ги. Они стояли возле женского туалета, ожидая, пока туда кто-нибудь войдет, желательно в одиночестве. Если следом за посетительницей в туалет спешила следующая, ее останавливали и говорили, что все места в туалете заняты: видишь, сами стоим, ждем. В туалете женщину, приставив к шее нож, без церемоний обыскивали, отбирали деньги и золото и спокойно уходили, пока рыдающую жертву на выходе задерживала все та же группа прикрытия. Однажды Марина видела, как цыганки возле туалета с радостными криками и объятиями здоровались с другой цыганкой - наверное, давно не виденной общей знакомой. Перездоровались, затеялся разговор. По интонациям и жестам можно было легко догадаться, о чем они говорят. Как дела да чем занимаетесь? В клокотанье цыганской речи постоянно слышалось - громко и хвастливо - слово "рэкет". Рэкетом, мол, занимаемся. Новое дело. Прибыльное. Смотри, как все налажено. После того, как Марина, немного ошалевшая от радости, пересчитала и спрятала деньги, тетка насела на нее с новым требованием: - Купи у меня купальник. Тебе же нравятся. Уступлю тебе хорошо. Удар застал Марину врасплох. - Погоды еще будут долго. Может, выедешь куда. А на следующий сезон - страшно подумать, сколько они будут стоить! Вот этот вот тебе пошел бы или этот. Марина смотрела на устроенную перед ее глазами карусель бретелек, чашечек, бикини - и снова думала запретное: как бы он смотрел на нее в этом купальнике, как улыбался бы, как они выглядели бы, шоколадные на желтом песке, как кто-нибудь поодаль говорил бы: "Какая красивая пара". Но она взяла себя в руки, резко попрощалась и пошла к остановке. Она вспомнила, что никогда, даже когда у них с Митей все только расцветало, она не думала с таким наслаждением, как бы они смотрелись вместе, не чувствовала этого размаха перед полетом, только лишь представив себя возле него. С Митей все было иначе. Нет, она не выбирала его с холодной, как у Дзержинского, головой. Что-то заманчиво переливалось и мерцало в душе, Марина решила: да, оно - и пошла на эти огни. Но теперь вдруг такими жалкими и бледными казались те переливы. Да и где они? Кристоф оценил бы ее вкус? Она обругала себя дурой, напомнила себе о сыне и прибавила шагу, будто пыталась оторваться от слежки. - Хватит! На повороте, остановившись перед проезжающим со звоном и лязганьем трамваем, Марина заметила, что за ней следят. Старая толстая цыганка с рынка подотстала, но две совсем еще маленькие, лет десяти, девочки стояли неподалеку, оглядываясь то на нее, то на догоняющую их с пыхтением старуху. Марина вспомнила, что ей предстоит спускаться в темный подземный переход, и по спине пробежали мурашки. Бежать? Но она вдруг подумала, что это может совершенно катастрофически сказаться на ее хлипкой обуви. Она свернула вправо, на оживленную улицу, и неожиданно для себя зашла в парикмахерскую. - Проходите, пожалуйста, - пригласили ее. - Слушаем вас. - Я бы постриглась, покороче, - сказала она, садясь в кресло. - И покрасила волосы. - В какой цвет? - Блондинкой. Радикальной блондинкой, - и подумала: "Интересно, что он скажет?" Да не думай же ты об этом! Что из этого получится?! Какой у всего этого исход?! Митя, Ваня. Ваня, Митя. Очаг? Но стоило ему появиться на горизонте, как тут же тускнел очаг и любые спасительные мысли о сыне становились какими-то посторонними, застывали, как в детской игре "замри-отомри", и она смотрела на них, не веря, что может делать это так отстраненно. Не веря, что она такая, что это она, - Марина пыталась и на себя взглянуть со стороны. И все кружилось, выходило из-под контроля. В этой кутерьме только одно оставалось отчетливо и ясно: она хочет быть с ним. Она приходила на факультет за полчаса до начала рабочего дня и бесцельно ходила вдоль стеллажей с микроскопами, изогнувшими свои нержавеющие шеи, переставляла колбы, по которым разливалось раскрашенное строго по науке, в семь цветов, утреннее солнце. ?Она швырнула ему под ноги лоток с колбами и сказала, чтобы он никогда не смел заговаривать с ней об этом. На геофаке с ней заговаривали и не о таком, но Марина никогда не била колб. Кристоф стоял, выставив ладони над головой: "Surrender, сдаюсь", - и улыбался. Его улыбка, ослепительная, как прожектор, имела над ней власть. Ее всегда притягивали такие улыбки - и зубы, достойные небожителей. Раньше она восхищалась ими в кино. Она поняла - с такими зубами человек выглядит надежным и честным: видишь, я открыт, во мне нет ничего, чего бы я стеснялся, даже во рту. Как бы она ни злилась на Кристофа, его улыбка действовала безотказно. На звук разлетевшегося стекла вошел Си Си, бессменный ректор факультета. Посмотрел на Кристофа, на осколки, шевельнул стрижеными бровями. - Извинитье, я всо уберу. - Да убрать-то есть кому. - Ректор посмотрел на Марину. - Дак колб не напасешься. Марина оставалась неподвижна. Ректор постоял некоторое время, глядя с интересом, как куратор проекта, профессор, норвежец, заметает стекло на совок, пока лаборантка смотрит в микроскоп, и ушел задумчивый. Марина повторяла про себя молярные массы и валентности и прижимала глаз к окуляру, погружаясь в прямоугольничек солнца, утыканный разноцветными чешуйками, иголками, кубиками кристаллов. Кристоф читал за своим столом и время от времени - она видела его смешные отражения в зеркалах других микроскопов - улыбался. В нездоровой тишине самые мелкие звуки распухали и заполняли комнату: шелест страниц, стук предметного стекла о металл, долгие шаги по длинному-длинному коридору их подвального этажа. Работа помогала ей забыться. Вообще Марина заметила, что вся работа, происходившая вокруг нее, нужна была тем, кто ее делал, главным образом, для того, чтобы чем-то себя занять. Платили на факультете от случая к случаю, но народ приходил каждое утро. Каждое утро начинались занятия, в лабораториях что-то взвешивалось, измерялось, растворялось и растиралось в порошки. И все катилось само собой. И все чего-то ждали. И были полны планов. Клинических наполеоновских планов. На фоне Кристофа, никогда не рассказывавшего с горящими глазами, что он придумал сделать, чтобы разбогатеть, всегда делавшим все свои дела ловко и собранно, коллеги по кафедре выглядели особенно нелепо. Живые картинки, иллюстрирующие закон инерции, нагнетали на нее черную апатию. От этих людей в неживой одежде, идущих по подземным коридорам, говорящих какие-то бессмысленные, ненужные фразы, занятых безнадежно не нужными другим людям делами, веяло склепом. Она боялась этих провисших свитеров и стоптанных каблуков. Было страшно катиться только потому, что тебя когда-то толкнули. Среди ночи, едва задремав, она вскакивала, будто на голову ей падал камень. Не было просвета. Марина посмотрела на коробки с образцами, на ободранные шкафы, на кость археоптерикса. Закрыла и открыла глаза. Остались на своих местах коробки, шкафы, кость археоптерикса. Он уедет через месяц, она останется среди всего этого. Откроет и закроет глаза - ее жизнь пройдет. А здесь все опять останется, как прежде: коробки с образцами, ободранные шкафы, кость археоптерикса. С костью уже ничего не случится. Все самое приятное и страшное с ней произошло миллионы лет назад. В самом начале было иначе. В самом начале она чувствовала себя фаворитом, выходящим на дорожку в окружении аутсайдеров. И очень переживала по этому поводу. Но когда дали старт, она вдруг увидела, что на финише уже кто-то маячит, кто-то ходит вдоль трибун, задрав руки в победном жесте, какие-то люди уверенно восходят на пьедесталы. А когда она, легкая и упругая, пересекала финиш, на трибунах ветер катал брошенные газеты и равнодушный дворник мел дорожки. - Позвольте вам заметить, Мария Сергеевна, что вы поступили нецивилайзовно, - сказал он, закрывая справочник. - Нет? Нецивилизованно, так? - Чего же вы хотите, Кристофер Майклович, если это слово по-русски даже произнести проблематично. Даже вам, Кристофер Майклович. - Приглашение пойти в ресторан воспринимается как ньепрыличност! Вьед тут даже от мужа нет, что скривац. - Сорок восьмое по счету предложение, когда на предыдущие сорок семь был дан отрицательный ответ, воспринимается как неприличность, Кристофер Майклович, даже если это предложение присесть на диван. Но веселья никакого не было. Была ярость. Она таки закончила школу с этой проклятой золотой медалью, которая так нужна была всем. Она отучилась на геофаке на повышенную стипендию. В роддоме, в окружении кряхтящих и вздыхающих рожениц, Марина отворачивалась к стене и погружалась в мечты. Она не хотела сбиваться с настроя, слушая нытье и жалобы. Мечты выстраивались в триумфальные арки. Очки в золотой оправе и строгий деловой костюм. "Мария Сергеевна, водителя отпускать?" Молодая мама под руку с взрослым красивым сыном. Все вокруг предвещало победу. Ростки победы крошили асфальт и нежно сверкали? Из всех слов, которыми пыталась объясниться с нею новая жизнь, Марина выбрала старенькое, простое и внятное, но заигравшее по-новому, как отмытое от грязи кольцо: успех. Успешный ученый. Успешный политик. Успешный бизнесмен. Успешная компания. Успешный мужчина. Успешная семья. Реже, но с большим шиком: успешная женщина. Было, конечно, неясно, как должен выглядеть ее успех. Но она была готова к Великой Битве. - Мария Сергеевна, обещаю вам больше никогда не приглашать вас в ресторан, - говорил он через час тяжкого молчания. - Позвольте в знак примирения сходить за тортом? - Прямо-таки патологическое влечение меня накормить, Кристофер Майклович. Мог ли он догадаться, этот молодой норвежский профессор, что, согласись она на ресторан, ей просто не в чем было бы пойти? Кристоф, конечно, лукавил, когда говорил, что тут нечего скрывать от мужа. В нем было много лукавства. В этом обезжиренном теле жил характер аббата Тука. А она представляла северных европейцев простоватыми. Почему-то простоватыми и молчаливыми. Кристоф ходил за тортами в магазин напротив. Чайник вскипал все в той же тугой тишине. Она выдвигала ящик стола, и в нем совершенно по-кухонному звякали вилки и ложки, перекатывались стаканы. - Знаешь, я ведь болше не поеду суда, в Россию, и? - Почему? - Опасно. Опасныя страна. Вот встретил тебья и? тепьерь кто меня спасет? Ну, не перебывай. Да. Вся жизнь буду помнить этот яшщик. - Вот как? Ящик с посудой? - Это совьершенно характерныя черта? нет, деталь. Понимаешь? надо сказать? вот колбы, да? Эти майкроскопи, сделанные в тридцат втором году, да? Все это вот вокруг: справочники, породы, так? Кость аркеоптерикса, так?.. И потом открываешь ящик, и он звенит, как на кухне! Это так должно здэсь быть, хотя это эбсолутно невозможно. У меня на кухне не стоит майкроскоп, нет. В России так должно быть. Неожиданно. Вот, да? неожиданно. ?На следующий день после того, в который она стала блондинкой, с неизменным мешком картошки и новыми строгими советами приезжала мама. Всегда приезжает без предупреждений: проверяет. Вошла в сопровождении таксиста, который за отдельную плату поднял картошку на этаж; Митю она принципиально не утруждает: "А зачем? Что мне, денюжки жалко? Мы с отцом и не тратим почти, все свое, с огорода". Мать посмотрела прохладными глазами на ее короткие белые волосы. - Зачем? Блондинок - как собак нерезаных. Они затащили картошку в комнату, мама прижалась потной щекой к ее щеке, сказала: "Здравствуй, дочка", - и принялась рассказывать, как у них обворовали дальний участок, всю картошку унесли, а помидоры не столько унесли, сколько потоптали. Митя с Ваней были на стадионе. Светлана Ивановна по субботам ездила к подруге смотреть розыгрыш "Русского лото", поскольку у них плохо показывала РТР. Возвращалась обычно к вечеру: чтобы молодым не мешать. Мама торопилась - между автобусами у нее полтора часа, а за полтора часа нужно и новостями поделиться, и расспросить. Рассказывая, она ходила по комнате, заглядывала на полки, читала корешки книг. Мазнула пальцем по самой верхней полке и показала ей приставшую к пальцам пыль. Выслушав про то, как они живут вчетвером, как тяжело ужиться ей со свекровью, махнула рукой. - Ерунда. Твоя по крайней мере истерик не закатывает. Аглая Степановна, царство ей небесное, еженедельно на пол брыкалась, кричала, что я ее отравила. Сожрет две тарелки борща, бутербродами закусит - и на пол. На каждый ее рассказ о том, как она осваивает науку выживания, мать лишь одобрительно качала головой: молодец, молодец, а вот тут я бы немного не так сделала? И Марина почувствовала такую удесятеренную ярость, что чуть не швырнула об стену стоявшую на столе вазу - видимо, сказался недавний терапевтический опыт с колбами. Она поняла, что она категорически, категорически не согласна с таким взглядом на жизнь, согласно которому, чем труднее и немыслимее преодолеваемые препятствия, тем полноценнее и праведнее жизнь, тем больше поводов для того, чтобы говорить себе вечерам: "Молодец, молодец". Мама высказала желание сходить к внуку и зятю на стадион, посмотреть, как они там гоняют мяч, и Марина вдруг придумала, что - ах! - она что-то забыла на факультете - сепаратор выключить, - нужно сбегать, а то взорвется. - Так что ты, и в субботу работаешь? - Не всегда. Правительственный заказ. Кристоф там, она знала, сегодня он набивает в свой компьютер данные с контрольных точек. Данные задержали на две недели, должны были привезти вчера, пока она стояла на вещевом рынке. Их нужно обработать к утру понедельника, и Кристоф будет сидеть допоздна. Мама пожала плечом: беги, раз надо. "Наверняка обиделась", - подумала Марина. Со стадиона ей нужно будет отправляться прямиком на автовокзал, а она любит, чтобы с ней прощались чинно, по порядку: дочка, зять, внук. Ветерок приятно холодил голый затылок, и она почувствовала себя так, как чувствовала на втором курсе, когда постриглась так же коротко: легкой и готовой к счастью. Солнце было медовым. Кристоф повернулся к ней от монитора, и выражение каменной сосредоточенности быстро растворилось в улыбке. - Ньеожиданно! - кивнул он на ее прическу. - Ньеожиданно хорошо, по-русски. - И показал на листки, лежащие на столе. - Но это эбсолутно не настоящи данные! Это так не может быть, такие отклонения. Они записалы от? - От балды, - подсказала она ему и улыбнулась в ответ. "Он все понял", - догадалась Марина. Она так и стояла в открытой двери. Ей нужно было несколько секунд, и Кристоф терпеливо молчал, не отводя глаз. Она была благодарна ему за это терпеливое молчание, за его тактичность. Кристофер Медведев. Красивый и талантливый мужчина. Ее мужчина. Или это все было неделимо: красота и талант - и называлось каким-то одним, пока что не знакомым ей словом? Да, именно, и он может так обворожительно класть ногу на ногу и так улыбаться, потому что он молодой красивый профессор, свободный и самодостаточный человек. Он больше не был для нее иностранцем. Она больше не считала себя обязанной пригибать и гасить свою красоту, от которой, она знала, мужики вокруг нее стремительно нагреваются до критической точки. Они смотрели друг на друга и молчали. После долгих блужданий она добралась до своих. Здесь ее место. Необходимые ей несколько секунд прошли. Протянув руку вперед, Марина махнула ему: пока - и ушла. Около часа она гуляла вокруг студгородка, собираясь с духом перед тем, как вернуться в общежитие. Через месяц они уехали. Глава 6 Было тихо. От солнца и свежего снега улица казалась алмазной. Митя с Толиком стояли на ступеньках банка. Толик предавался любимому занятию: - Помнишь, как Миша на белой "Вольве" в Дон въехал? Вот салон вонял! А в сквере перед техникумом, кусок которого был виден Мите, между похожей на чашку с мороженым клумбой и спиной красноармейца, укрытой пышной шубой вместо шинели, прошла женщина с коляской. - Помнишь, он на своем первом "очкастом" на тот пенек заскочил? - Помню. - Вот вы?сь, пока снимали! Кэ че, так сами и не смогли, кран подгоняли. Того "Мерса" давно след простыл, а пенек вон, из снега торчит. Вот жизнь! Женщина с коляской не спеша шла по скверу. Она притягивала его внимание. Издали, сквозь сверкающие алмазным блеском ветви, лица ее видно не было. Просто женщина с коляской. Расплывчатая. Абстрактная женщина. Она могла бы быть любой. Полной, худенькой, симпатичной, не симпатичной, киской, тигрицей - кем хочешь. Пластилин. Лепи, если умеешь. Могла бы быть Мариной. Запросто. Марина гуляла с Ванечкой на пустыре перед физфаком. НИИ ФОХ располагался как раз позади физфака. Иногда, выходя из института, Митя издали видел их. Марина издалека выглядела такой же расплывчатой. Заметив его, она махала ему рукой? Он представил, что это она там, в сквере. Дожидается. Пока не заметила, что он стоит на крыльце. Он может ее позвать: "Марина! Я сейчас!" Он даже поднял руку? Толик повернулся на это его движение, и Митя сделал вид, будто почесал голову. - Ладно, пойду в магазин сгоняю. - Толик шагнул на тротуар. "Давай, а я к своим пойду", - будто бы сказал Митя и тоже спустился по ступенькам. Дальше продолжать игру не стоило. Хватит. Началось, как водится, случайно. Давно, еще до того, как в его жизнь вернулась Люська. Митя в очередной раз поменял квартиру. Новая хозяйка оказалась старушкой бдительной, полной нешуточных принципов. Принципы сидели в ней прочно, как стальные прутья в железобетоне. Хозяйка нагрянула в первый же вечер и застала Маринкино платье развешенным на веревке в ванной. (Опрокинул чай на сумку, в которой хранил ее вещи.) - Чье? - вскинула хозяйка синие рисованные брови. И Митя от неожиданности ответил первое, что пришло на ум, - правду: - Жены. Сложив руки на животе, как на трибуне, старушка посмотрела на Митю долгим давящим взглядом. - А вроде ж говорил, что ты один. Я ж спрашивала. Ты сказал: один, не женатый. Я еще не хотела сдавать. - Да женатый, женатый. - А врал зачем? - коротко раскинула она руками и снова уложила их на живот. - А врал? Поссорились. Разводиться думали. - Передумали? - Передумали. Прошла в комнату, огляделась. Не найдя больше следов, снова обернулась к нему. - Паспорт покажи. Все-таки было в ней что-то из тридцать седьмого. Гремя огнем, сверкая блеском стали. И он показал ей паспорт. - Ешкин кот! И дите есть! Как же вы тут разместитесь-то? Я б и не сдала, если б знала. - Он не здесь? Сын за границей. Учится там, учится за границей. Мы вдвоем с женой. - Надо же! Исследовав страницу за страницей, старушка сделалась приятной, как букет ландышей. - Марина, значит. И где ж она? - А-а? на работе. Она в университете на кафедре работает. У них а-а? аврал. Отчет сдают. Она ушла тогда задумчивая, кокетливо качнув в дверях пухлым пальцем. - Но врать все ж таки негоже. Нагородил черт-те что. - И фыркнула, уже повернувшись спиной: - Чудной. Разводиться, мол, думали. А Митя разодрал и швырнул в мусорное ведро злополучное платье и вечером напился в дрова. Имя той бдительной старушки вылетело из памяти безвозвратно. Сколько их было, старушек, сдающих квартиры и флигели! Он помнит только фамилию. Прокофьева. Гражданка Прокофьева. Хозяйские проверки проходили регулярно каждый понедельник, и регулярно каждый понедельник Митя был вынужден освежать декорации. Неизменное отсутствие жены, однако, вызывало подозрения: "Когда ж она бывает-то? Взглянуть бы". Праздный интерес чужого человека был неприятен. Но Митя уже втянулся в игру. Сначала трудно, ломая себя, затем спокойно и, наконец, с азартом. Усыпить бдительность гражданки Прокофьевой, однако, оказалось задачей для него непосильной. Вскоре Мите пришлось изведать мощь ее праведного гнева. Склонность к слежке у нее была феноменальной, сын ее оказался мент. - Маньяк, не иначе, - кричала гражданка Прокофьева на весь двор. - Мама, идите в дом, разберемся, - ворчал сын, старший наряда. От него жарко пахло семечками. По дороге, сидя рядом с Митей на заднем сидении "бобика", он увлеченно сплевывал шелуху на Митины колени. В приемнике, как полагается, были зарешеченные окна и массивный казенный стол, но вдоль стен почему-то - кинотеатровские откидные кресла, исписанные лаконичным фольклором. Милицейский капитан, дежурный, под смешки заинтересовавшегося историей наряда листал его паспорт, грубо шелестя страницами, будто и вовсе хотел порвать их, и спрашивал, спрашивал, брезгливо прикрикивая: - Ммм... Чего-чего?! Выплюнь ? изо рта, говори нормально. Где твоя жена, Мария Анатольевна Вакула, в девичестве эээ? как? Володина? Убил? Расчленил? Где спрятал, говори! Митя краснел, кашлял. - Чего-чего?! Громче! В приемнике, в который то и дело вбегали, вводили, куда выкрикивали из коридора фамилии, добавляя к ним, будто титулы, матерные частицы, Митя рассказал все. Правду. Понукаемый дежурным капитаном, рассказал правду с подробностями. С противными протокольными подробностями, которые никогда ничего не проясняют, которые швыряют под ноги публике твое несвежее белье и выставляют тебя голым посреди кабинета. - И с ним уехала? В каком году, говоришь?.. Ммм... Значит, кинула отечественного производителя? Чао, чао, чао, дорогой! Капитан, пятнисто румяный, словоохотливый, имел, очевидно, репутацию весельчака. - А ребенка как вывезла?.. Ммм... Громче! - Попросила с сыном повидаться, Москву ему показать. Отвез ей сына. - Сам отвез? - Сам. - Ну, а из Москвы-то вывезла-то как? Если она уже фактически, как я понимаю, иностранка была? - У ваших московских коллег надо спросить. Эта фраза стоила ему ночи, проведенной в камере приемника. В углу дрожал протрезвевший пенсионер, в коридоре кого-то били, а Митя смотрел в темную стену и не спеша вспоминал то, что давно вспоминать себе запретил. Наверное, той ночью Митя окончательно и бесповоротно возненавидел правду. Что от нее, от правды? Счистить с жизни гладкую красивую кожуру, выложить добытый плод, пресный и бледный, на всеобщее обозрение. Берите, граждане, пробуйте. Правда - всегда для многих, для всех. Одна - для умника и полудурка. Налетай, кому приспичило! Любительница площадей и тысячеглазых аудиторий. Публичная девка, сделавшая карьеру революционерки. Правда? Иногда, понемногу. В лечебных целях. И не забывать, что это в принципе аморально. Митя, конечно, со временем пришел в себя. Но нездоровой игрой увлекся непоправимо. Случилось так, что роман с фантомом вдохнул в него жизнь. Он стал стелить на двоих. Надел обручальное кольцо. Стал бриться каждый день. Восьмого марта он отправился в "Ив Роше" и, нанюхавшись до оскомины, доведя продавщицу до трясучки, купил модную туалетную воду. Неизвестно, как долго бы продлилось это, но в самый разгар своих фантазий он повстречал Люсю. - Митенька! - Люська! Люсю он встретил в фойе театра. И эта новая встреча - после той, на ночной лестнице Бастилии - будто связала для него порвавшееся время. - Бог мой, а я ходил к тебе, твоя мать сказала, ты переехала. - Она еще жива? Да, переехала. Давно уже. - Какая ты - ух ты, какая ты! Как я рад тебя видеть! - А ты почему без Марины? Он не ответил ничего, бегло соорудил на лице неопределенное выражение и перевел разговор на другую тему. Митя перестал наведываться к Люсе почти сразу после свадьбы. На свадьбу Люся пришла, но не в качестве дружка: Митин план действительно показался свадебной коллегии неуместным маскарадом. Как-то само собой вышло, что после свадьбы дружба пошла на убыль. Спохватываясь, Митя время от времени ездил на Братский, но скоро они с Люсей обнаружили, что совсем выросли из старой дружбы, а ничего нового впереди не наблюдалось. Пункт А без пункта Б. И нить оборвалась. Потом, как и у многих, приключилась нищета, как-то очень быстро выпотрошившая инстинкты не первой необходимости. Инстинкт общения этой операции подвергся в первую очередь. В самый разгар нищеты родился Ванечка. Митя по-настоящему вспомнил про Люсю только после того, как Ваня уехал к матери в Осло. Проснулся однажды утром и, не завтракая, будто куда-то опаздывал, торопливо и неаккуратно побрившись, отправился к ней. Но на Братском она уже не жила, Елена Петровна, ее мать, окончательно опустившаяся и обуглившаяся от алкоголя, ничего о ней не знала. И он не знал, где ее искать. - Как я рад, Люсечка! В театр Люся пришла одна. Как и Митя. Это как-то по-сиротски роднило. Он вдруг почувствовал, что хочет все-все ей рассказать - прямо сейчас, схватить за руку, утащить за портьеру гардероба и там, в шеренгах пустых шуб и пальто, рассказать все. Всю свою жизнь. Про то, как Марина? Про то, как Ваня? - Я думал, я один тут такой, кто в одиночку в театр ходит. - Тю, а я думала, что - я. За это ее смешное "тю", сохранившееся с тех самых пор, Митя готов был ее расцеловать: хоть что-то осталось неизменным. Но не расцеловал. Он ничего ей не рассказал - быть может, потому, что она больше не спрашивала. Весь антракт проболтали о какой-то ерунде, о прохрарирванных простынях бабы Зины, о Бастилии с ее нравами. Будто только эти древности соединяли их. Позже у него больше не возникало желания поделиться с Люсей всем-всем, и все сложилось так, как сложилось. Жаль стало разрушать свою уютную фата-моргану, отстроенную на голом месте, посреди непроходимой пустоты. Да и ради чего, ради той же затасканной правды? Митя сказал Люсе, что Марина в командировке. Скоро после встречи в театре как-то очень незатейливо, будто это теперь само собой разумелось, они стали любовниками. К тому времени он настолько обжил сооруженный им мираж, что повел ее легко и уверенно - мимо несуществующей опасности быть застуканными вернувшейся в неурочный час Мариной, по запутанным тропинкам вымышленного адюльтера. Было совсем несложно убедить ее в том, что она - любовница. Вылепить человека из вакуума оказалось и вовсе делом плевым. Маринкины вещи, кочующие с ним с квартиры на квартиру, висели в шкафу. Ее поношенные тапочки стояли в прихожей. На кухне передник с припаленным краешком, в ванной разлохматившаяся зубная щетка и косметичка. Она здесь. Только что вышла, приезжает завтра. "Чем это так пахнет?" - "Утром приготовила рагу. Будешь?" Несколько следов тут и там - и обман завершен. Пара историй, сдвинутых из прошлого в настоящее. Вот он, фантом: повесил блузку на дверную ручку, бросил на кухне разонравившуюся помаду, забыл снять с батареи давным-давно высохшие колготки. Были, конечно, шероховатости, как без них. Самой трудной деталью фантома оказался именно гардероб. - Слушай, она у тебя, как привидение. - В смысле? - Как тебе сказать? Вот вещи ее где, например? Одежда? Зимняя, например. - Зимнюю она к маме все время отвозит. Я ей говорю: зачем опять отвозить за тридевять земель? А она все равно. Говорит, и так на баулах живем. А потом, знаешь, она же в разъездах все время. Так в сумке и хранит. У нее одежда-то вся: джинсы да ветровки. Сам удивляюсь, как она так умудряется? Никогда не распакует, не развесит. Настоящий геолог. - Это оттого, что у вас детей нет, а вовсе не из-за геологии. И? давно хотела спросить... - Люся распахивала створки шифоньера. - Вот этот сарафан, юбка? такие за год до Потопа носили. Она что, это носит? Митя мямлил многозначительно: - Любимые вещи, так бывает, носишь и носишь и? носишь? Но он любил поговорить с Людой о Марине. - Недавно чуть не спалила, - заявлял он, трагически вздохнув и отведя глаза. - Да? - Ты кому-то звонила, телефон на газете записала. Она увидела. Чей, говорит, почерк? Пришлось сказать, что хозяйка заходила, звонила. - А если у хозяйки спросит? - Может, забудет. Та раньше, чем через месяц, не заявится. - Она ревнивая? - Да не сказал бы. К тому же я все это время никак не подавал повода для ревности. Это только с тобой? в первый раз. Люся рассмеялась. - Ой, Мить! Ну ты прям как девочка-целочка: в первый раз, в первый раз? Оставались, конечно, шероховатости. ?К начальнику Ворошиловской ПВС была отдельная очередь, компактная. Начальник приходил попозже. Они ждали его, сбившись в стайку возле узкой двустворчатой двери. Погода была гораздо теплее, чем в позапрошлую субботу. От людского дыхания тамбур с некрашеными деревянными полами пропарился, как в сауне, и источал терпкий древесный дух. Кружилась голова. Пыхтящие старухи обмахивались платочками. Какая-то женщина хлестала по щекам плачущую девочку. Начальник пришел немного позже. По тому, как человек в дымчатых очках и погонах майора двинулся к двери, очередь поняла: начальник - и торопливо расступилась. Выглядел он на удивление неопрятно. Помято и обмякло. Майорские погоны смотрелись на нем, как на новогодней елке. "Вот он, - тяжело подумал Митя, - человек с красным карандашом. Вот он, Тот, Кто Выдает Гражданство". - Заходить можно? - Да я сам еще не зашел. Во дают! Позову, когда можно. Дверь за ним закрылась, очередь вздохнула. Они ждали и ждали, но из-за двери не слышалось ни звука. - Я зайду? - спросил Митя у впереди стоящих. Ни у кого не было желания нарываться, но и простоять до обеда не хотелось. Кто-то в очереди рассказал, что вчера он начал принимать за полчаса до обеда. Очередь равнодушно промолчала. Держа наготове паспорт, Митя протиснулся в кабинет. Начальник стоял боком, из-под форменной сорочки выглядывала полоска волосатого живота. Перед начальником стоял милицейский сержант, глядевший в пол с болезненной улыбкой. В нем чувствовалось напряжение. - И где нашел? - весело спросил Николай Николаевич. - Какая разница? - Интересно же. - Где нашел, там больше нет. - Сержант постарался взглянуть прямо, но тут же уткнул взгляд в пол и улыбнулся так, будто собирался кусаться. - Нет, ну так, как ты тогда, так нельзя, нельзя. Надо же контролировать, - шепнул Николай Николаевич, наезжая своими дымчатыми очками, как кинокамерами, и хмыкнул. - Мало ли что. Каким-то образом стало совершенно ясно, о чем они говорят. Будто застал в кабинете не обрывок разговора, а непосредственно события, о которых шла речь. И главное, была откуда-то уверенность, что к потере и находке пистолета прямое отношение имеет Николай Николаевич. Судя по затравленным улыбкам, была такая уверенность и у сержанта. - Да, братец, ты был в ударе. Сержант снял фуражку, вытер лоб. - А кто не был? - Но потерял только ты. Они, конечно, заметили вошедшего Митю, но нисколько не смутились. Могли бы прогнать, но не стали. Милицейский сержант скоро ушел в соседний кабинет. Николай Николаевич остался в отличном расположении духа, все еще посмеивался сам с собой, перебирая бумаги на столе. Наконец кивнул Мите. - Что там? - Вам Сергей Федорович звонил по моему вопросу. - Очень может быть. И что за вопрос? - У меня с гражданством? Не дослушав, Николай Николаевич протянул руку, ковырнул пальцами воздух. - Паспорт давай. Долго он паспорт не рассматривал. Открыл на нужной странице, тут же закрыл и шлепнул о стол. - П?ц! - Что, извините? - П?ц, говорю! Ничего ты тут не сделаешь. Мог бы не ходить. Разве Сергей сам не мог тебе сказать? - Ничего не сделаешь? - Н-ни ? ! - А почему? - Потому что закон приняли, я ничего тут сделать не могу. Ну, давай, беги, а то там очередь. - До свиданья. Всего хорошего. - Давай, бывай. - Когда Митя уже взялся за дверную ручку, Николай Николаевич вдруг сказал: - Знаешь, мой тебе совет: подожди немного. У них там вроде какие-то дополнения должны рассматриваться. Может, что-нибудь тебе выгорит? - Спасибо. Но мне поскорее надо. Николай Николаевич развел руками. Глава 7 На встречу к Олегу Митя шел наэлектризованный. Он был глобально раздражен. Он был эбонитовой палочкой, потертой о Земной шар. Все сердило его. Особенно мелочи. Особенно банки из-под пива. Банки из-под пива, разбросанные по Большой Садовой. На углу Крепостного рыскал отощалый бультерьер, тыкал голову-болид в двери магазинов, в фонарные столбы. Митя видел его раньше в этом районе. Гуляющий по центральным улицам бультерьер. Суетливые повадки его были совершенно дворняжечьи, грязная шкура в обтяжку смотрелась как одежка, севшая после стирки. Как ему живется на улице? В обществе тех, кто привык облаивать таких, как он. Впрочем, бультерьеру везде, должно быть, живется неплохо. Лучше, чем с хозяином? На улице он собачий царь. Интересно, в чем оно, бультерьерское счастье? В фойе "Интуриста" сидели иностранцы. Крупные светловолосые арийцы утонули в диванах, выставив колени до самого столика. Им достался тот же взгляд, что и пивным банкам. "Эй, арийцы, зачем мне ваши банки под ногами? У самих-то жбаны разноцветные для разного мусора. Почему не поставляете вместе с банками жбаны? Жбаны, мусорщиков в красивых комбинезонах, народ, который бросает банку в правильный жбан?" Олег элегантно опоздал. Ровно на пять минут. Сбежал по служебной лестнице, на ходу договорив по телефону. Сунул телефон в карман и резко выплеснул кисть для рукопожатия: - Привет! И он в ответ лихо хлопнул ладонью по его ладони. Погруженные в пухлый кожаный диван арийцы невольно глянули в их сторону. "Да сидите уже, - мысленно обратился к ним Митя. - Вам не понять". - Извини, задержался. Замотали меня совсем! - Он возмущенно передернул плечами. - Без меня ни шагу. Как дети малые! Мите всегда были симпатичны люди, извиняющиеся в случае опоздания. Особенно тогда, когда можно было бы обойтись без извинений. Олег выглядел заматеревшим. От Чучи, перепутавшего шкаф с туалетом, не осталось следа. Митя решил перейти к делу. Положил на журнальный столик папку, показал: вот, все здесь. - Давай посмотрим, что ты принес. - Олег сел в кресло. Просматривая бумаги, он перекладывал их из одной стопки в другую. Нервно оборачивался на шаги со стороны служебной лестницы, поглядывал сквозь витринное стекло на улицу. "Ждет кого-то", - подумал Митя. - Ксерокопии паспорта, военного билета, заявление? есть заявление? Вижу? Пенсионное, квитанции оплаты госпошлины? Вроде все. - Паспорт сам не нужно? - Ну, ты даешь! Разве можно паспорт отдавать! - Просто спрашиваю. Отодвинув от себя паспорт, Олег сложил бумаги обратно в папку. Папку Митя купил дорогую. С гербом. - Слушай, старик - сказал Олег извиняющимся тоном. - Не успеваем посидеть с тобой, поболтать. Бежать мне надо в Администрацию. Налоговые дела душат - во! - Он хлопнул ладонью под горло. Олег торопился. Худые его пальцы бегали по красному пластику папки, будто собирались сбежать в Администрацию по налоговым делам. - Конечно, конечно. Минуту только. - Митя хотел разобраться с главным. - Денег-то сколько? - Денег? - Олег вскинул брови. - Да погоди с деньгами. Там видно будет. Не торопись. Паспорт новый тебе нужен? - Еще как? - Разберемся. Пойдем, а? Боюсь, опоздаю. Машина моя в ремонте. Чертовы "Мерсы"! Ломаются не хуже "Запорожцев". - Да? А вроде считается, машина суперкласса? - Кто бы спорил! На их дорогах да на их бензине? - Ладно, старик, мне направо. Они стояли перед Областной администрацией. - Жду твоего звонка. - Давай. Завтра я встречаюсь с генералом Фомичевым. С замминистра по общественному порядку. По твоему делу. - Ого! - Зачем мелочиться? К тому же такие вопросы лучше решать наверху. Какая-нибудь пешка из ПВС может и залипушный паспорт подсунуть, верно? - Верно. - Так что, чем выше, тем лучше. - Тебе виднее. - Это да. Ну, пока. Кстати, поздравляю с днем рожденья. Митя удивился, решив сначала, что Олег со студенческих времен помнит его день рождения, но потом понял: он же только что рассматривал его паспорт. Возвращаясь к себе, он прислушивался к тому, что происходило внутри. Внутри было как-то ломко и опасно, будто на тонком льду. Он вспомнил, как в девяносто втором ходил в милицию, в паспортный стол за тем самым "вкладышем о гражданстве". Было очень похоже на посещение Ворошилов-ской ПВС две недели назад. В кабинете его встретил такой же генератор ненависти. Такая же высоковольтная тетка. Только лет ей было побольше, а макияжа не было вовсе. Она смотрела в стол и говорила спокойным голосом, от которого поднимались волоски на руках и ногах. "У тебя временная прописка. Вкладыша не положено. Иди. Следующего пригласи". Было понятно, что человек, пришедший оформлять гражданство, не может просто так, без единого вопроса, развернуться через левое плечо и выйти. Но она сказала именно так: "Не положено. Иди. Следующего пригласи". Она как раз и ждала этих его вопросов, испуга, жалкой суеты в руках и в голосе. Но, почувствовав это, он поступил так, как она не ожидала: в самом деле развернулся через левое плечо и вышел. И это же повторилось с ним через десять лет - в другом кабинете, в другой, открестившейся от советского прошлого стране. Но теперь они добились от него всего: лакейской робости и молчаливого согласия с их глумливым босяцким "тыканьем". Это непрерывно. Это вечно. Они уберегли это от всех российских Армагеддонов, чтобы создать свою невидимую и потому непобедимую империю - империю Хама. И то, что происходит с видимой частью мира, во что она сегодня рядится, на какие гербы молится, - уже не важно. Гербы - как грибы: срежет очередной грибник - грибница останется? Днем он съездил к матери. Отговориться было невозможно: у него был выходной. Она подарила ему белый шарф. Ей всегда нравились белые шарфы. Они выпили полбутылки поддельного "мукузани". Было обязательное сациви, и был ореховый пирог с шоколадной глазурью, который он однажды в детстве назвал "грязный". Тот момент, когда мама и бабушка, стоя на лоджии с распахнутыми окнами, в которых вспухают и плавают на ветру занавески, вдруг рассмеялись его вопросу: "А пирог грязный готов?" - его самое первое воспоминание, с которого память начала откладывать впрок. Ему было пять. Сохранилось даже ощущение маленького компактного тела с маленькими мягкими пальцами, которыми он держался за дверь. Мама готовит "грязный пирог" на каждый его день рождения. Теперь блестящая глазурь с застывшими мазками ложки и вкус, знакомый столь давно, что кажется вкусом самого времени, возбуждают в Мите странную беспокойную печаль. Печаль, понуждающую что-то тотчас изменить, исправить, переиграть по новой. Ему бывает жаль этого подробного воспоминания, которое теперь не к чему приложить, которое ни для чего не нужно - как дореформенные деньги. Они просидели час. Светлана Ивановна пыталась оживить застолье. Улыбалась часто, напряженно - и как-то отчаянно-радостно. Говорила о его детстве, вспоминала, как он прятался от нее в шкафу и испугался там бабушкиной шубы. И только усиливала своими рассказами его недоумение: ну, кому, для чего это теперь нужно? Все это? Она пробегала пальцами пробор, уложенный по случаю при помощи лака, приглаживала непослушно переваливающуюся на другую сторону прядь. - Ну, что такой бука? Расскажи маме что-нибудь. На холодильнике под салфеткой лежал кусок пирога. Для Сашки. "Интересно, где он сейчас?" - подумал Митя. Но спрашивать не стал. Вообще-то он ожидал, что Сашка будет сидеть с ними за столом. Под окнами басовито хохотали подростки. "Может быть, с ними", - решил Митя, заметив, как мать внимательно выглядывает из окна. Он смотрел, как она мнет сигарету в пальцах, как мучительно сочиняет следующую реплику, не гася до конца улыбку. Он делает это для нее. Если она н