рандаш. "В следующем письме попрошу у мамы адрес и напишу Зине. Скорей был пришел ответ, как там воюет папа. Не ранен ли?" Ромашкин вспомнил солдат, которых сменил его взвод, вспомнил своих бойцов, какими они стали за один день боя. "Неужели и папа такой?" Ромашкин не мог представить его таким, отец всегда ходил в наглаженном костюме, при галстуке -- этакий интеллигентный, как мама называла в шутку, "руководящий товарищ из горисполкома". Вечером в общем зале установили киноаппарат, повесили экран и приготовились крутить кино. Зрители лежали на своих кроватях. Ходячие командиры пришли со своими табуретками. Когда готовились к сеансу, Ромашкин спал. Городецкий и Линтварев доигрывали партию в шахматы. -- Давай думай быстрее, я добью тебя, пока журнал прокрутят, -- басил комбат. -- Пожалуйста, -- соглашался комиссар, -- только не вышла бы у вас осечка. Запустили киножурнал, а Ромашкин все еще не проснулся, ему приснился странный сон -- будто стоит он на Красной площади, дирижер в белых перчатках машет руками, а перед ним отчаянно дерутся Куржаков и тот психованный немец-летчик, которого поймал Ромашкин. Немец и Куржаков колотят друг друга руками, зажатыми в них пистолетами, ножами, выхватывают из-под ног брусчатку и бьют по голове этими камнями. А музыка все играет, и дирижер машет руками в белых перчатках. Василий проснулся. В комнате звучал парадный марш, а перед глазами была Красная площадь с войсками. Он не сразу понял, что показывают кинохронику -- парад 7 ноября. Наконец сообразил, что происходит, и с любопытством стал всматриваться. "Может быть, покажут и меня? Крутились и возле нас операторы". На экране стояли войска, снятые откуда-то сверху, потом показали крупно суровые лица участников парада, их шапки и плечи были занесены снегом. Но себя Ромашкин не увидел. -- Я там был! -- все же воскликнул Василий. -- Где? -- спросил комбат. -- На параде. -- Молодец. Одобряем и будем ходатайствовать. -- О чем? -- не понял Василий. -- Об отправке на передовую. Ромашкин с досадой махнул рукой, Городецкий болтал все об одном: на передовую, на передовую... А на экране Сталин уже говорил речь. Он был виден по пояс, крупный, во весь экран, в фуражке и шинели, говорил спокойно и веско. -- Тогда же снег падал! -- вспомнил и сказал изумленно Ромашкин. -- Почему его нет на экране? И пар изо рта не идет у Сталина, а стоял мороз. Сталин говорил долго, речь передавали полностью, поэтому и Линтварев, и Городецкий, оставив шахматы, могли убедиться -- Ромашкин говорит правду. -- Видите, все войска в снегу, видите? Да у меня на шапке был целый сугроб. А мимо Сталина ни одна  снежинка не пролетает. И пара нет. На морозе пар обязательно должен быть. Линтварев резко поднялся: -- Вы, товарищ лейтенант, говори, да не заговаривайтесь. Зачем вы пытаетесь породить какие-то сомнения насчет товарища Сталина? Вы, товарищ капитан, слыхали его слова? Комбат подошел к Василию, склонился над ним, глухо сказал: -- Ничего я не слышал. Бредит парень, а ты, комиссар, политику ему пришиваешь. Лежит, лейтенант, лежи спокойно. Сейчас я тебе водички подам. Ромашкина стал бить кашель, он застонал от боли, но сознание было ясное. -- Нет, я все помню... Я же там был... Кых-кых. Комбат моргал ему глазами: молчи, мол, не будь дураком. И Ромашкин понял. Когда Линтварев куда-то вышел, Городецкий сказал: -- Ты поосторожнее с такими словами. Не то отправят тебя куда-нибудь подальше и в противоположную сторону от передовой. -- Почему вы всегда о передовой говорите как-то странно? Городецкий улыбнулся, обнажив прокуренные желтые зубы, и стал рассказывать: -- С этим делом так было. Я служил на Дальнем Востоке. Ну, как началась война, все стали проситься на фронт. А командир полка никого не отпускал. Да от него это и не зависело. А был он мужик хитрый и всем обещал: "Кто проявит себя хорошо и окажется достойным, буду ходатайствовать об отправке на передовую". На стрельбах я и еще один комбат -- капитан Чикунов -- отличились. Командир полка сказал перед строем: "Буду ходатайствовать о направлении в действующую армию". А сам, конечно, не выполнил. Вот и пошла меж командиров поговорка -- чуть что: "Будем ходатайствовать об отправке на передовую". Надолго прилипли эти слова. И я забыть их не могу. Добрейшая Мария Никифоровна принесла Ромашкину из деревни домашнего молока, нагрела его, добавила "нутряного" сала и поила, приговаривая: -- Нутряное сало как рукой всю болезнь сымет. А молоко настоящее, не порошковое. В порошковом никакой силы нет. Нальешь в него воду -- и все: вода была, вода и осталась. Нешто это молоко? Ромашкину была приятна заботливость Марии Никифоровны. Но втайне он жалел, что за ним ухаживает старенькая нянечка. В большой палате ухаживали за ранеными да и к ним заходили молодые медсестры, с подведенными бровями и кокетливо пристроенными накрахмаленными платочками. Хорошо, если бы такая постояла рядом, поговорила, прикоснулась к лицу или к руке. У Марии Никифоровны косынка тоже белая, только подвязана по-бабьи, узелком под подбородком. Старая нянечка замечала взгляды Василия в сторону молоденьких сестриц и радовалась -- совсем ожил парень. -- Скоро на ноги поднимешься, -- говорила она, -- будем на танцы ходить. Ты со мной будешь фокстротить, как я выходила тебя. Ромашкин смущался, но поддерживал шутку. -- Мы с вами румбу оторвем, тетя Маня. Госпиталь пополнялся новыми ранеными. Стоны, ругань, крики слышались в большом зале и в классах. Вновь прибывшие приносили в дом свежесть морозного воздуха. Но через день, другой все входило в прежнюю колею. Многие тяжело раненные умирали -- их уносили. Тем, кто выживал, облегчали страдания. А воздух наполнялся гнилостным запахом старых ран. Ромашкин уже стал ходить. Когда показывали кино, он со своей табуреткой отправлялся в общую залу, шутил с молодыми сестрами. В его палате появился новый сосед -- старший лейтенант Гасанов. Ему оторвало стопу, но он еще не понимал этого, просил Ромашкина: -- Накрой ногу, мерзнет. Ромашкин расспрашивал Гасанова о последних боях. -- Ты где был, на каком участке? -- Истру знаешь? Водохранилище там. -- Слыхал. -- Вот его и удерживали. -- На берегу легче обороняться, это не то, что в открытом поле. -- Легче, говоришь? Оно же замерзло, как по земле ходить можно. -- Правильно. Да ты говори спокойно, не волнуйся. -- Как говорить спокойно, если оттуда нас выбили? Понимаешь, ночью по льду подошли, атаковали, захватили плацдарм. Вот на этом плацдарме меня и ранило в плечо и в ногу. Ты не видал, большая у меня рана? -- В бинтах все, -- опуская глаза, врал Ромашкин. -- Ну ничего, зарастет. Так вот, понимаешь, они к нам по сплошному льду подкрались, а мы, когда вышибали их, в атаку шли где по льдинам, .а где вплавь между ними. Разбило все нашими и немецкими снарядами. Ух, и вода была! До сих пор нога мерзнет. Закрой, пожалуйста, будь другом. Ромашкин сам уже ходил на перевязки и за лекарствами, подолгу задерживался в процедурной, разговаривал то с рыженькой белолицей Ритой, то с черноглазой татарочкой Фатимой. Мария Никифоровна теперь все время хлопотала у койки Гасанова, что-то ворковала ему про "танции", про теплый Ташкент, куда его скоро эвакуируют, а там -- на родине -- он непременно согреется. Дни в госпитале тянулись однообразно и скучно. Раненые, в большинстве молодые парни, как только начинали ходить, искали развлечений. А что придумаешь в четырех стенках? Но все же забавлялись. У красноармейца Посохина не ладился желудок, ему делали клизмы. Как только он удалялся в процедурную для принятия очередной порции воды, несколько бойцов занимали все кабины в уборной. Посохин бегал вдоль дверей и с нарастающим смятением звал: -- Братцы, откройте! Ребята, нельзя же так! Вся большая палата хохотала. Потом и Посохин смеялся, он был добродушный парень. Как он ни хитрил, как ни старался юркнуть в процедурную незамеченным, за ним приглядывали, и представление повторялось. Другому бойцу положили в сапог щетку, и он, сунув босую ногу, испуганно заорал; третьему в компот подсыпали хины и долго ждали, пока он хлебнет этой смеси. За сестрами ухаживали наперебой, тут разгоралось отчаянное соперничество. Просыпались рано, первым делом слушали радио -- сводку Информбюро, потом с нетерпением ждали газеты. Батальонный комиссар Линтварев читал их последним. Давали по одному экземпляру "Правды" и "Красной звезды" на палату. Командиры быстро просматривали фронтовые новости. И когда газеты освобождались, Линтварев читал их от первой до последней строчки, что-то выписывая в толстый блокнот. Иногда с ним горячо спорил танкист Демин. -- Ну все, немцы выдохлись! -- сказал однажды Линтварев, прочитав какую-то заметку. -- И кто же это определил? -- тут же откликнулся Демин. -- Объективный ход событий. -- А именно? -- Вот приводятся выдержки из немецких газет. Фашисты уже не сообщают о планомерных наступлениях, а говорят, будто на Восточном фронте свирепствуют морозы, что непозволяет проводить больших наступательных операций. -- Ну и что? -- возразил Демин. -- правильно пишут -- зимой воевать труднее, снега маневр сковывают. Немцы к тому же непривычны к нашим морозам. Линтварев спокойно ждал, пока танкист выскажется, по его ироническому лицу Ромашкин видел -- комиссар подготовил веское опровержение: -- К зиме суровой они непривычны, правильно вы говорите. Но где она, зима? Где морозы? Холоднее трех -- пяти градусов еще и не было! Зима в этом году поздняя. Так что погода благоприятствует немцам. А почему они кричат о морозах? Ищут оправдание своим неудачам. Значит, выдохлись! Ромашкин в споре не участвовал, но соглашался с Линтваревым -- холодов действительно не было. Василий не раз выходил во двор госпиталя в одном синем байковом халате, дышал свежим воздухом. -- Очень хорошо, что Совинформбюро опубликовало такую статью, - убежденно говорил комиссар. -- Это официальный документ. Придет время, историки откроют сегодняшний номер газеты "Правда" и увидят -- не генерал Мороз, как утверждают немцы, остановил их, а мы -- Красная Армия. Ромашкин надел свой линялый старый халат, собрался на прогулку -- не для того, чтобы убедиться в отсутствии мороза, а просто на очередную вылазку, тайком от сестер. Он спустился на первый этаж и вышел за дверь. Голова закружилась от чистого холодного воздуха и едва уловимого запаха снега. Василий каждый день удлинял прогулки и постепенно узнавал, что делается во дворе госпиталя, где какие службы, отделения. Раньше он слышал стук молотков в большом сарае, в дальнем углу двора. Сегодня добрался и до этого сарая. Оттуда вышел такой же, как и он, выздоравливающий в синем теплом халате, подпоясанном куском бинта. -- Что здесь за мастерская? -- спросил Ромашкин, надеясь, что и себе найдет какое-нибудь занятие от скуки. Шьем деревянные телогрейки для нашего брата, -- ответил выздоравливающий. -- Чего? -- не понял Ромашкин. -- А ты зайди, посмотри. Василий заглянул за дверь, откуда пахнуло приятным теплом свежих стружек и опилок. В большом просторном помещении, прислоненные к стене, рядами стояли гробы, сбитые из свежеоструганных досок. Ромашкин отшатнулся. -- Не понравилось? -- усмехнулся парень. -- Есть и другая работа. Иди вот в лесок, там увидишь. -- Мне так далеко нельзя ходить. -- Подумаешь, даль -- двести метров. Небось до Берлина собирался дойти, да немцы тебе маршрут укоротили, -- съязвил боец. Ромашкин обиделся, подумал о Линтвареве: "Вот какие разговорчики тебе, комиссар, надо слышать" -- и ответил: -- Трепач. Совсем не думаешь, о чем болтаешь. Выздоравливающий рассмеялся. -- Ничего, злее будешь. Это полезно. Ромашкин вспоминал Куржакова. "Жив ли? Тоже все время про злость говорил. А в бою был веселый, улыбался. Я думал, пристрелит меня за танки, а он даже помог". Еще через три дня Ромашкин вышел за ограду и добрался до того самого лесочка, где, он теперь знал, была работа для выздоравливающих. В лесочке оказалось кладбище. На большой поляне одинаковые могилы выстроились ровными рядами. "И мертвые в строю", -- подумал Ромашкин. Большинство могил занесено снегом, но были холмики свежей, темной земли. Над всеми -- старыми и новыми - возвышались пирамидки со звездочками. У свежего холма курили, опираясь на лопаты, выздоравливающие в полушубках и синих пижамных штанах, заправленных в сапоги. "Вот какую работу предлагал мне тот парень -- могилы рыть... Ну и тип!" Василий тихо побрел вдоль старых могил, читая фамилии. "Может быть, наши ребята -- Карапетян, Сабуров, Синицкий -- здесь похоронены? Хотя едва ли. Они же не были ранены. Их сразу. Где-нибудь в братской могиле зарыты". Ромашкин вдруг оторопел, увидев свою фамилию. Еще раз прочитал -- "Рядовой Ромашкин П.Н.". Что-то холодное побежало от ног к сердцу. "Рядовой... П.Н. - Петр Николаевич... не может быть! Почему не может? Всего три дня пролежал Гасанов, и вынесли. Теперь ляжет вот в ту могилу, которую роют, и завтра уже будет написано: "Гасанов". Так и не узнал, что у него нет ноги..." Василий понял, как бы он ни хитрил, как бы ни уводил мысли в сторону, от беды ему не уйти -- это инициалы отца, Ромашкина Петра Николаевича. Василий побежал в госпиталь, влетел к лечащему врачу. -- Почему такой взъерошенный? -- спросил военврач, привыкший видеть его спокойным. -- Вы не помните раненого Ромашкина? Пожилой такой. Худощавый, высокий. Его здесь лечили... Он там похоронен. Инициалы совпадают -- П.Н., у моего отца такие же. понимаете? -- Успокойся. Сейчас проверим. Какое звание у отца? -- Рядовой. -- Все ясно. Я его знать не мог: меня сразу закрепили за командирскими палатами. Идем. В управлении госпиталя они зашли в тесную комнатку со стеллажами. Там в папках лежали врачебные документы на выбывших раненых. -- Посмотрите, пожалуйста, на "Р" -- Ромашкин, -- попросил военврач старую женщину в очках. Она пошуршала страницами около выступающей картонки с черной буквой "Р" и, выдернув папочку, подала доктору. Он полистал бумажки, жалостливо посмотрел на лейтенант, тихо сказал: -- Да, это он. Все совпадает -- Оренбург, имя, отчество, даже адрес. Екатерина Львовна, дайте, пожалуйста, лейтенанту стул. Садитесь, читайте. Здесь все сказано. В палату историю болезни дать не могу. Читайте здесь. Василий раскрыл синюю папку. Прочитал: "Ф.И.О. -- Ромашкин Петр Николаевич. Год рождения -- 1903. Национальность -- русский". "Зачем здесь нужна национальность?" "Партийность -- беспартийный, -- мелькало перед глазами. -- Диагноз -- сквозное ранение в грудь с повреждением сердечной сумки". "И я в грудь, и папа..." Буквы расплылись, будто бумагу намочили водой. И тут же Василий почувствовал, что слезы заливают глаза и уже катятся по щекам... Остаток дня Василий пролежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Мария Никифоровна опять хлопотала возле него. Соседняя кровать была пуста, на место Гасанова никого еще не положили. -- Сердечный ты мой, надо же случиться такому, -- тихо приговаривала тетя Маня и гладила Василия по голове. Ее глаза были влажными, но слез уже не было -- выплакала вчера, когда умер Гасанов. -- Ну уймись, ты ведь большой, - просила она, как ребенка. -- О себе подумай, о своем здоровье. Теперь и за себя и за него вдевать придется. Уймись, сынок!.. С этого дня Ромашкин стал торопиться на фронт. Его торопливость была теперь не только от желания отличиться и показать свою удаль -- нет, он еще хотел мстить за отца. У него что-то окаменело в груди, и, чтобы там стало легче, надо было, он понимал, скорее оказаться на фронте, бить фашистов, бить много и беспощадно. Доктор говорил -- необходимо еще с полмесяца лечиться, предлагал отпуск. -- Домой съездите, матери покажетесь, поможете горе перенести. Встречи с мамой Василий даже испугался. Оказаться в квартире, где все будет напоминать отца, и знать, что он никогда не появится, казалось непосильным. -- Нет, что вы, какой может быть отпуск, -- отрешенно сказал Василий, - только на фронт! Он каждый день надоедал военврачу, перестал ходить к сестричкам в процедурную, замкнулся, похудел. В это время пришло письмо от мамы. Охваченная страхом за его жизнь и здоровье, она расспрашивала -- куда ранен, могут ли быть последствия? Об отце не писала ни слова. А сообщение о его смерти она получила из этого же госпиталя. Василий сам видел копию в той синей папочке. "Если мама так поступает, значит, ей так легче", -- решил он и ответил, что рана пустяковая, скоро он вернется на фронт и пришлет свой новый адрес. Смерть отца стала тайной, которую знали оба, и, чтобы облегчить страдания другому, каждый хотел взять на себя большую часть этого горя. 16 ноября началось новое наступление гитлеровцев на Москву. В районе Яхромы, Солнечногорска фашисты бросили в атаку много танков. На одном из участков наша оборона была прорвана. Ночью немецкие танки и пехота на бронетранспортерах ворвались в деревню Индюшкино. Госпиталь спал. Как только раздались выстрелы и взрывы, раненые, кто мог, вскочили с постелей. -- Немцы! -- Откуда они здесь? -- Не знаешь, откуда бывают немцы? -- Гаси свет! -- Зачем? Это же не бомбежка. -- Наоборот, зажгите все лампы, пусть видят, что здесь госпиталь. Прибежали из своих комнатушек врачи, сестры, торопливо завязывая тесемки халатов. -- Товарищи! -- властно и громко крикнул батальонный комиссар Линтварев, он стоял в центре общей палаты. -- Оставайтесь на своих местах. Раненые находятся под защитой международной организации "Красный Крест". Медицинский персонал объяснит немцам, что здесь госпиталь. -- Плохо ты фашистов знаешь! Они тебя другим крестом благословят, - сказал боец на костылях. -- Вы, пожалуйста, не тыкайте, а обращайтесь как положено. Я - батальонный комиссар и приказываю всем сохранять спокойствие. -- У тебя на кальсонах шпалов нету, не видно, что ты комиссар, -- не унимался боец. Вмешался врач, поддержал Линтварева: -- Правильно, товарищи, о раненых есть международное соглашение. Бойцы, приученные к дисциплине, кто лег, кто сел на свою койку. Тетя Маша сняла свой белый платочек и повязала красную косынку с красным крестиком на лбу. -- Где наше оружие? -- спросил Ромашкин. -- На складе. Кто прибывает с оружием, у всех берут -- и на склад. -- А склад где? -- Там, за сарайчиком, ну, за тем, где гробы делают. Капитан Городецкий достал из-под подушки пистолет, молча положил его за пазуху. -- Эх, напрасно я сдал свой наган, -- пожалел белобрысый танкист. -- Ложитесь, ложитесь, -- успокаивал Линтварев. -- Сделайте вид, что вы не ходячие. Внизу, на первом этаже, хлопнули двери. Все замерли тревожно вслушиваясь. Затопали по лестнице тяжелые сапоги, зацокали металлические шляпки гвоздей. Ромашкин будто увидел подошвы немецких сапог, утыканные гвоздями. Военврач двинулся к двери, чтобы встретить тех, кто поднимался по лестнице. Сестры испуганно прижались к стене. Вдруг дверь брызнула стеклами и распахнулась -- ее ударили ногой. В зал с автоматами наперевес ввалились гитлеровцы в зеленых шинелях и касках, покрытых инеем. -- Здесь раненые, -- сказал врач, стал на пути врагов, раскинув руки. Треснула короткая очередь, и врач упал с раскинутыми в стороны руками. Вскрикнула сестра. И тут же автоматы забились, заплевались огнем. Беленькие сестры сползли по стенам на пол. А фашисты уже косили тех, кто вскочил, и тех, кто лежал еще на кроватях. Ромашкин кинулся на подоконник, вышиб ногой раму и спрыгнул в мягкий холодный снег. За ним выпрыгнули танкист Демин и комиссар Линтварев. -- Бегите, братцы, я прикрою! -- крикнул сверху капитан Городецкий и выстрелил в гитлеровца, который побежал наперерез Линтвареву и Демину. Пока Ромашкин бежал вдоль стены к углу дома, сверху хлестнули еще несколько выстрелов, и он услышал, как отчаянно заматерился Городецкий. За деревянным сараем трое командиров увидели кирпичную пристройку. Это, наверное, и был склад. Но едва они выбежали из-за угла, их остановил властный окрик: -- Стой, кто идет? Часовой сидел в окопчике, оттуда торчала лишь заиндевелая ушанка. -- Свои, -- тихо сказал танкист. -- Какие свои? Где разводящий? -- Немцы прорвались! Ты что, стрельбы не слыхал? Часовой молчал. Он слышал стрельбу, но не знал, что происходит и как ему поступить. Командиры опять двинулись вперед. -- Дай нам оружие, -- попросил Ромашкин, -- там немцы раненых бьют... -- Не подходи, стрелять буду! -- Часовой клацнул затвором. -- Я батальонный комиссар, верьте мне, это не провокация, -- властно сказал Линтварев. -- Я приказываю... -- Тут же грохнул выстрел, и пуля свистнула над головой. Все трое упали в снег. -- Теперь не допустит, -- печально и тихо сказал танкист. -- Раз услышал, что комиссар приказывает, будет стоять до конца. Подвиг совершает! -- Танкист истерически засмеялся, тут же заплакал, стал бить кулаками снег и надрывно выкрикивать: -- До каких же пор так будет? До каких? В июне нам не позволили машины вывести: приказ -- не поддаваться на провокацию. И что же? Многие танки сгорели в парке. Вот, смотрите, он тоже не поддается не провокацию, этот дурак! Внезапно Демин вскочил и грудью пошел на часового: -- Стреляй, гад! Стреляй в своего! Фашисты раненых там убивают, а ты... Часовой выстрелил раз и другой, А Демин все шел. Наконец он достиг окопа, нагнулся, вырвал винтовку и ударил часового ногой в лицо. -- Ах ты, курва! -- закричал боец. -- Надо было тебя пристрелить! Я же специально вверх стрелял, чтобы ты обезоружил меня. Закон не велит тебя на пост допускать, не имею права. Демин, не вступая в долгий разговор, подбежал к двери, засунул ствол винтовки за пробой и двумя рывками сорвал замок. Посвечивая спичками, стали искать оружие и патроны. -- Да здесь вот, -- подсказывал пожилой боец, двигаясь за Деминым. -- Вот в тех ящиках автоматы, в тех -- винтовки. -- А где гранаты? -- спросил Ромашкин. -- Гранат нема: вы на передовой их оставляете. -- А патроны? -- Патронов тоже чуть. Устав надо знать: уходя в лазарет, отдай патроны товарищу, который остается на передовой, -- поучающе процитировал красноармеец. -- Да заткнись, буквоед проклятый! -- закричал Демин. -- Показывай, где патроны! -- Вот туточки. -- Он открыл деревянный ящик, там тускло блеснула серая цинковая коробка. Ромашкин выхватил из ящика автомат -- с него потекли тяжелые сгустки солидола. -- Надо же так намазать! -- Ромашкин выругался: -- Тыловые чучела безголовые! Он схватил какие-то тряпки, стал обтирать кожух и затвор автомата. -- Государственное добро полагается беречь, -- невозмутимо поучал боец. Он отбегал куда-то в темные углы и возвращался то с шинелями, то с гимнастерками. -- Одевайтесь по-быстрому! Сапоги вот, шинелки. Околеете в бельишке-то! Едва они успели одеться, как у госпиталя послышалась частая стрельба, взревели моторы танков, хлестко вспороли морозный воздух выстрелы танковых пушек, грохнули близкие разрывы. Крадучись, все четверо вышли из-за сарая и увидели свои родные тридцатьчетверки. Стреляя вдогон уходящим гитлеровцам, танки неслись по центральной улице поселка. Ромашкин вслед за Деминым и Линтваревым вбежал в палату и в наступающем утреннем рассвете увидел страшное зрелище. Убитые лежали в самых невероятных позах. Было ясно, что все они метались в поисках спасения, и так, на бегу, настигла их смерть. Только военврач лежал у входа с раскинутыми руками да девушки-медсестры сжались комочками у стены. То ли от предутренних сумерек, то ли от пережитого Ромашкину все окружающее казалось синего цвета: оконные проемы без стекол, халаты на убитых, лица стоявших рядом людей и даже кровь, растекшаяся по полу. У входа в свою палату Василий перешагнул через трупы двух фашистов, мысленно отметил: "Это Городецкий их застрелил. Где же он сам?" Капитан лежал у окна, вокруг него были грязные следы сапог и россыпь стреляных немецких гильз. В Городецкого, видно, выпустили несколько автоматных очередей. На полу возле двери Василий увидел тетю Машу с раскинутыми, как и у военврача, руками. Она тоже встала на пути врагов, не хотела их пускать. Пришли в госпиталь командиры из батальона, выбившего фашистов. Линтварев, где-то нашедший свою одежду, в полной форме, подтянутый, подошел к ним и строго сказал: -- Товарищи, вы все это видите своими глазами, будете свидетелями. Надо составить акт -- это нарушение международного пакта. Это варварское преступление. Командир в овчинном полушубке мрачно посмотрел на него, ответил глухо: -- Нет, мы не свидетели. Мы -- судьи, нам не нужны никакие акты. Мы будем бить сволочей беспощадно. Они ушли. А Линтварев спросил Ромашкина и Демина: -- Может, мы с вами составим?.. -- Иди ты... знаешь куда? -- грубо сказал танкист. -- Вы, пожалуйста, не забывайтесь, товарищ старший лейтенант, -- одернул его Линтварев. -- Я старше вас по званию... Но танкист, уже не слушая, ушел из палаты. Ромашкин достал из тумбочки бритву, планшетку, письмо от мамы, аккуратно сложил все и пошел на склад искать свою одежду. Когда он в полной форме вернулся в госпиталь, там наводили порядок откуда-то подоспевшие незнакомые медики. -- Вы из здешних раненых? -- спросила женщина-военврач, похожая на армянку. -- Я уже выписывался. Мне бы документы, -- соврал Ромашкин. Женщина с состраданием глядела на лейтенанта. Он так крепко сжимал автомат, что пальцы на руке побелели и, наверное, онемели, а сам он не замечал этого. Она понимала -- лейтенанту надо уйти отсюда как можно скорее. -- Может быть, вас направить в другой госпиталь? -- спросила она участливо. Ромашкин испугался. -- Нет, нет, только на фронт. -- Я понимаю, милый. Но здоров ли ты? У тебя повязка. -- За расстегнутым воротом гимнастерки был виден бинт. -- Это последняя повязка. Точно вам говорю, меня собирались выписать. -- Хорошо, лейтенант. Пойдем в штаб, посмотрим твои бумаги и все оформим. Через час Ромашкин получил свои документы, направление в офицерский резерв армии, продовольственный аттестат и дорожный паек -- колечко сухой колбасы, две селедки, кусочек старого свиного сала, полбуханки черного хлеба и немного сахарного песку в газетном кульке. Он пошел на опушку леса, где выстроились в ряд братские могилы. Постоял у пирамидки со своей фамилией и инициалами отца. Подумал: "Теперь, папа, рядом с тобой лягут тетя Маня, капитан Городецкий, доктор Микушов, Рита и Фатима -- наши сестрички". Василий жалел этих так внезапно погибших людей, от которых видел только хорошее. Но оттого, что они будут похоронены рядом с отцом, на душе Василия становилось не то чтобы легче, а как-то спокойней за отца. -- Прощай, папа. Прощайте, товарищи... -- тихо сказал он и пошел на окраину поселка, к дороге, по которой сновали машины и скрипели на морозе повозки. Василий тревожно вслушивался в себя -- не дает ли знать беганье босиком по снегу, да еще в одном белье? Но внутри, в груди и особенно в голове, было пусто -- ни жара, ни тепла, будто там остались холод и тишина, которые он застал в палате с расстрелянными. Лишь где-то на дне души возникло новое чувство, колючее, обжигающее, больное, которое он не ощущал в себе раньше. Как оно называлось, это новое чувство, Василий не знал. На что оно похоже? И вдруг вспомнил Куржакова: как тот дрался, как исступленно бил всем, что попадало под руку. Вот и Василию хотелось сейчас так же бить фашистов, стрелять в них, колоть штыком, душить руками, грызть зубами. "Это - ненависть!" -- понял Василий и даже остановился, чтобы прислушаться к ней и лучше ощутить ее жжение. II На полях Подмосквья чернели сгоревшие танки, опрокинутые автомобили, изуродованные пушки с разорванными стволами -- все это, как и тысячи вражеских трупов, постепенно заметала снежная поземка. Однако и наши войска несли в ходе боев большие потери. Постепенно атаки полков и дивизий, как штормовые волны затихающего океана, истощив силы, били все слабее и слабее и наконец остановились, клокоча и бушуя местными боями на изогнутой и изломанной линии фронта. Полк, в который вернулся из госпиталя Ромашкин, совершенно выбился из сил. Поредевшие батальоны закрепились в открытом снежном поле между двумя сгоревшими деревеньками, вдолбились в промерзшую землю и держали оборону в ожидании дальнейших распоряжений. Пришла новогодняя ночь. Подвывал ветер, шуршала поземка. В небе вместо луны -- тусклое ее подобие, будто жирное пятно на серой оберточной бумаге. Василий Ромашкин отодвинул загремевшую на морозе жесткую плащ-палатку и вышел из блиндажа в траншею. Постоял там, втянув голову в теплый воротник полушубка, подождал, пока глаза привыкли к мраку. Холодный воздух быстро обволакивал его, вытесняя из-под одежды тепло землянки, пахнущее хлебом и махоркой. Стараясь не двигаться, чтобы подольше сохранить это приятное тепло, Василий спокойно и привычно оглядел нейтральную зону. Пологие скаты спускались от нас и от немцев к извилистой полосе кустарника, росшего вдоль речушки, спрятанной подо льдом. Было мглисто и тихо. Поземка подкралась к траншее и с легким шипением кинула жесткий снег в лицо. Ромашкин только попытался сдунуть его, но рук из карманов так и не вынул: в карманах еще осталось домовитое тепло. Дежурный пулеметчик Ефремов, пожилой человек, выглянул из-за поворота. Шинель его спереди была испачкана землей: наблюдая за нейтралкой, он прижимался к стенке траншеи. Увидев командира, не без умысла завел неторопливый разговор со своим помощником: -- Чтой-то долго не волокут нам седни харчи. -- Загуляли, наверное, и запамятовали о нас, -- весело и звонко ответил молоденький солдатик Махоткин. -- Новый год -- сам бог велел гулять! -- Не может такого быть, -- спокойно возразил Ефремов осипшим на морозе голосом. -- Если бы ты сидел там, запамятовал бы. Ты вертопрах известный. А ротный командир никак запамятовать не может. Василий сам был голоден и хорошо понял солдат. -- Звонил я, вышли уже, -- сказал он, не сводя глаз с нейтральной зоны. - Давно вышли. Где их черти мотают?.. Пулеметчики ничего не ответили, только Махоткин подмигнул Ефремову, что, наверное, значило: "Порядок. Узнали, что хотели". А Василий, глядя на редкие, лениво взлетающие немецкие ракеты, думал о своем: "Говорят, желание, загаданное на Новый год, сбывается. Ну, какое у меня желание? О чем загадать? Чтобы не убили? Сегодня каждый и у нас и у немцев такое загадывает. Что же, все живы останутся?.. Нет, надо задумать что-нибудь более реальное". Вспомнилось, как несколько месяцев назад он рвался на фронт, боялся, что не успеет отличиться -- война ведь скоро может кончиться, и тогда не видать ему ни орденов, ни медалей. А так хотелось получить Красное Знамя!.. Стало стыдно за себя: "О чем, дурак, думал! У людей сердце разрывалось от горя, когда близких на фронт провожали, а я -- об этом..." Василий даже сплюнул от досады и пошел проверять посты. Постов было три. Один уже видел -- это пулеметчики. Другой -- в самом конце траншеи, на правом фланге. Третий -- на левом. Блиндаж, из которого вышел Василий, находился посередине -- на него и опиралась дуга траншеи, как брошенное на землю коромысло. Высотка же, со всем сторон окруженная полями и перерезанная поперек этой траншеей, походила на лепешку. Она была далеко впереди позиций батальона, и солдатам, занимавшим ее, полагалось раньше всех обнаружить противника, если тот двинется вперед, задержать его, дать батальону возможность подготовиться к отпору. Потому-то и высотка и лейтенант с двенадцатью солдатами, окопавшимися здесь, назывались боевым охранением. Днем сюда не могли подойти и даже подползти ни свои, не немцы. Зато ночью можно подобраться с любой стороны -- ни минных полей, ни колючей проволоки перед траншеей нет. Единственным тоненьким нервом, который связывал взвод с главными силами батальона, была черная ниточка телефонного кабеля. Она лежала прямо на снегу, ее, наверное, хорошо видно в бинокль со стороны противника -- немецкие минометчики, дурачась от нечего делать, перебивали кабель многократно. После этого взвод подолгу сидел отрезанным: в светлое время связисты на голое поле не выходили, знали, что их поджидают фашистские снайперы. ...К последнему изгибу траншеи Василий приблизился крадучись. Выглянув из-за поворота, увидел часового, тот стоял к нему спиной. -- Спишь? -- Заснешь тут, -- мрачно сказал часовой, -- в животе как на шарманке играют. Я вас слышал, товарищ лейтенант, когда вы еще с Ефремовым разговаривали. На морозе далеко слышно... Так где же кормильцы-то наши, товарищ лейтенант? Почему жрать не принесли? -- Несут. Скоро будут... На другом -- левом -- фланге рядовой Бирюков тоже не спал и тоже спросил о еде. Василий не успел ответить, стрелы трассирующих пуль пронеслись над головой, звонко, будто хлысты цирковых дрессировщиков, щелкнули над самым ухом. Лейтенант и солдат пригнулись, пулеметная очередь вспорола бруствер и обдала их земляным и снежным крошевом. -- Во дает! -- сказал Бирюков. Василий мгновенно представил немецкого пулеметчика в зеленоватой шинели, в каске, пулемет с толстым дырчатым кожухом на стволе, колышки разной высоты или ступенчатую дощечку под прикладом пулемета. Все важные цели пулеметчик пристрелял засветло, для каждой под приклад забил колышек или сделал срез на доске, а теперь вот, ночью, ставит приклад на эти подпорки и в темноте бьет точно по цели. Вон как резанул по брустверу, высунь голову -- сразу продырявил бы! Дорисовав картину со всеми ее подробностями, Василий недовольно сказал солдату: -- Немец-то дает, а ты можешь так? Бирюков удивленно поглядел на командира, почуяв его официальную строгость, поправил ремень, отряхнул землю, которой, как и у Ефремова, была испачкана спереди шинель, и, ничего не ответив, без особой сноровки, но все же выпрямился, пытаясь изобразить положение "смирно". Василий обратил внимание на нога солдата, расставленные врозь под балахоном промерзшей шинели, вспомнил лихих и красивых своих товарищей по училищу и сердито упрекнул Бирюкова: -- Строевик!.. Чего же молчишь? Стрелять, как он, говорю, умеешь? Солдат потоптался, виновато ответил: -- Так бьем же их, товарищ лейтенант. -- Бить-то бьем, да где? Под Москвой, Смоленск-то вон, за спиной у того фрица. -- Так ить, товарищ лейтенант, ежели по башке из-за угла шваркнуть, какой ни на есть здоровяк не устоит. Теперича вот оправились и от Москвы отогнали. -- "Оправились"! -- язвительно передразнил Василий, -- Нашел тоже словечко - "оправились"! -- Я же не в тех смыслах, товарищ лейтенант. -- Ну, ладно, гляди лучше, как бы на Новый год нам с тобой подарочек не поднесли... Василий вернулся к землянке, постоял у входа, прислушался. Еще одна ракета белой струйкой взмыла вверх, раскрылась, расцвела в огромный светящийся конус и, покачиваясь, стала спускаться. Круг снега, высвеченный ракетой, напомнил Василию боксерский ринг. Так же вот освещен бывает. Только не круг, а квадрат. И поменьше. Окаймлен канатами. А зрители где-то там, во мраке, за пределами света. Очень ясно Василий вспомнил, прямо увидел, как рефери, весь в белом, лишь на шее черный галстук-бабочка, показал в его сторону и громокоговорители тут же объявили: "В правом углу боксер Ромашкин, общество "Спартак", второй разряд, средний вес, провел тридцать шесть боев, тридцать два выиграл, боксом занимается три года". Кто-то из зрителей, как всегда, отреагировал на его фамилию: "Молодец, Ромашка! Цветочек!" Зал ответил глухим вдохом смеха, но тут же болельщики его соперника выкрикнули другое: "Ромашке сегодня лепестки посшибают! Погадают на нем: любит -- не любит..." Василий грустно улыбнулся. "Где они сейчас, мои соперники и те, кто кричал мне обидные слова? Все, конечно, воюют. Многие, наверное, уже "отработались", с любым из них он встретился бы теперь, как с братом. Впрочем, и тогда Василий не испытывал злобы ни к своим соперникам, ни к их болельщикам, и стремился лишь получше понять, разгадать противника, оказаться ловчее и находчивей его. Дрался беззлобно, но решительно и настойчиво, как полагается в спорте. "Да, многие теперь уже "отработались", -- опять подумал Василий. Было горестно вспомнить родное, обиходное среди боксеров слово "отработались". Так они говорят о тех, кто закончил бой. Ромашкин вложил в этой слово совсем иной смысл и потому нахмурился. Мысли о боксе, о веселой довоенной жизни пронизал холодный сквознячок: выбило почти всех выпускников училища, которые приехали с ним в этот полк. И его, Ромашкина, тоже выбивало: был ранен. Чуть бы левее -- и привет, лежал бы сейчас в братской могиле под Вязьмой. А может, рядом с отцом, скончавшимся от ран в госпитале. Василия потрясла тогда быстротечность судьбы взводного командира. Всего один бой, одна атака, преодоление двух-трех немецких траншей -- и не осталось в ротах ни родного взводного! А роты и взводы тем не менее существуют, хотя и сильно поредевшие... Там же, в госпитале, где появилось время для размышлений, Ромашкин сделал и еще один важный, как ему казалось, вывод: у людей на войне жизнь коллективная. Мы -- взвод, мы -- батальон, мы -- полк. Даже временные объединения в группы и команды помнятся долго. Вот он сам выехал из училища в полк с командой в двадцать человек, и все время, пока они ехали, везде и всеми рассматривались как единое целое -- команда. На железной дороге военные коменданты отводили место в вагоне не каждому из них, а команде. Продукты отпускались тоже всей команде "чахом" -- по одному продатгестату. Только по прибытии в полк разъединились они, разошлись на короткий срок по батальонам и ротам. Но все равно их числили по старинке: из такой-то команды. И после боя они опять собрались вместе. Не все, конечно, а только те, кому нужен был госпиталь. Остальные легли в общую братскую могилу -- погибли за общее дело. Одни прибывают, другие выбывают, а бои идут. Когда двадцать лейтенантов выехали из училища, великая битва за Москву уже полыхала. Когда они шагали торжественным маршем на параде по Красной площади, битва эта продолжалась, Иные успели сгореть в ее огне, Василий в госпитале отлежался и вот опять много дней участвует все в том же сражении за столицу. Основательно продрогнув, Ромашкин собирался уже нырнуть под плащ-палатку, заменявшую дверь, в приятную теплоту блиндажа, но в этот миг справа громко крикнул Бирюков: -- Стой! Кто идет? Стрелять буду! Ему сразу же негромко, откуда-то со стороны, ответили: -- Да свои, свои. Погоди стрелять, сначала сто граммов выпей. Василий поспешил на голоса. Прибыли двое. Округлые от поддетых под шинели ватников, запорошенные снегом, они, видно, умаялись и неловко сползали в траншею. Ворсинки шапок вокруг лиц и сами лица заиндевели. Солдаты, как точно выразился Ефремов, "волокли" еду. Один тащил по снегу плоский темно-зеленый термос с лямками для крепления на спине, другой -- два вещевых мешка, тоже зеленых, только посветлее. Подошли Ефремов и Махоткин, взяли у солдат ношу. От вещевых мешков пахло примороженным хлебом, а от термоса, хоть он и был завинчен, исходил желанный аромат борща. -- В