- Увольте, батенька, я по-вашему не разумею. Он в сознании? - Так точно. - Видеть его можно? - Сейчас узнаю. Врач скрылся за белой, матово застекленной дверью и почти сразу появился опять: - Генерал вас просит. Но должен предупредить: разговоры, переживания - все это противопоказано. - Понял вас. Посреди палаты стояла одна кровать, с высоким кислородным баллоном у изголовья. Гиндин лежал на спине, до пояса накрытый простыней, мучительно утонув плечами и затылком в груде высоко взбитых подушек. Выпуклый живот, четко обрисованный простыней, чуть заметно поднимался и опускался. Лицо Гиндина трудно было узнать: до того уменьшились в размерах и значительности все его черты. Лежал другой человек. Что-то даже детское прорезалось в этом лице - взгляд. "Не жилец", - подумал Сиверс. Гиндин с усилием приподнял бледную, очень чистую стариковскую руку и указал на стул в ногах кровати. Сиверс сел. - Что ж это вы, Семен Миронович, не вовремя хворать задумали? - Виноват, - ответил Гиндин слабым свистящим, но бодрым голосом. "Жилец", - с облегчением подумал Сиверс, а вслух сказал: - Молчите-молчите, вам вредно говорить. - Нет, это вам вредно говорить, но по другой причине. - О чем это вы? - Да о вашем выступлении третьего дня. Забыли? - Ахти! Вам уже донесли? - А как же. Поступил сигнал. - Так я же там ничего особенного не сказал. Ну так, самую малость. - А ну-ка по тезисам. - Что, бишь, я там говорил? Ну, сказал, что приоритет русской науки во всех без исключения областях никакими разумными доводами не может быть обоснован и должен рассматриваться как акт веры - auto da fe. - А еще? - Ну, сделал небольшое отступление в область истории... - Вот-вот. За такие отступления... - Понимаю. Учту. Грешный человек, люблю потрепать языком. Нет-нет да и сморозишь какую-нибудь жеребятину. Ну да ничего авось. Бог не выдаст, свинья не съест. - Съест и не поперхнется. - Предсказывать тут нельзя. Это, знаете, вне логики - мистика, вещь в себе. Важней всего бодрость соблюсти в любых обстоятельствах. Знаете, был у меня приятель, Гоша Марков. Посадили его еще до войны. Что делать? Сел. Без семьи, холостой - отчего не сесть? Они ему: "Подпиши". - "Помилуйте, - говорит, - как же я подпишу, коли это неправда? Меня маменька еще в детстве учила не врать, и крепко выучила. Рад бы, а не могу". А сам смеется. Даже полюбили они его там, на допросах, бывают же парадоксы! А в зубы его ткнули раза два, не больше. И, представьте себе, дали ему всего восемь лет. Это - по-человечески. Я вот тоже надеюсь. - Дай вам бог, - улыбнулся Гиндин. - Главное, чтобы не подписать. Ну, я, пожалуй, пойду, вам покой нужен. - Постойте. Я что-то хотел вам сказать. Именно вам. Забыл. Нет, вспомнил. Завидую вам. Хорошей завистью. Вашим трем сыновьям. У меня дочери. Не тот товар. - Вам нельзя разговаривать, Семен Миронович. - Мне уже все можно. Даже коньяк. Помните "мартель"? Я рад, что пил с вами "мартель". - И я рад. - Теперь идите. Буду спать. Гиндин закрыл глаза. Сиверс прикоснулся к его руке и вышел. В коридоре врача не было. Сиверс заглянул в кабинет. На топчане, закрыв лицо руками, сидел и раскачивался папа Гиндин. Он плакал и что-то говорил себе в руки. - Мирон Ильич, - негромко сказал Сиверс. Старик протестующе замотался всем телом. - Мирон Ильич, будем надеяться... Папа Гиндин заплакал в голос, и Сиверс узнал тот негодующий женский плач, который разбудил его нынче ночью. Он постоял немного и вышел. Ветер встретил его в штыки. Полный мусора, он нес теперь уже и небольшие камешки. По кузову машины стучало, как будто шел град. Шофер ухитрился опять заснуть. Сиверс открыл дверцу и сел с ним рядом. Шофер испуганно проснулся. - Ничего-ничего, - сказал Сиверс, - прошу прощения, что разбудил. Сам, грешным делом, люблю поспать в рабочее время. Особенно на ученых советах. Золотой сон! - Виноват, товарищ генерал! - А вы не стесняйтесь. Так вот, я говорю, спать на ученом совете - самое милое дело! Только не надо распускаться: носом клевать, изо рта пузыри пускать и так далее. Есть у нас один офицер, Лихачев Андрей Михайлович. До чего же ловко спит! Картинка! Сидит прямо, четко, по струночке, глаз за очками не видно, ни храпу, ни свисту... А другой - развалится, размякнет да еще носом высвистывает... Шофер обиделся: - Не поспишь ночью - будешь высвистывать! Я Вот сегодня часу не поспал. Только вернулся о ездки, лег - вызывают. Генерала Гиндина в госпиталь везти. Свез. Чем отдохнуть - за кислородом гоняли, двести километров туда-обратно. Темень, пылища - ничего не видать. Хуже, как буран. Назад ехал - заблукал в степи. А тут еще сменщик заболел. Будешь высвистывать. - Да я не про вас совсем, к слову пришлось. Простите великодушно. Шофер совсем помрачнел. - На почту? - Пожалуйста. Машина тронулась. Град камешков барабанил по кузову. В Лихаревке вся пыль поднялась в воздух - не было видно неба. Дорожные колдобины обнажились. Машина страдальчески подскакивала и дребезжала. - Старая небось? - спросил Сиверс. - Да нет, какая старая, сорок тысяч всего. Здесь машина, как и баба, рано старится. Вот и жинка моя, как приду домой - плакать: загубил ты мою молодость, через климат я старухой стала в двадцать семь лет. Говорю: что делать, если запчастей для женщин промышленность не выпускает. Смеюсь, а она плачет. Как три сестры: в Москву да в Москву. Сиверс был рад, что шофер сменил гнев на милость. Он спросил: - А жена москвичка? - Урожденная. Теперь локти кусает. Мать у нее в Москве, тетка. Квартира приличная, дом к сносу назначен. Жить бы да жить. - А нельзя? - Какое там. Прописки нет. За прописку, говорят, большие тысячи заплатить надо. У меня больших тысяч нет. А если б и были, так надо знать, кому сунуть. На это тоже наука нужна. - Ерунда какая, - сказал Сиверс с отвращением. - Вот и я говорю: ерунда, - быстро согласился шофер. - Не может быть, чтобы при нашем государственном строе за взятку прописывали. Это не гоголевское время. Вот на работу возьмут - тогда и пропишут. К примеру, вашей московской организации шоферы нужны? - Я ленинградец. - Ленинград тоже не плохой город. Город-герой. Машина вильнула, обходя в пыли какое-то препятствие. - Видите, - сказал шофер, - какое у нас тут кораблевождение. В таких условиях жить - огромное терпение иметь надо. Что летом, что зимой. Зимой еще хуже. Степь голая, ровно как плешь, и ветер по ней так и хлещет. Не разберешь, где дорога, где нет - один черт. А осенью? Грязища - океан. Лошадь дважды потонула, честное пионерское. Я один раз в Германии был, в самом конце войны. Ихняя там деревня против нашей - рай земной и небесный. Ни одной помоечки, ни одной мусорной кучи. Иду и думаю: "Куда же они, песьи дети, свой мусор девают?" Экие болваны! А мы же их и побили. Сиверс вдруг спросил с любопытством: - А если б их сюда, в Лихаревку? Что бы они тут сделали? Шофер задумался. Помолчав, сказал: - Немцы - они аккуратные люди. Если б их сюда... Они бы отсюда... убежали. - Так-таки и убегать, если грязно? - спросил Сиверс. Шофер поглядел искоса. Кто его знает, что за человек? Некая тупость отобразилась на его лице. - Не могу знать, - сказал он и до конца поездки рта уже не раскрыл. Машина подъехала к почте. Сиверс вышел, держась за фуражку. Молодая почтальонша с веселыми, обведенными пылью глазами выходила на улицу с тяжелой сумкой через плечо. Она помахала ему рукой: - Товарищ генерал Сиверс! А вам опять телеграмма! Ну, любят же вас в Ленинграде, прямо завидки берут! Сиверс расписался в рвущейся на ветру разносной книге и прочел телеграмму: "Звягинцев советует немедленно возвращаться тчк целую Лиля". Уф, отлегло. Значит, дело не в детях. Он сличил две телеграммы - утреннюю и эту, - вторая отправлена на час раньше первой. Видно, Лилька послала эту, потом побоялась, что буду беспокоиться, и приписала: "положение не угрожающее". Вот глупая баба! От таких приписок кондрашка может хватить. Но в чем все-таки дело? А, неважно. Главное, с детьми ничего не случилось - это главное. Он вошел в здание почты и обратился в окошко, за которым стучал аппарат: - Пожалуйста, срочный разговор с Ленинградом. Высунулась патлатая девушка и прокричала: - Сколько раз говорить надо! Москву, Ленинград не соединяем. Повреждение на линии. 20 - Внимание... Огонь! Секунда тишины - и нарастающий свист, постепенно переходящий в шелковый шелест. Снаряд пролетел мимо цели и упал далеко в степи. На месте взрыва выросло пылевое облако, быстро сдутое в сторону ветром. - Опять мимо! Вот паралитики! - крикнул майор Скворцов. - Теткин, черт тебя подери, руки у тебя или задние конечности шимпанзе? - А я виноват? - огрызнулся Теткин. - Я по всем правилам наводил. Согласно теории. - А как ты, великий теоретик, вводил поправку на ветер? - Ясно как - по Сиверсу. - Может, в обратную сторону отложил? Теткин негодующе фыркнул. - Такой ветер учесть нельзя, - вмешался Джапаридзе. - Он ни в какие правила стрельбы не укладывается. - Сказал бы я тебе, кто ты такой, да при дамах неудобно. Дамы - Лора Сундукова и Лида Ромнич - сидели тут же на снарядных ящиках. Лора с фотоаппаратом через плечо и штативом у ноги воевала со своим платьем, которое все норовило раздуться. Лида Ромнич была в брюках. Она сидела спокойно, сложив ладони между колен и слегка согнув длинные, мальчишеские ноги. - Сраму-то! - продолжал Скворцов. - Приедет генерал Сиверс: "А ну-ка, братцы, что вы тут без меня сделали?" - "По тушканчикам стреляли, товарищ генерал". Нет, хватит. Следующий раз навожу сам. Тоже мне специалисты, интеллигенты занюханные. Лида Ромнич медленно поглядела на него и опустила глаза. "Эх, сфальшивил", - подумал Скворцов. Впрочем, не беда. Впереди еще целых четыре дня, он еще исправится. Сейчас для него всего важнее было попасть в самую точку. Навести и попасть. Он попадет. Он всегда верил в свою удачу, и она его, в общем-то, не подводила. - Готовить следующий, - приказал он. Горячий ветер дул порывами, сохраняя направление, но меняя скорость. Под ветром бурьян в степи весь полег, прижавшись к земле, еле шевеля иссохшими пальчиками. Сквозь мутную мглу наверху солнце проклевывалось, как воспаленный, нехороший глаз. Невдалеке от стрельбовой площадки сидел на земле самолет-мишень, тупорылый и обреченный, черными крестами размеченный на убой. От ветра он был закреплен на расчалках. Расчалки натягивались и звенели, самолет рвался, как животное на цепи. Солдаты готовили очередной выстрел под наблюдением ведущего инженера - тощего верзилы с медным равнодушным лицом. - Готово, товарищ майор, - доложил ведущий. - Сами наводить будете или как? - Сам, - ответил Скворцов. - Тряхнем стариной. Ну, теперь держись. Он посмотрел в окуляр прицельной трубки. В поле зрения отчетливо был виден перевернутый самолет с небом внизу, черный крест на борту фюзеляжа и паутинное перекрестие оптики. Надо попасть в черный крест, прямо в сердцевину черного креста. Взять поправку на ветер. Ветер по метео - тринадцать - пятнадцать метров в секунду. Он прикинул поправку в уме и стал осторожно перемещать перекрестье, попеременно вращая рукоятки горизонтальной и вертикальной наводки. Кажется, навел. - Внимание... Огонь! Опять нарастающий свист и шелковый шелест. Потом тупой удар. Снаряд попал в самолет. Взрыва не было. - Тьфу ты, пропасть, взрыватель отказал! - крикнул Скворцов. - Куда ж ты угодил, босяк? - спросил Теткин. Скворцов взял бинокль. В районе черного креста пробоины не было. Куда же, черт возьми, делся снаряд? - А вот он! - крикнула Лора. На самом деле, у корня правой плоскости, в зоне топливных баков, торчал снаряд - маленький и черный, крестообразным хвостом наружу. - Снайперская стрельба, - захохотал Теткин. - А ну тебя, - отмахнулся Скворцов. Он внимательно вгляделся в точку попадания. Над ней потихоньку поднималось синее курящееся облачко. - Горит, что ли? - спросил Теткин. - А кто его знает. Кажется, горит. - Отчего ему гореть, когда взрыва не было? - спросил Джапаридзе. - При ударе иногда загорается. - Не видал. - Ты, брат, много чего не видал. Молодо-зелено, толсто-бело, - сказал Теткин. Джапаридзе, сильно похудевший и загоревший за последнее время, обиделся и замолчал. Скворцов смотрел в бинокль Облачко разрасталось. У его корня полыхнул крохотный оранжевый язычок. - Похоже на пожар. - Угораздило же тебя, - попрекнул Теткин. - В самые баки! Туда надо было в последнюю очередь. - Благодарю за ценное указание. Скворцов злился. - А горючее в баках есть? - Остатки. Опасно не горючее, а пары. При такой температуре... - Да, разнесет всю плоскость к чертовой матери. Эх, жалко. Другой мишени-то не дадут. - Не нуди. Скворцов был огорчен и раздосадован. Он не привык к неудачам, а тут еще... - Что же, рванет он в конце концов или не рванет? - нетерпеливо спросил Теткин. - Только на нервы действует, - пожаловалась Лора. Ведущий спокойно выбрал себе ящик, сел и закурил, искусно заслонив ладонями огонь. Скворцов глядел в бинокль. Облачко рассеивалось и вскоре совсем исчезло. Снаряд торчал из обшивки, на вид совершенно безвредный. Огня не было видно. - Пожар как будто самоликвидировался, - сказал Скворцов. - Все-таки еще немного подождать придется. Прошло минут десять. Все смотрели на самолет как на кормильца. Он не подавал никаких признаков чего бы то ни было. - Ну что же, товарищи, - сказала Лида Ромнич. - Надо принимать какое-то решение. - Давайте ударим еще разок по фюзеляжу, - лихо предложил Теткин. - Я на этот раз наведу - пальчики оближете. У меня сформировалась новая теория. - А обмер повреждений? - обиженно спросил Джапаридзе. - Как хотите, лично я обмерять не пойду. Снаряд в каждый момент может взорваться. Большое спасибо. - Пойду извлеку его и обезврежу, - сказал Скворцов. - Извлеки сначала себе голову, - сердито ответил Теткин. - Пустяки. При точной работе - никакого риска. Я с каждым снарядом на "ты". - Не советую, - сказал Джапаридзе. - Ничем не оправданное нарушение правил безопасности. Правильно я говорю, товарищ Мешков? - Со своей стороны, санкционировать не могу, - ответил ведущий, - а впрочем, дело ваше. - Ему было все равно. - Что же нам, по правилам безопасности, спать ложиться? - возмутился Теткин. - Дело ваше, а то можно и по домам. Теткин плюнул. Скворцов поправил фуражку, закрепил под подбородком ремень, бросил папиросу, взял ломик и зашагал в сторону самолета. - Пашка, ты сдурел? - завопил Теткин. Лора охнула и схватила за руку Лиду Ромнич. - Сумасшедший, чего он делает? Останови, у тебя на него влияние. - Павел Сергеевич... Скворцов шел к самолету прямо и четко, держа перед собой ломик, как маршальский жезл. Лида следила за ним, сжав губы и руки. Он все шел. До самолета было не так далеко, а он все шел. "Что ж это такое? - думала она. - Что ж это такое?" Она укусила свой палец у самого ногтя, не чувствуя боли. В эту минуту Теткин захохотал, хлопнул себя по колену и ринулся вслед за Скворцовым: - Пашка! Погоди! Я с тобой! Лора вскрикнула. Скворцов шел не оборачиваясь. Теткин вприпрыжку догонял его и что-то кричал, размахивая руками. Они почти поравнялись с самолетом, когда произошел взрыв. Сверкнуло пламя, и сразу же место, где стоял самолет, заволокло дымом и пылью. Из черного облака неправдоподобно медленно поднимались рваные лоскутья обшивки и столь же медленно падали. Лора закричала заячьим криком. Все побежали в ту сторону. В дыму появилась человеческая фигура. Она медленно, как бы колеблясь, задвигалась и стала на колени. - Колюшка! - кричала Лора. - Колюшка мой! Лида бежала впереди всех. Упругая степь словно подкидывала ее ноги. В горле было горько и горячо. Дым рассеивался. Стало видно самолет - он горел горизонтальными струящимися языками. На земле лежала одна фигура, возле нее на коленях стояла другая. Лежал Теткин, стоял Скворцов. Лида остановилась, дрожа от прерванного бега. Теткин лежал навзничь, с закрытыми глазами. На голубой рубашке сбоку растекалось красное страшное пятно. - Ранен, - сказала Лида. - Серьезно? - Не знаю, - отвечал Скворцов, повернув к ней чужое, испачканное землей лицо. - Я же его не звал. - Вы-то целы ли? - Вполне. Подбежала Лора. Она упала на землю рядом с Теткиным. - Колюшка, - кричала она. - Колюшка! Тут Теткин открыл один глаз и сказал: - Колюшка - это не человек, а рыба. - Жив, дорогой мой, жив! - запричитала Лора. Теткин закрыл глаз. - Ну, хватит, - сказала Лида. - Надо его осмотреть. Давайте сюда нож. Скворцов подал ей перочинный ножик. Она разрезала голубую рубашку Теткина сверху донизу. Шелк резался с противным скрипом. Теткин снова открыл один глаз, сказал: "Паразиты, моя лучшая тенниска" - и опять закрыл. Лида осмотрела рану. Небольшое отверстие под ребром - наверно, осколок снаряда. Крови много. Она вытирала ее косынкой, может быть, не надо было, но она вытирала, косынка намокла, пальцы склеились. - Немедленно госпитализировать! - кричал Джапаридзе. Ведущий инженер Мешков стоял тут же, руки в карманах комбинезона, с медным равнодушным лицом. - А вы чего стоите? - закричала на него Лида. - Есть у вас, черт возьми, походная аптечка? - Есть. - Так давайте ее сюда, да поживее! Мешков затрусил за аптечкой. Кровь все текла. Принесли аптечку. Лида зубами распечатала бинт и сделала перевязку. Лора помогала ей и все приговаривала: - Осторожней, ему же больно. Теткина понесли к машине. Перепуганный Тюменцев помог устроить раненого на заднем сиденье. Ноги не укладывались. - И я с ним, и я! - кричала Лора. Голову Теткина положили к ней на колени. - Колюшка, Колюшка, - повторяла она. Теткин открыл на этот раз оба глаза и сказал ей: - Не ори, дура. В чем дело? Ну, женюсь я на тебе, женюсь обязательно. Лида с аптечкой в руках села рядом с Тюменцевым. Машина тронулась и скоро скрылась из виду. - Я же предупреждал: не надо рисковать, - сказал Джапаридзе. - Молчи, убью, - ответил Скворцов. Ведущий пошел к телефону сообщать начальству о ЧП - чрезвычайном происшествии. Скворцов вспомнил, как девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, будучи дежурным по части, он щегольски докладывал начальнику: "Товарищ генерал, за время моего дежурства случилось чрезвычайное происшествие: победоносно закончилась Великая Отечественная война". И как просто седой генерал, подавая ему руку, ответил: "Здравствуйте". Дорастет ли он когда-нибудь до простоты? Или так и умрет старым щеголем? Самолет горел на ветру рьяно и радостно. Куски пылающего металла отрывались от него и летели в степь. Красота огня, бегущая красота огня. Скворцов смотрел на любимый огонь и чувствовал себя пустым, виноватым, брошенным судьбой. Он сбивчиво думал: "Был бы жив. Ничего мне не надо. Был бы жив. Чтобы нашел шляпу и хохотал уже до вечера". - Кто-то сюда едет! - крикнул Джапаридзе. По дороге двигалось пыльное облако - шла серая легковая машина. - Достанется тебе по первое число. Скворцов молчал. Машина подошла к площадке. Из нее вышел генерал Сиверс. Скворцов подошел к нему, взяв под козырек: - Товарищ генерал, докладываю обстановку. Испытания начались в девять ноль-ноль местного времени. Израсходовано шесть снарядов первого образца. Пять выстрелов оказались незачетными, так как попадания в мишень получить не удалось. Последний, шестой выстрел дал попадание. Стрельба производилась по фюзеляжу, но, из-за неудачно взятой поправки на ветер, попадание произошло в район баков. Взрыватель не сработал. Видимых признаков пожара не было. Чтобы сохранить ценную мишень, принял решение извлечь и обезвредить снаряд. Попытка не удалась. Произошел самопроизвольный взрыв, по-видимому в результате нагревания. Самолет воспламенился. При взрыве ранен старший научный сотрудник Теткин. Отправлен в госпиталь машиной. Доложил майор Скворцов. Генерал Сиверс посмотрел на догорающий самолет и сказал: - Вот за...цы. 21 Первое августа. Последний день командировки. Вылет в девять тридцать Москвы. Майор Скворцов кончил укладывать вещи. Нехитрое дело: бритвенный прибор, эспандер, трусы, две колоды карт, одеколон, мыло - вот и все. Главное, ничего лишнего. Чемодан маленький, как портфель. Не забыть побриться перед отъездом. Он позвонил на метео: - Как у вас с погодой? - Нормально. Пять - семь метров в секунду. - Полеты разрешены? - Так точно. Значит, летим. Все в порядке. Времени вагон. ...В самолете будет холодно, я накрою ее и себя чехлом от мотора и будем сидеть плечом к плечу до самой Москвы. А дальше? Там видно будет. Скворцов начал бриться. Он, не торопясь, взбил мыльную пену в тазике (он любил, чтобы много пены), намылился, взял бритву и провел по щеке. В дверь постучали. - Войдите. Вошла Лида Ромнич. Он вздрогнул и порезался. - Вы? - сказал он, опуская бритву. Она молча глядела на него. Какой же он странный - с пеной до самых глаз. А глаза - серьезные, в лохмах ресниц. Красивые. По пене - извилистая красная дорожка. - Вы, кажется, порезались. - Это ничего. Простите. Он взял вафельное полотенце, вытер лицо, так и стоял, с полотенцем в руках. - Павел Сергеевич, дело в том... Я сегодня не лечу. Прислали продление командировки. Сейчас еду в поле. Пришла попрощаться. Он стоял, постепенно бледнея, и вдруг сказал: - Любимая, что же нам-то с вами делать, а? - А ничего, - быстро ответила Лида. - Ничего нам с вами делать не надо. - Верно, - сказал Скворцов. - Делать нам с вами, пожалуй, нечего. - Ну, вот. Мне сейчас пора ехать, и я вас больше не увижу, так давайте попрощаемся. Он взял ее за руку и посмотрел в глаза. - Нечего, нечего, - сказала она. - Нечего вам на меня смотреть. - Ну, будьте здоровы. - И вы. Лида сбежала с лестницы, села в газик и хлопнула дверцей: - На десятую, пожалуйста. - А товарищ майор? - спросил Тюменцев. - Он не едет. Он сегодня в Москву улетает. - Как же так? А я не знал. Тюменцев даже побледнел под своим пухом и повторил: - Как же так? - А вот так. Поедемте. Тюменцев медлил, что-то искал у себя под ногами и вдруг спросил: - А вы не имеете против, если я зайду с товарищем майором попрощаться? - Пожалуйста. Я подожду. Тюменцев постучался в номер. - Войдите. Майор Скворцов стоял с полотенцем в руках. - А, это ты, Игорь. Так ведь еще рано. Через полчаса поедем. - Товарищ майор, меня на десятую разнарядили. Вас, наверно, Букин повезет. - А ты что? - Проститься зашел. Извиняюсь, товарищ майор. - Да, да. Проститься. Очень хорошо, что зашел. Садись, Игорь. - Некогда, товарищ майор. - Постой. Папиросы возьми. - А как же вы, товарищ майор? - Обойдусь. Бери, бери. Тюменцев взял папиросы. - Будешь в Москве - заходи, звони. Вот тебе адрес, телефон. Тюменцев бережно сложил бумажку и сунул ее за борт пилотки. - Разрешите идти, товарищ майор? - Иди. Всего тебе. Будь здоров. Руку давай. Они попрощались за руку. Тюменцев вышел. По дороге на десятую площадку он был молчалив. Нет, не так хотел бы он попрощаться с майором. А как? Он и сам не знал. Он вел машину и придумывал варианты. Вот как он должен был сказать: "Товарищ майор, вы такой человек, прямо редкий человек. Если бы все люди у нас были такие, можно было бы строить коммунизм". А майор ответил бы: "Спасибо, Игорь. И я тебя полюбил. Хотел бы я иметь такого сына. Желаю тебе больших успехов в учебе и личной жизни". Нет, так бы майор не сказал. Он бы сказал по-другому... И всю дорогу Тюменцев маялся, придумывая свой разговор с майором Скворцовым, но так и не придумал. А Лида Ромнич смотрела в степь: она лежала кругом, истерзанная огнем и солнцем, расстрелянная, замученная, потерявшая облик земли. Ефрейтор Букин довез его до аэродрома. Скворцов вышел из машины и присоединился к группе ожидающих. В центре ее стоял генерал Сиверс, а перед ним, навытяжку, - полненький капитан с красными ушами. - Паа-слуш-те, капитан, - говорил Сиверс врастяжку, с каким-то даже гвардейским акцентом, - вы знаете, какая разница между мужчиной и женщиной? Капитан, на мгновение озадаченный, что-то сообразил и расплылся: - Знаю, товарищ генерал. - Да нет, что за пошлость. Кроме той элементарной разницы, о которой вы сейчас подумали, есть еще одна, более существенная. Знаете вы ее? - Никак нет, товарищ генерал. - Так знайте. Разница в том, что мужчина застегивается слева направо, а женщина - справа налево. Теперь поглядите на себя и наглядно убедитесь, что вы - женщина. Капитан уставился на свои двубортный китель, растерянно пошевеливая то правой рукой, то левой. - Экой вы бестолковый, - сказал Сиверс и перестегнул ему китель на другую сторону. - Советую заучить, где правая сторона, а где левая. Поняли? - Понял, товарищ генерал. - И больше никогда так не застегивайтесь. Вы же называетесь: офицер. Уважение к форме - часть воинской доблести. Вам когда-нибудь говорили о русской воинской доблести? Капитан оживился: - Мы - наследники Суворова... - Ясно. Идите и больше не грешите. Прощаю вас, наследник Суворова. Капитан отошел. Началась посадка в самолет - на этот раз он был полупассажирский, отапливаемый, с четырьмя мягкими креслами в передней части салона. Сиверс немедленно сел в кресло. Скворцов остановился рядом. - Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите сесть? - Пожалуйста, буду рад. А, это вы, майор Скворцов, лихой стрелок по самолетам? Здравия желаю. Протоиерей энского собора благодарит причт за бравое и хватское исполнение обязанностей. Скворцов сел. - Ну как ваш раненый? - спросил Сиверс. - Поправляется. Через неделю обещают выписать. - Это вам посчастливилось. Могло быть хуже. - Слава богу, обошлось. Даже в некотором роде все к лучшему. Лору Сундукову знаете? Сразу после госпиталя хотят расписаться. - Это такая толстенькая? - Да, она. - Хорошая женщина. А знаете, о чем я сейчас думал? Вспоминал Державина. Помните оду Державина на смерть Суворова? - Не помню. - Надо помнить. Ода называется "Снегирь". Что ты заводишь песню военну, Флейте подобну, милый снегирь? И дальше: Сильный где, быстрый, смелый Суворов? Северны громы в гробе лежат! Отличные стихи. Какова аллитерация: "Северны громы в гробе лежат!" Тухачевского вот тоже нет. А какой был полководец! Скворцов смутился, не зная, что отвечать. Самолет взревел, двинулся по летной дорожке, некоторое время мягко подпрыгивал, потом оторвался от земли и полетел. Сиверс сидел с закрытыми глазами. Два других кресла оставались свободными. На боковых сиденьях разместились попутчики-офицеры - кругленький капитан, наследник Суворова, вероятно москвич (для здешнего полноват), и два других, без сомнения здешних, - оба коричневые, высушенные, с резкими белыми морщинами у глаз. Один постарше, угрюмоватый майор, а другой лейтенант, с белой улыбкой. Он никого из них не знал. Ну, и хорошо, что не знал. Хорошо, что один. Скворцов взял газету, но ему не читалось. Моторы гудели, самолет подныривал и выравнивался, каждый раз чуть меняя тембр рева. За окнами была какая-то облачная чушь - смотреть не на что. Он опустил газету и стал думать. Мысли были очень длинные - каждая в час длиной. Например, он думал об Игоре Тюменцеве, видел его лицо сзади вполоборота, когда он сидит за рулем: пушистую щеку и умный голубой глаз с девчачьими ресницами. Эх, нескладно получилось... Парень пришел попрощаться. Надо было поговорить, порасспросить... Он жалел, что так вышло, а главное, эта жалость длилась. Обычно он не думал много над своими промахами. Он как-то убежден был, что жизнь бесконечна и каждая ошибка исправима. А сегодня понял, и даже не понял, а кожей почувствовал, что жизнь конечна, очень даже конечна, и в ней всякое лыко в строку. Незаданный вопрос. Несказанное слово. Или сказанное, но не то. Потом он стал думать про Теткина, который, слава богу, уже поправляется, а если бы погиб, то это была бы вина - ух, какая вина! И что, в сущности, результат для оценки вины не так уж важен - вина есть вина, и никуда не денешься. По смежности с Теткиным он вспомнил генерала Гиндина, лежавшего в том же госпитале, и от души пожелал ему здоровья и долгой жизни. Он еще не знал, что генерал Гиндин сегодня умер, и в Лихаревке сейчас только и разговоров, что об этой смерти. И, конечно, больше всего он думал о Лиде Ромнич. Даже не думал, а просто представлял себе, как она стоит там одна на своих длинных ногах, становясь с каждой минутой все дальше и дальше, все меньше и меньше... - Товарищ майор, вы не спите? - тихонько спросил голос. Скворцов вздрогнул и открыл глаза. Над ним стоял круглолицый и красноухий, правильно застегнутый капитан. - Мы тут пульку сообразили, просим вас четвертым, - шепотом сказал он, покосился на спящего генерала и плутовски прикрыл один глаз. - Отчего же, всегда готов. Скворцов встал, отряхивая с себя мысли. Он подошел к откидному столику, где уже тасовали карты два коричневых офицера, которых он в Лихаревке признал "здешними". Впрочем, сейчас уже было ближе до Москвы, чем до Лихаревки. В Москве они сразу станут "нездешними". А он сам? Сам он везде был "здешним" - такая жизнь. Полненький капитан сдал карты. Скворцов посмотрел на свои и обмер: десять треф на руках! Что-то невероятное. - Десять треф, - сказал он и бросил карты веером на стол. - Вот это начало! - восхитился капитан. - Вам, товарищ майор, должно быть, в любви не везет. - Да, не повезло-таки. Ну, теперь, братцы, берегись: я в азарт вошел. - Тасуй - сдавай, - пробурчал майор. Скворцов сдал карты. - Раз. - Пасс. - Два. - Два мои. ...Игра шла. Скворцову везло - карта к нему так и перла. В общем, ему было неплохо. Только мешало сознание, что он слишком много, неприлично много выигрывает. Как он ни рисковал, выигрыш все рос. Угрюмоватый майор только крякал. Капитан начинал нервничать, а лейтенант все улыбался белыми зубами. Они играли, пока самолет не приземлился. - Москва, товарищи, дальше не повезем, - объявил командир корабля, выходя из рубки. Скворцов встал и широко потянулся: - Слышали? Москва. Спасибо за компанию. - А расписать? - ревниво спросил угрюмоватый. - Не надо. Все равно я вас всех обыграл. - Игра есть игра, - солидно заметил полненький. - Ха! Вы меня разве не знаете? Я - знаменитый самолетный шулер Скворцов. Слыхали? - Это шутка, товарищ майор? - спросил капитан. - Какая шутка? Я шутить не люблю. Ну, приветствую вас. Скворцов бодро откозырял, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Он спустился по трапу и ступил на московскую землю. Прежде всего его удивила трава - густая, сочная, интенсивно зеленая. Потом солнце. Какое же это было мягкое, прохладное, невинное солнце! Офицеры спускались следом. Последним шел генерал Сиверс. Скворцов взглянул на него снизу вверх и поразился трагической худобе его щек. Но когда генерал сошел вниз, это впечатление исчезло. Сиверс как Сиверс: очки, четкость, ирония. - Товарищ генерал... - начал было Скворцов. - Ась? - отозвался Сиверс, глядя на него сбоку. - Вас, вероятно, машина встречает? - Машина? Нет, не встречает. Я, знаете, имею обыкновение ездить на городском транспорте. Без помпы. Честь имею кланяться. Сиверс прикоснулся к фуражке, повернулся по-военному и быстро пошел вперед легким, чуть приплясывающим шагом. С ним вместе уходил вопрос, который Скворцов должен был задать ему, но не задал... Простой человеческий вопрос: "Что с вами?" А несколько минут спустя Скворцов уже ехал домой в автобусе. Миновали зеленые пригороды с дачными домиками, с прудами и утками, с телевизорными антеннами, и вот уже Москва обступила его. Огромный город мчался мимо, отражаясь в зеркальцах множества машин. Люди шли, толкая друг друга, обгоняя друг друга, задерживаясь на перекрестках, и как же их было много! Скворцов смотрел на все это со смешанным чувством отчуждения и узнавания. Вот и дом его. Он вошел в подъезд. На стене детским почерком было нацарапано: "Инка выдра, она выбражала". Он узнал эту надпись и рассмеялся. Инка, в которой шла речь, теперь давно выросла, учится в институте, а подъезд все не отремонтировали. Шагая через две ступеньки, он поднялся на четвертый этаж. Молодец, организм, - ни одышки, ничего. Спасибо тебе, организм. Он вынул связку ключей, отделил один, отпер дверь, вошел. - Кто там? - спросил женский голос. - Это я, - ответил Скворцов. В прихожую вышла жена - маленькая, пухлая, с гладко зачесанными назад волосами. Выпуклые глаза сияли ребячьей радостью. Изумленно глядя ему в щеку, она вытерла руки фартуком и сказала тонко, на одном дыхании: - Побрился, поторопился, порезался. 1967