нтр райцентра. Прошу обратить внимание. Базарная площадь была довольно велика, но как-то неприютно вся покривилась в сторону. На нее выходило несколько магазинов, из которых открыт был только один; у остальных двери были заперты, преграждены брусьями и украшены огромными висячими замками. Посреди площади у длинной коновязи жевали черное сено пять-шесть лошадей, запряженных в телеги; все они одновременно, словно по команде, взмахивали хвостами, отгоняя слепней, - какие-то лошадиные автоматы. У запертых дверей магазина "Хлеб" ожидала на солнце кучка женщин в темных одеждах, с кошелками в руках. Все женщины были низко, по самые глаза, повязаны платками, а из-под платков виднелись мертвенные, известково-белые лица, похожие на маски. - Это косметика, - пояснил Скворцов. - Чтобы не загорать. Мел, мука и еще что-то, чуть ли не зубная паста. Здесь загорелая женщина не котируется, не то что у нас, в Европе. Посреди площади возвышался крытый рынок. Внутри было пестро от солнечных пятен и сияющих щелей. За столами шла вялая торговля: пять-шесть продавцов, два-три покупателя. Выбор товаров был скромен: мешочки с семечками и самосадом, куски синего, тощего мяса и тут же - пучки кудели, шерстяные носки, упряжь. - Вот вам и лихаревский частный сектор. Что вас здесь соблазняет? Мясо? Семечки? Лида отрицательно помотала головой. - Хотите, я приценюсь к курице? Вот увидите, я мастер торговаться. - Боже упаси! - Да я не покупать, а просто так. Мне эта курица симпатична. Курица, облюбованная Скворцовым, сидела на столе, шарообразно нахохлившись и поджав под себя ноги. Рядом с нею стоял старик, совершенно сказочный: коричневый, как пряник, с белой сахарной бородой. - Здорово, дед! Как торговля? - тоном путешествующего министра сказал Скворцов. - Какая наша торговля? Вот куру продам, бутылку куплю. Товар - деньги - товар. Скворцов сразу пооблинял. - Да ты, оказывается, дед, ученый! - Культурный, - поправил дед. - Сколько же ты за свою курицу просишь? - Тридцатку всего. - Дорого! - А ты что, дешево водку продаешь? - Разве это я продаю? - А то нет? Ты человек городской, я деревенский. Ты мне водку - я тебе куру. Курица беспокойно заворочалась, словно понимая, что о ней речь. - Но-но, Дуська, - прикрикнул дед. - Помалкивай, твое дело маленькое. - Как вы ее зовете? - Дуська. Авдотья по-старому. Раньше Дуньки были, а теперь Дуськи. А свинью у меня Варварой зовут. Я не религиозный. "Ко-ко", - проскрипела курица. - Что вы сказали? - переспросил Скворцов и легонько щелкнул курицу пальцем в лоб. Произошел небольшой переполох: курица заорала и, хлопая крыльями, попыталась взлететь. Ноги у нее были связаны, и далеко улететь она не могла, но кудахтанья было много. Старик изловил ее, посадил на место и стал увещевать: - Дуська, не нарушай. - Шуток не понимает, - сказал Скворцов. - Очень даже понимает. Только стесняется. Курица замирала, покрикивая. - Нервная, - сказал старик. - Питание не удовлетворяет. Местные условия. - А вы-то сами не местный? - спросила Лида. - С-под Орла я. А здесь местных нет. Климат очень упругий. Поживет-поживет - и инфаркт. А вы откудова? - Из Москвы, - ответила Лида. - В Москве, говорят, снабжение хорошее. - Ничего. - А ты почему такая худая? Муж не обеспечивает? - Нет, отчего же, - смутилась Лида. - Ты ее получше корми. Я тоже одну такую знал, страшная была, как чучел огородный, а муж откормил - стала интересная! Куриный бульон таким - в самый раз! Берешь, что ли, куру? Или так, для культпросвета стараешься? - Для культпросвета, - признался Скворцов. - Ты уж, дед, меня прости, время у тебя отнял. - Бог простит. Хотя я не религиозный. Мое почтение. Они пошли к выходу. Дверь наружу сияла, как печное жерло. На площади было по-прежнему мертво и грубосолнечно. Те же лошади, автоматически обхлестывающие себя хвостами, те же женщины с заштукатуренными лицами на крыльце магазина "Хлеб". - Здравствуйте, - сказал, подходя к ним. Скворцов. - Хлеба ждете? А где же Любовь Ивановна? Женщины слегка оживились. - Эвона, - сказала одна из них. - Любовь Ивановну еще зимой сняли. - За что? - Говорят, за употребление. - Вот оно что! А кто же теперь хлебом торгует? - Катька с Троицкого. - Ну, и как она? Не употребляет? - Нам что? Нам без разницы. - Где же она сейчас, эта Катька? Хочу познакомиться. - Кто ее знает? Може, на базу ушла, а може, еще куда. Магазин с утра под замком. - Самое скверное, - сказал Скворцов, отойдя на приличное расстояние, - это полное равнодушие к нарушению законности. "Магазин" с утра под замком - и никого это не возмущает. Ждали и еще подождут. Без хлеба-то не проживешь. "Ушла на базу" - поди проверь: то ли она сейчас белье стирает, то ли правда сидит на базе, ждет заведующего, а вместо него - замок. - И неужели ничего нельзя сделать? - опять болезненно спросила Лида. - Трудно. И чем дальше от центра, тем трудней. Конечно, если не пожалеть сил, можно добиться, чтобы сняли эту Катьку с Троицкого. А что толку? Видите, все магазины закрыты, кроме "Лихрайпотребсоюза". Давайте зайдем? На дверях "Лихрайпотребсоюза" висело написанное от руки объявление: "16-го и 17-го июля в магазине будут выдавать дефецытные товары в обмен на здачу яйца гражданами". - Это интересно, - сказал Скворцов. - Сегодня как раз семнадцатое июля. Внутри магазина было темновато, пахло сбруей и гуталином. За прилавком восседала крутоплечая женщина в перманенте, с выщипанными бровями. На вошедших она даже не взглянула. - Как у вас с дефицитными товарами? - громко спросил Скворцов. - Кончились, - с царственным величием ответила женщина. - А что же у вас было? - Сапоги резиновые, тахта, гвозди, часы "Заря". - Ай-яй-яй, досада какая! А я-то как раз собирался приобрести тахту! - Опять культпросвет? - спросила Лида. - А сейчас у вас что есть? - не унимался Скворцов. - Все есть, - ответила продавщица и погрузилась в нирвану. И в самом деле, в магазине было как будто бы все - и вместе с тем ничего не было. Кому, скажем, пришло бы в голову добровольно приобрести этот мужской плащ, сшитый как будто из кровельного железа? Или розовое платье рубчатого бархата, размер пятьдесят шесть? Или зеркало, волнистое, как стиральная доска? Больше всего в магазине было галантереи - бус, подстаканников, золоченых жуков. В продуктовом отделе было не лучше: сухой кисель, желатин, ячменный кофе, карамель в бумажках и, разумеется, плодоягодное. - Да, товары сугубо недефицитные, - сказал Скворцов. - Боюсь, что голодный человек ушел бы отсюда голодным, даже если бы сожрал все на этом прилавке. Разве карамель могла бы его поддержать. Карамель под названием "Воетбол", если верить надписи. Скворцов повысил голос: - Послушайте, любезная дама, что такое "Воетбол"? - Как что? Конхвета, - с достоинством ответила продавщица. - Может быть, "Волейбол"? - А там и написано "Воетбол". Небось грамотные. - Хватит, идемте, - сказала Лида. Они вышли. - Что-нибудь опять не так? - спросил Скворцов. - Нет... Просто мне показалось, что вы очень уж на все это смотрите... свысока, что ли... Причем с городского "высока", не знаю, понятно ли?.. - Очень понятно... Я даже согласен. Постараюсь... - Ведь московская прописка - не заслуга... - Все понял, можно не объяснять. Первый, кого они увидели на площади, был Теткин. Он появился из двери с надписью "Кафе-ресторан (напитки в состоянии опьянения не подаются)". Шел он необычайно брыкливо и держался не перпендикулярно земной поверхности, а косо, с парадоксальным наклоном вбок. Заметив их, он бурно обрадовался: - Пашка, Лида! Здорово, братцы! - Привет, - сказал Скворцов самым своим струнчатым голосом. - Судя по заметному углу, который составляет с вертикалью продольная ось твоего тела, напитки в состоянии опьянения вопреки правилам тебе подавались. Или я ошибаюсь? - Чего? - не понял Теткин, махнул рукой и захохотал. - Слушай, Пашка! Ты один можешь меня спасти! Как ее зовут? - Кого? - Девушку, за которой я ухаживаю. - Лора. - Да ну, Лору я и сам великолепно помню. Другую. Ну, как ее... Из двадцатого ящика. Ты же ее видел на Новый год. - Черная, змеиного вида? - Вот-вот. Как ее зовут? - Не помню. Не то Элеонора, не то Эмилия. Как-то на "Э". - Вот и я помню, что на "Э". Вертится-вертится... Может, Эполета? - Исключено. Женщину так звать не могут. Кстати, Теткин, что такое эполета? - Отстань. Дело не в этом. Я сейчас весь погружен в то, как ее зовут. - А на что тебе? - Видишь, она сюда приехала, я за ней снова примостился ухаживать, два раза сводил в пойму, а как звать - забыл, и спросить неудобно. - Ничего не скажешь, положение тяжелое. - Прощайте, братцы, пойду к Ване-Мане, может, он знает. Теткин побежал прочь, сохраняя и на бегу тот же противоестественный наклон. - Хорош, - сказал Скворцов. - Эполета. Надо же выдумать. - Ее Эльвирой зовут. - И правда, Эльвира! Теткин, постой! Но Теткин уже был далеко. - Что же вы ему не напомнили? - Лору жалко... Впрочем, может быть, из-за Лоры именно надо было напомнить. Из открытой двери ресторана пахло чем-то, жаренным на растительном масле. Скворцов повел носом и сказал: - Пошлая у меня натура. Стыдно признаться, но я уже есть хочу. - Боже мой! Давно ли вы ели? - То-то и есть. Друзья говорят, что у меня не аппетит, а хулиганство. - Похоже на то. Ну что ж, пойдем обратно в городок. - Нет. Знаете что? У меня идея. Пообедаем здесь, в злачном месте под чарующим названием "Кафе-ресторан", потом погуляем, познакомимся подробнее с конъюнктурой, а вечером махнем в кино. - А что там идет? - Не все ли равно? - Пожалуй. В ресторане было дымно и чадно. Официант в полубелой куртке шмыгал между столами, разнося всем одни и те же котлеты с макаронами на овальных металлических блюдцах. Посреди зала сидел тот самый пряничный старик с рынка, хозяин курицы. Он приветственно помахал им вилкой. Рядом с ним зеленела бутылка "Московской". - А, дед! - обрадовался Скворцов. - Продал свою Дуську? - А как же. Нашелся один дурак такой же, вроде тебя. Сунул ему куру, тридцатку взял и - к Ною. - А почему он дурак? - Она ж у меня рыбой кормлена. Умный человек сразу бы отличил. По взору. От рыбной пищи что у птицы, что у человека взор совсем другой. 13 Сеанс окончился. Публика выходила из клуба. Засветились в темноте светлячки папирос, послышался говор, смех. От толпы одна за другой отделялись пары и, тесно прижимаясь друг к другу плечами, отходили в стороны. Кто-то рванул аккордеон, женский голос закричал песню, другой подхватил, и компания двинулась вдоль улицы, мягко стуча каблуками по пыли. Песня удалялась, с каждой минутой теряя грубость и становясь все нежней и прекраснее. Но вот разошлась толпа, осела пыль и открылось небо, богатое звездами, с лунным серпом посредине. - Ночь-то какая, - сказал Скворцов. - Посидим, подышим. Не каждый день удается. Они сели на ступеньки клубного крыльца, Скворцов закурил, голубой лунный дымок нежным столбиком восходил кверху. У крыльца росло сухое дерево. Вообще в Лихаревке было два дерева, и оба - сухие; одно из них сейчас присутствовало. Ночью дерево выглядело мучеником - с голыми, худыми, заломленными кверху руками. - Вот, - сказала Лида, - и как же все это странно, - Что странно? - Все: и дерево это, и ночь, и мы сами. Вы только подумайте: сидим на каком-то крыльце, за тысячи километров от дома, так, что земля между нами и домом уже существенно закругляется... Там, у нас, еще далеко до захода солнца, а здесь темно и месяц такой необыкновенный... - Как раз месяц-то самый обыкновенный. - Что вы! У нас он никогда не лежит так, запрокинувшись, рожками кверху. Скворцов посмотрел на небо и в самом деле увидел там странно запрокинутый, лежачий месяц. Потом он подумал о том, где сидит, и почувствовал, что сидит на шаре и этот шар ощутимо круглится между ним и Москвой... Поглядел на лицо своей соседки, и оно тоже было странным, голубое от луны. - Однако нам пора идти, - сказали голубые губы. И так, наверно, девушки беспокоятся - куда я пропала? - Еще немножко! Еще не поздно. Ему хотелось еще посидеть на шаре. - Ого! По-местному одиннадцать. А завтра рано вставать. Что она такое говорит? Никакого завтра нет и быть не может. Тем не менее он встал и взял ее под руку. Они пошли в сторону дома. Ни прохожего, ни огня. Луна светила со спины. Впереди двигались на длинных шатающихся ногах две черные соединенные тени. И вдруг - откуда-то музыка. Радио, что ли? Нет, непохоже. Живые голоса. Пели два голоса: высокий тенор и низкий рыдающий бас. - А, это, наверно, Ной с братом, - догадался Скворцов. - Верно! Вот и Ноев ковчег, и окно светится. А как поют! Давайте послушаем. В неплотно закрытой ставне светилось оранжевое сердечко. Там, за этим сердечком, бормотала зурна, и два голоса, поддерживая и оспаривая друг друга, пели по-грузински. Какая-то щеголеватая грусть была в этом пении, какое-то праздничное горе... Эх, черт возьми, надо же уметь так горевать!.. Слова были непонятны, кроме одного, которое все повторялось и повторялось в песне. "Тбилисо!" - рыдал один голос. "Тбилисо!" - вызванивал другой... - Почему "Тбилисо", а не "Тбилиси"? - шепотом спросила Лида. - Кажется, это у них звательный падеж. А песня все длилась - это была очень длинная, сложная песня. "Черт его знает, - думал Скворцов. - Влюблен я, что ли? Нет, непохоже. Вот Верочку я любил. А здесь не то. Здесь просто странно. Странно и хорошо, и именно потому хорошо, что странно". 14 Шофер Игорь Тюменцев, первого года службы, молоденький, пушистый, желтоклювый, терпеть не мог женщин. А они его любили. Особенно он терпеть не мог хозяйку деревянной гостиницы - жаркую, черешневоглазую Клавдию Васильевну... Когда Тюменцев на своем газике подъезжал к деревянной гостинице и ждал кого-нибудь, Клавдия Васильевна всегда выкатывалась из двери, подгребала к машине и томно ложилась грудью на капот, подпирая полными руками смуглые щеки. Она выразительно смотрела на Игоря Тюменцева и говорила: - Жарища нынче. Мочи нет. Всю-то я ночь насквозь до утра прострадала. И на ту боковину лягу, и на другую - все мне покою нет. Полнота меня душит. Все с себя спокидаю, так и лежу. Грудь ее, прижатая снизу горячим железом, выступала из глубокого выреза и лезла ему в глаза. Игорь старался не смотреть, но по спине у него ползли мурашки. Он сплевывал потихоньку и молчал. - А что, ваша жизнь скучная? - поводя глазами, спрашивала Клавдия Васильевна. - Нет, ничего, - неохотно отвечал Тюменцев. - И что же вы делаете, Игоречек, когда машину не водите? - Книги читаю. - Все книги да книги! Так и молодость отцветет, ничего не увидите. Книги пускай старые читают. "Наподдать бы тебе", - думал Тюменцев. - Скажите, Игорек, почему вы такие неприветливые? - Голова болит. - С таких-то лет и голова болит? Нет, старите вы себя этими книгами! В кино пойти или радио послушать, хор Пятницкого - это я сама не имею против. Или на танцы. Я даже на лекцию не возражаю. Недавно в клубе такая лекция была - о любви и дружбе, - очень конкретная лекция. А книги я не обожаю и вам не советую. Тюменцев молчал. Про себя он думал: "Ишь, ведьмачка толстомясая. И не стыдно? Лет, наверно, тридцать пять, а тоже, гуляет. Чем бы такое ей досадить?" И вот однажды его осенила идея. Целый вечер Тюменцев провозился у машины с какими-то проводочками: зачищал, прилаживал, проверял. Вышло хорошо. Он лег спать, вполне собой довольный. В казарме давали отбой в десять, но Тюменцев приспособился читать втихаря у себя под одеялом, освещая книгу карманным фонариком. Чтобы не так скоро срабатывалась батарейка, он читал не сплошь, а порциями. Блеснет фонариком, схватит быстренько кусок страницы, сколько глаз зацепит, потом закроет глаза и повторяет про себя, переживает. Сегодня Игорь читал аж до часу. Очень хорошая книжка попалась - Виктор Гюго, "Человек, который смеется". Он читал бы и дольше, да совсем села батарейка, и лампочка уже не горела, а тлела малиновой точкой. Он со вздохом погасил фонарик, сунул книгу под подушку, вытянулся и стал думать. В казарме было душно, пахло сапогами, солдатами. Спасибо, койка у него - верхнего яруса - досталась выгодная, недалеко от окна. Из окна иногда подувало чистой прохладой и были видны на темном небе большие строгие звезды. Кругом громко дышали, беззаботно дышали его товарищи-солдаты. А Тюменцев не спал. Он думал о том, что вот уже двадцать второй год живет на свете, а все еще ничего не сделал для человечества. Вспомнил свою родину, рязанское село на берегу узкой речки; вербы, опустившие на воду длинные ветки, как распущенные бабьи волосы; вспомнил детское, прохладное, мятное северное лето и немного затосковал, так, самую малость. Захотелось ему прозябнуть. А здесь, за тридевять земель от родного села, неуютно как-то: земля каляная, словно каменная, так трещинами и расходится. И трава - не трава, а метелки какие-то, и то весной, а к июню все выгорает. Но все-таки и здесь жить можно - работа не бей лежачего: вози себе начальство, ожидай его да читай книжки. Книжек Тюменцев читал много и каждую, прочитав, заносил в список с краткими замечаниями, например: "Буза, время зря потратил", или: "Все-таки, мне кажется, книга не до конца правдивая, в жизни так не бывает", или: "Хотел бы познакомиться с автором, наверно, незаурядный человек. Но с образом Нюры не согласен". А еще он думал о своем будущем. Пока впереди было еще два года с месяцем действительной. На сверхсрочную он оставаться не собирался. Кончит срок - и прощай, портянки, побудка, наряды. Поедет он на север, туда, в прохладу. Соберутся вечером ребята у пруда, гармошка. А он с аккордеоном. Купит, скопит. Думал он еще и о том, как запишет в свою тетрадь отзыв о "Человеке, который смеется". Даже фразу придумал: "Исключительно правдивая, волнующая книга, хотя эпоха не совсем современна". Хотелось ему еще придумать фразу, в которой было бы слово "в разрезе", это слово он недавно слышал у одного очень культурного лектора и запомнил, чтобы употребить. Но фразы такой у него не получилось, и он просто стал припоминать и соображать, как там, в книжке, все это было. Особенно его поразили компрачикосы, которые людей растили в каких-то особенных кувшинах, и человек вырастал уродом, по форме кувшина. Страшно, должно быть, в таком кувшине сидеть - вот растешь-растешь, не замечаешь и принимаешь форму. Он подумал-подумал и ощутил эту форму на своих плечах. Врос в нее, вчувствовался. Тюменцеву даже не по себе стало, но тут он вспомнил, что у него есть какая-то малая радость, подумал: хорошо удалось устройство! Он посмеялся мысленно, лег на живот и стал засыпать. Снились ему какие-то звезды. Утром Тюменцев проснулся раньше всех в казарме. Он упруго, на мускулах, спустился с койки, натянул брюки и сапоги, мыться пошел. На дворе было славно и даже прохладно. Тюменцев сладко помылся у длинного умывальника на сорок сосков, облил голову, вычистил зубы, прошел обратно в казарму, тихо заправил койку, чтобы не разбудить напарника, соседа снизу, надел гимнастерку, крепко обхлестнул ею узкие бедра; пояс с надраенной до солнечного блеска пряжкой затянул до потери дыхания, взял "Человека, который смеется" и пошел наружу. - Тюменцев, ты куда? - окликнул его дневальный. - Машину проверить, товарищ ефрейтор. - Вчера крутил-винтил, все до дела не довинтился? - Старая она, дребезги одни. - Ну, иди. Тюменцев направился в гараж. Около гаража по свежей, еще не раскаленной земле важно ходили лиловые голуби. Из степи тянуло тонким, душистым ветром. Тюменцеву на миг не захотелось уходить отсюда, с воли, в тяжко пахнущий соляркой гараж. В такое бы утро... Но тут он запретил себе думать, что хотелось бы ему в такое утро. Он еще туже обтянул по бедрам гимнастерку, привычным движением поправил пилотку - так, чтобы звездой правую бровь как раз пополам, - вошел в гараж, сел на трехногую скамью и взялся за "Человека, который смеется". 15 Раннее, еще незлое солнце светило на степь сквозь дымку, но видно было, что день предстоит горячий. Майор Скворцов на газике с Тюменцевым у руля подъехал к деревянной гостинице. - Игорь, подожди, я сейчас. Скворцов спрыгнул с подножки, громко захлопнул за собой дверцу машины и пружинисто, шагая через две, взбежал по четырем ступеням крыльца. В вестибюле было темновато, пахло рыбой. На голом клеенчатом диване, роскошно раскинувшись, спала уборщица Катя. Мелкие перманентные кудряшки осыпали ее розовый лоб, на щеке сладко и влажно краснел рубец от подушки, маленькие черные усики - все в бисеринках пота. "Милая она какая-то, спит", - растроганно подумал Скворцов. Все ему были сегодня милы: и Тюменцев, и эта Катя. Тюменцев особенно был хорош: серьезный, подтянутый, в строгих ресницах, с малиновым румянцем на пушистых щеках. Скворцов прошел коридором направо и постучал в дверь с номером три. - Кто там? - откликнулся женский голос. Не она - Лора, вероятно. - Это я. Скворцов. Лидия Кондратьевна еще не встала? - Встала, моется. Погодите, сюда нельзя, мы не одеты. - А что? Мы не кривобокие, - хихикнул другой голос, должно быть Томкин. - Спасибо, я подожду. В вестибюле на диване Кати уже не было - лежала только подушка да смятая, умилительная, в голубых бабочках косынка. "Что это я сегодня дураком каким-то, все меня радует", - подумал Скворцов. Вестибюль был как вестибюль, мрачноватый, с трещинами на неровных, давно не беленных стенах, но ему и этот вестибюль нравился необычайно. И столик в углу - маленький, треугольный, застланный корявой какой-то тряпочкой, и голубые от синьки занавесочки, косо на каждом окне, и ядовито-розовая вата между рамами. Беспокоясь от счастья, не зная куда себя приткнуть, он стал читать застекленное объявление в багетной рамке. Это оказались "Правила соцсоревнования работников гостиницы "Золотой луч". А он и не знал, что она так называется, - все знали гостиницу просто как "деревянную". Правила были подробные, минут на десять внимательного чтения. Каждый пункт четко оценивался в очках. За участие в художественной самодеятельности начислялось 15 очков, за пользование библиотекой - 8 очков, за вежливость и культурное обращение с проживающими - тоже 8 очков. На последнем месте стояло: "Борьба с клопами - 5 очков". В вестибюль, весело гремя ведрами, вошла Катя с глазами как промытые окна. Вошла и обрадовалась: - Здравствуйте, товарищ майор! Вы за Ромничевой Лидой? Она примываться пошла. - Слышал. - А мы вас ждали-ждали, заждались. Давно не были. Девки говорят: посмеяться охота, хоть бы майор тот приехал, с зубом. Скукота у нас, с майором хоть посмеешься. - Больно мало у вас за клопов начисляют! - Каких клопов? - А вот. - Он показал на последний пункт правил. - Не читала? - А ну их, мы и не смотрим. Шестьсот метров норму дали, а тряпок не дают, своими тряпками работаем. У меня последние кончились, старым триком мою, а он не трет, хоть зубами грызи. А клопов на той неделе наметила кипятком шпарить. Да и нет их у нас, один-два когда выползет. - Ну, а с участием в самодеятельности как у вас? - Ничего, танцуем. - Ну, танцуйте, я приду проверю. Дело нешуточное - пятнадцать очков! На одном клопе этого не заработаешь... - Все шутите... А я с вами, товарищ майор, серьезно мечтала побеседовать. По личному делу. - Валяй беседуй. - Любит тут меня один, не так, чтобы очень красивый, но самостоятельный. Пожилой, лет тридцать. Расписаться просит. Идти мне за него или как? - Или как. - Ну вот, опять шутите. Я сама посмеяться не против, но тут дело такое... Судьба всей жизни. Надо отнестись ответственно. А вы его знаете, что не советуете? - Нет, я тебя знаю. Спрашиваешь, идти ли, значит, не любишь. - Все про любовь говорят, товарищ майор, а я и не знаю, что за любовь за такая. Может, выйду, там и полюблю? Как вы думаете? - Я тебе, Катя, сказал, как думаю. Катя зарумянилась и тихонько проговорила: - Не в молодости счастье. Я бы за такого, как вы, пошла. Ничего, что пожилые, а легкие. Весело с вами. - Спасибо, Катюша, на добром слове. Я в некотором роде женат. - Да я не к тому, я просто к примеру. Бывают и пожилые, а веселые. А мой-то не так пожилой, как вы, а скучный. В ухе ковыряет. И говорит больно уж нудно. Слушаю его, и все мне кажется, будто это торжественная часть. - Умница! Не иди за него. Он тебя заговорит до смерти. Катя покачала ведром. - Спасибо, товарищ майор. Учту. А теперь бежать надо мне. Убежала. "Милая эта Катя, - думал Скворцов. - Ну до чего же милая! Любят меня женщины, а за что? Пустой я человек, вот за что они меня любят. Пустой, легкий". И вдруг он спиной почувствовал, что счастлив. Так и есть: обернулся, за спиной у него стояла Лида Ромнич в халатике, худая, загорелая, с полотенцем через плечо. Волосы на висках мокрые, а серьезные серые глаза так и ложатся в душу. - С добрым утром. - Здравствуйте. - Я веселый, я счастливый, меня женщины любят, - скороговоркой произнес Скворцов. - Едем? Я за вами. Машина, Тюменцев - все в порядке. В машине три бутылки квасу, у Ноя достал. Предупреждаю: в поле будет жарко. - Я не боюсь. Сейчас иду, только оденусь. - Жду. Жду! Он подошел к окну. Зеленый газик стоял на солнце и, наверное, уже накалился. У руля сидел Тюменцев, пушистый, серьезный до невозможности, а на стуле у крыльца раскинулась в утренней истоме Клавдия Васильевна. Вертя ногой в красной босоножке, она беседовала с Тюменцевым. - Игорек, и до чего же вы серьезные, просто даже странно. В такие годы и такие серьезные. Разве можно? - Это я от вас уже слышал, - мрачно отвечал Тюменцев. - Нельзя так много говорить и все одно и то же... Клавдия Васильевна помолчала, встала со стула и, поигрывая бедром, медленно двинулась к машине. - А что это, Игорек, ваш майор все сюда, к этой Лиде, как ее, похаживает? Может, муж они с женой, а? - Нет. - Просто так, характерами сошлись? Тюменцев молчал. Майора Скворцова он любил слепо, преданно, целиком. Он не должен был позволять... Он мысленно подбирал в уме ответ - уничтожающий. - Вы... - начал он, но не докончил. Клавдия Васильевна подошла вплотную к машине и положила на горячий капот свою большую грудь и голые круглые руки. Тюменцев незаметно нажал кнопочку у окна. - Ой! - вскрикнула Клавдия Васильевна и подскочила. - Что с вами, Клавдия Васильевна? - Будто меня в сердце током ударило! Нет, правда! - А я думал, вас фаланга укусила. - Ой, не говорю! Не люблю фалангов этих, ужас! Вчера одну на пороге видела: белая, страшная, мохнатая, как покойник. Ночью не сплю, все боюсь, что она в постель ко мне заберется! Думаю, заберется, а мне тут же конец, потому что сердце у меня больное и очень я их ненавижу. Клавдия Васильевна, говоря, опять стала приближаться к машине... Тюменцев ждал, собранный, как кошка перед прыжком. Она оперлась грудью о капот... Тюменцев нажал кнопку. - Ой, мои матушки! - взревела Клавдия Васильевна. - Да это машина твоя, Игорь, током шибает! Что ж ты за ней не смотришь? - Остаточное электричество. Токи Фуко, - важно сказал Тюменцев. - Да ну тебя к богу с твоими токами. Клавдия Васильевна обиделась и ушла в дом. В вестибюле она увидела Скворцова. - Здравствуйте, товарищ майор! Что же не у нас остановились? - Дали в каменной. - У нас лучше, - подмигнула Клавдия Васильевна. - Женского полу больше. - Вашего полу везде хватает. - Ну, вот я и готова, - сказала, входя, Лида Ромнич. На голове у нее была белая, по-монашески повязанная косынка, через плечо - офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи вылезали из-под лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то со всех сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших белых волосков, сбегавшего по выпуклым позвонкам с затылка на спину. Одно плечо облупилось, на нем чисто блестела розовая, новорожденная кожа. Скворцов почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен. - Что ж вы так, нагишмя, - сказала Клавдия Васильевна. - Сгорите. - А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце. - Нам пора, едем, - сказал Скворцов. - До свидания, Клавдия Васильевна. - Счастливо вам погулять. Было еще не очень жарко, но газик раскалился порядочно. Черная гранитолевая обивка прямо обжигала. - Игорь, на седьмой объект. - Слушаю, товарищ майор. Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже начинало сиять сплошным серебряным блеском. - Жарко, - заметил Тюменцев. - К обеду сорок - сорок два набежит, как минимум. - Ты мне зубы-то не заговаривай, - строго сказал Скворцов. - Видел я из окна твои фокусы. Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил: - Какие фокусы, товарищ майор? - Не валяй дурака. Кто тебе разрешил пугательное оборудование на казенную машину ставить? Не вижу я, что ли? Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск. - Товарищ майор, так ведь лезут же... Что мне делать? Я вот кнопку поставил... - В чем дело? - спросила Лида. - А вот, видите ли, Тюменцев, наш скромный советский Эдисон, кнопку приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку, и ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием! - Виноват, товарищ майор. - То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же! - Есть демонтировать! - А кого же вы так отпугивали? - спросила Лида. - Говори, говори, признавайся, - сказал Скворцов. - Вообще у меня это против разных задумано, но конкретно сегодняшний день я его испытывал на хозяйке гостиницы. Лида засмеялась. А в это время в вестибюле гостиницы Клавдия Васильевна говорила уборщице Кате: - Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не успела приехать - шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась бы и перед мужиками разнагишаться. Вобла - она и есть вобла. 16 Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была степь - и только одна степь, большая, круглая, плоско, жестко замкнутая ровным, как нитка, горизонтом. Когда дорога меняла направление, степь медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной - такое было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни крыши, ни телеграфного столба. Солнце, поднявшееся над утренней дымкой, уже набирало силу и властно накладывало на землю тяжелые жесткие лучи. В ответ им каждый камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух восходил кверху стекловидными дрожащими столбами. Вдалеке время от времени вставали, завивались и исчезали маленькие смерчи. "Степь чем далее, тем становилась прекраснее", - думал Скворцов. Эта строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел, изумлялся и постигал. Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи. Заслышав машину, они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание сухих травинок еле отмечало их извилистый путь. - Смотрите, тушканчик, - сказала Лида. - Да, здесь их много. Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал усами. Скворцов тысячи раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого разглядел и увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные глаза, какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые ножки. С одного взгляда тушканчик обрисовался весь - от головы до кисточки на хвосте. Степь чем далее, тем становилась прекраснее. - А это далеко - седьмой объект? - спросила Лида, и он увидел ее глаза, большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному: - Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать? Жарко? Хотите квасу? - Пока нет, спасибо. "Что бы такое для нее сделать?" - думал Скворцов. Его всегда подмывало действовать. Особенно когда он любил - кого-нибудь или что-нибудь. - Знаете, что меня удивляет? - спросила Лида. - Что нигде никаких ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь? - Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет. - А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает? - Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать? - Ну, местному населению. - Местное население в степь не ходит, - к собственному удивлению вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. - Чего ему в степи надо? Змеи, да тушканы, да тарантулы - больше там никого нет. Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не холодил, а грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый оттенок. Кругом сновали, мелко танцуя, какие-то серые точки. Лида сначала подумала, что это в глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют. - Что это за точки в воздухе? - Мошка, - ответил Скворцов. - Мошка? - Нет, по-здешнему именно мошка. "Мошка" - это что-то невинное, безобидное. "Мошка" - это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее еще не было, а когда нападет - беда. Все в сетках ходят. Иногда грудного везут в коляске - и он в сетке. Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке во всем его смешном величии, но не умел о нем рассказать. - Почему же она нас не трогает? - Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся - увидите. Тронет. - Мошка - она даже голубей ест, - снова вмешался Тюменцев. - Тут в Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые, есть и мохнатые. Когда мошка - у него голуби эти на крыше сарая так и танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у голубей, нежные, вот они и танцуют. Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк. А сказал он много потому, что нежно любил голубей, особенно мохнатых. "После действительной разведу голубей". Это у него было запланировано. Краска медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей. Он раскаивался, что много говорил, и решил молчать уже до конца дня. Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв. Лида не вздрогнула, только шевельнула глазами: - Что это? - Квас взорвался, - сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал. И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость. Скворцов полез под скамью. - Так и есть. Одна бутылка готова. Две еще целы. Выпьем, пока не поздно. Вторая бутылка взорвалась у него в руках. - На черта нам такая самодеятельность, - сказал он, отряхиваясь. Третью бутылку распили втроем, попеременно прикладываясь к горлышку. Горячий квас отдавал не то соляркой, не то паленой резиной. - Хорошо, но мало, - сказал Скворцов. - Люблю пить. - А на седьмом объекте можно будет напиться? - Черта с два. Воду туда возят в обрез - по литру в сутки на брата. Хочешь пей, хочешь мойся. Большинство предпочитают пить. Дорога повернула направо, и стало видно на горизонте небольшое пятнышко, похожее издали на корабль. - А это что? - А это и есть седьмой объект. - Знаменитая стенка? - Она, матушка. По мере того как они приближались, очертания большого кораблеобразного сооружения обрисовывались яснее. Скоро стало видно, что это не корабль, а действительно высокая, изогнутая полукругом стена. Она мрачно выделялась в голой степи, грубо сваренная из тусклых, слегка оборжавленных броневых листов, опертых на циклопические обветренные бревна. На верху стены сидел маленький степной орел. Когда газик приблизился, орел развернул крылья и неторопливо полетел в степь. Еще ближе - и стало заметно, что вся стена усеяна небольшими пробоинами, сквозь которые беловатыми глазками посверкивало небо. В последнюю очередь они увидели стальной цилиндр, подвешенный на тросах в центре подрывной площадки. Не очень большой, но значительный, он мягко поблескивал на солнце синеватым округлым боком. Сразу было видно, что он здесь главный. - Узнаете свое изделие? - спросил Скворцов. Лида побледнела под загаром и медленно ответила: - Узнаю. - Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Не успели они выйти из машины, как на них набросилась мошка и обсела потные лица. Из деревянной будки вышел коротконогий человек в синем комбинезоне. Лицо его было закрыто черной сеткой. Грудастый, он напоминал женщину в парандже. - Здравия желаю, товарищ майор, - тонким, осипшим голосом сказал человек в парандже. - Здравствуйте, - ответил Скворцов, подавая ему руку. - Я вам привез конструктора этой вот игрушки. Знакомьтесь. - Ромнич, - сказала Лида и закашлялась. Мошка лезла в рот, в ноздри. - Капитан Постников, - сказал человек в парандже, не подавая руки. - Сеткой надо одеваться, - прибавил он фистулой. - Я как раз захватил пару сеток, - сказал Скворцов и вынул из кармана две черные нитяные сетки, похожие на авоськи, но с кисточками по краю. Одну он накинул на голову Лиде, другую себе. Мошка затанцевала вокруг сеток, искусно маневрируя возле ячеек, но не залетая внутрь. Сетка странно изменила лицо Лиды Ромнич. - А знаете, вам идет. Все-таки когда женщины носили вуали, в этом что-то было. - Вам тоже идет. Капитан Постников глядел на них с откровенным презрением: тоже, мол, нашли разговор. - Что у вас тут произошло? - спросил его Скворцов. - Два подрыва вчера дали. Распределение осколков не соответствует тактико-техническому заданию. Будем браковать изделие. - Это мы еще посмотрим. К подрыву готовы? - Так точно. Только переходников нет. Я машину за ними послал, да она что-то задержалась. Наверно, воду берет. Все-таки жара. Метео сорок три обещало. Капитан говорил тяжко, трудно, с перерывами, как будто он уже замолчал, а потом молчать раздумал. Было видно, что ему все осточертело: жара, степь, вся эта канитель с изделием. - Сколько же придется ждать? - А кто ее знает? Вы тут, в тенечке, обождите. Скворцов и Лида отошли в короткую тень будки. От железной крыши так и дышало жаром. Постников пошел на площадку. - Придется ждать, - сказал Скворцов. - Вот лопухи, забыли переходники доставить. - А знаете, я люблю ждать. - Странный вкус. Я как раз терпеть не могу ждать. - Нет, я люблю. Не везде, конечно, а на полигоне. На полигоне полагается ждать. Это словно часть полигонной службы, вроде ритуала... - Видно, вы прирожденный полигонный работник. Любите свою работу? - Очень, - сказала Лида. - Знаете, когда я думаю о своей работе, даже мурашки по спине. Она повела плечами, морща спину между лопаток. - Вот это любовь. А по дому не скучаете? - Нет. То есть да. Сына хочется на руки взять. Сын у меня, Вовка. Два ему. Хороший мальчик. Кудрявый... А у вас, кажется, тоже сын? - Вася. - Сколько ему? - Полтора. - А какой он у вас? Расскажите. Я люблю про детей. - Ну какой? Толстый, белый, увалень, глупый. Глупый, а друг он мне большой, больше всех. Подошел капитан Постников: - Машина пришла, товарищ майор. Разрешите готовить подрыв? - Пожалуйста. - Попрошу пройти в блиндаж, - просипел Постников, упорно не глядя на Лиду Ромнич. - Покидать блиндаж в ходе подрыва не разрешается. - Я знаю, - сказала Лида. - Идите вперед, Лидия Кондратьевна, я вас догоню. Видите блиндаж? Вон там. Она пошла по тропинке к блиндажу, полевая сумка болталась у ее бедра. Скворцов смотрел вслед, умиляясь ее цапельной долговязости. Этакие бамбуковые ноги, словно бы даже пустые внутри. Постников кашлянул. - Дай закурить, капитан, - сказал Скворцов. - "Беломор" употребляете? - Очень даже употребляю. Они откинули сетки и закурили. - Что же ты, капитан, с нашей дамой так строго, а? - Не люблю бабья на полигоне. Приедет такая фуфлыга: ах да ох, уши затыкает. И всегда при ней что-нибудь не так. То пиропатрон не сработает, то контакта нет. Я тысячу раз замечал. - Напрасно. Ромнич не такая. Она уши не затыкает. Она сама - конструктор, полигонный