вложил в него прежний смысл их отношений -- подчиненности взводного ротному: -- Вы передайте взвод сержанту Авдееву по всей форме, как положено. А потом придете вместе с сержантом и доложите о приемке-сдаче! Ромашкин понял скрытый смысл, вложенный в распоряжение ротного. Делать было нечего, формально Куржаков прав. Хоть немного имущества во взводе и обычно не передавали его взводные командиры, чаще всего убывая в госпиталь или на тот свет, но устав предусматривал такой порядок. -- Будет сделано, товарищ лейтенант, -- намеренно не по-уставному ответил Ромашкин и, чтобы еще раз кольнуть Куржакова, предложил: -- А может быть, ввиду такого исключительного случая вы сами пройдете со мной в охранение, лично проследите за приемом и сдачей и на местности отдадите боевой приказ новому командиру? Куржаков саркастически усмехнулся: -- Я додумался до этого без ваших напоминаний, Ромашкин. Побывал там и все сделал. А ваш взвод уже здесь. В боевое охранение назначено другое подразделение во главе с лейтенантом. Так что идите передавайте имущество. Жду вашего доклада. Свой взвод Ромашкин нашел в первой траншее. Она была глубже, чем та, в которой он сидел на одинокой высотке впереди. В стенках вырыты "лисьи норы", сделаны ступеньки, чтобы удобней вести огонь и выскакивать в атаку. И блиндажи здесь попрочнее. -- Командир второго взвода сержант Авдеев! -- представился его преемник, -- Поздравляю! -- сказал Ромашкин. -- С чем? -- спросил сержант. -- С тем, что первым в атаку буду теперь вставать? -- На то и командир! -- Вот и я говорю... Передать взвод -- дело не хитрое, но следовало кое о чем договориться с сержантом: Куржаков будет цепляться за каждую мелочь. Авдеев, парень сговорчивый, слушал и соглашался. -- Людей во взводе двенадцать. Так? -- Так. -- Винтовок одиннадцать, станчак один. Так? -- Так. -- Лопат малых двенадцать, противогазов -- тоже. Так? -- спросил Ромашкин и насторожился: противогазов у многих не было, их давно выбросили, а в сумках хранили еду, патроны и всякие личные вещи. -- Так, -- ответил, не задумываясь, сержант. -- Но с противогазами-то сам знаешь какое положение. -- Знаю, товарищ лейтенант. -- Как же быть? -- Если возникнет химическая угроза, думаю, наша разведка не проморгает. Подвезут нам новые противогазы. -- Я о докладе ротному говорю. -- Да что вы, товарищ лейтенант, какой разговор? Вы сдали, я принял все полностью. -- Сержант слегка замялся и неуверенно попросил: -- Вот если бы автомат вы передали мне как взводному. Ромашкин решил, что в разведке для него автомат найдется. В крайнем случае Казаков свой тоже отдаст, не унесет. -- Бери, сержант, он действительно тебе нужен. На вот и запасной диск. Оба диска снаряжены полностью. В вещмешке у меня еще и рассыпные патроны есть. Пойдем -- отдам и их... Без привычной тяжести автомата Василий почувствовал себя неловко, сразу стало чего-то не хватать. В блиндаже, увидев своих бойцов, подумал: "Интересно, как они проводят меня? Разведчики, узнав об уходе Казакова, опечалились. А что скажут мои славяне? Жил ведь я с ними в одной землянке, ел из одного термоса, обстреливали нас одни пулеметы, возможно, и в одной братской могиле довелось бы лежать, а вот ни разу не поинтересовался, что они думают обо мне. Может, будут рады, что ухожу? Не должны бы: я не выпендривался, как Куржаков. Тот хоть и поступает точно по уставу, хоть и не спрашивает больше, чем позволяют его права, но есть в нем что-то, порождающее желание возразить, защититься от его обидной холодности. За мной такого, кажется, не водится..." Он смотрел на Махоткина, Бирюкова, Ефремова -- эти люди всегда первые поднимались в атаку по его зову, шли с ним рядом на пулеметы врага. И вчера ночью они действовали лучше некуда. Хорошие ребята!.. Спросил их, не скрывая своей грусти: -- Ну что, братья-славяне, расстаемся? Бойцы обступили его. За всех подал голос Махоткин: -- Не забывайте нас, товарищ лейтенант. -- Как вас забыть? -- сказал Ромашкин и подумал о своей медали. Стало почему-то неловко перед этими людьми: фашистов били вместе, а наградили только его. -- Как же я вас забуду? -- непроизвольно повторил он. -- Вы мне вон что заработали!.. Василий расстегнул шинель и показал на груди сияющий кругляшок. Бойцы рассматривали медаль, читали надпись и номер. Рассудительный Ефремов уточнил: -- Медаль эту вы сами заработали, товарищ лейтенант. Такое дело в один миг придумали! И немца поймали сами. Так что не сомневайтесь. -- Мне хотелось, чтоб и других наградили. Вас, например, Бирюкова, Махоткина -- тоже ведь гитлеровцев поймали. -- Наши награды впереди, -- весело сказал Махоткин, -- вон сколько еще до Берлина топать!.. На душе у Ромашкина стало полегче. Хотя его бойцы и не выказали такой любви, как разведчики к Казакову, но все же он им небезразличен. "Да и я ведь не Казаков, -- отметил про себя Василий. -- Тот вон какой молодец. Я с ним полдня провел и то полюбил". -- Заходите к нам, -- попросил Махоткин. -- Вас не минуешь, -- ответил на это Ромашкин, -- путь к немцам идет через вас. Ну, бывайте здоровы, ребята. Идем, Авдеев, доложимся ротному. ...Куржаков поднялся, чтоб стоя, как и полагалось, выслушать рапорт. А выслушав, строго спросил Авдеева: -- Все приняли? -- Так точно! -- без колебания заявил сержант. -- И пэпэша передал? -- Так точно, и пэпэша. В ротах автоматы только появились, их дали пока лишь взводным да некоторым сержантам, и Куржакову не хотелось терять "одну единицу автоматического оружия". Ромашкин ждал придирок. Но придирок не было. -- Вы можете идти, -- сказал ротный Авдееву и, когда сержант вышел, предложил Ромашкину: -- Садись, попрощаемся хоть по-человечески. -- Можно и так -- попрощаться, -- хмуро согласился Василий. -- Интересно, что ты будешь обо мне думать? Ромашкин ответил смело и прямо: -- Думать буду о тебе, что и раньше думал: зануда ты. Вот и все. Он ждал взрыва, но Куржаков лишь усмехнулся. Посмотрел как-то сбоку и сказал примирительно: -- Видел когда-нибудь, как петушки молодые дерутся? То и дело пырх да пырх -- друг на друга наскакивают. А из-а чего? Не знаешь! И они не знают! Вот и ты петушок. Ничего еще в жизни не видел. Выпорхнул из училища, разок в атаке кукарекнул -- и в госпиталь. Теперь, правда, посильнее, по-настоящему кукарекнул. И возомнил себя отчаянным воякой... Ладно, иди, петушок, кто из нас чего стоит, сам потом поймешь! Будь здоров! Ромашкин вышел в полной растерянности. По дороге к штабу полка вспоминал и перебирал всю свою недолгую службу с Куржаковым. И получалось, как ни крути, он, Ромашкин, не всегда был прав. С чего-то взял, что Куржаков нарочно свою власть показывает. А он не власть показывал, он командовал, как полагается ротному. Смотрел свысока? Так он полный курс училища закончил, с июня сорок первого -- в боях... От этих размышлений Василий перешел к делам домашним: "Маме писать о новом назначении пока не буду. И так беспокоится, а тут и вовсе спать не станет..." x x x Ромашкин предполагал, что он уже в следующую ночь пойдет с разведчиками на задание и притащит "языка". Но оказалось, прежде чем идти за "языком", надо выбрать объект и тщательно изучить его. Лейтенант Казаков в сопровождении двух разведчиков выходил с Ромашкиным в первую траншею, на разные участки обороны полка. Вместе наблюдали за немецкими позициями в бинокль, с разрешения артиллеристов пользовались их стереотрубами. Наводя перекрестие стереотрубы на огневые точки, Казаков звал к окулярам Ромашкина, спрашивал, что он видит, и сам рассказывал ему об увиденном, притом всегда получалось, что Иван Петрович обнаруживает гораздо больше существенных деталей. Слушая его спокойный, доброжелательный голос, Василий подумал однажды: "Если бы Куржаков обнаружил настолько больше меня, уж он бы покуражился!" Иногда Ромашкин недоумевал: -- Какая разница, где брать "языка"? Куда ни поползи, везде могут встретить огнем. -- Это верно, везде могут... И встретят, и огонька подсыпят так, что землю зубами грызть будешь! -- соглашался Казаков. -- А ты кумекай, как сработать, чтобы втихую все обошлось. Для этого что надо? -- Ползти осторожно. -- Тоже правильно, только надо еще подумать, где ползти. По открытому месту поползешь -- он тебя за сто метров обнаружит. -- Зачем же по открытому? -- Ну, вот и докумекал: подходы, значит, надо искать к объекту. Удобные подходы! Мы с тобой этим и занимаемся. Объектом много, а подходы есть не ко всем... Наконец объект был выбран -- пулемет на высоте. Ромашкин сам ни за что не остановился бы на таком объекте: разве к нему подберешься? Но Казаков рассмотрел удобную лозинку. -- По ней и пойдем, -- объявил он. -- Там должно быть мертвое пространство. В рост не пройдешь, а проползти можно. Ночью Казаков, Ромашкин и те же два разведчика -- сержант Коноплев и красноармеец Рогатин -- ушли в нейтральную зону. Прощупывали подступы к высотке поосновательнее. Кланялись пулеметным очередям, лежали, уткнувшись в снег, под ярким светом ракет. Под конец присели за кусты покурить, повернувшись спинами к немецким траншеям, чтобы оттуда не заметили огоньков цигарок. -- При подготовке поиска близко к объекту старайся не подходить, - посоветовал тихим голосом Казаков. -- Следы на снегу оставишь, немцы их обнаружат и догадаются, что к чему. Тогда, конечно, встретят. Понял? Ромашкин кивал, соглашался, но его снедало нетерпение. Зачем столько канителиться? Можно было бы сразу идти сюда сегодня всей группой. Были бы у них ножницы для резки проволоки, подползли бы сейчас к немецким заграждениям, сделали проход и уволокли бы фрица. Такие, как Рогатин, Коноплев, Казаков, в одиночку любого немца скрутят. И себя он тоже со счетов не сбрасывал: ему бы только в немецкую траншею забраться... Но Казаков не торопился. Днем отобрал еще пятерых разведчиков и повел всех не в сторону фронта, а в полковые тылы, за артиллерийские позиции. Выбрал там высотку, похожую на ту, куда предполагалось идти ночью. Без лишних формальностей поставил задачу: -- Ты, Ромашкин, командир над всеми и главный в группе захвата. В группу захвата назначаются вместе с тобой Коноплев и Рогатин. Группа обеспечения - старший сержант Лузган и с ним еще четверо: Пролеткин, Фоменко, Студилин, Цикунов. Кроме того, у нас будет два сапера. Ты, -- показал Казаков пальцем на Лузгана, -- заляжешь со своей группой у прохода, проделанного саперами. Если все сложится удачно, пропустишь лейтенанта с "языком" и только после этого начнешь отходить сам. Если фрицы будут мешать отходу группы захвата, должен забросать их гранатами и задержать огнем из автоматов. Если они поведут преследование большими силами, вызовешь огонь артиллерии -- одна красная ракета. С артиллеристами я договорился. Не забудь ракетницу взять. Все ясно? -- Ясно. -- Тогда давайте разок проделаем практически. Группа обеспечения - вперед! Лузган и с ним еще четверо пошли к высотке. -- С вами пойдут и саперы, -- сказал им вслед Казаков. -- Теперь твоя группа, -- взглянул он на Ромашкина. -- Идете метрах в пятидесяти от Лузгина. Марш!.. Петрович и сам пошел рядом. Когда обе группы приблизились к высоте метров на сто, Казаков пояснил: -- Дальше -- а может быть, и раньше -- поползете по той самой лощине. Здесь ее нет, но ты же помнишь, в стереотрубу ее видел и вчера ночью к ней подползал. -- Отлично помню, -- подтвердил Ромашкин. -- Когда саперы будут резать проволоку, вы лежите и наблюдаете. Лузган, - позвал Казаков, -- какой сигнал подашь, когда проход будет готов? -- Рукой махну. -- А если не увидят? -- Ну, подползу поближе и махну. -- Ползать опасно, там каждое лишнее движение могут обнаружить, и все труды к черту! Лучше не ползай. А ты, -- Казаков обратился к Ромашкину, -- и вся группа захвата должны наблюдать за Лузгиным внимательно. Надо обязательно увидеть, когда он махнет. -- Увидим. -- Ну, хорошо. Теперь прорепетируем несколько вариантов отхода. Первый - если будут преследовать; второй -- без погони; третий -- с убитыми и ранеными. - Казаков пристально поглядел в глаза Ромашкину и впервые строго сказал: - Запомни, лейтенант, в разведке закон -- раненых и убитых не оставлять ни в коем случае! Убитому, конечно, все равно, где лежать. Но если бросишь убитого, в другой раз живые с тобой пойдут опасливо. Каждый вправе подумать: а не был ли тот, оставленный, раненным? И не случится ли с кем-нибудь на новом задании то же самое? Так что усвой раз и навсегда нерушимый закон: сколько разведчиков ушло на задание, столько должно и вернуться. Кто живой, кто мертвый, дома разберетесь... Тренировались долго. Ромашкин взмок, бегая и ползая по глубокому снегу. Взмокли и остальные. Василий смотрел на разведчиков и думал: "Наверное, проклинают меня. Мучаются-то они из-за моей неопытности. Самим им все до тонкостей давно известно". Но когда занятия кончились, Казаков, тоже потный - пар валил от него, чубчик прилип ко лбу, -- сказал назидательно: -- Вот так, дружище, надо репетировать каждое задание. Все отрабатывай здесь. Там, -- он махнул в сторону противника, -- ни говорить, ни командовать нельзя. Там должно все проходить как по нотам. Понял? -- Уяснил. -- Ну и молодец. А этих двоих -- Коноплева и Рогатина -- мы с тобой таскали повсюду для чего? Для охраны или для компании? Нет, конечно. Они теперь все наши замыслы знают. А зачем это? -- Лучше помогут. -- Ты просто талант! -- похвалил Казаков и добавил: -- Мы живем на войне. И тебя и меня в любой момент, даже при подготовке, могли ухлопать. А в разведке перерыва быть не должно. Меня убили -- ты пойдешь, тебя убили -- они поведут группу. Ромашкин успел заметить, что, если даже отвечает Казакову невпопад, тот все равно говорит ему: "Правильно". И тут же сам, будто повторяя его слова, высказывает совсем иное -- то, что следовало бы ответить на вопрос. "Добрый и тактичный командир, не зря его разведчики любят", -- думал Василий. -- Ну что ж, братцы, пошли обедать, -- распорядился Казаков. Такие распоряжения всегда выполняются моментально. Разведчики двинулись по старому следу один за другим. Иван Петрович склонился к Василию, тихо спросил: -- Видишь, как идут? -- Колонной по одному. -- Точно. По уставу это называется так. Но ты запомни, лейтенант, в уставе разных строев много, а разведчики ходят только так: след в след, даже по своей земле. Жизнь к этому приучила. И ты ходи обязательно след в след. На мины нарветесь -- одного потеряете. Благополучно пройдете по снегу, по траве, по пашне -- один след оставите, будто один человек прошел. Это тоже очень важно в тылу врага... x x x До выхода на задание остались считанные часы. Разведчики поели и теперь могут отдохнуть. Однако не все спешат на нары. Большинство из отобранных Казаковым в ночной поиск продолжает приготовления к нему. Каждый сейчас, наверное, волнуется но внешне это незаметно. Все спокойны и даже веселы. Иван Рогатин обматывает чистым бинтом автомат, чтобы не выделялись оружие на белом снегу. Здоровый, плечистый, неразговорчивый, он делает это не торопясь, солидно. Саша Пролеткин рядом с Иваном кажется мальчиком. Движения у него быстрые, сам он юркий. Мурлыкая песенку, Саша тоже меняет бинт на автомате и, как всегда, задирает Рогатина: -- Скажи, Иван, почему у тебя такая фамилия? Все затихают, прислушиваются, знают: Сашка что-нибудь отчудит. Иван отвечает не сразу, продолжая аккуратно прилаживать бинт, между делом бросает: -- Какая такая? -- Ну, не совсем обычная -- Рогатин. Ты что, из рогатки стрелял? Иван качает укоризненно головой. -- Фамилию разве по мне дали? Полагаю, что мои деды ходили на медведя с рогатиной. -- А ты ходил? -- Я с ружьем ходил. Теперь можно и без рогатины. -- Значит, ты охотник? -- Вовсе и не значит. Я хлебороб. Хлеб растил, тебя кормил. А охота - для души. Она как бы отдых. -- И все же ты охотник. -- Пусть так, -- соглашается Иван. -- А скажи, Рогатин, жирафа ты ел? -- Жирафы в наших краях не водятся. Они в Африке. -- А я вот ел жирафа, -- спокойно заявляет Саша. -- Как же ты в Африку попал? -- Зачем в Африку? Когда Киев наши войска оставляли, там зверинец разбежался. Вот мы с дружком и попробовали жирафятинки. Хотели еще бегемота попробовать, но я жирное мясо не люблю. -- Уж молчал бы, -- осуждающе говорил Рогатин. -- А что? -- Под суд тебя надо за такие дела, вот что! Редких животных истреблял. -- Какой ты быстрый! -- юлит Саша перед Иваном. -- А ты бы не истреблял? -- Я -- нет. -- Вот, значит, тебя и надо под суд! Приказ ведь был отступая, ничего не оставлять фашистам -- либо эвакуируй, либо уничтожай! А жирафа как эвакуируешь? Он ни в какой вагон не помещается. И на платформу его не заведешь: будет цеплять за семафоры. Ты у жирафа шею видал? Она, брат, поздоровше твоей! Разведчики дружно смеялись: "Ну и Саша! Прищучил-таки Рогатина!" На короткое время все смолкают: тема исчерпана. Но молчать в такой час не принято. Перед самым выходом на задание всегда полезно несколько отвлечься: ни к чему загодя переживать предстоящие трудности и опасности. Молчаливый Рогатин знает это не хуже других и потому сам возобновляет разговор, явно рассчитанный на всеобщее внимание: -- Да, братцы мои, разные в жизни бывают истории. Вот у меня, к примеру, такое произошло, что вы, пожалуй, и не поверите. Отслужил я срочную в тридцать восьмом году, еду домой. Все чин чинарем -- в купейном вагоне, телеграмму мамане послал: скоро, мол, буду. Вышел из поезда на полустанке Булаево, оттуда до нашей деревни рукой подать -- километров сто. В Сибири сто километров не расстояние. Сначала подвез меня на тарантасе лесник, потом на двуколке ветеринарный фельдшер. Около Павлиновки он в сторону свернул, ну а мне пришло время заночевать. Иду вдоль деревни с новым чемоданчиком, сапоги скрипят, на груди "ГТО" и "Ворошиловский стрелок". Бабы на меня зырк-зырк. -- Конечно, такая кувалда прет! -- хохотнул Саша Пролеткин. -- Ты погоди встревать, -- одернул его Иван. -- Так вот, иду я вдоль деревни, а впереди -- музыка. Гуляют, значит. Подхожу к одной избе -- окна в ней нараспах, каблуки стучат по полу, с крыльца сбегает кто-то и прямо ко мне: "Просим вас, товарищ боец, к нам на свадьбу". Я по скромности стал отнекиваться: нет, мол, благодарствую, ни к чему на свадьбе посторонний прохожий. А они: "Какой же вы посторонний, вы защитник Родины!" Одним словом, затащили меня в хату. Гости плотнее сдвинулись, место мне дали. Ну, выпил. Молодых я поздравил. "Горько!" -- сказал. Поцеловались они. Невеста такая крепкая, не то чтобы очень красивая, но крепкая... -- Жениха ты, конечно не приметил, у тебя после службы глаза одну невесту видели, -- опять вставил Саша. Иван с укором поглядел на Пролеткина. -- Ох, и балаболка ж ты, язык болтается в тебе, как в свистке горошина!.. Был и жених, видел я его, да он мне не приглянулся -- какой-то прыщавый, маленький. -- Иван поглядел на Сашу и решил ему отплатить: -- Ну, вроде тебя, такой же маломерка. Саша обиделся, но промолчал. -- Как водится, -- продолжал Рогатин, -- и я в пляс пошел. Сперва барыню отгрохал, потом под патефон городские танцы с девками выкручивал. А пока, значит, я танцевал, в свадьбе какой-то разлад получился. Точно как у писателя Чехова в рассказе: жениху чего-то недодали, он и заартачился. Невеста -- в слезы. А жених смахнул на пол тарелки с закусками и прямо по этим закускам прошагал к двери. Вынул цветок, который на пиджаке у него был, кинул на пол. "Все с вами!" -- говорит. И ушел. Тут даже пьяные протрезвели, а трезвые, наоборот, очумели. Все притихли. Невеста рыдает. И так мне жалко ее стало, ну, не знаю, что бы для нее сделал. "Хочешь, -- говорю, -- я того сморчка возьму за ноги и разорву на две штанины?" Мамаша невестина струхнула: ох да ах, вы, конечно, наш защитник, но все же так по-страшному защищать не надо, может, Петька еще одумается. А я в ответ: да пусть хоть десять раз одумается, разве он ей пара?! Такая девка, а он прыщ, и ничего больше. Мамаша урезонивает меня: "Ну, все ж таки он жених. Куды она без него? Кто ее возьмет теперь, опозоренную?" -- "Да хотя бы я! -- говорю. -- Со всей душой и сердцем!" невеста даже плакать перестала. А у гостей рты так и раскрылись, будто хором букву "о" поют. На меня все внимание. Я и рад! Сажусь рядом с новобрачной, спрашиваю: "Пойдешь за меня?" У нее в каждой слезинке улыбка засверкала. "Пойду, -- говорит, -- с радостью, если вы всерьез". Ответствую ей: я, мол, боец Красной армии, мне трепаться не полагается. Я не как тот сморчок, мне никаких приданых не надо. Мы сами с тобой своими руками все добудем и сделаем. Гости, которые поверили, стали опять гулять, а которые не поверили, ушли от греха подальше. Только сам я чуть оконфузился: ведь три года в армии не пил, захмелел с непривычки и свалился. -- Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! -- не удержался Пролеткин. На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом и повел рассказ свой дальше без перерыва: -- Наутро просыпаюсь. Где я? Пуховики подо мною. Постель вся новая, аж хрустит. Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик буксует на подъеме. Открывает девка свои ясные синие очи, глядит на меня, как в сказке. "Ты кто?" -- спрашиваю. "Как -- кто? Твоя жена. Или забыл?" Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и принялся утешать. А она плачет и плачет. "Чего же ты, -- говорю, -- слезы-то льешь? Я не отказываюсь. Как вчера обещал, так все и будет". А она опять плачет. "Скажи, -- говорю, -- напрямки, в чем дело?" -- "Да я, -- говорит, -- не для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная -- два раза замуж вышла, а бабой все никак стать не могу". Тут грохнул такой хохот, что даже стекло в оконце, возле которого сидел Ромашкин, зазвенело тоненько, словно при близком разрыве снаряда. -- Ну, и чем это кончилось? -- спросил Василий, когда все отсмеялись. -- А ничем и не кончилось, -- солидно ответил Иван. -- Мы с Груней душа в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом любовь располыхалась... Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить. Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь к Ромашкину, сказал: -- Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я, товарищ лейтенант, все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого, ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: "Не бить ли меня собрались?" -- "Догадливый", -- сипит Петька. "А за что? Не за девку ведь спор. Груня -- законная моя жена". Вижу, смутил их, замялись. "Правильно, жена, -- говорит Петька, -- а у кого ты увел ее?" Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся, вопит: "Меня же за мое угощенье обижаете!" -- "Ты сам обидел нас, Петро, -- сказал Назар. -- На худое дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим". И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился. -- Дуже гарно все зробилось! -- воскликнул Богдан Шовкопляс. -- Ты, Иван, сам великий, и душа у тэбэ большая. А вот за мэнэ ни одна дивчина замуж выходить не хотела. Разведчики недоверчиво поглядели на Шовкопляса: парень чернобровый, белозубый, глаза веселые. Правда, нижняя челюсть немного вперед выдается и нос чуть набок. Но это замечаешь, лишь приглядевшись, а так всем хорош - крепкий, рослый. -- Так я тильки теперь на справного чоловика похож став, -- пояснил Богдан. -- А був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни расколола ще хлопчиком, в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу зробити или на игрище с хлопцами -- ни-ни. Долежал до семнадцати рокив. В школи до седьмого классу доучился -- учителя и на печи не забывали. Стал я почти жених, да кто за меня пойдет? Кому потрибна така колода? -- Как же тебя в армию взяли? -- удивился Королевич. -- Погодь, костя, не забегай наперед... Ходили до мэнэ с уроками разни девчатки. И была среди них одна красавица, Галей ее звали. Така гарна, що очи ризало. А в самой ей очи -- что твое море или там стратосфера. Звезды в них горят, як у той самой стратосферы. Богдан разволновался, щеки у него порозовели, в глазах вроде бы тоже засверкали звезды. -- Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на що Галю, знаю -- не для мэнэ вона, но ничего зробить не можу. Вона ще по вулице иде, а у мэнэ сердце аж в присядки пляшет... Женихи за Галей гухом, один краше другого: Харитон -- бригадир, орденоносец, Михайло -- тракторист, весь в куделях, як Пушкин, и даже учитель из школы, культурный, при галстучке, а голову потерял. И вдруг та Галю сама кидается на колени перед моей постелью, положила голову мэни на плечо, плаче и причитав: "Не можу я быть счастлива, коли ты всю жизнь маяться будешь. Зачем нас в школе учили? Или неправду умный человек сказал: не милости мы должны ждать у природы, а сами зробити себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!" Як сказала она мэни такое, усе у мэнэ перевернулось. Уси тормоза, уси прокладки в суставах расслабились, кровь забегала там, куда раньше ей ходу не было! И свадьба у нас, Иван, тоже была не обычная. Я не хотел свадьбы. "Погодь, -- говорю, -- проверь себя, Галю". А она: "Нет! Пусть будет свадьба, пусть люди бачут!" Сами понимаете, яко веселье, когда жених сиднем сидит, а невеста-раскрасавица вокруг него одна пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю знай пляшет та песни спивае! Богдан помолчал, вздохнул. -- После свадьбы она мэнэ в сад под яблони цветущие стала выводить. Где там выводить -- выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. 6 хате - патефон, радио. Картинки из журнала "Огонек" на стены наклеены, таки веселы, ярки картинки -- цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без докторов и выкохала мэнэ Галю. Ходить я начал, потом бегать, плавать. На комбайнера выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя дождать не может, навстречу бежит. Будто чуяла -- короткое наше счастье, будто знала наперед, что разлучит нас война... На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале. В блиндаже было тепло, от печки шел домовитый запах сохнущей одежды. Воркуя, закипал чайник, но вдали потрескивали приглушенные бревенчатым накатом пулеметные очереди. -- Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? -- спросил Лузгин. - может быть, Костя? Королевич залился стыдливым румянцем, прикрыл ресницами голубые глаза. -- Я не женат... -- Но деваха-то есть? Костя молчал. Казаков, выручая Королевича, попытался втянуть в разговор Голощапова: -- Может, ты, Алексей Кузьмин, о своем житье-бытье поведаешь? Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал: -- Все это муть! Первый год после женитьбы у всех сладкий. А проживете лет десять -- двадцать, еще неизвестно, какие ваши Грунечки да Галечки станут. -- Язва ты, Голощапов! -- остановил его старшина разведвзвода Жмаченко. -- зачем людей обижаешь? Хочешь говорить -- скажи про себя, не хочешь -- помолчи, а людей не трожь. -- Я и говорю про себя, а не про тебя. Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей: -- А я вот свою жену бил!.. Она тоже красавица была и, как в гости пойдем, хвостом туда-сюда. Ну, я и поддавал ей: не забывай, что муж есть! -- Про такое и слушать неинтересно. -- махнул рукой старшина. -- Рассказал бы ты, Жук? Ты инженер, у тебя жизнь городская. Жук был во взводе радистом. Рация, правда, взводу разведки не полагалась, но она была захвачена у немцев и застряла здесь. Анатолий Жук сразу разобрался в ней, что-то перемонтировал и с той поры стал взводным радистом. -- Ну, во-первых, я не инженер, а всего-навсего радиотехник, -- поправил он Жмаченко. -- А во-вторых, мои семейные дела тоже неинтересные. -- Помедлил, подумал и продолжал. -- Сначала все шло хорошо, и любовь была, а потом рассыпалась. Перестали мы друг друга понимать, будто на разных волнах говорили: она не слышит меня, я не могу уловить ее. -- Почему же так получилось? -- насторожился дотошный Коноплев, комсорг взвода. -- Да все из-за Шарика, -- неопределенно ответил Жук. -- Из-за какого шарика? Зеленого, что ли? Мировые проблемы решали? -- Нет, собачка у нас была, Шариком звали. Ребята выжидательно улыбнулись. Начало всем показалось занятным. -- Разве может у людей, к тому же образованных, из-за какой-то собачки жизнь испортиться? -- удивился Коноплев. -- Может, -- твердо сказал Жук. -- До войны я жил под Москвой, в городе Пушкине. Домик там собственный у отца и матери. Шарик по двору бегал - веселый такой рыжий пес, дворняжка простая. Окончил я техникум, послали работать в Караганду. Там встретил девчонку. Лизой звать. Тоже после техникума отрабатывала, зубной техник. Она москвичка, я вроде бы тоже москвич. Одним словом, поженились. Подработали деньжонок, мотоцикл с коляской купили. Живем не тужим. А мать с отцом в каждом письме: приезжай да приезжай, мы старые, кому дом оставим? Ну, отработали мы с Лизой положенное и махнули домой. Приехали ночью. Шарик нас встретил как полагается: прыгает, ластится и все норовит руку лизнуть. Только мотоцикл ему не понравился - понюхал, чихнул и отошел в сторону. И вот однажды Лиза говорит мне: "Давай хорошую собаку заведем". -- "А Шарик чем плох?" -- "Уж кормить, так породистую. Я сама достану в Москве, у моих знакомых есть отличные породы". Шарик стоит тут же, языком в себя ветерок гонит -- жарко ему, смотрит преданными глазами, не понимает, о чем она речь ведет. Отец и мать промолчали, не хотели портить отношения с невесткой, думали: поговорит и забудет. Но Лиза не забыла. Недели через две принесла щенка-дога. И паспорт на этого пса принесла, там до шестого колена его родословная описана, а наречен он Нероном. Шарик встретил Нерона ласково, понял, что это щенок, хотя и был тот здоровущим. Ну, думаю, все уладится: одна или две собаки, какая разница? Но вскоре Лиза ведет меня к мотоциклу: "Заводи". -- "Зачем?" - "Шарика увезем, он уже там, под брезентом, в коляске". Выехали мы за город, Лиза выпустила Шарика, он скулит, жмется ко мне. Я говорю: "Его завтра же собачники поймают. Давай хоть подальше отвезем, в деревню, там собачников нет. К кому-нибудь прибьется". Лиза молча отвернулась; Смалодушничал я, бросил Шарика. И с той поры что-то надломилось в наших семейных отношениях: не тянет меня домой. Завел со мной серьезный разговор отец: "Может быть, из-за нас нелады у тебя с Лизой? Так мы свой век прожили. Хотите назад в Караганду, езжайте. Или нас, если мешаем, отправляй куда-нибудь". Я отцу ничего не сказал, а про себя подумал: "Ну да, как Шарика, посажу вас с матерью в коляску, завезу подальше и брошу". -- Зачем же ты потакал своей Лизе? -- возмутился Голощапов. -- Любил. Голощапов зло плюнул в сторону. Кто-то вздохнул. -- Начали за здравие, кончили за упокой. -- Хватит, орлы, мирную жизнь вспоминать, -- сказал Казаков, -- пора войной заниматься. К Ромашкину подошел старшина Жмаченко, низенький толстячок с веселым, скользящим взглядом сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно: хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко -- и решение готово: "Пойдете в разведвзвод. подразделение это особое. Прежде чем разведчиков накормить, их надо найти -- у них работа такая. Как вы это будете делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду: разведчики сами вам голову оторвут. Понятно?" Пробивной Жмаченко все понимал с полуслова. С обязанностями своими он, конечно, справился. Искренне полюбил разведчиков за их опасную работу и старался добыть им что положено и что не положено. В выборе средств не стеснялся. Если даже его уличали иногда в ловкости рук, умел изобразить святую простоту, говорил проникновенным голосом: "Я ведь для разведчиков! Это же осознать надо!" Кладовщики и начальники всех рангов в таких случаях всегда добрели. Разведчикам часто выдавались папиросы вместо махорки, а мясные консервы заменялись колбасой, разливная водка -- водкой в бутылках. Жмаченко трудно было смутить, но сейчас он казался смущенным. Скользя взором мимо Ромашкина, виновато сказал: -- Товарищ лейтенант, такой порядок: документы ваши и, я извиняюсь, медаль сдать полагается. Ромашкин знал это правило. Ругнул себя за то, что сам не догадался сдать все заранее. -- Чего же извиняться, если так полагается? Вот, принимайте: удостоверение личности, комсомольский билет и медаль. Тут еще письма и деньги, тоже возьмите. -- Все сохраню, товарищ лейтенант, в полном порядке, не сомневайтесь, - заверил старшина, преданно глядя на Ромашкина. Хотя и был Жмаченко пройдохой, все знали, что сердце у него доброе. Перед выходом разведчиков на задание он готов был сделать для них что угодно. Всегда казнился: "Они ж уходят к черту в зубы, а я остаюсь дома. Вот улыбаются все, шутят, а к утру, глядишь, принесут кого-то из них мертвым на плащ-палатке". Забирая у Ромашкина документы, старшина посчитал нужным сразу внести ясность в будущие свои отношения с новым командиром: -- Я ведь сам не могу ходить на задания, потому как больной слабодушием. Я там помру, еще до проволоки. -- Ладно, Жмаченко, не страдай, -- остановил его Казаков. -- Ты зато здесь, в тылу, хорошо берешь за горло кого надо. Старшина, явно польщенный этим, проформы ради стал оправдываться, адресуясь опять к Ромашкину: -- Слышите, товарищ лейтенант, вот так все обо мне думают, а я ведь никого не обману и под ответственность не подставил. Я только обхожу неправильные инструкции, и опять же не ради себя, а исключительно для геройских людей, чтобы им хорошо было. -- Ладно, борец за правое дело! -- снова прервал его Казаков. - Позаботься лучше, чтобы к нашему приходу картошки наварили, чаю нагрели. Ребятам -- две фляги горючего. А мне с лейтенантом Ромашкиным -- пузырек засургученный. -- Все будет в полной норме и даже сверх того, товарищ лейтенант, только возвращайтесь на своих ногах... Ромашкину хотелось показать разведчикам, что ему тоже ведомы давние боевые традиции. Достал из вещевого мешка чистую пару белья и не торопясь, с достоинством надел его взамен того, в котором был. Ребята переглянулись. Ромашкин не понял этих взглядов, посчитал - одобрили. Однако Иван Петрович, улучив момент, когда никого поблизости не было, сказал: -- Это ты напрасно с бельем-то. На задание придется очень часто ходить. Целого бельевого магазина тебе не хватит. В голове Казакова не слышалось ни подначки, ни насмешки, он просто по-товарищески советовал. Ромашкин смутился, не знал, как поступить, -- снимать, что ли, чистое белье? Но Казаков и тут понял его, успокоил: -- Снимать не надо. Для тебя это первое задание -- вроде крещения. Тебе можно такое позволить. Ребята поймут. А на будущее учти... Пришли два сапера в белых маскировочных костюмах и с длинными ножницами, похожими на клешни раков. Казаков поднялся. -- В путь, хлопцы! Ни пуха ни пера! Вслед за командиром поднялись все -- и те, кто уходил на задание, и кто оставался дома. На минуту воцарилась тишина. Потом группа Ромашкина отделилась от остальных и направилась к двери. До первой траншей двигались молча и опять след в след. Все налегке, под маскировочными костюмами только ватные брюки и телогрейки. Оружие -- автомат, нож, гранаты. Ромашкин вспомнил немца, которого поймал, будучи в боевом охранении: "Как много было на нем одежек!" А вот самого Ромашкина одежда сейчас не стесняла, прямо хоть на ринг. Он чувствовал себя окрыленным. Такое ощущение перед соревнованием всегда предвещало победу. Но здесь не на ринге. Вот уже пули посвистывают над головой и, ударяясь в бугор или дерево, с гудением, как шмели, отскакивают в стороны. В первой траншее разведчики покурили. К ним подошли бойцы из стрелковых подразделений, разглядывали каждого с уважением и любопытством. -- К фрицам в гости пойдете? -сдержанно спросил кто-то. -- К ним. Куда же еще, -- небрежно ответил за всех Пролеткин. Казаков, однако, не дал покалякать. Сказал негромко: -- Кончай курить. Давай, Ромашкин, командуй. Дальше я не пойду. Для Ромашкина это оказалось неожиданностью. Он считал, что при выполнении первого задания Казаков все время будет рядом. На миг растерялся, но тут же подумал: "Так даже лучше!" Хоть и опытный разведчик Иван Петрович, все же Василию не терпелось испробовать свои силы. Ромашкин бросил окурок, наступил на него, взглянул на разведчиков и приказал: -- Вперед! Первым сам выпрыгнул на бруствер и, пригибаясь, зашагал в нейтральную зону. Две белые фигуры мгновенно появились рядом. "Ага, группа захвата - Коноплев и Рогатин, -- соображал Василий. -- Но почему они пытаются обогнать меня, а не идут след в след?" -- Ты куда? -- тихо спросил он Рогатина. -- Негоже, товарищ лейтенант, командиру идти как дозорному, -- строго сказал тот и, обернувшись к группе обеспечения, распорядился: -- Ну-ка, жирафный охотник, давай в дозор с Фоменко. Саша Пролеткин и Фоменко беспрекословно пошли вперед. Когда они стали пропадать из виду, Рогатин кивнул Ромашкину, и все двинулись дальше. При вспышках ракет стали ложиться. А с того места, где Ромашкин уже побывал однажды вместе с Казаковым, совсем на поднимались, только ползли. Снег был сухой, промерзший. Он шуршал, казалось, очень громко. Пахло холодной сыростью. Все вокруг слилось в белой мгле, похожей на густой туман. Ориентироваться на местности помогали немецкие ракеты и пулеметные очереди. Василию стало казаться, что разведгруппа отклоняется вправо. Он приподнялся раз и другой, пытаясь разглядеть высотку с пулеметом, но ничего не увидел во мраке. Внезапно, будто по какому-то сигналу, группа замерла, влипнув в снег. Несколько белых фигур, обгоняя остальных, поплыли по сугробам вперед. "Это саперы и Лузгин с ними, -- понял Ромашкин, и тут же мелькнула неприятная догадка: -- Кто-то командует вместо меня". Но, вспомнив тренировки, успокоился: "Все, наверное, идет само собой, Казаков же требовал, чтобы все шло как по нотам. Не проморгать бы только, когда Лузгин подаст сигнал о готовности прохода". Ромашкин опять приподнял голову, но не увидел ни Лузгина, ни проволочного заграждения. Впереди чернел кустарник. Василий двинулся туда, но кто-то ухватил его за ногу, потом подполз вплотную -- это был Рогатин. Ромашкин махнул рукой в сторону кустарника. Рогатин отрицательно покачал головой. "Зачем он меня опекает? -- возмутился Ромашкин. -- Кустарник хорошо будет маскировать нас". И еще раз строптиво махнул рукой в том же направлении. Тогда Рогатин шепнул в ухо: -- Хрустеть будет. Кисть