в его кабинет не со своими мыслями, претензиями, а для того, чтобы помочь Гетманову, что весь ход заседания заранее определен напором, умом и волей Гетманова. Он говорил негромко, не торопясь, уверенный в послушании тех, к кому обращены его слова. "Скажи-ка о своем районе, дадим, товарищи, слово агроному. Хорошо, если ты, Петр Михайлович, добавишь. Пусть выскажется Лазько, у него не все благополучно по этой линии. Ты, Родионов, я вижу, тоже хочешь речь произнести, по-моему, товарищи, вопрос ясен, пора закруглять, возражений, думаю, не будет. Тут, товарищи, подготовлен проект резолюции, зачти-ка, Родионов". И Родионов, который хотел посомневаться и даже поспорить, старательно зачитывал резолюцию, поглядывая на председателя, - достаточно ли четко он читает. "Ну вот, товарищи не возражают". Но самым удивительным было то, что Гетманов, казалось, оставался искренен, был самим собой, и когда требовал плана с секретарей райкомов и срезал последние граммы с колхозных трудодней, и когда занижал зарплату рабочим, и когда требовал снижения себестоимости, и когда повышал розничные цены, и когда, растроганный, говорил с женщинами в сельсовете, вздыхал об их нелегкой жизни, сокрушался по поводу тесноты в рабочих общежитиях. Понять это трудно, но разве все в жизни легко поймешь. Когда Новиков и Гетманов подошли к машине. Гетманов шутя сказал провожавшему их Карпову: - Придется обедать у Белова, от вас и вашего интенданта обеда не дождешься. Карпов сказал: - Товарищ бригадный комиссар, интенданту пока ничего не дали с фронтовых складов. А сам он, между прочим, ничего не ест, - болеет желудком. - Болеет, ай-ай-ай, какая беда, - сказал Гетманов, зевнул, махнул рукой. - Ну что ж, поехали. Бригада Белова была значительно выдвинута на запад по сравнению с карповской. Белов, худой, носатый человек, на кривых кавалерийских ногах, с острым быстрым умом, пулеметной речью, нравился Новикову. Он казался Новикову человеком, созданным для танковых прорывов и стремительных бросков. Характеристика его была хороша, хотя в боевых действиях он участвовал недолго, - совершил в декабре под Москвой танковый рейд по немецким тылам. Но сейчас Новиков, тревожась, видел лишь недостатки командира бригады, - пьет, как конь, легкомыслен, пристает к женщинам, забывчив, не пользуется любовью подчиненных. Обороны Белов не подготовил. Материально-техническая обеспеченность бригады, видимо, не интересовала Белова. Его занимала лишь обеспеченность горючим и боеприпасами. Вопросами организации ремонта и эвакуации с поля боя поврежденных машин он занимался недостаточно. - Что ж вы, товарищ Белов, все же не на Урале, а в степи, - сказал Новиков. - Да, как цыгане, табором, - добавил Гетманов. Белов быстро ответил: - Против авиации принял меры, а наземный противник не страшен, мне кажется, в таком тылу нереален. Он вдохнул воздух: - Не обороны хочется, в прорыв войти. Душа плачет, товарищ полковник. Гетманов проговорил: - Молодец, молодец, Белов. Суворов советский, полководец настоящий, - и, перейдя на "ты", добродушно и тихо сказал: - Мне начальник политотдела доложил, будто ты сошелся с сестрой из медсанбата. Верно это? Белов из-за добродушного тона Гетманова не сразу понял плохой вопрос, переспросил: - Виноват, что он сказал? Но так как и без повторения слова дошли до его сознания, он смутился: - Мужское дело, товарищ комиссар, в полевых условиях. - А у тебя жена, ребенок. - Трое, - мрачно поправил Белов. - Ну вот видишь, трое. Ведь во второй бригаде командование сняло хорошего комбата Булановича, пошло на крайнюю меру, перед выходом из резерва заменило его Кобылиным только из-за этого дела. Какой же пример подчиненным, а? Русский командир, отец трех детей. Белов, озлившись, громко произнес: - Никому нет до этого дела, поскольку я к ней насилия не применял. А пример этот показали до вас, и до меня, и до вашего батька. Не повышая голоса, вновь перейдя на "вы". Гетманов сказал: - Товарищ Белов, не забывайте про свой партийный билет. Стойте как следует, когда с вами говорит ваш старший начальник. Белов, приняв воинский, совершенно деревянный вид, проговорил: - Виноват, товарищ бригадный комиссар, я, конечно, понимаю, осознаю. Гетманов сказал ему: - В твоих боевых успехах я уверен, комкор тебе верит, не срами себя только по личной линии, - он посмотрел на часы: - Петр Павлович, мне надо в штаб, я с тобой к Макарову не поеду. Я у Белова машину возьму. Когда они вышли из блиндажа, Новиков, не удержавшись, спросил: - Что, по Томочке соскучился? На него недоуменно посмотрели ледяные глаза, и недовольный голос произнес: - Меня вызывает член Военного совета фронта. Перед возвращением в штаб корпуса Новиков заехал к своему любимцу Макарову, командиру первой бригады. Вместе пошли они к озерцу, у которого расположился один из батальонов. Макаров, с бледным лицом и грустными глазами, которые, казалось, никак не могли принадлежать командиру бригады тяжелых танков, сказал Новикову: - Помните то болото, белорусское, товарищ полковник, когда немцы нас гоняли по камышам? Новиков помнил белорусское болото. Он подумал о Карпове и Белове. Тут дело, очевидно, не только в опыте, но и в натуре. Надо прививать командирам опыт, которого у них нет. Но ведь натуру никак не следует подавлять. Нельзя людей из истребительной авиации перебрасывать в саперные части. Не всем же быть, как Макаров, - он хорош и в обороне, и в преследовании. Гетманов говорит, - создан для партийной работы. А Макаров вот солдат. Не перекроить. Макаров, Макаров, золотой вояка! От Макарова Новикову не хотелось отчетов, сведений. Ему хотелось советоваться с ним, делиться. Как достичь в наступлении полной сыгранности с пехотой и мотопехотой, с саперами, с самоходной артиллерией? Совпадают ли их предположения о возможных замыслах и действиях противника после начала наступления? Одинаково ли оценивают они силу его противотанковой обороны? Правильно ли определены рубежи развертывания? Они пришли на командный пункт батальона. Командный пункт разместился в неглубокой балке. Командир батальона Фатов, увидя Новикова и командира бригады, смутился, - штабная землянка, казалось ему, не подходила для таких высоких гостей. А тут еще красноармеец растапливал дрова порохом, и печь крайне неприлично ухала. - Запомним, товарищи, - сказал Новиков, - корпусу поручат одну из самых ответственных частей общей фронтовой задачи, а я выделяю самую трудную часть Макарову, а Макаров, сдается мне, самую сложную часть своей задачи прикажет выполнить Фатову. А как решать задачу, это вам самим придется подумать. Я вам не буду навязывать в бою решение. Он спрашивал Фатова об организации связи со штабом полка, командирами рот, о работе радио, о количестве боеприпасов, о проверке моторов, о качестве горючего. Перед тем, как проститься, Новиков сказал: - Макаров, готовы? - Нет, не совсем еще готов, товарищ полковник. - Трех суток вам достаточно? - Достаточно, товарищ полковник. Сидя в машине, Новиков сказал водителю: - Ну как, Харитонов, все в порядке у Макарова как будто? Харитонов, покосившись на Новикова, ответил: - Порядок, конечно, полный, товарищ полковник. Начальник продснабжения пьяным напился, из батальона пришли концентрат получать, а он ушел спать и ключ забрал. Так и вернулись, не нашедши его. А старшина мне рассказывал, - командир роты получил водку на бойцов и справил себе именины. Всю водку эту выпил. Хотел я запаску, камеру подклеить, а у них клею даже нет. 35 Выглянув в окно штабной избы и увидя в облаке пыли "виллис" командира корпуса, генерал Неудобнов обрадовался. Так однажды было в детстве, когда взрослые ушли в гости и он радовался, что остался хозяином в доме, - но едва закрылась дверь, ему стали мерещиться воры, пожар, и он ходил от двери к окну, млея, прислушивался, потягивал носом - не пахнет ли дымом. Он почувствовал себя беспомощным, способы, которыми он управлял большими делами, здесь не годились. Вдруг противник полезет, - ведь от штаба до фронта шестьдесят километров. Тут не припугнешь снятием с должности, не обвинишь в связях с врагами народа. Прут танки и прут, чем их остановишь? И эта очевидность поразила Неудобнова, - мощь государственного гнева, заставлявшего склоняться и трепетать миллионы людей, здесь, на фронте, когда пер немец, не стоила ни гроша. Немцы не заполняли анкет, не рассказывали на собраниях своих биографий, не маялись, боясь ответить о занятиях родителей до семнадцатого года. Все, что он любил, без чего не мог жить, его судьба, судьба его детей, уже не было под прикрытием великого, грозного, родного ему государства. И он впервые с робостью и приязнью подумал о полковнике. - Новиков, войдя в штабную избу, сказал: - Мне, товарищ генерал, ясно, - Макаров! Он в любом положении сам решит внезапно возникшую задачу. Белов, тот без оглядки будет рваться вперед, он иного не понимает. А Карпова придется подгонять, тяжеловоз, медлитель. - Да-да, кадры, кадры, они все решают; неустанно изучать кадры, этому нас товарищ Сталин учит, - проговорил Неудобнов и живо добавил: - Я все думаю - немецкий агент в станице есть, это он, подлец, утром навел авиацию на наш штаб. Рассказывая Новикову о штабных событиях, Неудобнов сказал: - Тут к нам собрались приехать соседи и командиры частей усиления, так, без особого дела, познакомиться, просто в гости. - Жаль, что Гетманов уехал в штаб фронта, и чего это его понесло? - сказал Новиков. Они условились вместе пообедать, и Новиков пошел к себе на квартиру помыться, переменить запылившуюся гимнастерку. На широкой станичной улице было пустынно, только возле ямы, вырытой бомбой, стоял старик, в чьей избе квартировал Гетманов. Старик, словно бы яма была вырыта для хозяйственных надобностей, что-то определял над ней растопыренными руками. Поравнявшись с ним, Новиков спросил: - Над чем это колдуешь, отец? Старик по-солдатски взял под козырек, проговорил: - Товарищ командующий, был я в германском плену в пятнадцатом году, работал там у одной хозяйки, - и, указав на яму, потом на небо, подмигнул: - Не иначе мой байстрюк, сукин сын, прилетал, наведывал меня. Новиков рассмеялся: - Ох, старик. Он заглянул в закрытые ставнями окна Гетманова, кивнул часовому, стоявшему у крыльца, и вдруг подумал: "Какого черта Гетманов в штаб фронта ездит? Какие это дела у него?" И на миг в душе его мелькнула тревога: "Двуличный он, как это Белову за аморальное поведение выговаривал, а стоило мне про Тамару вспомнить, как лед сделался". Но тотчас мысли эти показались пустыми, не свойственна была Новикову подозрительность. Он свернул за угол дома и увидел на полянке несколько десятков парней, должно быть, мобилизованных райвоенкоматом, отдыхавших возле колодца. Сопровождавший ребят боец, притомившись, спал, прикрыв лицо пилоткой, рядом с ним лежали горкой сложенные узелки и мешочки. Ребята, видимо, прошли немало по степи, натрудили ноги, и некоторые из них разулись. Головы их еще не были пострижены, и издали они походили на сельских школьников, отдыхавших на переменке между уроками. Их худые лица, тонкие шеи, русые нестриженые волосы, латаная, перешитая из отцовских пиджаков и штанов одежда, - все это было совершенно детским. Несколько человек играли в традиционную игру мальчишек, когда-то и комкор играл в нее, кидали пятаки в сторону вырытой ямки, прищурившись, целились. Остальные глядели на игру, и лишь глаза у них не были детскими - тревожные и грустные. Они заметили Новикова и поглядывали на спящего дядьку, очевидно, им хотелось спросить его, можно ли кидать пятаки, продолжать сидеть, когда мимо них идет военное начальство. - Дуйте, дуйте, богатыри, - сказал бархатным басом Новиков и прошел, махнув в их сторону рукой. Чувство пронзительной жалости охватило его, - такой острой, что он даже растерялся от ее силы. Должно быть, эти худые детские глазастые личики, эта сельская бедная одежда вдруг с какой-то прямо-таки удивительной ясностью сообщили, что ведь дети, ребята... А в армии ребячье, человечье скрыто под каской, в выправке, в скрипе сапог, в отработанных движениях и словах... А тут все было начистоту. Он зашел в дом, и странно, что от всего сложного и тревожного груза сегодняшних мыслей и впечатлений самой тревожной оказалась эта встреча с мальчишками-новобранцами. "Живая сила, - повторял про себя Новиков, - живая сила, живая сила". Всю свою солдатскую жизнь он знал страх перед начальством за потерю техники и боеприпасов, за просроченное время, за машины, моторы, горючее, за оставление без разрешения высоты и развилки дорог. Не встречал он, чтобы начальники всерьез сердились на то, что боевые действия сопровождались большими потерями живой силы. А иногда начальник посылал людей под огонь, чтобы избегнуть гнева старшего начальства и сказать себе в оправдание, разведя руками: "Ничего не мог поделать, я половину людей положил, но не мог занять намеченный рубеж"... Живая сила, живая сила. Он несколько раз видел, как гнали живую силу под огонь даже не для перестраховки и формального выполнения приказа, а от лихости, от упрямства. Тайная тайных войны, ее трагический дух были в праве одного человека послать на смерть другого человека. Это право держалось на том, что люди шли в огонь ради общего дела. Но вот знакомый Новикова, трезвый и разумный командир, находясь на передовом НП, не изменяя своим привычкам, ежедневно пил свежее молоко. Утром под огнем противника боец из второго эшелона приносил ему термос с молоком. Случалось, немцы убивали бойца, и тогда знакомый Новикова, хороший человек, оставался без молока. А на следующий день новый посыльный нес под огнем термос с молоком. Пил молоко хороший, справедливый, заботливый к подчиненным человек, его солдаты называли отцом. Пойди-ка разберись во всем этом хозяйстве. Вскоре Неудобнов зашел за Новиковым, и Новиков, торопливо и старательно причесывая перед зеркальцем волосы, сказал: - Да, товарищ генерал, жуткое все же дело - война! Видели, - ребят на пополнение гонят? Неудобнов сказал: - Да, кадры бросовые, сопливые. Я этого сопровождающего разбудил, обещал его в штрафную роту отправить. Распустил их совершенно, не воинская команда, а кабак какой-то. В романах Тургенева иногда рассказывается, как к вновь обосновавшемуся помещику приезжают соседи... В темноте подошли к штабу две легковые машины, и хозяева вышли встречать на крыльцо гостей: командира артиллерийской дивизии, командира гаубичного полка, командира бригады реактивных минометов. ...Дайте мне руку, любезный читатель, и отправимся вместе в имение Татьяны Борисовны, моей соседки... Полковник-артиллерист, командир дивизии, был знаком Новикову по фронтовым рассказам и по штабным сводкам, - он ему даже ясно представлялся: багроволицый, круглоголовый. Но, конечно, он оказался пожилым, сутулым человеком. Казалось, что веселые глаза его случайно попали на угрюмое лицо. А иногда глаза так умно смеялись, что казалось, - они-то, глаза, и есть суть полковника, а морщины, унылая, сутулая спина случайно присоединились к этим глазам. Командир гаубичного полка Лопатин мог сойти не только за сына, но и за внука командира артиллерийской дивизии. Командир бригады реактивных минометов Магид, смуглый, с черными усиками над оттопыренной верхней губой, с высоким лбом от ранней лысины, оказался остряком и разговорчивым человеком. Новиков позвал гостей в комнату, где стоял уже накрытый стол. - Прошу принять привет с Урала, - сказал он, указывая на тарелки маринованных и соленых грибов. Повар, стоявший в картинной позе у накрытого стола, сильно покраснел, ахнул и скрылся, - не выдержали нервы. Вершков наклонился над ухом Новикова и зашептал, указывая на стол: - Конечно, давайте, что ж ее держать взаперти. Командир артиллерийской дивизии Морозов, показав ногтем чуть повыше четверти своего стакана, сказал: - Никак не больше, печень. - А вам, подполковник? - Ничего, у меня печень здоровая, лейте до края. - Наш Магид - казак. - А у вас, майор, как печень? Командир гаубичного полка Лопатин прикрыл свой стакан ладонью и сказал: - Спасибо, я не пью, - и, сняв ладонь, добавил: - Символически, капельку одну, чтобы чокнуться. - Лопатин - дошкольник, конфеты любит, - сказал Магид. Выпили за успех общей работы. Тут же, как обычно бывает, выяснилось, что у всех оказались знакомые по академии и училищам мирных времен. Поговорили о фронтовом начальстве, о том, как плохо стоять в холодной осенней степи. - Ну как, скоро свадьба будет? - спросил Лопатин. - Будет свадьба, - сказал Новиков. - Да-да, там, где "катюша", там всегда свадьба, - сказал Магид. Магид был высокого мнения о решающей роли оружия, которым он командовал. После стакана водки он сделался снисходительно доброжелателен, в меру насмешлив, скептичен, рассеян и сильно не нравился Новикову. Новиков в последнее время все прикидывал в душе, как бы отнеслась Евгения Николаевна к тому или другому фронтовому человеку, как бы стал с ней разговаривать и вести себя тот или другой его фронтовой знакомец. Магид, подумалось Новикову, обязательно стал бы приставать к Жене, ломался бы, хвастался, рассказывал бы анекдоты. Новиков ощутил тревожное, ревнивое чувство, словно Женя слушала остроты Магида, старавшегося показать товар лицом. И, сам желая показать перед ней товар лицом, он заговорил о том, как важно понимать и знать людей, с которыми рядом воюешь, заранее знать, как поведут они себя в боевых условиях. Он рассказал о Карпове, которого придется подгонять, о Белове, которого придется сдерживать, и о Макарове, одинаково легко и быстро ориентирующемся в условиях наступления и обороны. Из довольно пустого разговора возник спор, который часто происходит среди командиров различных родов войск, спор хотя и горячий, но, по существу, тоже довольно-таки пустой. - Да, людей направлять и подправлять надо, но насиловать их волю не следует, - сказал Морозов. - Людьми надо твердо руководить, - сказал Неудобнов. - Ответственности бояться не надо, ее нужно на себя принимать. Лопатин сказал: - Кто не был в Сталинграде, тот вообще войны не видел. - Нет уж вы простите, - возразил Магид. - Что Сталинград? Геройство, стойкость, упорство - не спорю, да и смешно спорить! Но я не был в Сталинграде, а имею нахальство считать, что войну видел. Я офицер наступления. В трех наступлениях я участвовал и скажу: сам прорывал, сам в прорыв входил. Пушки себя показали, обогнали не только пехоту, но и танки, а хотите знать, и авиацию. - Ну, это вы, подполковник, бросьте: обогнали танки, - желчно сказал Новиков. - Танк - хозяин маневренной войны, тут и разговору нет. - Есть еще такой простой прием, - сказал Лопатин. - В случае успеха все приписывать себе. А неуспех валить на соседа. Морозов сказал: - Эх, соседи, соседи, вот как-то командир стрелковой части, генерал, попросил меня поддержать его огнем. "Дай-ка, друг, огоньку вон по тем высоткам". "Какие ввести калибры?" А он по матушке выругался и говорит: "Давай огоньку, и все тут!" А потом оказалось, он не знает ни калибров орудий, ни дальности огня, да и в карте плохо разбирается: "Давай, давай огоньку, туды твою мать..." - А своим подчиненным - "Вперед, а то зубы выбью, расстреляю!" - И уверен, что превзошел всю мудрость войны. Вот вам и сосед, прошу любить и жаловать. А тебя еще зачислят к нему в подчинение, - как же: генерал. - Эх, извините, чуждым нашему духу языком вы говорите, - сказал Неудобнов. - Нет таких командиров частей в Советских Вооруженных Силах, да еще генералов! - Как нет? - сказал Морозов. - Да скольких я за год войны встретил подобных мудрецов, пистолетом грозят, матерятся, бессмысленно людей посылают под огонь. Вот недавно. Командир батальона плачет прямо: "Куда я поведу: людей на пулеметы?" И я говорю: "Верно ведь, давайте задавим огневые точки артиллерией". А командир дивизии, генерал, с кулаками на этого комбата: "Или ты сейчас выступишь, или я тебя как собаку расстреляю". Ну и повел людей, - как скот, на убой! - Да-да, это называется: ндраву моему не препятствуй, - сказал Магид. - А размножаются генералы, между прочим, не почкованием, а портят девочек-связисток. - И двух слов без пяти ошибок написать не могут, - добавил Лопатин. - Вот-вот, - сказал, не расслышав, Морозов. - Повоюйте с ними малой кровью. Вся сила их в том, что они людей не жалеют. То, что говорил Морозов, вызывало в Новикове сочувствие. Всю свою военную жизнь сталкивался он с такими и подобными делами. Вдруг он сказал: - А как это людей жалеть? Если человек людей жалеет, не надо ему воевать. Его очень расстроили сегодняшние ребята-новобранцы, ему хотелось рассказать о них; и вместо того, чтобы сказать хорошее и доброе, что было в нем, Новиков с внезапной, ему самому совершенно непонятной злобой и грубостью повторил: - А как это - людей жалеть? На то и война, чтобы себя не жалеть и людей не жалеть. Главная беда: пригонят в часть кое-как обученных и дадут им в руки драгоценную технику. Спрашивается вот, кого жалеть? Неудобнов быстро переводил глаза с одного собеседника на другого. Неудобнов погубил немало хороших людей, таких, что сидели сейчас за столом, и Новикова поразила мысль, что, может быть, беда от этого человека не меньше, чем та, что ждет на переднем крае Морозова, его, Новикова, Магида, Лопатина и тех сельских ребят, что отдыхали сегодня на станичной улице. Неудобнов назидательно сказал: - Не тому нас учит товарищ Сталин. Товарищ Сталин нас учит, что самое дорогое - люди, наши кадры. Наш самый драгоценный капитал - кадры, люди, их и беречь надо как зеницу ока. Новиков видел, что слушатели сочувственно относятся к словам Неудобнова, и подумал: "Вот интересно выходит. Я перед соседями зверь зверем получился, а Неудобнов, оказывается, людей бережет. Жаль, что Гетманова нет, тот уж совсем святой. И всегда у меня с ними так". Перебивая Неудобнова, он совсем уж грубо и зло сказал: - Людей у нас много, а техники мало. Человека сделать всякий дурак может, это не танк, не самолет. Если ты людей жалеешь, не лезь на командную должность! 36 Командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко вызвал к себе командование танкового корпуса - Новикова, Гетманова, Неудобнова. Накануне Еременко побывал в бригадах, но в штаб корпуса не заезжал. Приехавшие по вызову командиры сидели, поглядывая искоса на Еременко, не зная, какой разговор ждет их. Еременко поймал взгляд Гетманова, оглядывавшего койку со смятой подушкой, и сказал: - Нога сильно разболелась, - и выругал свою ногу плохими словами. Все молчали, смотрели на него. - В общем корпус подготовлен, успели подготовиться, - сказал Еременко. Произнося эти слова, он искоса посмотрел на Новикова, но тот не вспыхнул радостно, услыша одобрение командующего. Еременко был немного удивлен тем, что командир корпуса равнодушно отнесся к похвале не щедрого на похвалу командующего. - Товарищ генерал-полковник, - сказал Новиков, - я уж вам докладывал, что части нашей штурмовой авиации два дня бомбили сосредоточенную в районе степных балок сто тридцать седьмую танковую бригаду, входящую в состав корпуса. Еременко, прищурившись, соображал, чего он хочет, - обезопасить себя, подвести ли авиационного начальника. Новиков нахмурился, добавил: - Хорошо, что попаданий прямых не было. Они бомбить не умеют. Еременко сказал: - Ничего. Они еще вас поддержат, загладят свою вину. Гетманов вмешался в разговор: - Конечно, товарищ командующий фронтом, мы со сталинской авиацией ссориться не будем. - Вот-вот, товарищ Гетманов, - сказал Еременко и спросил: - Ну как, были у Хрущева? - Завтра велел мне приехать Никита Сергеевич. - По Киеву знает? - Почти два года, товарищ командующий, с Никитой Сергеевичем работали. - Скажи, пожалуйста, товарищ генерал, тебя ли я видел как-то на квартире у Тициана Петровича? - вдруг спросил Еременко у Неудобнова. - Так точно, - ответил Неудобнов. - Вас тогда Тициан Петрович вызвал вместе с маршалом Вороновым. - Верно, верно. - А я, товарищ генерал-полковник, был некоторое время прикомандирован наркомом по просьбе Тициана Петровича. Поэтому я бывал у него дома. - Вот-вот, я вижу - знакомое лицо, - сказал Еременко и, желая показать свое расположение Неудобнову, прибавила - Не скучно тебе, товарищ генерал, в степи, надеюсь, устроился неплохо? И удовлетворенно кивнул, еще не выслушав ответа. Когда посетители уходили, Еременко окликнул Новикова: - Полковник, пойди-ка сюда. Новиков вернулся от двери, и Еременко, привстав, приподнял над столом свое тело располневшего крестьянина, сварливо сказал: - Вот что. Тот с Хрущевым работал, тот с Тицианом Петровичем, а ты, сукин сын, солдатская кость, - помни, ты корпус в прорыв поведешь. 37 В темное, холодное утро Крымова выписали из госпиталя. Он, не заходя домой, отправился к начальнику политуправления фронта генералу Тощееву доложить о своей поездке в Сталинград. Крымову повезло - Тощеев с утра находился у себя в служебном кабинете, в обшитом серыми досками доме, и без промедления принял Николая Григорьевича. Начальник политуправления, чья внешность и фамилия были связаны, кося глазами на свою новую, надетую после недавнего производства в генералы, форму, потягивал носом, вдыхал карболовый госпитальный дух, шедший от посетителя. - Поручения по дому "шесть дробь один" я не выполнил из-за ранения, - сказал Крымов, - теперь могу снова отправиться туда. Тощеев посмотрел на Крымова раздраженным, недовольным взглядом, сказал: - Не надо, напишите на мое имя подробную докладную. Он не задал ни одного вопроса, не одобрил и не осудил доклад Крымова. Как всегда, странными казались генеральская форма и ордена в бедной сельской избе. Но странным было не только это. Николай Григорьевич не мог понять, чем вызвал хмурое недовольство начальства. Крымов зашел в общую часть политуправления, чтобы получить талоны на обед, прикрепить продовольственный аттестат, оформить свое возвращение из командировки, оформить дни, проведенные в госпитале. Пока в канцелярии заготовлялись документы, Крымов сидел на табуретке и оглядывал лица сотрудников и сотрудниц. Здесь никто не интересовался им, - его возвращение из Сталинграда, его ранение, все, что он видел и пережил, не имело значения, ничего не значило. Люди в общей части были заняты делом. Стучали пишущие машинки, шелестели бумаги, глаза сотрудников скользили по Крымову и вновь уходили в раскрытые папки, в разложенные на столах бумаги. Сколько нахмуренных лбов, какое напряжение мысли в глазах, в сведенных бровях, какая погруженность, сколько плавной деловитости в движениях рук, перекладывающих, листающих бумаги. И лишь внезапный судорожный зевок, быстрый вороватый взгляд, брошенный на часы - долго ли до обеда, - серая, сонная муть, наплывавшая на те либо иные глаза, говорили о смертной скуке киснущих в канцелярской духоте людей. В общую часть заглянул знакомый Крымову инструктор из седьмого отдела политуправления фронта. Крымов вышел вместе с ним в коридор покурить. - Приехали? - спросил инструктор. - Да, как видите. И так как инструктор не спросил Крымова, что видел он в Сталинграде и что делал там, Николай Григорьевич сам спросил: - Что у нас нового в политуправлении? Главной новостью была та, что бригадный комиссар наконец получил при переаттестации звание генерала. Инструктор, посмеиваясь, рассказал, что Тощеев, ожидая нового, строевого звания, заболел от волнения - шутка ли, пошил у лучшего фронтового портного генеральскую форму, а Москва генерала ему все не давала и не давала. Ходят жуткие рассказы о том, что при переаттестации некоторые полковые и старшие батальонные комиссары будут получать звание капитанов и старших лейтенантов. - Представляете? - сказал инструктор. - Вот так прослужить, как я, восемь лет в армии, в политорганах, и получить лейтенанта, а? Были еще новости. Заместитель начальника отдела информации политуправления фронта отозван в Москву, в Главное политическое управление, где получил повышение, - назначен заместителем начальника политуправления Калининского фронта. Старшие инструктора политуправления, питавшиеся раньше в столовой заведующих отделов, приравнены по указанию члена Военного совета к инструкторам, питаются теперь в общей столовой. Имеется указание отбирать у отправляющихся в командировку обеденные талоны, не компенсируя их сухим пайком. Поэты фронтовой редакции Кац и Талалаевский были представлены к награждению орденами Красной Звезды, но по новому указанию товарища Щербакова награждение работников фронтовой печати должно проходить через Главное политическое управление, и потому материалы на поэтов посланы в Москву, а фронтовой список тем временем подписан командующим, и все проходившие по этому списку обмыли свои правительственные награды. - Вы еще не обедали? - спросил инструктор. - Пойдемте вместе. Крымов ответил, что ждет оформления документов. - Тогда я пойду, - сказал инструктор и вольнодумно пошутил на прощание: - Надо спешить, а то довоюемся до того, что станут нас кормить в столовой военторга вместе с вольнонаемными и девками-машинистками. Вскоре и Крымов, закончив оформление документов, вышел на улицу, вдохнул сырой осенний воздух. Почему так хмуро встретил его начальник политуправления? Чем был он недоволен? Крымов не выполнил поручения? Начальник политуправления не поверил, что Крымова ранило, заподозрил его в трусости? Его раздражило, что Крымов прошел к нему, минуя свое непосредственное начальство, да еще не в приемные часы? Крымов дважды назвал его "товарищ бригадный комиссар", а не "товарищ генерал-майор"? А может быть, Крымов тут ни при чем - мало ли что. Тощеев не представлен к ордену Кутузова? Письмо о болезни жены? Кто может знать, почему начальник политуправления фронта был в это утро в таком плохом настроении? Крымов за сталинградские недели отвык от Средней Ахтубы, от равнодушных взглядов начальства в политуправлений, сослуживцев-инструкторов, официантов в столовых. В Сталинграде было не так! Вечером он пришел к себе в комнату. Хозяйская собака, казалось, составленная из двух различных собачьих половин - клочковато-лохматого рыжего зада и черно-белой длинной морды, - очень обрадовалась ему. Обе ее половинки были рады, - вилял рыжий, сбитый в войлочные комья хвост, а черно-белая морда тыкалась в руки Крымова, умильно глядела добрыми карими глазами. В вечернем полумраке казалось, что две собаки ласкаются к Крымову. Собака вместе с ним прошла в сени. Хозяйка, возившаяся в сенях, зло сказала собаке: "Пошел отсюда, окаянный", - а потом уж хмуро, как начальник политуправления, поздоровалась с Крымовым. Какой неуютной, одинокой показалась ему эта тихая комнатка, кровать, подушка в белой наволочке, кружевные занавески на окнах после милых сталинградских землянок, берлог, прикрытых плащ-палатками, сырых дымных блиндажей. Крымов сел за стол и принялся за докладную. Он писал быстро, мельком сверяясь с записями, сделанными в Сталинграде. Самым сложным оказалось написать о доме "шесть дробь один". Он встал, прошелся по комнате, снова сел за стол, тотчас опять встал, вышел в сени, покашлял, прислушался, - неужели чертова старуха не предложит чаю? Потом он черпнул ковшиком воды из бочонка, вода была хорошая, лучше сталинградской, вернулся в комнату, сел за стол, подумал, держа перо в руке. Потом он лег на койку, закрыл глаза. Как же получилось? Греков стрелял в него! В Сталинграде у него все силилось ощущение связи, близости с людьми, ему в Сталинграде легко дышалось. Там не было тусклых, безразличных к нему глаз. Казалось, что, придя в дом "шесть дробь один", он с еще большей силой ощутит дыхание Ленина. А пришел туда и сразу почувствовал насмешливое недоброжелательство, и сам стал раздражаться, вправлять людям мозги, угрожать им. Зачем заговорил он о Суворове? Греков стрелял в него! Он особо мучительно ощущал сегодня одиночество, надменность и снисходительность людей, казавшихся ему полуграмотными, балбесами, молокососами в партии. Какая тоска тянуться перед Тощеевым! Ощущать его раздраженный, то иронический, то презирающий взгляд. Ведь Тощеев со всеми своими чинами и орденами по настоящему партийному счету не стоит крымовского пальца. Случайные для партии, не связанные с ленинской традицией люди! Ведь многие из них выдвинулись в 1937 году: писали доносы, разоблачали врагов народа. И он вспомнил чудное чувство веры, легкости, силы, с которыми шел по ходку к пятну дневного света. Ему даже душно стало от злобы, - это Греков отшвырнул его от желанной жизни. Идя в этот дом, он радовался своей новой судьбе. Ленинская правда, казалось ему, жила в этом доме. Греков стрелял в большевика-ленинца! Он отшвырнул Крымова обратно в ахтубинскую канцелярскую, нафталинную жизнь! Мерзавец! Крымов вновь сел за стол. Ни одного слова неправды не было в том, что он написал. Он прочел написанное. Конечно, Тощеев передаст его докладную в Особый отдел. Греков растлил, политически разложил воинское подразделение, произвел теракт: стрелял в представителя партии, военного комиссара. Крымова вызовут для показаний, вероятно, для очной ставки с арестованным Грековым. Он представил себе, как Греков сидит перед столом следователя, небритый, с бледно-желтым лицом, без поясного ремня. Как это Греков сказал: "Тоскуете вы, но об этом в рапорте не напишешь". Генсек марксистско-ленинской партии объявлен непогрешимым, чуть ли не божественным! В тридцать седьмом году Сталин не пощадил старой ленинской гвардии. Он нарушил ленинский дух, сочетавший партийную демократию с железной дисциплиной. Мыслимо ли, законно ли расправляться с такой жестокостью с членами ленинской партии? Вот Грекова расстреляют перед строем. Страшно, когда бьют по своим, а Греков ведь не свой, он враг. Крымов никогда не сомневался в праве партии действовать мечом диктатуры, в святом праве революции уничтожать своих врагов. Он и оппозиции никогда не сочувствовал! Он никогда не считал, что Бухарин, Рыков, Зиновьев и Каменев шли ленинским путем. Троцкий при всем блеске своего ума и революционного темперамента не изжил своего меньшевистского прошлого, не поднялся до ленинских высот. Вот сила - Сталин! Его потому и зовут Хозяином. Его рука ни разу не дрогнула, в нем не было интеллигентской дряблости Бухарина. Партия, созданная Лениным, громя врагов, шла за Сталиным. Военные заслуги Грекова ничего не значат. С врагами не спорят, к их доводам не прислушиваются. Но как ни пытался озлобить себя Николай Григорьевич, он в эти минуты уже не чувствовал злобы к Грекову. Снова вспомнилось: "Тоскуете вы". "Что ж это, - думал Крымов, - донос, что ли, я написал? Пусть и не ложный, но все же донос... Ничего не поделаешь, товарищ дорогой, ты член партии... Выполняй свой партийный долг". Утром Крымов сдал свою докладную записку в политуправление Сталинградского фронта. А через два дня Крымова вызвал заведующий отделом агитации и пропаганды политуправления фронта, полковой комиссар Огибалов, замещавший начальника политуправления. Сам Тощеев не мог принять Крымова, - был занят с приехавшим с фронта комиссаром танкового корпуса. Большеносый и бледный, обстоятельный и методичный полковой комиссар Огибалов сказал Крымову: - Вам придется на днях снова съездить на правый берег, товарищ Крымов, на этот раз в шестьдесят четвертую, к Шумилову; кстати, наша машина пойдет на командный пункт обкома партии, а с командного пункта обкома партии вы переправитесь к Шумилову. Секретари обкома поедут на празднование Октябрьской революции в Бекетовку. Он, не торопясь, продиктовал Крымову все, что поручалось ему сделать в политотделе 64-й армии, - поручения были до обидного мелкие, неинтересные, связанные со сбором бумажных сведений, нужных не для живого дела, а для канцелярских отчетов. - А как же с докладами? - спросил Крымов. - Я ведь готовил по вашему поручению октябрьский доклад, хотел его читать в частях. - Пока воздержимся, - сказал Огибалов и стал объяснять, почему следует Крымову воздержаться. Когда Крымов собрался уходить, полковой комиссар сказал ему: - Ну и история с этой вашей докладной, меня начальник политуправления ввел в курс. У Крымова заныла душа, - наверное, делу Грекова уже дали ход. Полковой комиссар проговорил: - Повезло этому вашему орлу Грекову, вчера нам сообщил начальник политотдела шестьдесят второй армии, что Греков убит при немецком наступлении на Тракторный, погиб вместе со всем своим отрядом. И, утешая Крымова, добавил: - Его командующий армией представил посмертно к званию Героя Советского Союза, но теперь, ясно, мы это дело прикроем. Хрымов развел руками, как бы говоря: "Что ж, повезло так повезло, ничего не поделаешь". Огибалов, понизив голос, сказал: - Начальник Особого отдела считает, что он, возможно, жив. Мог перейти на сторону противника. Дома Крымова ждала записка - его просили зайти в Особый отдел. Видимо, дело Грекова продолжалось. Крымов решил отложить неприятный разговор в Особом отделе до своего возвращения; - в посмертных делах срочности не было. 38 В южной части Сталинграда, в поселке Бекетовка, на заводе "Судоверфь" областная партийная организация решила провести торжественное заседание, посвященное двадцатипятилетию Октябрьской революции. Рано утром 6 ноября на подземном командном пункте Сталинградского обкома, в дубовой роще на левом берегу Волги, собрались партийные руководители области. Первый секретарь обкома, отраслевые секретари, члены бюро обкома съели трехступенчатый горячий завтрак и на машинах выехали из дубовой рощи на большую дорогу, ведущую к Волге. По этой дороге шли ночами на южную Тумакскую переправу танки и артиллерия. Пронзительно безотрадно выглядела изрытая войной степь в замерзших комьях бурой грязи, в запаянных оловянным льдом лужах. По Волге двигался лед, его шуршание было слышно за десятки метров от берега. Дул сильный низовой ветер, переправа через Волгу на открытой железной барже была в этот день невеселым делом. Ожидавшие переправы красноармейцы в подбитых холодным волжским ветром шинелях сидели на барже, лепясь один к другому, стараясь не прикасаться к напитанному холодом железу. Люди били горькую чечетку, поджимали ноги, а когда потянул с Астрахани могучий ледяной ветер, не было сил ни дуть на пальцы, ни хлопать себя по бокам, ни утирать сопли, - люди стыли. Над Волгой стлался рваный дым, шедший из трубы парохода. Дым казался особо черным на фоне льда, а лед казался особо белым под низким пологом пароходного дыма. Лед нес от сталинградского берега войну. Большеголовый ворон сидел на льдине и думал; подумать было о чем. Рядом на льдине лежала обгорелая пола солдатской шинели, на третьей льдине стоял окаменевший валенок, торчал карабин, вмерзший согнутым дулом в лед. Легковые машины секретарей обкома и членов бюро въехали на баржу. Секретари и члены бюро вышли из машин и, стоя у бортов, смотрели на медленно идущий лед, слушали его шуршание. Синегубый старик в красноармейской шапке, в черном полушубке, старший на барже, подошел к секретарю обкома по транспорту Лактионову и с невообразимой сипотой, рожденной речной сыростью, многолетней водкой и табаком, проговорил: - Вот, товарищ секретарь, шли первым утренним рейсом, матросик лежал на льду, ребята его сняли, чуть вместе с ним не п