авишься. Дай я тебя поцелую. И не потому, что пьян, а уже давно. При этих словах Филипп Степанович обнял Ванечку и пребольно уколол его усами в глаз. - А может, ваша супруга, Филипп Степанович, будут недовольны? - спросил Ванечка. - Если я говорю, что все будут рады, значит, будут... И корнишончиков... Приедем, а я сейчас же и скажу: приготовь ты нам, Яниночка (это мою жену зовут Яниной, потому что она из Лодзи), приготовь ты нам, Яниночка, этакую селедочку с лучком и поросенка с хреном. Все будет как нельзя лучше. Суаре интим в тесном кругу, как говорил старик Саббакин... Только ты, Ванечка, того! Я ведь вас, молодых людей, хорошо понимаю. Сам небось помню. Насчет моей приемной дочки держись. Такая девица, что сейчас врежешься, как черт в сухую грушу. А после обеда - не угодно ли кофе... С ликерами... Шерри-бренди... Будьте любезны... - болтал Филипп Степанович, уже сидя на плещущем извозчике и нежно поддерживая захмелевшего на чистом воздухе Ванечку за спину. Перед его взорами носилась картина великолепной дубовой столовой, стола, накрытого крахмальной скатертью на шесть кувертов, деревянных зайцев на буфете и тому подобного. Никита постоял некоторое время под дождем на середине мостовой без шапки, глядя вслед удаляющемуся извозчику, развел руками и с горестным вздохом сказал про себя: - Разъехались... Такая, значит, им написана планета, чтоб ездить теперь по разным городам. А я себе пойду... После этого он плотно надел на уши картуз и пошел через лужи, бормоча: - С такими деньгами еще бы не поездить!.. Половину земли можно объездить... А все-таки очень скучная у нас служба получится, если все кассиры и бухгалтера разъедутся. Пойти, что ли, напиться? И мрак окутал Никиту. Глава третья Примерно через полчаса нагруженные кульками и свертками, бережно поддерживая друг друга, Филипп Степанович и Ванечка поднялись по лестнице на третий этаж некоего дома, в районе Покровских ворот, где жил Филипп Степанович. Они позвонили четыре раза. Пока дверь еще не отворили, Ванечка поглядел на Филиппа Степановича и сказал: - А может, Филипп Степанович, неудобно беспокоить вашу супругу? Бухгалтер грозно нахмурился. - Если я приглашаю к себе в дом обедать, значит, удобно. Какие могут быть разговоры? Милости просим. Я и жена будем очень рады. Суаре интим. И точка. В этот момент дверь быстро открылась, и на пороге предстала дородная немолодая женщина в домашнем капоте с большими розами. По выражению ее лица, по особому содроганию волос, мелко и часто закрученных папильотками, похожими на билетики лотереи-аллегри (наверняка с проигрышем), по тому ни с чем не сравнимому и вместе с тем зловещему изгибу толстого бедра, который красноречивей всякого грома говорил о семейной погоде, - по всем этим признакам можно было безошибочно заключить, что суаре интим в тесном кругу вряд ли состоится. Однако Филипп Степанович, мужественно загородив собою Ванечку, выступил вперед с покупками и сказал: - А я не один, Яниночка. Мы, Яниночка, вдвоем, как видишь. Я и наш кассир. Я его, знаешь ли, прихватил с собою к обеду. Ведь ты нас покормишь, киця, не правда ли? А я тут кой-чего прихватил вкусненького к обеду. Ну и напитков, конечно, хе-хе... Прошу любить да жаловать... Суаре, как говорится, интим... И конфеток для дам... В общем, все останутся довольны в семейном кругу. Говоря таким образом, Филипп Степанович угасал и, медленно шаркая калошами, приближался к супруге, которая продолжала неподвижно и немо стоять в дверях, озирая мужа совершенно беспристрастным взглядом. Только розы на ее бедре колыхались все медленней. Но едва Филипп Степанович приблизился к ней на расстояние своего тщательно сдерживаемого дыхания и едва это дыхание коснулось ее раздувшихся ноздрей, как дама схватилась пальцами за свое толстое голое горло, другой рукой деятельно подобрала капот и плюнула Филиппу Степановичу в самую кисточку на подбородке. - Пошли вон, пьяные паршивцы! - закричала она истерическим, нестерпимым тенором на всю лестницу. Затем вспыхнула всеми своими рябыми розами и с такой необыкновенной силой захлопнула дверь, что казалось, вот-вот из всех окон парадного хода с грохотом и звоном выставятся наружу цветные стекла. - Яниночка, что с тобой, ну, я тебя, наконец, прошу. Неудобно же, - слабо и ласково произнес Филипп Степанович и поцарапался в дверь ручкой зонтика. Но за дверью захлопнулась еще одна дверь, за этой еще одна, потом еще одна - где-то в самой глубине квартиры, - и все смолкло. Из дверей напротив высунулась подвязанная физиономия, посмотрела равнодушно и скрылась. - Пойдемте, Филипп Степанович, я же вам говорил, что будет не совсем удобно, - покорно сказал Ванечка и пошатнулся, - в другой раз можно будет зайти. - Вздор, вздор, - смущенно заворчал Филипп Степанович, - ты, Ванечка, не обращай внимания. Она у меня, понимаешь ли, страшно нервная женщина, но золотое сердце. Сейчас все уладится. Можешь мне поверить. Филипп Степанович вытер рукавом подбородок, навел на лицо терпеливую строгость и позвонил коротко, отчетливо и раздельно четыре раза. Никакого ответа не последовало. Не спуская с лица того же достойного выражения, он повторил порцию звонков и сел рядом с Ванечкой на ступеньку. - Зато какая у меня, Ванечка, приемная дочка, - как бы в утешение сказал он, обняв заскучавшего кассира за талию. - Обязательно, как увидишь, так сейчас и влюбишься. Любой красавице сто очков вперед даст. Сейчас я вас за обедом познакомлю. Я ведь не то что другие сволочи отцы, я понимаю, что наш идеал - кружиться в вихре вальса. Замечание насчет вальса очень понравилось Ванечке, и он очнулся от легкой головокружительной дремоты. - Я, Филипп Степанович, ничего себе. Не подкачаю. В это время дверь опять открылась. На этот раз ее открыл бледный стриженый мальчик, лет двенадцати, с веснушчатым носом и в валенках. - А! - воскликнул Филипп Степанович. - Узнаю своего законного сына. Это, Ванечка, позволь тебе представить, мой сын Николай Филиппович, гражданин Прохоров - пионер и радиозаяц. Где мать? Мальчик молча поворотился и косолапо ушел в комнату. - Небось разогревает на кухне обед, - сказал, сопя, Филипп Степанович и подтолкнул Ванечку в совершенно темную переднюю. - Ты уж извини, пожалуйста, но у нас тут лампочка перегорела. Держись за меня. Иди, брат, все прямо и прямо, не бойся. Тут в коридоре дорога ясная. При этом Ванечка трахнулся глазом об угол чего-то шкафоподобного. Филипп Степанович нашарил во тьме и открыл дверь. Они вошли в довольно большую комнату, наполовину заставленную разнообразной мебелью. Посредине стоял обеденный стол, покрытый клеенкой с чернильными кляксами. Через всю комнату тянулись две веревки, на которых сушились полосатые кальсоны. Одна лампочка слабого света горела в розетке большой пыльной столовой люстры. На краешке стола сидел стриженый радиозаяц и, высунув набок язык, старательно прижимал к розовому уху трубку самодельного радио. - Милости просим, - сказал бухгалтер, кладя на стол свертки и делая жест широкого гостеприимства, - ты уж извини, Ванечка, у нас тут, как видишь, белье сушится. А то с чердака здорово прут, сукины дети. Но мы это все сейчас уладим. Присаживайся. А где же Зойка? - На курсах, - не отводя трубки от уха, ответил сын. - Вот так штукенция, не повезло нам с тобой, Ванечка. Она, понимаешь, на курсах стенографию изучает. На съездах скоро будет работать. Острая девушка. Такое дело. Ну, мы сейчас все устроим. Колька, где мать? Мальчик молча кивнул на дверь. Филипп Степанович снял калоши и в пальто и шляпе на цыпочках подошел к двери. - Яниночка, а у нас гость. - Пошли вон, пьяные паршивцы! - закричал из-за двери неумолимый голос. - Такая нервная женщина, - прошептал Филипп Степанович, подмигивая Ванечке. - Ты посиди, Ванечка. Ничего, разворачивай пока закуски и открывай коньяк. Сейчас я все устрою. Филипп Степанович снял шляпу и на цыпочках вошел в страшную комнату. Мало сказать - розовый куст, мало сказать - цветущая клумба, нет - целая Ницца бушующих, ужасных роз обрушилась в ту же минуту на Филиппа Степановича. - Вон, вон, негодный пьяница, чтобы духу вашего здесь не было! Вот я перебью сейчас об твою голову все бутылки и псам под хвост раскидаю твои закуски. Дома кушать нечего, в жилтоварищество за три месяца не плачено. Колька без сапог ходит, лампочки в передней нету, а ты, старый алкоголик, кутежи устраиваешь! Из каких средств? Я не позволю у себя дома делать вакханалию! Это еще что за мода! И где же это видно, шляйка несчастная, у-у! Тщетно пытался Филипп Степанович отгородиться руками от грозного изобилия этих горьких, но справедливых упреков. В панике он начал подобострастно лепетать нечто ни на что не похожее насчет кассира, которого можно (и даже очень просто) женить на Зойке. И точка. Что кассир не прочь жениться, что партия вполне подходящая и прочее. Жена только руками всплеснула от негодования и в следующий миг закатила Филиппу Степановичу две такие оплеухи, в правую и в левую щеку, точно выложила со сковородки два горячих блина. Белые звезды медленно выпали из глаз Филиппа Степановича, ярко зажглись и померкли. - А, ты так? - закричал он придушенным голосом, и вдруг старинная, дикая злоба против жены подступила к его горлу и задвигалась в кадыке. - А... Так ты так? Закрыв глаза от наслаждения, он погрузил скрюченные пальцы в папильотки жены, судорожно их помял и нежнейшим шепотом спросил: - Будешь, стерва? Голос его заколебался и окреп. - Будешь, стерва? - повторил он громче и выставил желтые клыки. - Будешь, стерва? С этими словами он, не торопясь, разодрал сверху донизу усеянный ненавистными розами капот и заведенными глазами, подернутыми синеватой пленкой, обвел комнату. Он быстро снял со стены японский веер, лаковую этажерочку, клетку с чучелом щегла, сдернул с комода гарусную попону, поймал на лету голубую вазочку, все это кучкой сложил посередине комнаты и принялся, приплясывая, топтать ногами. - Молчать! Молчать! - орал он в исступлении неправдоподобным голосом, от которого сам глох и покрывался пеной, как лошадь. - Молчать! Я покажу, кто тут хозяин! Прошу, прошу! Накрывай на стол, дрянь! Я требую. И точка. А Ванечка, отставив мизинчик, старался не слышать воплей и грохота скандала и в тихой тоске откупоривал бутылки карманным пробочником, горестно вынимал из бумажки плохо нарезанную краковскую колбасу. Наконец побоище кончилось. Обливаясь потом, Филипп Степанович появился в дверях столовой. - Прошу прощения, - сказал он, переводя дух, и вытер переносицу дрожащим носовым платком. - Дело в том, что моя супруга плохо себя чувствует и не может выйти к столу. Прошу извинить. Эти дамские мигрени! Впрочем - ерунда. Мы поужинаем сами. Филипп Степанович сунулся к буфету, долго в нем шарил и, наконец, хмуро поставил на стол две фаянсовые кружки с отбитыми ручками. Он потер руки и косо взглянул на Ванечку: - Рюмку коньяку? Они хлопнули по кружке коньяку, от которого сильнейшим образом пахло туалетным мылом. Закусили колбасой. - От бутылки вина не болит голова... - пропел Филипп Степанович дрожащим голосом, налил по второй. - А болит у того, кто не пьет ничего. Верно, кассир? И никаких баб. И точка. Ваше здоровье... От второй кружки у Ванечки глаза полезли на лоб и страшно зашумело в голове, а уже Филипп Степанович совал ему в ухо слуховую трубку радио, из которого мелким горошком сыпался острый голосок: И будешь ты царицей ми-и-ра, Подруга вечная моя. - Пошли вон, пьяные паршивцы! - нудно произнес длинный голос из будуара. - Молчать! - вскользь заметил Филипп Степанович и бросил в дверь кусок колбасы. Колбаса шлепнулась плашмя и прилипла к филенке. Смотрите здесь, смотрите там, Нравится ль все это вам? - с горечью пропел бухгалтер, тускло глядя на качающуюся колбасу, и заплакал, уронив голову на Ванечкино плечо. - Замучила-таки человека, стерва! Один ты, Ванечка, у меня на свете остался. Заездила, подлая баба. Всю мою жизнь, всю мою молодость съела, чтоб ее черти взяли! А ведь какой человек был Филипп Степанович Прохоров! Боже, какой человек! Орел! Зверь! Граф! Веришь ли... Под Чемульпо со взводом стрелков... С одним-единственным взводом... Филипп Степанович хлебнул полчашки беленького, типа шабли № 63, и вцепился в Ванечкин рукав. - Кассир, могу я на тебя положиться? Кассир, не выдашь? - Положитесь, Филипп Степанович, - жалобно закричал Ванечка, не вынеся муки, скривился и заплакал от любви, жалости и преданности, - положитесь, Филипп Степанович, ради бога, положитесь! Не выдам! - Клянись! - Клянусь, Филипп Степанович! Филипп Степанович встал во весь рост и качнулся. - Едем! - Куда это едем? - раздался шипящий голос жены, появившейся в дверной раме, как картина. - Куда это вы собираетесь ехать, уголовный преступник? - Молчи, стерва, - сонно ответил Филипп Степанович и вдруг, замечательно ловко сорвав с веревки полосатые кальсоны, шлепнул ими супругу по щеке. - Разбойник! Преступник! - завизжала жена, заведя над головой голые локти. - Держите! Избивают! - Ванечка, за мной, - скомандовал Филипп Степанович, размахивая кальсонами, - не теряй связи! Вперед! Отбиваясь портфелем и раскачиваясь, Ванечка ринулся вслед за Филиппом Степановичем сквозь темный коридор и благополучно вырвался на лестницу. Толстый локоть, несколько исковерканных роз и испуганное лицо радиозайца метнулись где-то очень близко, позади, в пролете распахнувшейся двери. Вслед за тем дверь с пушечным выстрелом захлопнулась. Ступеньки стремительно бросились снизу вверх, сбивая с ног сослуживцев. Перила поползли, как разгоряченный удав, поворачиваясь и шипя в скользких ладонях. Кричащее эхо носилось от стены к стене. Опухшая лампочка в проволочной сетке пронеслась, как пуля, в умопомрачительной высоте и сдохла. Возле поющей входной двери, прижавшись спиной к доске объявлений жилищного товарищества и прижав к груди рыжую сумочку с тетрадкой, стояла, кусая губы, девушка, в синем дешевом пальто и оранжевой вязаной шапочке. - Зойка! - закричал Филипп Степанович, подозрительно всматриваясь в ее испуганное лицо, окруженное русыми кудерьками, на которых блестели дождевые капли, и погрозил пальцем. - Зойка! - Куда это вы, папаша, в таком виде, без зонтика и без калош? - прошептала она, всплеснув руками. - Тебя не спросились. Молчать! Распустилась! И точка. За мной, кассир! И, косо ухватившись за ручку двери, он почти вывалился на улицу. Ванечка же, держась за стенку, стоял, очарованный, перед девушкой, улыбался, не в состоянии выговорить ни слова. Милое лицо с нахмуренными бровями неудержимо проплывало мимо его развинтившихся глаз, и он делал страшные усилия, чтобы остановить его. Но оно все плыло, плыло и вдруг проплыло и пропало. Раздался смех. Это все продолжалось не больше секунды. Ванечка пошатнулся, схватился обеими руками за медную палку и вывалился вслед за Филиппом Степановичем на улицу. - В центр! К Пушкину! - кричал бухгалтер извозчику. - Лезь, Ванечка! А Зойка, а? Острая девица! Извозчик, Тверской бульвар, духом! Ванечка залез под тесную крышу экипажа, приник к плечу бухгалтера, и тотчас ему показалось, что они поехали задом наперед. Дождь хлестал сбоку на штаны и в лицо. Проплыла разноцветными огнями вывеска кинематографа "Волшебные грезы". Черный город расползался вокруг гадюками блеска. Фосфорные капли с треском падали с трамвайных проводов. Высоко над Красной площадью, над смутно светящимся Мавзолеем, над стенами Кремля, подобно языку пламени, струился в черном небе дивно освещенный откуда-то, словно сшитый из жидкого стекла, прозрачно-красный флаг ЦИКа. Потом в три ручья светящаяся Тверская вынесла их сквозь грохот извозчиков и трубы автомобилей к Страстному. Экипаж остановился. Они вылезли. Непреодолимая суета охватила их. Здоровенные оборванцы, не давая проходу, размахивали перед самыми их носами мокрыми букетами несвоевременных хризантем. Улюлюкали лихачи. Цинично кричали шоферы, предлагая прокатиться с девочкой в "карете любви". Серебряная мелочь посыпалась в пылающую лужу. Сноп белого автомобильного света ударил и разломил глаза. - Ванечка, где ты? - раздался смутный голос Филиппа Степановича. - Держись за мной. - Я здесь. Ванечка побежал на голос и увидел мельком Филиппа Степановича. В одной руке он держал букет, к другой деловито и торопливо прижималась полная дама необычайной красоты в каракулевом манто и белой атласной шляпе. Она тащила Филиппа Степановича через площадь и быстро говорила: - "Шато де Флер". Я лично советую. Там есть кабинеты. Определенно. Ночные приключенья Сулят нам наслажденья... - пропел возле самого Ванечкиного уха многообещающий голос, и мягкая рука просунулась под его локоть. - Молодой человек, пригласите меня в ресторан. Ванечка обернулся и совсем близко увидел бледное лицо с прекрасными глазами. Белая вязаная шапочка, надетая глубоко, до самых бровей, касалась Ванечкиного плеча. - Пойдем, миленький, пойдем, а то вы своего товарища потеряете. - Вы... Зоя? - спросил Ванечка с трудом. - Нет, постойте, вы мне сначала скажите: вы... Зоя? - Можете считать, что и Зоя, - ответила девушка, захохотала и прижалась к плечу. Они быстро перебежали площадь, со всех сторон обдаваемые брызгами. - Ванечка! Где же ты? Держись за мной! - Я тут, Филипп Степанович... Такая темнота... Два электрических фонаря, два бешено крутящихся гудящих сатурна пронеслись над входом в ресторан. Филипп Степанович увидел девицу в белой шапочке, погрозил Ванечке пальцем и, галантно пропустив свою даму вперед, не без труда открыл двери "Шато де Флер". ...Странно и непонятно перед ними возникла фигура Никиты... - Граф Гвидо вскочил на коня! - в упоении закричал Филипп Степанович на всю Страстную площадь, и, словно в ответ на это, из дверей ресторана вырвался оглушительный шум струнного оркестра. Глава четвертая На другой день Филипп Степанович проснулся в надлежащем часу утра... У каждого человека своя манера просыпаться утром после пьянства. Один просыпается так, другой этак, а третий и вовсе предпочитает не просыпаться и лежит, оборотившись к стенке и зажмурившись, до тех пор, пока друзья не догадаются принести ему половинку очищенной и огурец. Мучительней же всех переживают процесс пробуждения после безобразной ночи пожилых лет бухгалтера, обремененные семейством и имеющие склонность к почечным заболеваниям. Подобного сорта гражданин обыкновенно, проснувшись, долго лежит на спине с закрытыми глазами, в тревоге, и, ощущая вокруг себя и в себе такой страшный гул и грохот, словно его куда-то везут на крыше товарного поезда, подсчитывает, сколько денег пропито, сколько осталось и как бы протянуть до ближайшей получки. При этом коленки у него крупно и неприятно дрожат, пятки неестественно чешутся, на глазу прыгает живчик, а в самой середине организма, не то в животе, не то под ложечкой, образуется жжение, сосание и дикая пустота. И лежит гражданин на спине, не смея открыть глаза, мучительно припоминая все подробности вчерашнего свинства, в ожидании того страшного, но неизбежного мига, когда над диваном (в громадном большинстве случаев подобного сорта пробуждения происходят отнюдь не на супружеской постели) появится едкое лицо супруги и раздастся хорошо знакомый соленый голос: "Посмотри на себя в зеркало, старая свинья, на что ты похож. Продери свои бессовестные глаза и взгляни, на что похож твой пиджак - вся спина белая! Интересно знать, в каких это ты притонах вывалялся так!" Боже мой, какое унизительное пробуждение! И подумать только, что еще вчера вечером "старая свинья" катил через весь город с толстой дамой на дутых колесах, со шляпой, сдвинутой на затылок, и облезлым букетом в руках, и прекрасная жизнь разворачивалась перед ним всеми своими разноцветными огнями и приманками, и был сам черт ему не брат! Какое гнусное пробуждение: справа - печень, слева - сердце, впереди - мрак. Ужасно, ужасно!.. Итак, Филипп Степанович проснулся и, проснувшись, испытал все то, что ему надлежало испытать после давешнего легкомысленного поведения. В ушах стоял шум курьерского поезда. Пятки чесались. В глазу прыгал живчик. Ужасно хотелось пить. Стараясь не открывать глаз, он стал припоминать все постыдные подробности вчерашнего вечера. "Позвольте, - думал он, - как же это все, однако, произошло? Во-первых, Ванечка. Почему именно Ванечка, откуда он взялся? Впрочем, нет. Во-первых, Никита. Еще более странно. Впрочем, нет. Во-первых, страшный семейный скандал". Филипп Степанович вдруг во всех подробностях вспомнил вчерашнее побоище, рябые розы, летающую колбасу, изничтоженную клетку и прочее и стал пунцовый. Его прошиб горячий пот. Тут же он восстановил в памяти и все остальное. - Как же это меня угораздило? Очень неприятная история, - пробормотал он, еще плотнее зажмурив глаза. Он припомнил бумажные цветы на столиках в "Шато де Флер", стены, расписанные густыми кавказскими видами, звуки струнного оркестра, селедку с гарниром, вдребезги пьяного Ванечку и двух девиц, которые требовали портвейн и курили папиросы... Одна из них была в каракулевом манто - Изабелла, другая - Ванечкина, худая... Да что же было потом? Потом на сцену вышли евреи, одетые в малороссийские рубахи и синие шаровары, и стали танцевать гопак с таким усердием, словно хотели забросить свои руки и ноги на чердак. Потом Ванечка дал кому-то по морде кистью вялого винограда. Впрочем, это было, кажется, где-то уже в другом месте. Потом Никита посоветовал ехать на вокзал. Или нет: Никита был где-то раньше и раньше советовал, а, впрочем, может быть, и нет... Потом в отдельном кабинете, где висела пикантная картина в черной раме, под ветвистыми оленьими рогами, официант в засаленном фраке развратно выпалил из бутылки шампанского, и пробка порхнула, как бабочка. Потом Ванечка стоял посередине чего-то очень красного и внятно бранился. Потом из крана Филипп Степанович обливал голову, и вода текла за шиворот. Потом, обхватив за талию Изабеллу, он мчался сломя голову на извозчике под неким железнодорожным мостом, причем все время боялся потерять Ванечку с Никитой и опоздать куда-то, а впереди светился багровый циферблат. Что было потом и как он добрался домой, Филипп Степанович решительно не помнил, кроме того, что, кажется, его доставил на квартиру и уложил в постель какой-то не то кондуктор, не то армянин с усами, но это уже было совершенной дичью. Одним словом, давно уже, лет десять, Филипп Степанович так не надирался и не вел себя столь безнравственно. Сделав этот печальный вывод, бухгалтер стал приблизительно подсчитывать и припоминать, сколько он истратил денег из завтрашней, то есть сегодняшней, получки. Выходило, что рублей пятьдесят, не меньше. И то - неизвестно, сколько содрали за шампанское. Филиппа Степановича вторично ударило в пот, на этот раз - холодный. Он прислушался. В квартире была подозрительная тишина. Только в ушах летел гул и беглый грохот, и казалось, что диван раскачивается и поворачивается на весу. "Или очень рано, или очень поздно. Однако я вчера хватил через край. Э, будь что будет". Он тоскливо замычал, потянулся, открыл глаза и увидел, что лежит на нижнем диване в купе мягкого железнодорожного вагона. Было уже вполне светло. По белому прямоугольнику стрекочущего стекла, исцарапанного стеклянным пунктиром дождя, мелькали серые тени. На противоположном диване сидела Изабелла в белой шляпке, несколько съехавшей набок, и, разложив на коленях непомерной величины лаковую сумку, похожую на некое выпотрошенное панцирное животное, быстро пудрила лиловый картошкообразный нос. Ее большие дряблые щеки в такт вагонному ходу тряслись, как у мопса. В толстых ушах качались грушевидные фальшивые жемчуга. - Что это происходит? - хрипло воскликнул Филипп Степанович и быстро сел. - Куда мы едем? - Здрасте, - ответила Изабелла, - с Новым годом! К Ленинграду подъезжаем. В глазах у бухгалтера потемнело. - А где Ванечка? - Где ж ему быть, вашему Ванечке? На верхней койке над вами. Тут у нас вполне отдельное купе. Вроде семейных бань. Определенно. Филипп Степанович встал и заглянул на верхнее место. Ванечка лежал на животе, свесив голову и руки. - Ванечка, - тревожно сказал Филипп Степанович, - Ванечка, мы едем! Кассир молчал. - Вы их лучше не тревожьте, - заметила Изабелла, выпятив живот и завязывая сзади на бумазейной юбке тесемки. Она завязала их, подтянула юбку жестом солдата, подтягивающего шаровары, оправилась, запахнулась в каракулевое манто и уселась на диванчик, закинув ногу на ногу. - Вы их лучше не тревожьте, они сейчас переживают любовную драму. Ихняя жена ночью в Клину с поезда сошла как ни в чем не бывало, такая, я извиняюсь за выражение, стерва. - Какая жена? - ахнул Филипп Степанович. - А такая самая, как вы мне муж, - кокетливо захихикала Изабелла и ударила Филиппа Степановича ридикюлем по желтой шее. - Какие они, мужчины! Строят вид, что ничего не помнят! И она подмигнула, намекая. Филипп Степанович пошарил на столике пенсне, нашел его, посадил на нос и поглядел на Изабеллины толстые ноги, обутые в пропотевшие белые бурковые полусапожки, обшитые по швам кожаной полоской, на кожаных стоптанных каблуках. - О чем вы задумались? - весело спросила Изабелла, тесно подсаживаясь к Филиппу Степановичу. Она пощекотала ему под носом перышками шляпы - прельщала. - Не будьте такой задумчивый. Фи, как это вам не подходит! Берите с меня пример. Давайте будем мечтать, как мы будем веселиться в Ленинграде. Филипп Степанович понял все и ужаснулся. Между тем Ванечка пошевелился у себя на койке и охнул. - Едем, Филипп Степанович? - слабо спросил он. - Едем, Ванечка. - А уж я думал - может, приснилось... Ванечка медленно слез сверху с портфелем под мышкой, покрутил взъерошенной головой, обалдело улыбнулся и еще раз охнул. Изабелла быстро поправила шляпку и, потеснее прижавшись к Филиппу Степановичу, сказала: - Вы, Ванечка (я извиняюсь, молодой человек, что называю вас, как ваш товарищ, просто Ванечка), зря себя не расстраивайте из-за этой гадюки. Эта такая, извините меня за выражение, паскуда, которая совершенно не знает, с какими людями она имеет дело. И пусть она пропадет к чертовой матери в Клину. Пусть ее заберет железнодорожный МУР, а вы не расстраивайтесь через нее, молодой человек. Наплюйте на нее раз и навсегда. Вот, даст бог, приедем в Ленинград, - в Ленинграде, между прочим, мебель дешевая. И, главное, я же их предупреждала насчет девушки и под столом ногой толкала, и ваш сослуживец, который покупал билеты, может это подтвердить. - Кто покупал билеты? Какой сослуживец? - воскликнул бухгалтер. - А я не знаю, кто они такие... Вы их возле "Шато де Флер" на улице подобрали, а потом они с нами всюду ездили... Будто называли - Никита. Вроде курьер из вашего учреждения. - Никита! - застонал Филипп Степанович, берясь за голову. - Слышишь, Ванечка! Никита! Совершенно верно, теперь я припоминаю. Именно Никита. О, подлый, подлый, безнравственный курьер, который, главное, на моих глазах растрачивал деньги уборщицы Сергеевой. Вот кто все это наделал! - Он, он! Как же. Он и на вокзал посоветовал ехать, он и билеты покупал, он и в купе усаживал. Тоже порядочно подшофе. Речи всякие на вокзале в буфете первого класса произносил насчет путешествий по городам и насчет того, кому какая планета выпадет... Сам еле на ногах стоит... А между прочим, вокруг публика собирается. Все смеются. И смешно, знаете, и за них неудобно... Выслушав все это, Филипп Степанович взял Ванечку под руку и повел его по мотающемуся коридору в уборную. Тут сослуживцы заперлись и некоторое время стояли в тесном пространстве, не глядя друг на друга. Цинковый пол с дыркой посредине плавно подымался под их подошвами и опускался трамплином. Из раковины снизу дуло свежим ветром движения. Графин с желтой водой шатался в деревянном гнезде, и в нем плавала дохлая муха вверх лапами. Пахло новой масляной краской. В зеркале, по отражению рубчатого матового окна, быстро летели тени. - Представьте себе, товарищ бухгалтер, - наконец произнес бледный Ванечка, косо улыбаясь, - эта сука, кажется, вытащила у меня из портфеля сто червонцев и слезла ночью в Клину. Будьте свидетелем. Филипп Степанович помочил из умывальника виски и махнул рукой. - Чего там свидетелем. Вообще прежде всего, Ванечка, нам надо проверить наличность. Сослуживцы присели рядом на край раковины и принялись за подсчет. Оказалось, что всего в наличности имеется десять тысяч семьсот четыре рубля с копейками. Несколько минут сослуживцы молчали, точно убитые громом. С жужжанием круглого точильного камня в дырке раковины мелькало и неслось железнодорожное полотно. - Итого, кроме своих, не хватает тысячи двухсот девяносто шести рублей, - наконец, выговорил Ванечка и осунулся. Бухгалтер сделал руку ковшиком, напустил из крана тепловатой воды и, моча усы, с жадностью напился. - Что же это будет? - прошептал Ванечка. Он машинально посмотрел в зеркало, но вместо лица увидел в нем лишь какую-то бледную, тошнотворную зелень. - Что же это будет? Филипп Степанович еще раз напился, высоко поднял брови и вытер усы дрожащим рукавом. - Ничего не будет, - сказал он спокойно и сам удивился своему спокойствию. Ванечка с надеждой посмотрел на своего начальника. А Филипп Степанович вдруг крякнул и совершенно неожиданно для самого себя игриво и загадочно подмигнул. - Заявим? - спросил Ванечка робко. - Зачем заявлять? Ерунда. Едем и едем. И точка. В чем дело? Он еще раз подмигнул, крепко взял Ванечку худыми пальцами за плечо и пощекотал его ухо усами, от которых еще пахло вчерашним спиртом. - В Ленинграде не бывал? - Не бывал. - Я тоже не бывал, но, говорят, знаменитый город. Европейский центр. Не мешает обследовать. Увидишь - обалдеешь. - А может быть, как-нибудь покроем? Филипп Степанович осмотрел Ванечку с видом полнейшего превосходства и снисходительной иронии, а затем легонько пихнул его локтем под ребра. - А женщины, говорят, по ленинградским ресторанам сидят за столиками такие, что умереть можно. Все больше из высшего общества. Бывшие графини, бывшие княгини... - Неужели, Филипп Степанович, и княгини? Бухгалтер присосал носом верхнюю губу и чмокнул, как свинья. - Я тебе говорю - обалдеешь. Премированные красавицы. Мы их в первую же голову и обследуем. Ванечка порозовел и хихикнул. - А как же эта дамочка в каракулях? Филипп Степанович подумал, приосанился и хмуро взглянул на себя в зеркало. - Сократим. И точка. И в чем дело? Уже давно снаружи кто-то раздраженно вертел ручку уборной. - Пойдем, Ванечка, не будем задерживать. Забирай свою канцелярию. И главное - не унывай. Они вернулись в купе. Впереди Ванечка с портфелем под мышкой, а сзади строгий Филипп Степанович. Проводник уже убирал постельные принадлежности и опускал верхние диваны. В купе стало просторней и светлей. На столике перед окном лежал бумажный мешок с яблоками, жареная курица, булка и шаталась бутылка водки. Изабелла торчала у окна и, тревожно вертясь, жевала яблоко. - Где же это вы пропадали? Я так изнервничалась, так изнервничалась. Верите ли, даже на площадку выбегала, проводник может подтвердить. И она прижалась к Филиппу Степановичу, положив ему на плечо шляпу. Филипп Степанович освободил нос из поломанных перьев и отстранился. Изабелла встревожилась еще больше. Такое поведение любовника не предвещало ничего хорошего. Ей стало совершенно ясно, что ее ночная красота при дневном освещении безнадежно теряет свои чары и власть. И это было ужасно обидно и невыгодно. Нет, она решительно не могла допустить, чтоб сорвался такой хороший фраер с такими приличными казенными деньгами. Тут надо сделать все, что угодно, расшибиться в лепешку, пустить в ход все средства, лишь бы удержать его. И она их пустила. Чересчур весело и поспешно, словно боясь упустить хотя бы одну секунду драгоценного времени, Изабелла принялась обольщать. Она хлопотливо раздирала курицу и заботливо совала Филиппу Степановичу в рот пупырчатую ножку. При этом она без умолку болтала и напевала шансонетки времен дела Дрейфуса. Колеся по купе, она тщательно избегала попадать лицом к свету; если попадала - закрывалась до носа воротником, забивалась, как кошечка, в самый темный угол дивана и оттуда хихикала. Она выбежала в коридор и капризным визгливым голосом крикнула проводника. Несколько инженеров, возвращавшихся в Ленинград с Волховстроя, высунулись из соседнего купе и с веселым любопытством оглядели ее кривую шляпку и бурковые полусапожки. Сделав инженерам глазки, она назвала явившегося проводника "миленький" и "дуся" и попросила принести стакан. Проводник принес фаянсовую кружку с трещиной, Изабелла вручила ему кусок курицы и сказала: "Пожалуйста, скушайте на здоровье курочку, не стесняйтесь". Затем она налила полкружки горькой и поднесла Филиппу Степановичу опохмелиться. Филипп Степанович поморщился, но выпил. Выпил и Ванечка. Проводник тоже не отказался, крякнул, закусил курицей, постоял для вежливости в дверях и, пососав усы, ушел. После этого Изабелла выпила сама глоток, задохнулась, блаженно заплакала и сказала: - Не переношу я этой водки! Я обожаю дамский напиток - портвейн номер одиннадцать. Выпив, бухгалтер оживился, к нему вполне вернулась снисходительная уверенность и чувство превосходства над окружающими. Он выбрал из разломанной коробки "Посольских" непривычно толстую сырую папиросу, не без труда закурил, поморщился и сказал, что эта тридцатиградусная водка ни то ни се, а черт знает что и что в свое время со стариком Саббакиным они пивали такую водку у Львова, что дух захватывало. - А говорят, скоро сорокаградусную выпустят, - живо поддержала разговор Изабелла. - Даст бог, доживем, тогда вместе выпьем. И она многозначительно пожала ногу Филиппа Степановича. - И очень даже просто, - заметил Ванечка. Затем они допили водку. Настроение, испорченное неприятным пробуждением, быстро поправлялось. Ванечка слегка охмелел и, вытянув грязные сапоги, стал мечтать. Мимо него поплыла оранжевая вязаная шапочка и милое лицо с нахмуренными бровями. Он сделал усилие, чтобы остановить его, но оно, как и тогда на лестнице, все плыло, плыло и вдруг проплыло и пропало. Тогда Ванечка положил подбородок на столик и печально замурлыкал: "Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки". Изабелла истолковала это по-своему и сочувственно погладила его по голове: - Вы, Ванечка, не скучайте. Забудьте эту негодяйку. Приедем, я вас познакомлю с одной моей ленинградской подругой, она вам не даст скучать. Определенно. Филипп Степанович выпустил из носу толстый дым и сказал: - Посмотрим, какой такой ваш Ленинград, обследуем. - Останетесь в восторге. Там, во Владимирском клубе, можете представить, прямо-таки настоящие пальмы стоят, и кабаре до пяти часов утра. В рулетку игра идет всю ночь. Одна моя ленинградская подруга - тоже, между прочим, довольно интересная, но, конечно, не так, как та, про которую я говорила Ванечке, - за один вечер, ей-богу, выиграла четырнадцать червонцев, и, между прочим, на другой же день у нее вытащили деньги в трамвае... Между прочим, в Ленинграде всё проспекты. Что у нас просто улица, то у них проспект. Определенно. - Н-да. Невский проспект, например, - подтвердил Филипп Степанович, - для меня этот факт не нов. Увидим. Обследуем. И точка. Его уже разбирало нетерпение поскорее приехать. Между тем поезд бежал по совершенно прямому, как линейка, полотну, на всех парах приближаясь к Ленинграду. Низкая, болотистая, облитая дождем ровная земля, поросшая не то кустарником, не то мелколесьем, скучно летела назад - чем ближе к полотну, тем быстрее, чем далее, тем медленнее, и где-то очень далеко на горизонте, во мгле, словно и вовсе стояла на месте, чернея обгорелыми пнями. Через каждые шесть секунд мимо окна проплывал прямой и тонкий, темный от дождя телеграфный столб. Штабеля мокрых березовых дров, поворачиваясь углами, быстро проскакивали на полустанках. Тянулись вскопанные огороды, полосы отчуждения и будки стрелочников. Проводник принес билеты и потребовал за постельные принадлежности. Филипп Степанович распорядился, и Ванечка выдал. Получив, кроме того, трешку на чай, проводник объяснил, что через десять минут будет Ленинград, и поздравил с благополучным прибытием. Филипп Степанович обстоятельно осмотрел билеты и передал их Ванечке. - Ванечка, приобщи эти оправдательные документы к делу, - сказал он с той неспешной и солидной деловитостью, с какой обыкновенно относился на службе к подчиненным. И в его воображении вся эта поездка вдруг представилась как весьма ответственная служебная командировка, имеющая важное государственное значение. Мимо окон пошли тесовые дачи в шведском стиле, заборы, шлагбаумы, за которыми стояли городские извозчики. Потом мелькнули полуразрушенные кирпичные стены какого-то завода, ржавые котлы, железный лом, скелет висящей в воздухе водопроводной системы... Потом потянулась длинная тусклая вода. Она все расширялась и расширялась, насквозь подернутая оловянной рябью, пока не превратилась в нечто подобное реке. За нею, за этой водой, сквозь дождевой туман, сквозь белые космы испарений, от одного вида которых делалось холодно и противно, надвигался темный дым большого города. Поезд уже шел среди товарных вагонов и запасных путей. Лучезарные плакаты курортного управления, развешанные между окон в коридоре, вдруг выцвели и покрылись полуобморочной тьмой. Вагон вдвинулся, как лакированная крышка пенала, в вокзал и туго остановился. Вошли ленинградские носильщики. - Приехали, - сказала Изабелла и перекрестилась. Она подхватила Прохорова под руку и добавила хозяйственным голосом: - Я думаю, котик, мы сейчас поедем прямо в гостиницу "Гигиена"? Бухгалтер мрачно поглядел на Ванечку, как бы ища спасения, но спасения не нашел. - Поедем, Ванечка, в гостиницу "Гигиена", что ли? - Можно в "Гигиену", Филипп Степанович. Все трое немного потоптались на месте и выбрались из вагона на мокрый перрон. С грязных ступеней вокзала им открылся первый вид Ленинграда: просторная каменная площадь, окруженная грифельными зданиями, будто бы обтертыми мокрой губкой. Посередине площади, уставив широкий упрямый грифельный лоб на фасад вокзала, точно желая его сдвинуть с места, стояла на пьедестале, расставив ноги, отвратительно толстая лошадь. На лошади тяжело сидел, опустив поводья, большой толстый царь с бородой как у дворника. На цоколе большими белыми буквами были написаны стишки, начинавшиеся так: "Твой сын и твой отец народом казнены". Туша лошади и всадника закрывала боком очень широкую прямую улицу, полную голубого воздуха, пресыщенного мелким дождем. То там, то здесь золотился жидкий отблеск уже зажженных или еще не погашенных огней. Вокруг площади со скрежетом бежали тщедушные вагоны трамвая, сплошь залепленные билетами и ярлыками объявлений - ни дать ни взять сундуки, совер