идите, коронки? - спросил он. - Это мне Неудобнов вышиб два зуба на допросе в тридцать седьмом году. Они переглянулись, помолчали, снова переглянулись. Даренский сказал: - Человек он, конечно, толковый. - Ясно, ясно, все же не калмык, русский, - усмехаясь, сказал Новиков и вдруг крикнул: - Давай выпьем, но уж так, действительно по-русски! Даренский впервые в жизни пил так много, но, если б не две пустые водочные бутылки на столе, никто бы со стороны не заметил, что два человека выпили сильно, по-настоящему. Вот разве что стали говорить друг другу "ты". Новиков в какой уж раз налил стаканы, сказал: - Давай, не задерживай. Непьющий Даренский на этот раз не задерживал. Они говорили об отступлении, о первых днях войны. Они вспомнили Блюхера и Тухачевского. Они поговорили о Жукове. Даренский рассказал о том, чего хотел от него на допросе следователь. Новиков рассказал, как перед началом наступления задержал на несколько минут движение танков. Но он не рассказал, как ошибся, определяя поведение командиров бригад. Они заговорили о немцах, и Новиков сказал, что лето сорок первого года, казалось, закалило, ожесточило его навек, а вот погнали первых пленных, и он приказал получше кормить их, велел обмороженных и раненых везти в тыл на машинах. Даренский сказал: - Ругали мы с твоим комиссаром калмыков. Правильно? Жаль, что твоего Неудобнова нет. Я бы с ним поговорил, уж я бы поговорил. - Эх, мало ли орловских и курских с немцами снюхались? - сказал Новиков. - Вот и генерал Власов, тоже не калмык. А Басангов мой - хороший солдат. А Неудобнов чекист, мне комиссар рассказывал про него. Он не солдат. Мы, русские, победим, до Берлина дойду, я знаю, нас уж немец не остановит. Даренский сказал: - Вот Неудобнов, Ежов, вот все это дело, а Россия теперь одна - советская. И я знаю - все зубы мне выбей, а моя любовь к России не дрогнет. Я до последнего дыхания ее любить буду. Но в замы к этой бляди не пойду, вы что, шутите, товарищи? Новиков налил в стаканы водки, сказал: - Давай, не задерживай. Потом он сказал: - Я знаю, будет еще всякое. Буду и я еще плохим. Меняя разговор, он вдруг сказал: - Ох, жуткое у нас тут дело было. Оторвало танкисту голову, и он, убитый, все жал на акселератор, и танк идет. Все вперед, вперед! Даренский сказал: - Ругали мы с твоим комиссаром калмыков, а у меня калмык старый из головы сейчас не выходит. А сколько ему лет - Неудобнову? Поехать к нему на ваше новое положение, повидаться? Новиков медленно, тяжелым языком проговорил: - Мне счастье выпало. Больше не бывает. И он вынул из кармана фотографию, передал ее Даренскому. Тот долго молча смотрел, проговорил: - Красавица, ничего не скажешь. - Красавица? - сказал Новиков. - Красота ерунда, понимаешь, за красоту так не любят, как я ее люблю. В дверях появился Вершков, стоял, вопросительно глядя на командира корпуса. - Пошел отсюда, - медленно сказал Новиков. - Ну, зачем же ты его так, - он хотел узнать, не нужно ли чего, - сказал Даренский. - Ладно, ладно, буду я еще плохим, буду хамом, сумею, меня учить не надо. Вот ты подполковник, а почему на "ты" мне говоришь? Разве так по уставу полагается? - Ах, вот что! - сказал Даренский. - Брось, шуток не понимаешь, - сказал Новиков и подумал, как хорошо, что Женя не видит его пьяным. - Глупых шуток не понимаю, - ответил Даренский. Они долго выясняли отношения и помирились на том, что Новиков предложил поехать на новое положение и выпороть шомполами Неудобнова. Они, конечно, никуда не поехали, но выпили еще. 31 Александра Владимировна в один день получила три письма, - два от дочерей и одно от внучки Веры. Еще не распечатав писем, по почерку узнав, от кого они, Александра Владимировна знала, что в письмах нет веселых новостей. Ее многолетний опыт говорил, что матерям не пишут, чтобы делиться радостью. Все трое просили ее приехать - Людмила в Москву, Женя в Куйбышев, Вера в Ленинск. И это приглашение подтверждало Александре Владимировне, что дочерям и внучке тяжело живется. Вера писала об отце, его совсем измотали партийные и служебные неприятности. Несколько дней назад он вернулся в Ленинск из Куйбышева, куда ездил по вызову наркомата. Вера писала, что эта поездка измучила отца больше, чем работа на СталГРЭСе во время боев. Дело Степана Федоровича в Куйбышеве так и не решили, велели ему вернуться и работать по восстановлению станции, но предупредили, что неизвестно, оставят ли его в системе Наркомата электростанций. Вместе с отцом Вера собиралась переехать из Ленинска в Сталинград, - теперь уж немцы не стреляют. Центр города еще не освобожден. Люди, побывавшие в городе, говорят, что от дома, в котором жила Александра Владимировна, осталась одна лишь каменная коробка с провалившейся крышей. А директорская квартира Спиридонова на СталГРЭСе уцелела, только штукатурка обвалилась и стекла вылетели. В ней и поселятся Степан Федорович и Вера с сыном. Вера писала о сыне, и странно было Александре Владимировне читать о том, что девчонка, внучка Вера, так по-взрослому, по-женски, даже по-бабьи пишет о желудочных болезнях, почесухе, беспокойном сне, нарушенном обмене веществ своего ребенка. Обо всем этом Вере надо было писать мужу, матери, а она писала бабушке. Не было мужа, не было матери. Вера писала об Андрееве, о его невестке Наташе, писала о тете Жене, с которой виделся в Куйбышеве Степан Федорович. О себе она не писала, точно ее жизнь была неинтересна Александре Владимировне. А на полях последней страницы она написала: "Бабушка, квартира на СталГРЭСе большая, места всем хватит. Умоляю тебя, приезжай". И в этом неожиданном вопле было высказано то, чего Вера не написала в письме. Письмо Людмилы было коротким. Она писала: "Я не вижу смысла в своей жизни, - Толи нет, а Вите и Наде я не нужна, проживут без меня". Никогда Людмила Николаевна не писала матери таких писем. Александра Владимировна поняла, что у дочери всерьез разладились отношения с мужем. Приглашая мать в Москву, Людмила писала: "У Вити все время неприятности, а он ведь с тобой охотней, чем со мной, говорит о своих переживаниях". Дальше была такая фраза: "Надя стала скрытна, не делится со мной своей жизнью. Такой у нас установился стиль в семье..." Из Жениного письма понять ничего нельзя было, оно все состояло из намеков на какие-то большие неурядицы и беды. Она просила мать приехать в Куйбышев и одновременно писала, что должна будет срочно поехать в Москву. Женя писала матери о Лимонове, он произносит в честь Александры Владимировны хвалебные речи. Она писала, что Александре Владимировне будет приятно повидаться с ним, он умный, интересный человек, но в том же письме было сказано, что Лимонов уехал в Самарканд. Совершенно непонятно было, как бы встретилась с ним Александра Владимировна, приехав в Куйбышев. Понятно было лишь одно, и мать, прочтя письмо, подумала: "Бедная ты моя девочка". Письма разволновали Александру Владимировну. Все трое спрашивали ее о здоровье, тепло ли у нее в комнате. Забота эта трогала, хотя Александра Владимировна понимала, что молодые не думали о том, нужны ли они Александре Владимировне. Она была нужна им. Но ведь могло быть и по-иному. Почему она не просила помощи у дочерей, почему дочери просили у нее помощи? Ведь она была совсем одна, стара, бездомна, потеряла сына, дочь, ничего не знала о Сереже. Работать ей становилось все тяжелей, беспрерывно болело сердце, кружилась голова. Она даже попросила технорука завода перевести ее из цеха в лабораторию, очень трудно было весь день ходить от аппарата к аппарату, брать контрольные пробы. После работы она стояла в очередях за продуктами, придя домой, топила печь, готовила обед. А жизнь была так сурова, так бедна! Стоять в очереди не так уж трудно. Хуже было, когда к пустому прилавку не было очереди. Хуже было, когда она, придя домой, не готовила обед, не топила печь, а ложилась голодной в сырую, холодную постель. Все вокруг жили очень тяжело. Женщина-врач, эвакуированная из Ленинграда, рассказывала ей, как она с двумя детьми прожила прошлую зиму в деревне, в ста километрах от Уфы. Жила она в пустой избе раскулаченного, с выбитыми стеклами, с разобранной крышей. На работу ходила за шесть километров лесом и иногда на рассвете видела зеленые волчьи глаза между деревьями. В деревне была нищета, колхозники работали неохотно, говорили, что, сколько ни работай, все равно хлеб отберут, - на колхозе висели недоимки по хлебосдаче. У соседки муж ушел на войну, она жила с шестью голодными детьми, и на всех шестерых была одна пара рваных валенок. Докторша рассказала Александре Владимировне, что она купила козу и ночью, по глубокому снегу ходила в дальнее поле воровать гречиху, и откапывала из-под снега неубранные, запревшие стожки. Она рассказывала, что ее дети, наслушавшись грубых, злых деревенских разговоров, научились материться и что учительница в казанской школе ей сказала: "В первый раз вижу, чтобы первоклассники матерились, как пьяные, а еще ленинградцы". Теперь Александра Владимировна жила в маленькой комнатке, где раньше жил Виктор Павлович. В большой, проходной комнате поселились квартирные хозяева, ответственные съемщики, жившие до отъезда Штрумов в пристройке. Хозяева были люди беспокойные, часто ссорились из-за домашних мелочей. Александра Владимировна сердилась на них не за шум, не за ссоры, а за то, что они брали с нее, погорелицы, очень дорого за крошечную комнату - 200 рублей в месяц, больше третьей части ее заработной платы. Ей казалось, что сердца этих людей сделаны из фанеры и жести. Они думали лишь о продуктах питания, о вещах. С утра до вечера шел разговор о постном масле, солонине, картошке, о барахле, которое покупалось и продавалось на толчке. Ночью они шептались. Нина Матвеевна, хозяйка, рассказывала мужу, что сосед по дому, заводской мастер, привез из деревни мешок белых семечек и полмешка лущеной кукурузы, что на базаре сегодня был дешевый мед. Хозяйка, Нина Матвеевна, была красива: высокая, статная, сероглазая. До замужества она работала на заводе, участвовала в самодеятельности - пела в хоре, играла в драмкружке. Семен Иванович работал на военном заводе, был кузнецом-молотобойцем. Когда-то, в молодые годы, он служил на эсминце, был чемпионом бокса Тихоокеанского флота в полутяжелом весе. А теперь это давнее прошлое ответственных съемщиков казалось невероятным, - Семен Иванович утром до работы кормил уток, варил суп поросенку, после работы возился на кухне, чистил пшено, чинил ботинки, точил ножи, мыл бутылки, рассказывал о заводских шоферах, привозивших из дальних колхозов муку, яйца, козлятину... А Нина Матвеевна, перебивая его, говорила о своих бесчисленных болезнях, а также о частных визитах у медицинских светил, рассказывала о полотенце, обмененном на фасоль, о соседке, купившей у эвакуированной жеребковый жакет и пять тарелочек из сервиза, о лярде и комбижире. Они были незлые люди, но они ни разу не заговорили с Александрой Владимировной о войне, Сталинграде, о сообщениях Совинформбюро. Они жалели и презирали Александру Владимировну за то, что после отъезда дочери, получавшей академический паек, она жила впроголодь. У нее не стало сахара, масла, она пила пустой кипяток, она ела суп в нарпитовской столовой, этот суп однажды отказался кушать поросенок. Ей не на что было купить дрова. У нее не было вещей для продажи. Ее нищета мешала хозяевам. Раз, вечером, Александра Владимировна слышала, как Нина Матвеевна сказала Семену Ивановичу: "Пришлось мне вчера дать старухе коржик, неприятно при ней кушать, сидит голодная и смотрит". Ночью Александра Владимировна плохо спала. Почему нет вестей от Сережи? Она лежала на железной кроватке, на которой раньше спала Людмила, и, казалось, ночные предчувствия и мысли дочери перешли к ней. Как легко уничтожала людей смерть. Как тяжело тем, кто остался в живых. Она думала о Вере. Отец ее ребенка то ли убит, то ли забыл ее, Степан Федорович тоскует, подавлен неприятностями... Потери, горе не объединили, не сблизили Людмилу с Виктором. Вечером Александра Владимировна написала Жене письмо: "Хорошая моя дочка..." А ночью ее охватило горе за Женю, - бедная девочка, в какой жизненной путанице живет она, что ждет ее впереди. Аня Штрум, Соня Левинтон, Сережа... Как там у Чехова: "Мисюсь, где ты?" А рядом вполголоса разговаривали хозяева квартиры. - Надо будет на Октябрьскую вутку зарезать, - сказал Семен Иванович. - Для того я на картошке воспитывала утку, чтобы зарезать? - сказала Нина Матвеевна. - Вот, знаешь, когда старуха уедет, я хочу полы покрасить, а то половицы загниют. Они всегда говорили о предметах и продуктах, мир, в котором они жили, был полон предметов. В этом мире не было человеческих чувств, одни лишь доски, сурик, крупа, тридцатки. Они были работящие и честные люди, все соседи говорили, что никогда Нина и Семен Иванович чужой копейки не возьмут. Но их не касался голод в Поволжье в 1921 году, раненые в госпиталях, слепые инвалиды, бездомные дети на улицах. Они были разительно противоположны Александре Владимировне. Их равнодушие к людям, к общему делу, к чужому страданию было беспредельно естественно. А она умела думать и волноваться о чужих людях, радоваться, приходить в бешенство по поводу того, что не касалось ни ее жизни, ни жизни ее близких... пора всеобщей коллективизации, тридцать седьмой год, судьба женщин, попавших в лагеря за мужей, судьба детей, попавших в приемники и детдома из разрушенных семей... немецкие расправы над пленными, военные беды и неудачи, все это мучило ее, лишало покоя так же, как несчастья, происходившие в ее собственной семье. И этому ее не научили ни прекрасные книги, которые она читала, ни традиции народовольческой семьи, в которой она росла, ни жизнь, ни друзья, ни муж. Просто такой она была и не могла быть другой. У нее не было денег, до получки оставалось шесть дней. Она была голодна, все ее имущество можно было увязать в носовой платок. Но ни разу, живя в Казани, она не подумала о вещах, сгоревших в ее сталинградской квартире, о мебели, о пианино, о чайной посуде, о пропавших ложках и вилках. Даже о сгоревших книгах она не жалела. И странное что-то было в том, что она сейчас, вдали от близких, нуждавшихся в ней, жила под одной крышей с людьми, чье фанерное существование было ей беспредельно чуждо. На третий день после получения писем от родных к Александре Владимировне пришел Каримов. Она обрадовалась ему, предложила выпить вместе кипятку, заваренного на шиповнике. - Давно ли вы имели письмо из Москвы? - спросил Каримов. - Третьего дня. - Вот как, - сказал Каримов и улыбнулся. - А интересно, как долго идут письма из Москвы? - Вы поглядите по штемпелю на конверте, - сказала Александра Владимировна. Каримов стал разглядывать конверт, сказал озабоченно: - На девятый день пришло. Он задумался, словно медленное движение писем имело для него какое-то особенное значение. - Это, говорят, из-за цензуры, - сказала Александра Владимировна. - Цензура не справляется с потоками писем. Он поглядел ей в лицо темными, прекрасными глазами. - Значит, у них все там благополучно, никаких неприятностей? - Вы плохо выглядите, - сказала Александра Владимировна, - какой-то у вас нездоровый вид. Он поспешно, точно отвергая обвинение, сказал: - Что вы! Наоборот! Они поговорили о фронтовых событиях. - Детям ясно, что в войне произошел решающий перелом, - сказал Каримов. - Да-да, - усмехнулась Александра Владимировна, - теперь-то ребенку ясно, а прошлым летом всем мудрецам было ясно, что немцы победят. Каримов вдруг спросил: - Вам, вероятно, трудно одной? Я вижу, печь сами топите. Она задумалась, нахмурив лоб, точно вопрос Каримова был очень сложен и не сразу ответишь на него. - Ахмет Усманович, вы пришли для того, чтобы спрашивать, - трудно ли мне печь топить? Он несколько раз качнул головой, потом долго молчал, разглядывая свои руки, лежавшие на столе. - Меня на днях вызывали туда, расспрашивали об этих наших встречах и беседах. Она сказала: - Что ж вы молчите? Зачем же говорить о печке? Ловя ее взгляд, Каримов сказал: - Конечно, я не мог отрицать, что мы говорили о войне, о политике. Смешно же заявлять, что четверо взрослых людей говорили исключительно о кино. Ну, конечно, я сказал, - о чем бы мы ни говорили, мы говорили как советские патриоты. Все мы считали, что под руководством партии и товарища Сталина народ победит. Вообще, должен вам сказать, вопросы не были враждебны. Но прошло несколько дней, и я стал волноваться, совершенно не сплю. Мне стало казаться, что с Виктором Павловичем что-то случилось. А тут еще странная история с Мадьяровым. Он поехал на десять дней в Куйбышев в пединститут. Здесь студенты ждут, а его нет, декан послал телеграмму в Куйбышев - и ответа нет. Лежишь ночью, о чем только ни думаешь. Александра Владимировна молчала. Он тихо сказал: - Подумать только, - стоит людям поговорить за стаканом чаю - и подозрения, вызовы туда. Она молчала, он вопросительно посмотрел на нее, приглашая заговорить, ведь он уже все рассказал ей. Но Александра Владимировна молчала, и Каримов чувствовал, что она своим молчанием дает ему понять, - он не все рассказал ей. - Вот такое дело, - сказал он. Александра Владимировна молчала. - Да, вот еще, забыл, - проговорил он, - он, этот товарищ, спросил: "А о свободе печати вы говорили?" Действительно, был такой разговор. Да, потом вот еще что, спросили вдруг, - знаю ли я младшую сестру Людмилы Николаевны и ее бывшего мужа, кажется, Крымов фамилия? Я их не видел никогда, ни разу со мной Виктор Павлович не говорил о них. Я так и ответил. И вот еще вопрос: не говорил ли со мной лично Виктор Павлович о положении евреев? Я спросил, - почему именно со мной? Мне ответили: "Знаете, вы татарин, он еврей". Когда, простившись, Каримов в пальто и шапке уже стоял в дверях и постукивал пальцем по почтовому ящику, из которого когда-то Людмила Николаевна вынула письмо, сообщавшее ей о смертельном ранении сына, Александра Владимировна сказала: - Странно, однако, при чем тут Женя? Но, конечно, ни Каримов, ни она не могли ответить на вопрос, - почему казанского энкавэдиста интересовали жившая в Куйбышеве Женя и ее бывший муж, находившийся на фронте. Люди верили Александре Владимировне, и она много слышала подобных рассказов и исповедей, привыкла к ощущению, что рассказчик всегда что-нибудь не договорит. У нее не было желания предупредить Штрума, - она знала, что ничего, кроме ненужных волнений, это ему не даст. Не было смысла гадать, кто из участников бесед проболтался либо донес; угадать такого человека трудно, в конце концов оказывается виновником тот, кого меньше всего подозревали. А часто случалось, что дело в МГБ возникало самым неожиданным образом, - из-за намека в письме, шутки, из-за неосторожно сказанного на кухне в присутствии соседки слова. Но с чего вдруг следователь стал спрашивать Каримова о Жене и Николае Григорьевиче? И снова она долго не могла уснуть. Ей хотелось есть. Из кухни доносился запах еды - хозяева пекли картофельные оладьи на постном масле, слышался стук жестяных тарелок, спокойный голос Семена Ивановича. Боже, как ей хотелось есть! Какую бурду давали сегодня в столовой на обед. Александра Владимировна не доела ее и теперь жалела об этом. Мысль о еде перебивала, путала другие мысли. Утром она пришла на завод и в проходной будке встретила секретаря директора, пожилую, с мужским, недобрым лицом женщину. - Зайдите ко мне в обеденный перерыв, товарищ Шапошникова, - сказала секретарша. Александра Владимировна удивилась, - неужели директор так быстро выполнил ее просьбу. Александра Владимировна не могла понять, почему легко ей стало на душе. Она шла по заводскому двору и вдруг подумала, и тут же сказала вслух: - Хватит Казани, еду домой, в Сталинград. 32 Шеф полевой жандармерии Хальб вызвал в штаб 6-й армии командира роты Ленарда. Ленард опоздал. Новый приказ Паулюса запрещал пользоваться бензином для легковых автомобилей. Все горючее поступило в распоряжение начальника штаба армии генерала Шмидта, и можно было десять раз умереть и не добиться санкции генерала хотя бы на пять литров горючего. Бензина не хватало теперь не только для солдатских зажигалок, но и для офицерских автомашин. Ленарду пришлось до вечера ждать штабной машины, идущей в город с фельдъегерской почтой. Маленький автомобиль катил по обледеневшему асфальту. Над блиндажами и землянками переднего края, в безветренном морозном воздухе поднимались полупрозрачные тощие дымы. По дороге в сторону города шли раненые, с головами, повязанными платками и полотенцами, шли солдаты, перебрасываемые командованием из города на заводы, - и их головы тоже были повязаны, а на ноги были намотаны тряпки. Шофер остановил машину возле трупа лошади, лежавшего на обочине, и стал копаться в моторе, а Ленард разглядывал небритых, озабоченных людей, рубивших тесаками мороженое мясо. Один солдат залез меж обнажившихся ребер лошади и казался плотником, орудующим среди стропил на недостроенной крыше. Тут же среди развалин дома горел костер и на треноге висел черный котел, вокруг стояли солдаты в касках, пилотках, одеялах, платках, вооруженные автоматами, с гранатами на поясах. Повар штыком окунал вылезавшие из воды куски конины. Солдат на крыше блиндажа не торопясь обгладывал лошадиную кость, похожую на невероятную циклопическую губную гармошку. И вдруг заходящее солнце осветило дорогу, мертвый дом. Выжженные глазницы домов налились ледяной кровью, грязный от боевой копоти снег, разрытый когтями мин, стал золотиться, засветилась темно-красная пещера во внутренностях мертвой лошади, и поземка на шоссе заструилась колючей бронзой. Вечерний свет обладает свойством раскрывать существо происходящего, превращать зрительное впечатление в картину - в историю, в чувство, в судьбу. Пятна грязи и копоти в этом, уходящем, солнце говорят сотнями голосов, и сердце щемит, и видишь ушедшее счастье, и безвозвратность потерь, и горечь ошибок, и вечную прелесть надежды. Это была сцена пещерного времени. Гренадеры, слава нации, строители великой Германии, были отброшены с путей победы. Глядя на обмотанных тряпками людей, Ленард своим поэтическим чутьем понял, - вот он, закат, гаснет, уходит мечта. Какая тупая, тяжелая сила заложена в глубине жизни, если блистательная энергия Гитлера, мощь грозного, крылатого народа, владеющего самой передовой теорией, привели к тихому берегу замерзшей Волги, к этим развалинам и грязному снегу, к налитым закатной кровью окнам, к примиренной кротости существ, глядящих на дымок над котлом с лошадиным мясом... 33 В штабе Паулюса, расположенном в подвале под сгоревшим зданием универмага, по заведенному порядку начальники приходили в свои кабинеты, и дежурные рапортовали им о бумагах, об изменениях обстановки, о действиях противника. Звонили телефоны, щелкали пишущие машинки, и слышался за фанерной дверью басистый хохот генерала Шенка, начальника второго отдела штаба. Так же поскрипывали по каменным плитам быстрые адъютантские сапоги, и так же после того, как проходил, блестя моноклем, в свой кабинет начальник бронетанковых частей, в коридоре стоял, смешиваясь и не смешиваясь с запахом сырости, табака и ваксы, запах французских духов. Так же враз замолкали голоса и щелканье машинок, когда по теснинам подземных канцелярий проходил командующий в своей длинной шинели с меховым воротником, и десятки глаз всматривались в его задумчивое, горбоносое лицо. Так же был построен распорядок дня Паулюса, и столько же времени уходило у него на послеобеденную сигару и на беседу с начальником штаба армии генералом Шмидтом. И так же, с плебейской надменностью, нарушая закон и распорядок, проходил к Паулюсу мимо опустившего глаза полковника Адамса унтер-офицер, радист, неся радиотелеграмму Гитлера с пометкой: "Лично в руки". Но, конечно, лишь внешне все шло неизменно, - огромное количество изменений вторгалось в жизнь штабных людей со дня окружения. Изменения были в цвете кофе, который они пили, в линиях связи, тянущихся на западные, новые участки фронта, в новых нормах расходования боеприпасов, в жестоком ежедневном зрелище горящих и гибнущих грузовых "юнкерсов", пробивающихся через воздушное кольцо. Возникло новое имя, заслонившее другие имена в умах военных, - Манштейна. Перечислять эти изменения бессмысленно, и без помощи этой книги они совершенно очевидны. Ясно: те, кто прежде ели досыта, ощущали постоянный голод; ясно: лица голодных и недоедавших изменились, стали землистого цвета. Конечно, изменились немецкие штабные люди и внутренне, - притихли спесивые и надменные; хвастуны перестали хвастать, оптимисты стали поругивать самого фюрера и сомневаться в правильности его политики. Но имелись особые изменения, начавшиеся в головах и душах немецких людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства; они касались не только почвы, но и подпочвы человеческой жизни, и именно поэтому люди не понимали и не замечали их. Этот процесс ощутить было так же трудно, как трудно ощутить работу времени. В мучениях голода, в ночных страхах, в ощущении надвигающейся беды медленно и постепенно началось высвобождение свободы в человеке, то есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью. Декабрьские дни становились все меньше, огромней делались ледяные семнадцатичасовые ночи. Все туже стягивалось окружение, все злей становился огонь советских пушек и пулеметов... О, как беспощаден был русский степной мороз, невыносимый даже для привычных к нему, одетых в тулупы и валенки русских людей. Морозная, лютая бездна стояла над головой, дышала неукротимой злобой, сухие вымороженные звезды выступили, как оловянная изморозь, на скованном стужей небе. Кто из гибнущих и обреченных гибели мог понять, что это были первые часы очеловечивания жизни многих десятков миллионов немцев после десятилетия тотальной бесчеловечности! 34 Ленард подошел к штабу 6-й армии, увидел в сумерках серолицего часового, одиноко стоявшего у вечерней серой стены, и сердце его забилось. И когда он шел по подземному коридору штаба, все, что видел он, наполняло его любовью и печалью. Он читал на дверях выведенные готическим шрифтом таблички: "2 отдел", "Адъютантура", "Генерал Лох", "Майор Трауриг", он слышал потрескивание пишущих машинок, до него донеслись голоса, и он по-сыновьи, по-братски познавал чувство связи с привычным, родным ему миром товарищей по оружию, партии, своих боевых друзей по СС, - он увидел их в свете заката - жизнь уходила. Подходя к кабинету Хальба, он не знал, каков будет разговор, - захочет ли оберштурмбанфюрер СС делиться с ним своими переживаниями. Как часто бывает между людьми, хорошо знакомыми по партийной работе в мирное время, они не придавали значения различию в своих воинских званиях, сохраняя в отношениях товарищескую простоту. Встречаясь, они обычно болтали и одновременно говорили о делах. Ленард умел несколькими словами осветить существо сложного дела, и его слова иногда совершали длинное путешествие по докладным запискам до самых высоких кабинетов Берлина. Ленард вошел в комнату Хальба и не узнал его. Всматриваясь в полное, не похудевшее лицо, Ленард не сразу сообразил: изменилось лишь выражение темных умных глаз Хальба. На стене висела карта Сталинградского района, и воспаленный, безжалостный багровый круг охватывал б-ю армию. - Мы на острове, Ленард, - сказал Хальб, - и остров наш окружен не водой, а ненавистью хамов. Они поговорили о русском морозе, русских валенках, русском сале, о коварстве русской водки, согревающей для того, чтобы заморозить. Хальб спросил, какие изменения появились в отношениях между офицерами и солдатами на переднем крае. - Если подумать, - сказал Ленард, - я не вижу разницы между мыслями полковника и солдатской философией. Это, в общем, одна песня, оптимизма в ней нет. - Эту песню в голос с батальонами тянут и в штабе, - сказал Хальб и, не торопясь, чтобы эффект был больше, добавил: - А запевалой в хоре генерал-полковник. - Поют, но перебежчиков, как и прежде, нет. Хальб сказал: - Я имею запрос, он связан с коренной проблемой - Гитлер настаивает на обороне шестой армии, Паулюс, Вейхс, Цейцлер высказываются за спасение физического существования солдат и офицеров, предлагают капитуляцию. Мне приказано секретнейше проконсультировать, имеется ли вероятность, что окруженные в Сталинграде войска могут на известном этапе выйти из подчинения. Русские это называют - волынка, - он произнес русское слово четко, чисто, небрежно. Ленард понял серьезность вопроса, молчал. Потом он сказал: - Мне хочется начать с частности, - и он стал рассказывать о Бахе. - В роте у Баха есть неясный солдат. Солдат этот был посмешищем для молодежи, а сейчас, со времени окружения, к нему стали льнуть, оглядываются на него... Я стал думать и о роте и о ее командире. В пору успеха этот Бах всей душой приветствовал политику партии. Но сейчас, я подозреваю, в его голове происходит другое, он начинает оглядываться. Вот я и спрашиваю себя, - почему солдаты в его роте стали тянуться к типу, который их недавно смешил, казался помесью сумасшедшего с клоуном? Что сделает этот типус в роковые минуты? Куда он позовет солдат? Что произойдет с командиром их роты? Он произнес: - На все это ответить трудно. Но на один вопрос я отвечаю: солдаты не восстанут. Хальб сказал: - Теперь особенно ясно видна мудрость партии. Мы без колебания удаляли из народного тела не только зараженные куски, но с виду здоровые части, которые в трудных обстоятельствах могли загнить. От волевых людей, вражеских идеологов очищены города, армия, деревни, церковь. Болтовни, ругани и анонимных писем будет сколько угодно. Но восстаний не будет, даже если враг начнет окружать нас не на Волге, а в Берлине! Мы все можем быть благодарны за это Гитлеру. Надо благословлять небо, пославшее нам в такую пору этого человека. Он прислушался к глухому, медлительному гулу, перекатывавшемуся над головой: в глубоком подвале нельзя было разобрать, - германские ли то орудия, рвутся ли советские авиационные бомбы. Хальб, переждав постепенно стихавший грохот, сказал: - Немыслимо, чтобы вы существовали на обычном офицерском пайке. Я внес вас в список, в нем наиболее ценные партийные друзья и работники безопасности, вам будут регулярно доставлять посылки фельдъегерской связью на штаб дивизии. - Спасибо, - сказал Ленард, - но я не хочу этого, я буду есть то, что едят остальные. Хальб развел руками. - Как Манштейн? Говорят, ему дали новую технику. - Я не верю в Манштейна, - сказал Хальб. - В этом я разделяю взгляд командующего. И привычно, вполголоса, так как уже долгие годы все, что он говорил, относилось к категории высокой секретности, он произнес: - У меня имеется список, это партийные друзья и работники безопасности, которым будут при приближении развязки обеспечены места в самолетах. В этом списке и вы. В случае моего отсутствия инструкции будут у полковника Остена. Он заметил вопрос в глазах Ленарда и объяснил: - Возможно, мне придется полететь в Германию. Дело настолько секретно, что его нельзя доверить ни бумаге, ни радиошифру. Он подмигнул: - Напьюсь же я перед полетом, не от радости, а от страха. Советы сбивают много машин. Ленард сказал: - Товарищ Хальб, я не сяду в самолет. Мне стыдно будет, если я брошу людей, которых я убеждал драться до конца. Хальб слегка привстал. - Я не имею права отговаривать вас. Ленард, желая рассеять чрезмерную торжественность, проговорил: - Если возможно, помогите моей эвакуации из штаба в полк. Ведь у меня нет машины. Хальб сказал: - Бессилен! Впервые совершенно бессилен! Бензин у собаки Шмидта. Я не могу и грамма добыть. Понимаете? Впервые! - и на лице его появилось простецкое, не свое, а может быть, именно свое, выражение, которое и сделало его неузнаваемым для Ленарда в первые минуты встречи. 35 К вечеру потеплело, выпал снег и прикрыл копоть и грязь войны. Бах в темноте обходил укрепления переднего края. Легкая белизна по-рождественски поблескивала при вспышках выстрелов, а от сигнальных ракет снег то розовел, то сиял нежной мерцающей зеленью. При этих вспышках каменные хребты, пещеры, застывшие волны кирпича, сотни заячьих тропинок, вновь прочерченных там, где люди должны были есть, ходить в отхожее место, ходить за минами и патронами, тащить в тыл раненых, засыпать тела убитых, - все казалось поразительным, особенным. И одновременно все казалось совершенно привычным, будничным. Бах подошел к месту, которое простреливалось русскими, засевшими в развалинах трехэтажного дома, - оттуда доносился звук гармошки и тягучее пение противника. Из пролома в стене открывался обзор советского переднего края, были видны заводские цехи, замерзшая Волга. Бах окликнул часового, но не расслышал его слов: внезапно взорвался фугас, и мерзлая земля забарабанила по стене дома; это скользивший на малой высоте "русс-фанер" с выключенным мотором уронил бомбу-сотку. - Хромая русская ворона, - сказал часовой и показал на темное зимнее небо. Бах присел, оперся локтем о знакомый каменный выступ и огляделся. Легкая розовая тень, дрожавшая на высокой стене, показывала, что русские топят печку, труба раскалилась и тускло светилась. Казалось, что в русском блиндаже солдаты жуют, жуют, жуют, шумно глотают горячий кофе. Правее, в том месте, где русские окопы сближались с немецкими, слышались негромкие неторопливые удары металла по мерзлой земле. Не вылезая из земли, русские медленно, но беспрерывно двигали свой окоп в сторону немцев. В этом движении в мерзлой, каменной земле заключалась тупая могучая страсть. Казалось, двигалась сама земля. Днем унтер-офицер донес Баху, что из русского окопа бросили гранату, - она разбила трубу ротной печки и насыпала в окоп всякой дряни. А перед вечером русский в белом полушубке, в теплой новой шапке вывалился из окопа и закричал матерную брань, погрозил кулаком. Немцы не стреляли - инстинктом поняли, что дело организовано самими солдатами. Русский закричал: - Эй, курка, яйки, русь буль-буль? Тогда из окопа вылез серо-голубой немец и не очень громко, чтобы не слышали в офицерском блиндаже, крикнул: - Эй, русь, не стреляй голову. Матку видать надо. Бери автомат, дай шапку. Из русского окопа ответили одним словом, да притом еще очень коротким. Хотя слово было русское, но немцы его поняли и рассердились. Полетела граната, она перемахнула через окоп и взорвалась в ходе сообщения. Но это уже никого не интересовало. Об этом также доложил Баху унтер-офицер Айзенауг, и Бах сказал: - Ну и пусть кричат. Ведь никто не перебежал. Но тогда унтер-офицер, дыша на Баха запахом сырой свеклы, доложил, что солдат Петенкофер каким-то образом организовал с противником товарообмен, - у него появился в мешке пиленый сахар и русский солдатский хлеб. Он взял у приятеля бритву на комиссию и обещал за нее кусок сала и две пачки концентрата, оговорил для себя сто пятьдесят грамм сала комиссионных. - Чего же проще, - сказал Бах, - пригоните его ко мне. Но, оказывается, в первой половине дня Петенкофер, выполняя задание командования, пал смертью храбрых. - Так что ж вы от меня хотите? - сказал Бах. - Вообще между немецким и русским народом давно велась торговля. Но Айзенауг не был склонен к шутке, - с незаживающим ранением, полученным во Франции в мае сорокового года, его два месяца назад доставили в Сталинград на самолете из Южной Германии, где он служил в полицейском батальоне. Всегда голодный, промерзший, съедаемый вшами и страхом, он был лишен юмора. Вот там, где едва белело расплывчатое, трудно различимое во мраке каменное кружево городских домов, Бах начал свою сталинградскую жизнь. Черное сентябрьское небо в крупных звездах, мутная волжская вода, раскаленные после пожара стены домов, а дальше степи русского юго-востока, граница азиатской пустыни. В темноте тонули дома западных предместий города, выступали развалины, покрытые снегом, - его жизнь... Зачем он написал из госпиталя это письмо маме? Вероятно, мама показала его Губерту! Зачем он вел разговоры с Ленардом? Зачем у людей есть память, иногда хочется умереть, перестать помнить. Надо же ему было перед самым окружением принять пьяное безумие за истину жизни, совершить то, чего он не совершал в трудные долгие годы. Он не убивал детей и женщин, никого не арестовывал. Но он сломал хрупкую плотину, отделявшую чистоту его души от мглы, клокотавшей вокруг. И кровь лагерей и гетто хлынула на него, подхватила, понесла, и уж не стало грани между ним и тьмой, он стал частью этой тьмы. Что же это произошло с ним, - бессмысленность, случай или то законы его души? 36 В ротном блиндаже было тепло. Одни сидели, другие лежали, задрав ноги к низкому потолку, некоторые спали, натянув на головы шинели и выставив босые желтые ступни. - А помните, - сказал особо худой солдат, оттягивая на груди рубашку и оглядывая шов внимательным и недобрым глазом, которым все солдаты мира оглядывают швы своих рубах и подштанников, - сентябрь, подвальчик, в котором мы устроились? Второй, лежавший на спине, сказал: - Я уже вас застал здесь. Несколько человек ответили: - Можешь поверить, подвал был хорош... Там кроватки были, как в лучших домах... - Под Москвой тоже люди отчаивались. А оказалось, мы махнули до Волги. Солдат, рубивший штыком доску, в это время открыл дверцу печки, чтобы сунуть в огонь несколько полешек. Пламя осветило его большое небритое лицо, и оно из серого, каменного стало медным, красным. - Ну, знаешь, - сказал он, - радоваться тому, что из подмосковной ямы мы попали в более вонючую. Из темного угла, где были сложены ранцы, раздался веселый голос: - Теперь-то ясно, лучшего Рождества и не придумаешь: конина! Разговор коснулся еды, и все оживились. Заспорили о том, как лучше отбить запах пота у вареного лошадиного мяса. Одни говорили, что надо снимать с кипящего бульона черную пену. Другие советовали не доводить варево до бурного кипения, третьи советовали вырубать мясо из задней части туши и не класть мерзлое мясо в холодную воду, а кидать его сразу в кипяток. - Живут хорошо разведчики, - сказал молодой солдат, - они захватывают продукты у русских и подкармливают ими своих русских баб в подвалах, а тут какой-то дурак удивлялся, почему разведчикам дают молодые и красивые. - Вот уж о чем я теперь не думаю, - сказал топивший печь, - не то настроение, не то питание. Детей бы повидать перед смертью. Хоть на часок... - Офицеры зато думают! Я встретил в подвале, где живет население, командира роты. Он там свой человек, семьянин. - А сам что ты делал в этом подвале? - Ну, я, я носил белье стирать. - Я одно время охранял лагерь. Насмотрелся, как военнопленные подбирают картофельные очистки, дерутся из-за гнилых капустных листьев. Я думал, - ну, это, действительно, не люди. Но, оказывается, и мы такие же свиньи. Голос из полутьмы, где были сложены ранцы, певуче произнес: - Начали с кур! Резко распахнулась дверь, и вместе с круглыми сырыми клубами пара возник одновременно густой и звонкий голос: - Встать! Смирно! Это слово прозвучало по-старому, - спокойно и неторопливо. Смирно относилось к горечи, к страданиям, к тоске, к злым мыслям... Смирно. В тумане мелькнуло лицо Баха, заскрипели п