в пестром, большими цветами, халате. Она бежала, переваливаясь на очень высоких каблуках, и крупная грудь моталась туда-сюда. - Вы еще за это ответите, Иванова! - крикнула она. - Я этой дружбы никогда не одобряла, и вот доплясались! Давайте мальчика! - Она резко дернула к себе Сережу-маленького и строго спросила: - Где его кофта? - Вот, - сказал Сиверс. - А почему мокрая? Безобразие! Я вашего сына теперь на порог не пущу, больше того, во двор не пущу! Это квинтэссенция хулиганства! Я обращусь в милицию! Она повернулась и пошла прочь, таща за руку Сережу-маленького и размахивая мокрой кофтой. Коричневая дверь подъезда захлопнулась за ней с пушечным звуком. Сережа-большой заплакал. - Не плачь, моя ягодка, не дам я тебя в обиду. - Ну, ладно, - сказал Сиверс, - я пойду. - А к нам? Чайку? - В другой раз, спасибо. Сиверс пожал ей руку и пошел в сторону своей гостиницы. - Хороший человек, - вздохнула женщина. - Он из пакеты умеет, - сказал Сережа. - Пакета, пакета. Горе ты мое, а не пакета. 10 На пятницу испытаний не было назначено, и Скворцов с удовольствием проспал лишних два часа. Он, когда удавалось, любил поспать, особенно проснуться и опять заснуть, зная, что торопиться некуда. Он даже просил товарищей, чтобы его будили и говорили: "Вставать еще рано". Черт его знает, что ему в этом нравилось. Должно быть, ощущение неисчерпанного счастья. Сегодня его никто не будил. Он проснулся сам, оделся, умылся (вода была) и вышел в вестибюль. Дверь в дежурку стояла приоткрытая; там разговаривали две женщины. - Не живет гриб, - говорила одна. - Сморщился, весь повял. Воздух, что ли, для него плохой? Нет, плохо здесь все-таки для русского человека. - Чего хорошего. - Ну, пойду. Спасибо на ласке. Гриба попила... - Заходи еще когда, попьешь. Зайду когда. А тебя, я гляжу, все разносит. Чисто нервное. От нервов полнею. Скворцов засмеялся, распахнул дверь, повесил ключ и сказал: Здравствуйте, девушки. Все щебечете? "Девушкам" было лет по пятьдесят, но они смутились и захихикали. - Товарищ майор? - сказала толстая заведующая. - А я-то смотрю, не захворали ли? Десятый час, а ключ в двери. - Спал и видел вас во сне, Марья Евстафьевна. - Все небось выдумываете. - Честное слово. Люблю роскошных женщин. Заведующая покраснела до самых плеч и прикрыла рукой вырез сарафана. - Что вы только говорите, товарищ майор. - А сами небось женатые, - сказала худая гостья. - К сожалению, да. Поторопился.