и ее не обнаружили. И это очень опасно в их положении: хорошо скрытая охрана для того и существует, чтобы обезопасить штаб от нападения таких групп, как Ромашкина. Василий уже подумывал сообщить в полк по радио о том, что придется остаться еще на день, как вдруг Иван Рогатин, дежуривший с биноклем, замахал рукой, подзывая к себе: -- Есть охрана, товарищ старший лейтенант. Вон глядите -- парный патруль. Поверху пошел. Ромашкин приник к биноклю. -- Понятно. Значит, на ночь выставляют. Хороший маршрут выбран для патруля. Им видны и подходы и все, что внизу, в овраге, делается. -- Снимать будем? -- спросил Вовка, он еще ни разу не снимал часовых, и поэтому у него "чесались руки". -- Мы тихо с Иваном или вот с Голощаповым, - попросил нетерпеливый Штымп. -- Ты за себя говори, а меня не тронь, -- заскрипел Голощапов. -- Я один раз уже снимал часовых около флага. Как вспомню, до сих пор под ребром холодный нож чую. Ох, и полосовал же он меня, гад! -- Будем брать втихую, -- прервал разведчиков Ромашкин. Он уже засек время, сделал необходимый расчет и теперь объяснял ребятам: -- Патрульные обходят вокруг расположения штаба за семь-восемь минут. Пройдут мимо нашей рощи -- мы в овраг. Ты, Жук, не спускай с них глаз, каждую минуту должен знать, где будет патруль. -- Понятно. -- В блиндаж пойдем я и Рогатин. -- Может, меня возьмете? -- спросил Вовка. Ромашкин так взглянул на него, что Голубой сразу понял: время разговоров и шуток прошло, сейчас все подчиняются беспрекословно. -- Голубой прикрывает вход в блиндаж слева, Пролеткин -- справа. Голощапов остается у двери. Огонь открывать только в самом крайнем случае. Дождались глухой ночи. Патруль сменился несколько раз. Луна еще не взошла. В черном овраге не было видно ни одного освещенного окошечка. Штаб спал. Только трубы блиндажей дымили. Разведчики подползли к тропке, где ходил патруль. Напряженные, собранные, будто сжатые пружины, они следили за патрулем и ждали сигнала командира. Когда немцы отошли на достаточное расстояние, Ромашкин вскинулся и, ступая бесшумно, пригибаясь, пошел вниз. Он не оглядывался, знал -- все идут за ним. У намеченного блиндажа Василий лег. Заметив тоненькие полоски света, пополз к окну. Стекло было занавешено черной бумагой изнутри. Через узкие щели Ромашкин разглядел на столе, застеленном газетой, термос, бутылку вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели двое. Один в полной форме -- гауптман-капитан. Другой без кителя, в зеленой рубахе. Китель и ремень с парабеллумом висели на гвозде, вбитом в стену. "Почему они так поздно не спят? Может, дежурные? Какая нам разница -- хорошо, что офицеры". Ромашкин посмотрел на Жука, тот глянул на свои часы и, вскинув руку, показал, где сейчас может находиться патруль. Подождав, пока солдаты протопали поблизости, Ромашкин быстро вошел в траншейку, ведущую к двери. Иван последовал за ним. У двери Василий остановился. Сердце стучало так громко, что казалось, его биение слышат офицеры там, в блиндаже. Испугавшись, что это действительно может произойти, Ромашкин рванул дверь и, вскинув пистолет, быстро шагнул через порог. Вплотную за ним с автоматом наготове вошел Иван. Он тут же захлопнул дверь, чтоб свет и возможную борьбу не увидели снаружи. А Ромашкин приглушенно, но властно скомандовал: -- Хальт! Хенде хох! "Они же никуда не бегут, зачем я "хальт" сказал? -- мелькнуло у Ромашкина. -- Ну, ничего, поняли. Руки задирают". Тот, который был в полной форме и стоял ближе к Ромашкину, поднял руки вверх и расширенными глазами пялился на неведомые существа в белых одеяниях. Другой гитлеровец стоял по ту сторону стола, руки поднимал нерешительно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Ромашкин сразу уловил это движение, хотел еще раз скомандовать "Руки вверх!", но не успел. Офицер кинулся к висевшему на гвозде ремню и пытался выхватить пистолет из кобуры. Все произошло в считанные доли секунды, но Василий все же успел оценить и правильно среагировать на происходящее. Свалить боксерским ударом офицера не удастся. Мешает стол. Парабеллум уже до половины выхвачен из кобуры. Надо стрелять. Ромашкин надавил на спуск. Выстрел показался громче орудийного! Офицер по ту сторону стола свалился, а у того, что стоял рядом, вдруг ожили глаза, лицо стало осмысленным. Он напряженно вслушивался: не бегут ли на помощь, услыхав звук выстрела? Ромашкин и Иван тоже напряженно ждали - вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков -- и начнется... Все кончилось благополучно для разведчиков. Выстрел, глухо прозвучавший в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро "обработал" пленного - всунул ему в рот кляп, надел на него шинель, белый маскхалат, связал за спиной руки. Опытный Иван знал -- все это надо делать быстрее, пока немец в шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться. Ромашкин тем временем собрал все бумаги в блиндаже, документы и оружие убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник, открыл дверь. Сначала он никого не увидел во мраке. Потом различил Жука и его руку, направленную в сторону патруля. Затаившись у двери, Ромашкин ждал, когда солдаты пройдут. Темные фигурки были видны неподалеку. И вдруг, когда патруль находился на самом близком расстоянии, пленный офицер ударил Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь внимание своих. Гитлеровец мычал и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп. Голощапов не растерялся, схватил его за ногу и, повалив на землю, зажал на всякий случай рот поверх кляпа. Офицер продолжал брыкаться. Патруль, ничего не заметив, прошел мимо. Ромашкин поднял гитлеровца, радостно подумал: "Ну и везет нам сегодня: выстрел не услыхали, этого не заметили". Вдруг немец опять отчаянно забил ногами, силясь освободиться. Ромашкин быстро прикинул: "Жирный, скотина, килограммов на восемьдесят, нести тяжело будет", -- поэтому нокаутировать строптивого "языка" не стал, а врезал ему коротким аперкотом снизу в подбородок. Офицер икнул, вытаращил глаза и, сразу поняв, что с этими белыми призраками шутки плохи, затих. Ромашкин, махнув разведчикам, побежал вверх по косогору. Потом они быстро, то бегом, то вприпрыжку, двигались к переднему краю, надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу. Холодный ночной воздух и удача бодрили ребят -- неслись, не чувствуя усталости. Осторожный Ромашкин осаживал разведчиков: -- Тихо вы, как кони топаете! Когда были неподалеку от первой траншеи, выкатилась из-за туч луна и осветила группу. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом. -- Только тебя не хватало! -- Пролеткин ругнулся. Ромашкин увидел на щеках гауптмана две мокрые полоски -- офицер плакал. Это очень удивило Ромашкина. Он привык видеть на допросах вызывающе наглых гитлеровских офицеров. Этого еще ни о чем не спросили, а он уже нюни распустил. Странный фриц. "Неужели обиделся так сильно, что я ему по морде дал? Сам же виноват -- не шебуршись. Какой чувствительный!" По взлетающим вверх ракетам нашли в первой траншее пошире промежуток между немецкими ракетчиками. Осторожно выползли к траншее. Она была в этом месте пуста. Проверили, нет ли кого, до ближайших поворотов. Затем Саша достал из вещевого мешка ножницы, перемахнул через окоп и стал резать проволоку, теперь проход скрывать незачем, да и пошире он нужен, пленный ведь не умеет проползать в небольшую щель. Когда все было готово, Саша, махнув рукой, юркнул в нейтралку и по ту сторону проволоки на всякий случай приготовился прикрывать группу из своего автомата. Ромашкин дернул пленного за плечо и, когда тот обернулся, показал вперед на проход, а чтобы фашист лучше усвоил и выполнял, что от него потребуется, поднес к его носу свой тяжелый кулак. Гитлеровец послушно закивал головой. "Ну вот и хорошо", -- подумал Василий. Он помог пленному встать, так как со связанными за спиной руками офицер сам подняться не мог. Разведчики с автоматами наготове прикрывали справа и слева. Командир взял пленного за ремень крепко, чтоб тот почувствовал силу, вздернул его и, кивнув в сторону заграждения, так вот, держа пленного за ремень, перешагнул вместе с ним траншею. Потом они оба легли, и Василий, бесцеремонно взяв пленного за шиворот, протащил его под проволокой. В штабе полка не спали только начальник разведки Люленков да дежурные связисты. Пленному развязали руки, вынули кляп изо рта. Когда офицер отдышался, Ромашкин полюбопытствовал: -- Почему вы плакали? Потому что я ударил? Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на разведчика -- он теперь видел, что имеет дело со старшим лейтенантом, поэтому демонстративно встал к нему боком, а лицом к капитану Люленкову, -- заговорил на русском языке, не очень быстро находя нужные слова, перемежая их немецкими. -- Если бы я имел возможность, -- с клокочущей в глотке злобой сказал гауптман, -- если бы я мог получить такую возможность, я бы не только разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым местом! -- Неужели так обиделись за то, что ударил? Я еще вас пожалел, поучил легонько. -- Я обижен не только за удар. Вы мою всю жизнь испортили! Я сдал должность майору Франку, которого вы убили. Я имею новое назначение в резервный полк. Должен утром ехать. Для меня война кончена. Через несколько дней я бы увидел мою дорогую фрау Гильду, моих милых деток -- Кехтен и Адольфа. И вот все так неожиданно перевернулось. Если бы мне бог дал несколько минут, я бы своими зубами перегрыз вам глотку! Ромашкин сначала усмехнулся: "Да, уж ты бы надо мной покуражился", - потом спокойно сказал: -- Никаких особых бед я не принес -- там для вас война кончилась, и здесь она кончится. Там вы остались бы живы, и здесь будете жить. -- Вдруг волна гнева окатила Ромашкина: "С такой кровожадной скотиной еще миндальничаю! Может быть, ты, гад, убил моего отца, и уж конечно ты лез на Москву в сорок первом!" Василий встретил злобный взгляд гитлеровца и с не меньшей неприязнью сказал ему прямо в лицо: -- Если ты любишь свою фрау и своих киндеров, зачем ты здесь, у нас в России? У меня тоже есть мать и невеста. Моего отца, может быть, убил ты. Зачем ты здесь? Что тебе нужно на чужой земле? Платья моей матери для твоей Гильды? Немец побледнел. Он не ожидал, что разговор примет такой оборот, и думал: "Сейчас этот обер-лейтенант меня пристрелит". -- Успокойся, Вася! -- сказал Люленков, положив руку на плечо Ромашкина. - Не расстраивайся из-за этой сволочи. В блиндаж быстро вошел заспанный Караваев, он на ходу застегивал пуговицы на гимнастерке. Гитлеровец, увидев полковничьи погоны и улыбающееся лицо русского командира, с надеждой подумал: "Благодарю тебя, господи, кажется, я спасен". Кирилл Алексеевич быстрым взором окинул гауптмана и пошел к Ромашкину, протянув для рукопожатия обе руки. -- Что у меня за разведчики! Великолепные мастера своего дела! Асы! "Языков" по заказу таскают. Надо с передовой -- ведут, надо из тыла - пожалуйста. Попросил штабного офицера -- получайте! Спасибо, дорогой Ромашкин! Василий приложил руку к пилотке: -- Служу Советскому Союзу! -- Да ладно уж с этими официальностями, -- остановил Караваев, похлопывая Ромашкина по обоим плечам вытянутыми вперед руками и любуясь простым, улыбчивым лицом Василия. -- Ну как, все живы? Никого не ранило? Люленков, есть у нас что-нибудь горяченькое поужинать? -- Найдем, товарищ полковник. Караваев будто забыл о пленном офицере. А тот никак не мог понять, что происходит, почему полковник, величина в его представлении недосягаемая, вдруг так запросто обращается с обер-лейтенантом, а обер-лейтенант и капитан чувствуют себя в присутствии полковника удивительно свободно. Все это казалось гауптману таким недопустимым нарушением военной субординации, что он с презрением думал: "Дикари, элементарных правил военного этикета не понимают! Скоты необразованные, мы еще заставим вас работать на Великую Германию". Больно и стыдно было гауптману, что он так нелепо попал в руки этих презираемых им людей. Он молил бога не о спасении своей жизни, не о сохранении жены и детей, он просил господа только об одном: "Пошли мне милость свою, дай еще возможность бить этих проклятых русских, жечь их дома, уничтожать вообще все на этой земле, чтобы освободить ее для Германии". Охваченный необыкновенно горячим порывом преданности к фюреру, гауптман вдруг неожиданно для всех, но с огромным наслаждением для себя заорал, вскинув руку в фашистском приветствии: -- Хайль Гитлер! Караваев поморщился, как от зубной боли, но даже не взглянул на гитлеровца. -- Ну ладно, ужинай и отдыхай, Вася. Скажи спасибо ребятам. Завтра поговорим. x x x И вот уже отгремела победная битва за Днепр. А затем очистилась от оккупантов и вся Правобережная Украина. Заканчивалась третья военная зима. Нелегкая, но куда более радостная, чем две ее предшественницы. На очереди стояло освобождение Белоруссии. При перегруппировке советских войск дивизия Доброхотова была переброшена на только что созданный 3-й Белорусский фронт. И в штаб этого нового фронта вызвали вдруг Ромашкина. Вызов был срочным. Настолько срочным, что даже машину прислали. Больше того, за старшим лейтенантом приехал в качестве нарочного майор. Вопросов в подобных случаях задавать не полагается, но Ромашкин все-таки спросил: -- Что такое случилось? -- Там все узнаете, -- ответил неразговорчивый майор. По календарю была весна, а запоздалый снег сыпал по-зимнему. И ветер протягивал через открытый "виллис" белую поземку. Пока доехали до штаба фронта, Василий промерз до костей. Майор сразу повел его к генералу Алехину, начальнику разведуправления. Ромашкин не впервые слышал эту фамилию, однако видеть Алехина еще не приходилось. И почему-то этот генерал представлялся ему высоким, с величественной осанкой, таким же молчаливым, как его майор, и, конечно, очень строгим. В действительности же Алехин оказался низеньким, толстеньким, глаза добрые, как у детского врача, голос мягкий. В общем, главный разведчик фронта выглядел человеком совершенно бесхитростным. -- Вы, товарищ старший лейтенант, пойдете в Витебск, -- объявил генерал Ромашкину. -- Там наши люди добыли схемы оборонительных полос противника. Принесете их сюда. Он сказал это так спокойно, как будто чертежи надо было доставить из соседней комнаты, а не из города, лежащего по ту сторону фронта. Ромашкин угадал, что начальник разведки избрал этот тон для того, чтобы не испугать его, не заронить с первой минуты сомнений. И действительно, спокойная уверенность Алехина передалась ему. "Пойду и принесу. Дело обычное". Он хладнокровно выслушал, как представляется генералу выполнение этого задания. Встрепенулся лишь под конец, когда начальник разведки сообщил: -- Командующий фронтом будет лично говорить с вами. Спокойствие Ромашкина вмиг нарушилось. Он смотрел на Алехина и думал: "Нет, товарищ генерал, дело тут не обычное. Вы хороший психолог, умеете держаться. Однако и я стреляный воробей, отдаю себе отчет, что это значит, если командующий фронтом собирается лично инструктировать исполнителя! Вы, наверное, долго перебирали разведчиков, прежде чем остановить свой выбор на мне. И сейчас все еще размышляете: справится ли этот парень, не подведет ли?.." А генерал уже звонил по телефону, докладывал, что прибыл офицер, которого хотел видеть командующий. Положив трубку, поднялся из-за стола. -- Пойдемте, командующий ждет... И не тушуйтесь. О ваших боевых делах он наслышан, ценит ваш опыт, верит в вашу удачливость. Так что все будет гут!.. Генерал неожиданно перешел на немецкий. Сказал, что Черняховский любит разведчиков. Спросил, как относится к разведке Доброхотов. А когда шли они глубоким оврагом, завел разговор, по-немецки же, на совсем отвлеченные темы. Ромашкин понимал -- проверяет. Отвечал короткими фразами. Справа и слева в скатах оврага виднелись двери и окошечки: там размещались отделы штаба. Поднялись к одной из дверей по лестнице из свежих досок. В приемной их встретил адъютант с золотыми погонами. Василий золотых еще не видывал. Адъютант ушел за вторую дверь, обитую желтой клеенкой, и тут же вернулся. -- Пройдите. Ромашкин очутился в теплом, хорошо освещенном кабинете. За столом сидел Черняховский -- плотный, крепкий, лицо мужественное, темные волнистые волосы, светло-карие глаза. Вышел навстречу, пожал Василию руку, кивнул на диван: -- Садитесь. И сам сел рядом, начал говорить о задании: -- До Витебска километров двадцать. По глубине это тактическая зона, поэтому всюду здесь войска: первые и вторые эшелоны пехоты, артиллерия, штабы, склады и прочее. Выброситься в этой зоне на парашюте слишком рискованно. Да если б высадка и удалась, возвращаться все равно нужно по земле. Самолет забрать не сможет. Понимаете? -- Понимаю, товарищ командующий. -- Василий по привычке встал. -- Вы сидите, сидите, -- потянул его за локоть Черняховский и продолжал: - Мне рекомендовали вас как удалого и грамотного разведчика, на которого вполне можно положиться. -- Я сделаю все, товарищ командующий, чтобы выполнить ваш приказ. -- Ну и добро. Выходите сегодня же, возвращайтесь как можно скорее. - Взглянул на Алехина: -- Подготовили документы? -- Так точно, товарищ командующий. Осталось сфотографировать его в немецкой форме, и удостоверение через час будет готово. -- Группой пробраться труднее, -- пояснил Черняховский, -- пойдете один, в их форме, но избегайте встреч. Как у вас с немецким языком? -- В объеме десятилетки и курсов при военном училище, товарищ командующий... И то на тройку, -- признался Ромашкин, с опаской подумав: "Не будет ли это принято за попытку уклониться от задания?" Нет, Черняховский понял его правильно, однако переглянулся с Алехиным. -- Скромничает, -- сказал уверенно Алехин. -- Не знаю, как там в десятилетке было, а сейчас понимает немецкий хорошо. Я говорил с ним. Только произношение сразу его выдаст. -- Акцент порой опаснее молчания, -- заключил командующий. -- Значит, без крайней необходимости ни в какие разговоры с немцами вступать нельзя... У нас есть люди, владеющие немецким безупречно, но это глубинные разведчики, они не умеют действовать в полевых условиях. А для вас зона, насыщенная войсками, -- родная стихия. Что ж, давай руку, разведчик, -- перешел на "ты". - Нелегкое тебе предстоит дело, береги себя. -- Командующий посмотрел Василию в глаза и как-то по-свойски добавил: -- Мне очень нужны эти схемы, разведчик... Возвращались тем же оврагом. На душе у Ромашкина было необыкновенно легко и просторно. Его всецело захватило стремление скорее выполнить то, о чем просил командующий. Да, не только приказывал, но и просил! В управлении разведки Ромашкин переоделся в форму немецкого ефрейтора, его сфотографировали, освоил данные о явке -- место, адрес, отзыв -- и погрузился в изучение плана города. Прежде в Витебске он не бывал, а нужно заранее сориентироваться, с какой стороны войдет туда и куда двинется, ни у кого не спрашивая дорогу. Подсчитал: необходимо пересечь двенадцать - тринадцать улиц, пролегающих с севера на юг, и тогда окажешься в районе нужной "штрассе". Странно, в белорусском городе -- и вдруг "штрассе"!.. Потом так же тщательно изучалась карта местности и обстановка на пути в Витебск. Ромашкин прикидывал, где необходимо проявить особую осторожность, какие объекты и с какой стороны лучше обойти. Минут через сорок принесли служебную книжку с его фотографией. По книжке он значился Паулем Шуттером, ефрейтором 186-го пехотного полка. Все это удостоверялось цветными печатями с орлами и свастикой. Книжка была настоящая, видимо, одного из пленных. В ней только сменили фотографию. Переброска Ромашкина через линию фронта была поручена тому же молчаливому майору. Опять сели с ним в "виллис" и поехали к передовой. В какой-то деревушке их встретил капитан -- начальник разведки дивизии. Далее пошли пешком. По пути капитан подробно рассказал о системе оборонительных сооружений немцев на глубину до пяти километров, о поведении противника в этом районе. На передовой Ромашкина поджидали пять полковых разведчиков и три сапера. На всех белые маскировочные костюмы, оружие обмотано бинтами. Ромашкин тоже натянул маскировочный костюм. Последний раз молча покурил, попрощался с офицерами и выскочил из траншеи, сопровождаемый незнакомыми бойцами. Шли пригнувшись, от куста к кусту, по лощинам. Проводники его хорошо знали здешнюю нейтральную зону, вели уверенно. Пулеметные очереди потрескивали совсем близко. Не потому, что фашисты обнаружили разведчиков, а таков у них порядок: короткими очередями прочесывают местность. Ромашкин хорошо знал язык немецких пулеметов. Они своими очередями сообщают друг другу: "У меня все в порядке", или: "Здесь готовится нападение". Сейчас пулеметы выбивали дробь: "та-та-тра-та-та". Это означало, они спокойны. Изредка в небо взлетала ракета. Пока ее яркий покачивающийся свет заливал местность, разведчики лежали, уткнувшись лицом в снег. Но как только ракета гасла, они моментально устремлялись вперед. Ромашкин отметил: "Зубры!" Неопытные подождали бы, пока привыкнут глаза, а эти знают, что в наступившей после ракеты темноте вражеский наблюдатель несколько секунд совсем ничего не видит, и используют каждый такой момент. А когда раздается пулеметная очередь, не очень-то заботятся о звуковой маскировке. Это еще раз подтверждает, что они "зубры". Новичок в таком случае обязательно заляжет, а опытные знают: пулеметчик во время стрельбы ничего не слышит, кроме своего пулемета. Свист пуль страшноват, однако обстрелянный боец понимает: свистит та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь. Впереди снежное поле пересечено серой полосой. Это проволочное заграждение. Саперы щупают голыми руками снег -- нет ли мин со взрывателями натяжного действия. Добравшись до кола, один сапер ложится на спину и берет руками проволоку, другой перекусывает ее ножницами. Очередная ракета метнулась в небо, шипя как змея. С легким хлопком она раскрылась, залила все вокруг предательским светом и упала почти к ногам разведчиков. Ракетчик где-то рядом. Ромашкин отчетливо слышал, как щелкнула ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжали свое дело и вот уже дают знать: "Проход готов". Ромашкин посмотрел на часы: второй час ночи. Стараясь не зацепиться за колючки, прополз под проволокой. Впереди чернела траншея. Как всегда, нелегки эти минуты! Очень трудно заставить себя приблизиться к темной щели. Нужно обязательно попасть в промежуток между двумя часовыми. А где они? Разве увидишь в темноте, да еще лежа, когда глаза над самой поверхностью снега? Борьба с самим собой длится несколько секунд. Василий достал гранату. Пополз к траншее с остановками, прислушиваясь: может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Но было тихо. Кончилась гладкая поверхность снега, перед глазами комья и бугорки - это бруствер. До траншеи не более двух метров. Василий осторожно приподнялся на руках, посмотрел вправо и влево: торчит ли поблизости каска? Нет. Прополз последние метры до траншеи и заглянул вниз. Граната наготове. Траншея до ближайших поворотов пуста. Не поднимаясь высоко, перескочил через нее и быстро уполз к темнеющим кустам. Ракеты вспыхивают позади. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь. Вторую траншею преодолеть легче. Здесь наблюдатели реже, и службу они несут менее бдительно. Слышно, как неподалеку кто-то колет дрова. Несколько человек спокойно разговаривают у своего блиндажа. Вспышки ракет все дальше и дальше. Уже нет необходимости двигаться ползком. Ромашкин поднялся около деревьев. Осмотрелся. Наметил место следующей остановки, запомнил все, что должно встретиться на пути, и, пригнувшись, перебежал туда. Так же действовал и в дальнейшем. Разведчики называют этот способ "идти скачками". Вскоре попалась наезженная дорога. Ромашкин просмотрел ее в обе стороны и, никого не обнаружив, пошел по ней вправо. Помнил, справа должно быть шоссе на Витебск. Пройдя с километр, увидел -- движется навстречу что-то большое, темное. Свернул и затаился в придорожных кустах. Через несколько минут мимо проползли груженые сани. Из ноздрей лошадей выпархивали белые облачка пара. Ездовой -- немец, весь в инее -- шел рядом с санями. В другое время он непременно стал бы "языком", но сейчас трогать его нельзя. Так, уступая дорогу всем встречным, Ромашкин достиг шоссе. Вдоль шоссе чернела деревня. Идти напрямик, не зная, что делается в деревне, опасно. Обходить - потеряешь немало времени. Как быть? "Что говорил об этой деревне начальник разведки дивизии?" Ничего определенного вспомнить не удалось. Темный ряд домишек выглядел загадочно. Молодым разведчикам обычно внушают: в любой неясной обстановке есть незначительные на первый взгляд признаки, по которым можно разгадать ее. А вот он, хоть и опытен в разведке, никак не мог обнаружить здесь ни одного такого признака. Подошел ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но, как ни напрягал зрение, в темноте проводов не увидел. Однако заметил: в некоторых окнах сквозь маскировку пробивались узенькие полоски света. Вот и признак! Этого достаточно. Местные жители не будут сидеть со светом в глухую ночь. В прифронтовой полосе они вообще не зажигают света с наступлением темноты. Обогнув деревню, опять выбрался на шоссе. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячась от них, поглядывал на часы: "Медленно продвигаюсь! Так до рассвета не добраться. Надо что-то придумать". Снял свой белый наряд, закопал у приметного дерева -- пригодится на обратном пути. Вернулся к дороге и стал высматривать сани с гражданскими седоками. Вскоре такие показались. Возница дремал, лошадь шла шагом. Ромашкин окликнул закутавшегося в тулуп дядьку и стал объясняться с ним на смешанном русско-немецком языке. -- Нах Витебск? -- Да, на Витебск, господин офицер. -- Возница принял его за офицера. -- Их бин каине офицер, их бин ефрейтор, -- поправил Ромашкин и забрался в сани. Поехали. Чтобы не замерзнуть и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в санях. Вознице приказал: -- Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать. Понимаешь? -- Понимаю, чего же не понять... Спи, коли хочется, -- ответил тот. Ромашкин лежал в сене и следил за дорогой. Да и за возницей надо было присматривать. Кто знает, чего у него на уме. Одинокий дремлющий фашист - заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек. На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращалось в улицу, Василий заметил шлагбаум и танцующую около него фигуру прозябшего постового. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это Ромашкину ни к чему. -- Хальт! -- скомандовал он вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Дядька послушно продолжал свой путь. Ромашкин ушел с шоссе и тихими заснеженными переулками углубился в город. Витебск еще спал. Где-то здесь, в этом скопище развалин и уцелевших домов, нужная квартира. Там его ждут. Туда сообщили по радио, что Ромашкин вышел. Василий считал улицы -- нужна четырнадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома и чаще развалины. Черные проемы окон, лишенные рам и стекол, смотрят угрюмо. Пересек десятый перекресток и вдруг прочитал на угловом доме название нужной "штрассе". Значит, в пригороде обсчитался на три улицы. Не беда! Отыскал дом номер 27. Вошел в чистый освещенный подъезд. Квартира на первом этаже. На всякий случай положил руку в карман, на пистолет. Может, пока шел, здешних разведчиков раскрыли и сейчас за дверью засада? Негромко, чтобы не разбудить соседей, постучал в дверь. Через минуту женский голос просил: -- Кто там? Стараясь подделаться под немца, сказал пароль: -- Я пришел от гауптмана Беккер; он имеет для вас срочная работа. Дверь отворяется, и женщина говорит отзыв: -- Во время войны всякая работа срочная. Впустив Ромашкина и заперев дверь, хозяйка подала руку, шепотом сказала: -- Проходите в комнату, товарищ. -- А куда-то в сторону бросила: -- Коля, это он. Только теперь Василий заметил в конце коридора мужчину лет сорока. Мужчина подошел, представился: -- Николай Маркович. Ромашкин снял шинель, хотел повесить ее на вешалку, но хозяйка остановила: -- Здесь не надо. Она унесла шинель в комнату. Сели к столу, Ромашкин рассматривал этих скромных, смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, встречаясь с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти. Николай Маркович в свою очередь присматривался к Василию. Сказал одобрительно: -- Быстро добрались. Я думал, придете завтра. -- Спешил. Переждать до следующей ночи негде -- обнаружат, да и холод собачий -- окоченеешь. -- Надюша, -- спохватился хозяин, -- организуй-ка чаю и другого-прочего, промерз человек. Хозяйка ушла на кухню, а они сидели и не знали, о чем говорить. Разговор наладился лишь за завтраком. Ромашкина расспрашивали о жизни на Большой земле. Он охотно отвечал на эти расспросы. Но едва ослабло напряжение, начала сказываться усталость. От хозяев квартиры это не ускользнуло. Николай Маркович поднялся, мягко сказал: -- Нам пора на службу. А вы укладывайтесь спать. Набирайтесь сил. Вечером в обратный путь... Они ушли, Ромашкин лег в постель. Слышал, как под окнами иногда топают немцы, доносился их резкий говор. Проснулся, когда уже стало смеркаться. Надо собираться "домой", нет причин задерживаться здесь. Фотопленку с отснятыми чертежами Надежда Васильевна зашила ему в воротник под петлицу. А подлинники лежат где-то в сейфах, под охраной часовых. "Чтобы попасть сюда, -- подсчитывал Ромашкин, -- мне понадобилось около семи часов. Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи могу быть у своих. Однако спешить нельзя. Переходить линию фронта лучше попозже - часа в три ночи, когда часовые умаятся и никто другой не будет слоняться по обороне. Сложнее теперь перебраться через колючую проволоку: нет ни саперов, ни ножниц для проделывания прохода, а старого я, конечно, не найду. Придется подкопаться снижу или перелезть по колу. Оборвешься -- порежешь руки, но лишь бы выбраться". Договорились, что Николай Маркович и Надежда Васильевна будут сопровождать его по противоположной стороне улицы и проследят, как он выйдет из города. Николай Маркович предупредил: -- Если с вами что-нибудь стрясется, мы ничем не сможем помочь. Вы понимаете, мы не имеем права... Он говорил смущенно, боясь, чтобы Ромашкин не принял это за трусость. На прощание выпили по стопке за удачу. Эта стопка неожиданно сыграла очень важную роль. Улицы были безлюдны. Редкие прохожие боязливо уступали Ромашкину дорогу. Он шел не торопясь, пистолет в кармане брюк, готовый к действию в любой момент. На противоположной стороне -- Николай Маркович и его жена будто прогуливались. Дошли до оживленной улицы. Поток людей несколько озадачил Ромашкина: не пересекал такой людной, когда шел утром. Но тут же сообразил, что ранним утром все улицы одинаково пустынны, а сейчас вечер -- время прогулок. По тротуарам прохаживались немецкие офицеры, в одиночку и с женщинами. Выждав, когда на перекрестке станет поменьше военных, Ромашкин двинулся вперед. Миновал тротуар, проезжую часть. Еще миг -- и скрылся бы в желанном сумраке боковой улицы. Но тут как раз из-за угла этой улицы прямо на него вывернул парный патруль. На рукавах белые повязки с черной свастикой. Патрульные остановили его, о чем-то спрашивали. По телу, от головы до ног, прокатилась горячая волна, а обратно, от ног к голове, хлынула волна холодная. Боясь выдать себя произношением, Василий молча достал удостоверение. Что еще могут спрашивать, конечно, документы! Худой, с твердыми желваками на скулах патрульный внимательно изучил его служебную книжку, спросил придирчиво: -- Почему ты здесь? Твой полк на передовой, а ты в тылах сшиваешься?.. Вопрос резонный. Но Василий не спешил вступать в разговор с немцами. В такой момент он и по-русски-то, наверное, говорил бы заикаясь, где уж там объясняться по-немецки! Задержанный молчал, а патрульный все настойчивее домогался, почему он улизнул с передовой. Вокруг образовалось кольцо зевак, среди них много военных. Бежать невозможно. Василий украдкой осмотрел окружающих. Искал, кто покрупнее чином. Пока не обыскали и пистолет при нем, хотел подороже взять за свою жизнь. Вдруг патрульный засмеялся. Он наклонился к Ромашкину, принюхался и весело объявил: -- Да он, скотина, пьян! Ромашкин поразился: какое чутье у этого волкодава! Всего ведь по стопке выпили с Николаем Марковичем за удачу. Трудно было определить, удача это или нет, но обстановка на какое-то время все-таки разрядилась. Коли пьян, разговор короткий. Ромашкина бесцеремонно повернули лицом в нужную сторону, сказали "Ком!" и повели в комендатуру. Хорошо, что не обыскали! Пистолет, будто напоминая о себе, постукивал по ноге. Василий шел, покачиваясь слегка, как и полагается пьяному. Посматривал по сторонам. Патрульные, посмеиваясь, разговаривали между собой, подталкивали в спину, когда Ромашкин шел слишком медленно: -- Ком! Ком! Шнель! Василий был внешне вроде бы безразличен к тому, что происходит, а в голове одна мысль: "Надо действовать! Надо что-то предпринимать! Если заведут в помещение, все пропало, оттуда не уйдешь. А где эта комендатура? Может, вон там, где освещен подъезд?" Шли мимо двухэтажного дома, разрушенного бомбежкой. Внутри черно. Лучшего места не будет! Василий выхватил пистолет, в упор выстрелил в патрульных и, вскочив на подоконник, прыгнул внутрь дома. Сзади послышались отчаянные крики. Захлопали пистолетные выстрелы. Ромашкин делал все автоматически. Совсем не думая о том, что когда-то изучал приемы "отрезания хвоста", остановился у стены за одним из поворотов и, как только выбежал первый преследователь, выстрелил ему прямо в лицо. Потом выпрыгнул из окна во двор, перемахнул через забор, перебежал садик. Выглянул из ворот на улицу, быстро перешел ее и опять скрылся во дворе. Так и бежал по дворам, перелезая через изгороди. В одном из дворов женщина снимала с веревки белье. Ромашкин молча прошел мимо к воротам. Она с изумлением посмотрела на странного немца, который почему-то лезет через забор. Ближе к окраине не стало дворов общего пользования. Калитки заперты. Ромашкин пошел тихой улицей. По ней, видимо, мало ходили и совсем не ездили -- на середине лежал нетронутый снег. Погони пока не слышно. Но служебная книжка на имя Шуттера осталась у патруля, и Василий не сомневался, что из немецкой комендатуры позвонили в 186-й пехотный полк. Теперь, конечно, установлено, что никакого Шуттера там нет. Значит, его начнут искать всюду -- и в городе, и на дорогах. Ромашкин на ходу оценивал обстановку. "Восемь часов. Быстро я проскочил город -- заборы не помешали! Впереди еще целая ночь. Этого вполне достаточно, чтобы пробраться к своим". Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в какой стороне какие деревни и сколько до каждой из них километров. Одним своим ответвлением дорога уходила к лесу. Ромашкин выбрал это направление: в лесу легче маскироваться. Однако вскоре он понял, что ошибся: лес был полон звуков. Ревели моторы танков -- их, видимо, прогревали. Перекликались немецкие солдаты, трещали сломанные ветки. Ромашкин свернул с дороги и вскоре очутился на обширной поляне. Поспешил к поваленному дереву в конце поляны. Но, подойдя ближе, вдруг разглядел, что это не дерево, а ствол пушки. Василий поспешил назад и только теперь услышал, как громко скрипит под сапогами снег. Пока не было явной опасности, не замечал, а сейчас этот скрип резал слух. Обойдя батарею, опять двинулся на восток. Лес кончился, впереди у самого горизонта вспыхивали и гасли осветительные ракеты. Ромашкин обрадовался: "Значит, выхожу к траншейной системе". Но здесь войска стоят плотнее. Нужен маскировочный костюм, а его нет. Дерево, у которого Василий зарыл свой белый костюм, где-то совсем в другом месте. "Как же я поползу в этой зеленой шинели? На снегу меня будет видно за километр!" Ромашкин забрался в кустарник и разделся догола. Холодный ветер будто ожег его. Проворно надел брюки и куртку, а нижнее белье натянул сверху. Шинель пришлось бросить, на нее нательная рубашка не лезла. Оглядев себя, с досадой отметил: "На снегу будут выделяться руки, ноги, голова. Руки и ноги, в крайнем случае, можно ткнуть в снег, а вот как замаскировать голову?" Но и тут нашелся: достал носовой платок, завязал концы узелками. Еще мальчишкой, купаясь на речке, Василий мастерил такие шапочки. Маскировка, конечно, получилась не ахти какой, да что поделаешь! Пошел "скачками". Без помех продвигался километра два. Наметил очередную остановку у развалин. Они были метрах в пятидесяти. Перебежал к ним, а это вовсе не развалины, это штабель боеприпасов, накрытый брезентом. В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада. У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Василий осторожно пополз в сторону. Так вот -- то ползком, то "скачками", то обливаясь потом, то промерзая до костей, когда надолго приходилось замирать в снегу, -- он достиг наконец желанной цели. Между ним и нейтральной зоной осталась одна траншея и проволочное заграждение. К этому моменту Ромашкин настолько устал, что едва мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец. Ромашкин заметил его каску издали. Каска проплывала вправо шагов на двадцать, влево -- на десять. Василий пересчитал эти шаги не раз. Когда часовой шел вправо, делал пятнадцатый шаг и должен быть сделать еще пять, находясь к Ромашкину спиной, тот подползал ближе к траншее. Когда часовой возвращался, Василий лежал неподвижно. И вот они рядом. Достаточно протянуть руку -- и можно дотронуться до каски часового. Самое правильное -- без шума снять его и уйти в нейтральную зону. Но Ромашкин чувствовал: сейчас это ему не под силу. Он настолько изнемог и промерз, что гитлеровец легко отразит его нападение. "Убить из пистолета -- услышат соседние часовые, прибегут на помощь. Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной? Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не видит, потому что я сзади, а он смотрит в сторону наших позиций. На противоположной же стороне траншеи я окажусь прямо перед его носом... Но и так лежать дальше нельзя -- замерзну. Единственный выход -- собрать все силы и ударить фашиста пистолетом по голове, когда будет проходить мимо". Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, Ромашкин дышал на них и совсем не чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится. И все же, когда немец вновь поравнялся с ним, Василий ударил его пистолетом по каске. Плохо! Удар вскользь. Гитлеровец с перепугу заорал, бросился бежать. Пришлось выстрелить, после чего Ромашкин мигом оказался у про