Готова ли она к тому, что ей предстоит? И Ваня почувствовал, что именно сейчас, в эту самую минуту, по-настоящему решается его судьба. Он стал необыкновенно серьезен. Он стал так серьезен, что даже его чистый выпуклый детский лоб покрылся морщинками, как у взрослого солдата. Если бы разведчики увидели его в эту минуту, они бы не поверили, что это их озорной, веселый пастушок. Таким они его никогда не видели. Таким он был, вероятно, первый раз в жизни. И это сделали не слова капитана Енакиева - простые, серьезные слова о жизни - и даже не суровый, нежный взгляд его немного усталых глаз, окруженных суховатыми морщинками, а это сделала та живая, деятельная, отцовская любовь, которую Ваня почувствовал всей своей одинокой, в сущности очень опустошенной душой. А как ей была необходима такая любовь, как душа ее бессознательно жаждала! Они оба долго молчали - командир батареи и Ваня,- соединенные одним могущественным чувством. - Ну, так как же, Ваня? А? - наконец сказал капитан. - Как вы прикажете,- тихо сказал Ваня и опустил ресницы. - Приказать мне недолго. А вот я хочу знать, как ты сам решишь. - Чего же решать? Я уже решил. - Что же ты решил? - Буду у вас артиллеристом. - Вопрос серьезный. Тут бы не худо родителей твоих спросить. Да ведь у тебя, кажись, никого не осталось. - Да. Круглый сирота. Всех родных фашисты истребили. Никого больше нету. - Стало быть, сам себе голова? - Сам себе голова, товарищ капитан. - Вот и я сам себе голова,- неожиданно для самого себя, с грустной улыбкой сказал капитан Енакиев, но тотчас спохватился и прибавил шутливо: - Одна голова хорошо, а две - лучше. Верно, пастушок? Капитан Енакиев нахмурился и некоторое время задумчиво молчал, поглаживая указательным пальцем короткую щеточку усов, как имел обыкновение делать всегда перед тем, как принять окончательное решение. - Ладно,- сказал он решительно и слегка ударил ладонью по столу.- Рано тебе еще в разведку ходить. Будешь у меня связным... Соболев! - крикнул он весело и решительно.- Сходи к разведчикам и перенеси в мой блиндаж койку и вещи красноармейца Солнцева. И судьба Вани опять переменилась - с той быстротой, с какой всегда меняется судьба человека на войне. 19 С этого дня Ваня стал в основном жить у капитана Енакиева. Но капитан Енакиев взял его к себе вовсе не для того, чтобы действительно сделать из мальчика связного. У него были гораздо более широкие намерения. Он хотел лично воспитать Ваню. Со свойственной ему основательностью капитан Енакиев составил план воспитания. Он продумал его во всех подробностях, так же как он продумывал для своей батареи решение боевой задачи. Но, обдумав план всесторонне, не торопясь, он приступил к его осуществлению быстро и решительно. Прежде всего, по этому плану, Ваня должен был постепенно научиться выполнять обязанности всех номеров орудийного расчета. Для этого, посоветовавшись со своим старшиной, капитан Енакиев прикомандировал Ваню к первому орудию первого взвода в качестве запасного номера. Первые дни мальчик очень скучал по своим друзьям-разведчикам. Сначала ему показалось, что он лишился родной семьи. Но скоро он увидел, что новая его семья ничем не хуже старой. Эта семья сразу приняла его как родного. Ваня еще не знал, что нет людей более осведомленных, чем солдаты. Солдатам всегда все известно. Все новости узнаются мгновенно, как принято говорить - "по солдатскому телеграфу". Когда Ваня явился к первому орудию, то, к его крайнему удивлению, там уже о нем было все известно. Орудийный расчет прекрасно знал историю мальчика. Знал, как его нашли разведчики в лесу, как он убежал от Биденко, как ходил со слепой лошадью в разведку, как попался немцам, как был освобожден, и вообще абсолютно все, вплоть до компаса и букваря с прописью "Рабы не мы. Мы не рабы". В особенности орудийному расчету нравился случай с Биденко. Они все время заставляли Ваню рассказывать эту историю с самого начала. Они хохотали, как дети, когда рассказ доходил до места с веревкой. Они валились на плечи друг другу головой, хлопали друг друга по спине кулаками, вытирали слезы рукавами. Они еле могли говорить от смеха, душившего их. - Слышь, Никита, он его дергает за веревку, а этот притворяется, что спит. Чуешь? - Ах, чтоб ты пропал! - Вполне, как говорится, связался черт с младенцем. - Точно. Именно, что связался. Тот его дергает, а этот задает храпака. А потом тот его обратно дергает, а этого уж и след простыл. Ищи ветра в поле. - Ай, пастушок! Ай, друг милый! Такого знаменитого разведчика обдурил! Это ж надо уметь. - Да. Ничего не скажешь. Силен! Разведчики принадлежали к батарейной аристократии. Слов нет, они жили богато, по-хозяйски. Один их знаменитый чайник чего стоил! Но и орудийный расчет жил тоже не худо. Правда, такого исключительного чайника у них не было, и насчет трофеев дело обстояло куда хуже, чем у разведчиков, которые всегда были впереди. Но зато они владели превосходной громадной эмалированной кастрюлей, в которой приготовляли себе сами необыкновенно вкусные ужины. Они оставляли от обеда мясные порции и жарили их с гречневой кашей на коровьем масле. Жили орудийцы тесной, дружной семьей. Жили, пожалуй, еще дружней, чем разведчики. Да это и понятно. Разведчики редко собирались все вместе. А орудийцы постоянно находились все вместе возле своей пушки. Тут они и воевали, тут они и отдыхали, тут они и питались, тут они, как говорится, и песни пели. А пели они песни действительно замечательно, потому что на редкость удачно подобрались по голосам. Кроме того, у них был еще один козырь против разведчиков: у них был замечательный, очень дорогой баян, подарок шефов, которые приезжали в гости к батарейцам с Урала в 1942 году. И, кроме того, был знаменитый на всю дивизию баянист Сеня Матвеев, сержант, командир орудия. Так что когда, бывало, во время наступления батарея меняла позицию, то первое орудие мчалось вперед с музыкой. Орудийный расчет сидел на грузовике и пел хором, а Сеня Матвеев, в фуражке, надвинутой на самые брови, в расстегнутой шинели, с черными злодейскими усиками, стоял на крепко расставленных ногах с подарочным баяном и так давал, что пехота невольно сходила с дороги, останавливалась и, глядя вслед веселому грузовику, за которым в облаке пыли прыгала маленькая пушечка, с уважением кричала: - Здорово, бог войны! Дай ему там жизни! Подбавь огоньку! - Сейчас дадим,- отвечал Сеня Матвеев, еще шире растягивая свой баян.- Ваш табачок - наш огонек. Прощай, царица полей! До скорого свидания на полях сражений! Но это, конечно, было не главное. Главное заключалось в том, что орудийный расчет первого орудия первого взвода батареи капитана Енакиева в своей области был так же знаменит на всю дивизию, как и команда разведчиков. Первое орудие славилось меткостью и невероятной быстротой стрельбы. Там, где другие орудия, даже самые лучшие, успевали выпустить два снаряда, первое орудие выпускало три. А это свидетельствовало об отличной работе всего орудийного расчета в целом и каждого номера в отдельности. В особенности же был знаменит Ковалев, лучший наводчик фронта, Герой Советского Союза. Стало быть, новая семья, принявшая Ваню к себе, была очень известная и очень уважаемая. Ваня это сразу почувствовал, хотя орудийцы были народ скромный и о своих боевых делах говорили мало. И Ваня стал гордиться первым орудием так же сильно, как он раньше гордился командой разведчиков. И это яснее всего показывало, что у него душа настоящего солдата. Ибо какой же хороший солдат не гордится своим подразделением! Но что особенно поразило воображение мальчика, что помогло ему сравнительно легко пережить разлуку с разведчиками,- это орудие. Уже самое это слово - орудие - всегда звучало для мальчика заманчиво и грозно. Оно было самое военное изо всех военных слов, окружавших Ваню. Было много военных слов: блиндаж, пулемет, атака, бой, разведка, азимут, авиация, винтовка, дзот... да мало ли их было! Но ни в одном из них с такой отчетливостью не слышался грохот боя, вой снарядов, звон стали. Ваня знал, что артиллерию называют "богом войны". И, смутно представляя себе этого могущественного громадного бога, Ваня ясно слышал единственное слово, которое говорил этот бог: "орудие". Ваня часто слышал слово "орудие", но редко ему удавалось посмотреть вблизи, а тем более потрогать руками само орудие. Было что-то неуловимое, таинственное в существе орудия, особенно на поле боя. Вокруг гремели сотни, даже тысячи орудий. Все небо горело от орудийных залпов, не погасая ни на минуту. Люди должны были кричать друг другу в ухо, чтобы быть услышанными. Снаряды беспрерывным потоком текли над головой с шумом гигантского точильного камня. Взрывы кидали вверх тонны черной земли. А самих орудий, которые все это делали, не было видно. Они были везде и нигде. Теперь же Ваня не только увидел орудие вблизи, не только мог его потрогать, но он должен был помогать из него палить. Это было первое орудие первого взвода, а значит, оно было отчасти и его, Ванино. На всю жизнь запомнил пастушок этот дивный, ни с чем не сравнимый день, когда он в первый раз подошел к орудию. Их было всего четыре орудия - батареи капитана Енакиева. Они стояли в ряд, метрах в сорока друг от друга. Они все были в точности похожи одно на другое. И все же то орудие, к которому робко приблизился Ваня, было совсем особенное, единственное в мире, ни на какое другое не похожее орудие. Оно было "свое". Пушка стояла в небольшом полукруглом окопчике стволом на запад, крепко упираясь сошником в подкопанную землю. Не спуская с пушки очарованных глаз, Ваня робко обошел вокруг нее. Хотя на дульную часть ствола был надет маленький брезентовый чехол вроде крышечки, но Ваня, проходя мимо, на всякий случай ускорил шаги и нагнулся, боясь, как бы орудие нечаянно не пальнуло. Впрочем, у пушки был крайне мирный и очень аккуратный вид. Было сразу заметно, что ее любят и холят. Она была чисто вытерта, смазана. Все на ней было хорошо, ладно пригнано, как на исправном солдате. А если и были кое-какие дыры или царапины от осколков, то они были тщательно заделаны и закрашены. Кроме чехла на дульной части ствола, на пушке было еще два других брезентовых чехла. Один покрывал замок, а другой - какую-то странную, очень загадочную штуку, которая торчала вверх возле щита. Были на пушке еще какие-то маховички, колесики, ящички. Были туго притороченные к лафету лопаты, кирка, топор. Видать, пушке было "положено" иметь при себе множество самых разнообразных необходимых вещей. Но это было не все. Вокруг пушки, как вокруг главного дома в хорошем, исправном колхозном хозяйстве, в большом порядке размещались различные службы, пристроечки и флигельки. Зарядный ящик, вкопанный в землю по ступицу колеса рядом с пушкой, представлялся Ване главной конторой: откупоренные плоские деревянные ящики, в которых виднелись тесно уложенные патроны с медными гильзами и разноцветными полосками на снарядах, были, несомненно, пожарным сараем; окопчик телефониста казался баней; ровики для номеров были земляным валом, окружавшим гумно; несколько закопченных стреляных гильз, валявшихся в стороне, были сельскохозяйственным инвентарем, собранным для ремонта; елочки маскировки напоминали палисадник. И вместе с тем во всей этой мирной картине чувствовалось что-то очень опасное, угрожающее. Сначала мальчик никак не мог понять, что же это такое, это угрожающее, и где оно. Но потом понял. Это были воронки, на которые он, по привычке, сначала не обратил внимания. Их было несколько десятков в разных местах вокруг орудия. Это были свежие, совсем недавние воронки. Земля и глина, выброшенные из них на почерневшую траву, еще не успели слежаться, земля была пухлой и даже казалась теплой. Значит, совсем недавно, может быть утром, сюда прилетали немецкие снаряды. Конечно, они метили в пушку. Раньше Ваня почти не обращал внимания на воронки, попадавшиеся ему на пути. Они его не касались, он равнодушно проходил мимо, знал, что "это" уже совершилось, что снаряды уже сделали свое дело, что опасность миновала. Теперь же он вдруг увидел их и почувствовал совсем по-иному. Немецкие снаряды только что прилетали на батарею. Они разорвались вокруг пушки, оставив зловещие следы. Но ведь батарея не ушла. Пушка стояла на прежнем месте. Ничто на фронте не изменилось. Значит, немецкие снаряды в любой миг могли прилететь снова и на этот раз принести смерть. Казалось, самый воздух - холодный, осенний воздух - дышит вокруг смертью. Тень смерти лежала на тучах, на елочках, на земле. А между тем орудийный расчет ничего этого как будто не замечал. Солдаты, расположившиеся вокруг своей пушки, были заняты каждый своим делом. Кто, пристроившись к сосновому ящику со снарядами, писал письмо, слюня химический карандаш и сдвинув на затылок шлем; кто сидел на лафете, пришивая к шинели крючок; кто читал маленькую артиллерийскую газету; кто, скрутив цигарку, высекал искру и раздувал самодельный трут, из которого валил белый дым. Живя с разведчиками и наблюдая поле боя с разных сторон, Ваня привык видеть войну широко и разнообразно. Он привык видеть дороги, леса, болота, мосты, ползущие танки, перебегающую пехоту, минеров, конницу, накапливающуюся в балках. Здесь, на батарее, тоже была война, но война, ограниченная маленьким кусочком земли, на котором ничего не было видно, кроме орудийного хозяйства (даже соседних пушек не было видно), елочек маскировки и склона холма, близко обрезанного серым, осенним небом. А что было там, дальше, за гребнем этого холма, Ваня уже не знал, хотя именно оттуда время от времени слышались звуки перестрелки. Ваня стоял у колеса орудия, которое было одной с ним вышины, и рассматривал бумажку, наклеенную на косой орудийный щит. На этой бумажке были крупно написаны тушью какие-то номера и цифры, которые мальчик безуспешно старался прочесть и понять. - Ну, Ванюша, нравится наше орудие? - услышал он за собой густой, добродушный бас. Мальчик обернулся и увидел наводчика Ковалева. - Так точно, товарищ Ковалев, очень нравится,- быстро ответил Ваня и, вытянувшись в струнку, отдал честь. Видно, урок капитана Енакиева не прошел зря. Теперь, обращаясь к старшему, Ваня всегда вытягивался в струнку и на вопросы отвечал бодро, с веселой готовностью. А перед наводчиком Ковалевым он даже переусердствовал. Он как взял под козырек, так и забыл опустить руку. - Ладно, опусти руку. Вольно,- сказал Ковалев, с удовольствием оглядывая ладную фигурку маленького солдатика. Наружностью своей Ковалев меньше всего отвечал представлению о лихом солдате, Герое Советского Союза, лучшем наводчике фронта. Прежде всего, он был не молод. В представлении мальчика он был уже не "дяденька", а скорее принадлежал к категории "дедушек". До войны он был заведующим большой птицеводческой фермой. На фронт он мог не идти. Но в первый же день войны он записался добровольцем. Во время первой мировой войны он служил в артиллерии и уже тогда считался выдающимся наводчиком. Вот почему и в эту войну он попросился в артиллерию наводчиком. Сначала в батарее к нему относились с недоверием - уж слишком у него была добродушная, сугубо гражданская внешность. Однако в первом же бою он показал себя таким знатоком своего дела, таким виртуозом, что всякое недоверие кончилось раз и навсегда. Его работа при орудии была высочайшей степенью искусства. Бывают наводчики хорошие, способные. Бывают наводчики талантливые. Бывают выдающиеся. Он был наводчик гениальный. И самое удивительное заключалось в том, что за четверть века, которые прошли между двумя мировыми войнами, он не только не разучился своему искусству, но как-то еще больше в нем окреп. Новая война поставила артиллерии много новых задач. Она открыла в старом наводчике Ковалеве качества, которые в прежней войне не могли проявиться в полном блеске. Он не имел соперника в стрельбе прямой наводкой. Вместе со своим расчетом он выкатил пушку на открытую позицию и под градом пуль спокойно, точно и вместе с тем с необыкновенной быстротой бил картечью по немецким цепям или бронебойными снарядами - по немецким танкам. Здесь уже мало было одного искусства, как бы высоко оно ни стояло. Здесь требовалось беззаветное мужество. И оно было. Несмотря на свою ничем не замечательную гражданскую внешность, Ковалев был легендарно храбр. В минуту опасности он преображался. В нем загорался холодный огонь ярости. Он не отступал ни на шаг. Он стрелял из своего орудия до последнего патрона. А выстрелив последний патрон, он ложился рядом со своим орудием и продолжал стрелять из автомата. Расстреляв все диски, он спокойно подтаскивал к себе ящики с ручными гранатами и, прищурившись, кидал их одну за другой, пока немцы не отступали. Среди людей часто попадаются храбрецы. Но только сознательная и страстная любовь к родине может сделать из храбреца героя. Ковалев был истинный герой. Он страстно, но очень спокойно любил родину и ненавидел всех ее врагов. А с немцами у него были особые счеты. В шестнадцатом году они отравили его удушливыми газами. И с тех пор Ковалев всегда немного покашливал. О немецких вояках он говорил коротко: - Я их хорошо знаю: это сволочи. С ними у нас может быть только один разговор - беглым огнем. Другого они не понимают. Трое его сыновей были в армии. Один из них уже был убит. Жена Ковалева, по профессии врач, тоже была в армии. Дома никого не осталось. Его домом была армия. Несколько раз командование пыталось выдвинуть Ковалева на более высокую должность. Но каждый раз Ковалев просил оставить его наводчиком и не разлучать с орудием. - Наводчик - это мое настоящее дело,- говорил Ковалев,- с другой работой я так хорошо не справлюсь. Уж вы мне поверьте. За чинами я не гонюсь. Тогда был наводчиком и теперь до конца войны хочу быть наводчиком. А для командира я уже не гожусь. Стар. Надо молодым давать дорогу. Покорнейше вас прошу. В конце концов его оставили в покое. Впрочем, может быть, Ковалев был прав: каждый человек хорош на своем месте. И, в конце концов, для пользы службы лучше иметь выдающегося наводчика, чем посредственного командира взвода. Все это было Ване известно, и он с робостью и уважением смотрел на знаменитого Ковалева. Ковалев был высокий, худощавый человек в новом, но уже промасленном орудийным салом ватнике, накинутом ,на плечи. Он был по-домашнему, без головного убора. Его голова была наголо обрита, так, как иногда имеют обыкновение брить голову мужчины, начинающие лысеть. Шея у него была красная, обветренная, вся в крупных клетчатых морщинах; русые усы и чисто выскобленный подбородок были солдатские. Вообще все на нем было хоть и строгое, по-артиллерийски опрятное, но несколько старомодное, "с той войны": и собственные черные суконные шаровары, которые он принес с собой в армию, и во рту - крашеная трубочка с жестяной крышечкой, почерневшей от дыма. Ване хотелось расспросить Ковалева о многом. О том, например, как наводится пушка. Как производится выстрел. Для чего колесико с ручкой. Что спрятано под чехлами. Что написано на бумажке, приклеенной к щиту. Скоро ли будут палить из орудия. И многое другое. Но воинская дисциплина не позволяла ему первому начинать разговор со старшим. 20 - Это хорошо, что тебе нравится наше орудие,- сказал наводчик Ковалев,- славная пушечка. Ей цены нет, кто понимает. Работяга. Он похлопал пушку по стволу, словно это была лошадь, затем посмотрел на ладонь и, заметив, что она запачкалась, вынул из кармана чистую, сухую ветошку и любовно обтер пушку. - Она у меня чистоту любит,- сказал он, как бы извиняясь за свою мелочность.- Так, стало быть, тебя к нам командир батареи на выучку прислал? - Так точно, товарищ сержант. - Не козыряй все время. Ничего. Не тянись. Ну что же, это правильно. Коли хочешь быть хорошим артиллеристом, с малых лет учись работать возле пушки, а привыкнешь, так потом до седых волос доживешь - не забудешь, как что делается. Он сел на лафет и стал плоскогубцами починять свои очки, посматривая на Ваню необыкновенно добрыми и вместе с тем проницательно-острыми глазами очень дальнозоркого человека. - Так-то, орел. Пушку надо смолоду любить. Вот зтаким-то макаром, как ты сейчас, и я когда-то пришел на батарею. Было это, братец ты мой, не более не менее как тридцать годов тому назад. Немалое времечко. А я как сейчас все помню. Был я тогда, конечно, постарше тебя. Шел мне девятнадцатый год. Я охотником на войну попал. Но все равно - мальчишка. И представь себе, какое чудо: наша батарея тогда стояла на позиции как раз где-то в этих же самых местах. Видал, какой круг моя жизнь описала? Сейчас, конечно, не узнать.- Он огляделся по сторонам и махнул рукой.- Сильно земля с тех пор переменилась. Где были леса, там стали поля. Где были поля, там выросли леса. Но, в общем, где-то здесь. На границе Германии. Тогда отступали. Теперь наступаем. Только и всего. Эти слова крайне поразили Ваню. Он, конечно, много раз слышал разговор о том, что армия наступает на Восточную Пруссию, что Восточная Пруссия - это уже Германия, что скоро советские войска ступят на немецкую землю. Ваня, так же как и все в армии, твердо верил, что так оно в конце концов и будет. Однако теперь, когда он услышал эти желанные и так долго ожидаемые слова "граница Германии", он даже как-то не совсем понял, о чем говорит Ковалев. Он был так взволнован, что даже не удержался и назвал Ковалева дяденькой: - Где же Германия, дяденька? Где граница? - Да вот же она. Тут и есть,- сказал Ковалев, показывая через плечо плоскогубцами с таким видом, как будто показывал заблудившемуся прохожему знакомый переулок.- За этой высоткой. Километров пять отсюда. Не больше. - Дяденька, правда? Вы меня не обманываете? - жалобно сказал мальчик, знавший по опыту, что некоторые солдаты любят над ним подшутить. Но глаза Ковалева были вполне серьезными. - Верно говорю,- сказал он.- Река, а за ней самая Германия и начинается. - Честное батарейское? - живо спросил Ваня. - Да зачем тебе честное батарейское, когда мы только что по ней пристрелку вели! Видал, сколько целей пристреляли? И Ковалев показал плоскогубцами на бумажку с номерками на орудийном щите. Но Ваня все-таки еще сомневался. Ему трудно было поверить, что вот тут, совсем близко, в каких-нибудь пяти километрах, начинается Германия. - Дяденька, не обманывайте меня! - почти со слезами сказал Ваня. - Фу, будь ты неладен! - рассмеялся Ковалев,- Не веришь. А что же тут особенного? Да наши разведчики еще вчера в эту самую Германию ходили, нынче утром вернулись. Паника там, говорят, не приведи бог. - Как! Разведчики были в Германии? Ковалев даже не представлял себе, какой удар нанес он Ване в самое сердце. Оказывается, разведчики уже были в Германии. Весьма возможно, что в Германии уже побывали Биденко и Горбунов. А сержант Егоров наверняка побывал. Значит, если бы Ваню не перевели в огневой взвод, он тоже мог бы уже побывать в Германии. Он упросил бы разведчиков. Они бы его взяли. Это уж верно. И Ваня почувствовал жгучую обиду. Все-таки в душе он еще был разведчиком. Самолюбие его сильно страдало. Конечно! Все разведчики уже были, а он еще не был. Он надулся, густо покраснел и, кусая губы, опустил ресницы, на которых выступили слезы. - Я бы им там дал, в Германии! - неожиданно сказал он сквозь зубы, и глаза его метнули синие искры. Ковалев с любопытством посмотрел на мальчика, но не улыбнулся и не сказал того, что непременно сказал бы всякий другой солдат: "А ты, братец пастушок, злой!" Он понял, что в эту минуту делалось в душе Вани. Он вынул свою трубку, насыпал в нее махорки, зажег, защелкнул крышечку и, пустив через усы душистый белый дым, очень серьезно заметил: - Терпи, пастушок. На военной службе надо уметь подчиняться. Твое место теперь у орудия. Вместе с орудием и въедешь в Германию. И, для того чтобы его слова не показались мальчику слишком сухими, нравоучительными, прибавил, улыбаясь: - С музыкой! И как раз в этот миг где-то за елочками маскировки раздалась громкая команда: - Батарея, к бою! Стрелять первому орудию! Из окопчика телефониста выскочил сержант Сеня Матвеев, на ходу застегиваясь и оправляя свою измятую шинельку с черными петлицами. Сияя молодым возбужденным лицом, он изо всех сил крикнул, раскатываясь на букве "р": - Первое орудие, к бою! По цели номер четырнадцать. Гранатой. Взрыватель осколочный. Правее восемь ноль-ноль. Прицел сто десять. И, прежде чем были произнесены эти слова, показавшиеся Ване таинственными заклинаниями, все вокруг мгновенно переменилось: и люди, и самое орудие, и вещи вокруг него, и даже небо над близким горизонтом,- все стало суровым, грозным, как бы отливающим хорошо отшлифованной и смазанной сталью. Прежде всех изменился наводчик Ковалев. Ваня не успел посторониться, не успел подумать: "Вот оно, начинается!" - как Ковалев уже перепрыгнул через станину, одной рукой надевая невесть откуда взявшийся шлем, а другой снимая брезентовый чехол с той высокой штучки возле щита, которую мальчик давеча заметил. Теперь, когда с нее был сдернут чехол, она оказалась еще более прекрасной и таинственной, чем можно было предполагать. Это было нечто среднее между биноклем, стереотрубой - их Ваня уже видел много раз - и еще чем-то невиданным, какой-то машинкой со множеством мелких и крупных цифр, насеченных на стальных кольцах и барабанчиках. Эта машинка сразу вызвала в представлении мальчика слово "арифметика". И еще было что-то черной вороненой стали, с выпуклым стеклом, косым зеркальцем и плоской черной коробочкой с длинной прорезью. Это вызвало другое слово: "фотоаппарат". Наклонившись и прильнув глазом к черной трубке, наводчик Ковалев неподвижно, как изваяние, стоял на крепко расставленных, согнутых ногах, в то время как его руки, мелькая длинными пальцами, с молниеносной быстротой бегали вверх и вниз по прибору, касаясь барабанов и колец. У мальчика разбежались глаза. Он не знал, на что смотреть. Во-первых, кем-то и как-то в один миг с пушки был сдернут второй чехол, и Ваня увидел орудийный затвор - массивный, тяжелый, сверкающий хорошо смазанной сталью, с алюминиевой рукояткой и могучим стальным рычагом, кривым, как челюсть. Но главное, Ваня увидел спусковой шнур: стальную цепочку, обшитую потертой кожей. Он сразу понял, что это такое. Стоило только потянуть за эту кожаную колбаску, как пушка выпалит. Едва замковый - Ваня сразу понял, что этот солдат именно и есть замковый,- едва замковый потянул за рукоятку и пудовый замок маслянисто-легко, бесшумно отворился, показав свой рубчатый стальной цилиндр с точкой бойка в самом центре и зеркальную витую внутренность пустого орудийного ствола, как внимание мальчика привлекли патроны. Они уже были вынуты из своих ящиков и стояли на земле правильными рядами, как солдаты в металлических касках, рассортированные по цветам своих полосок: черные к черным, желтые к желтым, красные к красным. Один патрон уже лежал на левом колене солдата, припавшего на правое колено, и солдат этот - ящичный - что-то делал с головкой снаряда, в то время как другой солдат уже нес другой приготовленный патрон к пушке. Он быстро сунул его в канал ствола и дослал ладонью. Патрон не успел вылезть назад, как замковый прихлопнул его затвором. Затвор щелкнул. Ковалев, не отрываясь глазом от черной трубки, взялся одной рукой за спусковой шнур, а другую руку поднял вверх и сказал: - Готово. - Огонь! - закричал сержант Матвеев, с силой рубанув рукой. И не успел Ваня опомниться, сообразить, что происходит, как наводчик Ковалев со злым, решительным лицом коротко рванул колбаску, отбросив руку далеко назад, чтобы ее не стукнуло замком при откате. Пушка ударила с такой силой, что мальчику показалось, будто от нее во все стороны побежали красные звенящие круги. И Ваня почувствовал во рту вкус пороховой гари. На один миг все замерли, прислушиваясь к слабому шуму снаряда, улетавшего в Германию. Потом Ковалев опять припал к панораме и забегал пальцами по барабанчикам, а замковый рванул затвор, откуда выскочила и со звоном перевернулась по земле медная дымящаяся гильза. Ваня стоял оглушенный и очарованный чудом, которое он только что видел,- чудом выстрела. Потом ему сделалось неловко стоять среди занятых людей и ничего не делать. Он взял теплую, слегка потускневшую стреляную гильзу, отнес ее в сторонку и положил в кучу других стреляных гильз. Когда он. ее нес, всю очень тонкую и очень легкую, но с толстым и тяжелым дном - как ванька-встанька,- ему казалось, что в его руках она еще продолжала тонко звенеть от выстрела. - Правильно делаешь, Солнцев,- сказал сержант Матвеев, что-то записывая карандашиком в потрепанную записную книжку и вместе с тем озабоченно поглядывая в окопчик телефониста, откуда он ждал новой команды.- Пока что будешь прибирать стреляные гильзы, чтобы они не мешались под ногами. - Слушаюсь! - радостно сказал Ваня и вытянулся, чувствуя, что теперь и он тоже причастен к тому важному и очень почетному делу, о котором на фронте всегда говорят с большим уважением: "Артогонь". - А после стрельбы сосчитаешь и уложишь в пустые лотки,- прибавил Матвеев. - Слушаюсь! - еще веселее ответил Ваня, хотя и не вполне ясно представлял себе, что такое за вещь - лоток. Ваня поставил все стреляные гильзы рядом, подровнял их, полюбовался своей работой, но так как делать пока было нечего, то он подошел к Ковалеву. - Дяденька...- сказал он, но, вспомнив, что находится при выполнении боевого задания, быстро поправился: - Товарищ сержант, разрешите обратиться. - Попробуй,- сказал Ковалев. - Чего я вас хотел спросить: куда вы только что стрельнули? По Германии? - По Германии. - А сначала нацелились? - Сначала нацелился. - Вы глазом нацеливались? Через эту черную трубочку? - Вот именно. Ваня некоторое время молчал. Он не решался говорить дальше. То, что он хотел попросить, казалось ему слишком большой дерзостью. За такую просьбу, пожалуй, отберут обмундирование и отчислят в тыл. И все же любопытство взяло верх над осторожностью. - Дяденька...- сказал Ваня, выбирая самые убедительные, самые нежные оттенки голоса,- дяденька, только вы на меня не кричите. Если не положено, то и не надо, я ничего не имею. Разрешите мне один раз - один только разик, дядечка! - посмотреть в трубку, через которую вы нацеливались. - Отчего же, это можно. Загляни. Только аккуратно. Наводку мне не сбей. Не смея дышать, Ваня подошел на цыпочках и стал на место, которое уступил ему Ковалев. Расставив руки в стороны, чтобы как-нибудь случайно не сбить наводку, мальчик осторожно приложил глаз к окуляру, еще теплому после Ковалева. Он увидел четкий круг, в котором светло и приближенно рисовался болотистый ландшафт с зубчатой стеной синеватого леса. Две резкие тонкие черты, крест-накрест делившие круг по вертикали и по горизонтали, делали этот ландшафт отчетливым, как переводная картинка. Как раз на скрещении линий Ваня увидел отдельную верхушку высокой сосны, высунувшуюся из леса. - Ну как? Видишь что-нибудь? - спросил Ковалев. - Вижу. - Что же ты видишь? - Землю вижу, лес вижу. Красиво как! - А перекрещенные волоски видишь? - Ага. Вижу. - А замечаешь отдельное дерево? Его как раз пересекают волоски. - Вижу. - Вот я в эту самую сосну и наводил. - Дяденька,- прошептал Ваня,- это и есть самая Германия? - Где? - Куда я смотрю. - Нет, брат, это отнюдь не Германия. Германии отсюда не видать. Германия там, впереди. А ты видишь то, что находится сзади. - Как - сзади? Да ведь вы же, дяденька, сюда наводили? - Сюда. - Ну, стало быть, это и есть Германия? - Вот как раз не угадал. Сюда я наводил, это верно. Отмечался по сосне. А стрелял совсем в другую сторону. Ваня во все глаза смотрел на Ковалева, не понимая, шутит он или говорит серьезно. Как же так: наводил назад, а стрелял вперед! Что-то чудно. Он пытливо всматривался в лицо Ковалева, стараясь найти в нем выражение скрытого лукавства. Но лицо Ковалева было совершенно серьезно. Ваня переступил с ноги на ногу, подавленный загадкой, которую не мог понять. - Дяденька Ковалев,- наконец сказал Ваня, изо всех сил наморщив свой чистый, ясный лоб,- а снаряд-то ведь полетел в Германию? - Полетел в Германию. - И там ахнул? - И там ахнул. - И вы через трубку видели, как он ахнул? - Нет. Не видел. - Э! - сказал Ваня разочарованно.- Значит, вы так себе снарядами кидаетесь, наобум господа бога! - Зачем же так говорить,- посмеиваясь в усы и покашливая, сказал Ковалев.- Мы не наобум кидаемся: там на наблюдательном пункте сидят люди и смотрят, как мы ахаем. Если у нас что-нибудь неладно выйдет, они нам тотчас по телефону скажут, как и что. Мы и поправимся. - Кто же там сидит? - Наблюдатели. Старший офицер. Иногда взводные офицеры. Когда как. Нынче, например, сам капитан Енакиев ведет стрельбу. - И капитану Енакиеву оттуда видать Германию? - А как же! - И видать, как мы ахнули? - Безусловно. Вот подожди. Он нам сейчас скажет, как там у нас получилось. Ваня молчал. Его мысли разбегались. Он никак не мог их собрать и понять, как это все же получается, что наводят назад, стреляют вперед, а капитан Енакиев один все видит и все знает. - Левее ноль три! - крикнул сержант Матвеев.- Осколочной гранатой. Прицел сто восемнадцать. Могучие руки подняли Ваню, перенесли через колесо и поставили в сторону, а на месте Вани у панорамы уже по-прежнему стоял Ковалев, прильнув глазом к черному окуляру. Теперь все было сделано еще быстрее, чем в первый раз. И все же, несмотря на эту чудесную быстроту, Ковалев успел повернуть к мальчику, лицо и сказать: - Видишь, маленько отбились. Теперь будет ладно. - Огонь! - закричал Матвеев и с еще большей силой рубанул рукой. Пушка ахнула. Но этот выстрел уже не так ошеломил мальчика. Твердо помня свою боевую задачу, он проворно обежал орудие - ствол которого после отдачи назад теперь плавно, маслянисто накатывался вперед, на прежнее место,- и успел подхватить горячую стреляную гильзу в тот самый миг, как она выскакивала из пушки. - Молодец, Солнцев! - сказал Матвеев, снова торопливо записывая что-то в записную книжку, положенную на согнутое колено.- Какой расход патронов? - Две осколочных гранаты! - лихо крикнул Ваня. - Молодец! - сказал Матвеев. Ваня хотел ответить: "Служу Советскому Союзу", но ему показалось совестно говорить такие слова по такому пустому поводу. - Ничего,- пробормотал он застенчиво. - Держись, пастушок! - весело крикнул Ковалев, поправляя очки.- Теперь успевай только подбирать. Сейчас мы тебе их накидаем гору. И точно. В следующий миг из окопчика высунулся зеленый шлем телефониста, и сержант Матвеев закричал зычным, высоким, и торжественным голосом: - Четыре патрона беглых! По немецкой земле - огонь! Четыре выстрела ударили почти подряд, так что Ваня едва успел поймать четыре выскочившие гильзы. Но он их все-таки не только поймал и поставил в ряд, а еще и подровнял. С этого времени пушка стреляла, уже не останавливаясь ни на минуту, с непостижимой, почти чудесной быстротой. Бегая без устали за гильзами, Ваня прислушался и понял, что теперь уже стреляет не только одно первое орудие. Отовсюду слышались громкие крики команды, звонко стучали затворы, ударяли пушки. Теперь уже стреляла вся батарея капитана Енакиева. Беспрерывно, один за другим, а то и по два и по три сразу, с утихающим шумом уносились снаряды за гребень высотки, в Германию, туда, где небо казалось уже не русским, а каким-то отвратительным, тускло-металлическим, искусственным, немецким небом. Орудийные номера по очереди подбегали к Ковалеву, и он каждому давал раз или два дернуть за шнур и выстрелить по Германии. Стреляя, они кричали: - По немецкой земле - огонь! - Держись, Германия! Огонь! - За родину! Огонь! - Смерть Гитлеру! Огонь! - Что, взяли нас, гады? Огонь! Подбежав к Ковалеву, Ваня потянул его сзади за ватник: - Дядя Ковалев, дайте я тоже раз дам по Германии. Он так боялся, что Ковалев ему откажет! Он даже побледнел и часто, коротко дышал через ноздри, ставшие круглыми, как у лисицы. Но Ковалев его не замечал. Тогда мальчик вдруг залился густой пунцовой краской, сердито топнул ногой и требовательным, дрожащим голосом крикнул, стараясь перекричать выстрелы: - Товарищ сержант, разрешите обратиться! Дайте мне стрельнуть по Германии. Я тоже заслужил. Видите, у меня ни одной стреляной гильзы не валяется. Только теперь Ковалев заметил его: - Давай, пастушок, давай! Пали. Только руку быстро убирай, чтоб затвором не стукнуло. - Я знаю,- быстро сказал Ваня и почти вырвал из рук Ковалева спусковой шнур. Он сжал его с такой силой, что косточки на его кулачке побелели. Казалось, никакая сила в мире не могла бы теперь вырвать у него эту кожаную колбаску с колечком на конце. Сердце мальчика неистово колотилось. Одно лишь чувство в этот миг владело его душой: страх, как бы не дать осечку. - Огонь! - крикнул Матвеев. - Тяни,- шепнул Ковалев. Он мог этого не говорить. - На, получай! - крикнул мальчик и с яростью, изо всех сил рванул колбаску. Он почувствовал, что пушка в один и тот же миг встрепенулась возле него, как живая подскочила и ударила. Из дула метнулся платок огня. В голове зазвенело. И по дальнему лесу пронесся шум Ваниного снаряда, улетавшего в Германию. 21 Капитан Енакиев поежился от холода, сдержанно зевнул. - Однако, как нынче поздно светает! - Что вы хотите - осень,- сказал Ахунбаев. - "Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели",- сказал Енакиев, еще раз зевая. - Красиво написано,- сказал Ахунбаев.- Очень художественное изображение осени. Капитан Ахунбаев произнес эти слова между двумя быстрыми затяжками. Он торопливо докуривал мятую немецкую сигарету и, морщась, разгонял рукой дым, чтобы он не слишком заметно поднимался над окопом. Впрочем, это была излишняя предосторожность. Светать только еще начинало, вокруг было серо, туманно. Старый немецкий окоп, в котором устроил свой временный командный пункт капитан Ахунбаев, находился на краю картофельного поля. На почерневшей ботве, стоявшей на уровне глаз, холодно белели мельчайшие капли воды. Справа тянулось невидимое шоссе, обсаженное старыми вязами. Их толстые стволы и голые ветки туманно рисовались на белом предутреннем небе, как на матовом стекле. Несколько разбитых острых, готических крыш так же туманно виднелись слева. Впереди же была черная мокрая земля картофельного поля, полого спускавшегося в низинку, наполненную синеватым туманом. А еще дальше, за низиной, начиналась опять возвышенность, но сейчас ее совсем не было видно. На ней были немецкие позиции, которые с наступлением дня должен был атаковать и занять батальон капитана Ахунбаева при поддержке батареи капитана Енакиева. План атаки, разработанный Ахунбаевым со свойственной ему быстротой и горячностью, в самых общих чертах заключался в следующем. Две роты должны были д