сказала, - объяснила Леля. - Правда, замечательно? - добавила учительница. - Мы уже обсуждали это с Лелей. Вы знаете, ведь это Колзаков нас и познакомил. "Ах, вот оно что!" - подумал Нисветаев. Он понимающе и горько усмехнулся, опустив глаза. - Ты что? - спросила его Леля, когда они уходили. Не отвечая, Нисветаев положил руку ей на плечо и на минуту тихонько сжал. Ночи, дни, опять ночи. Часто трудно вспомнить, что было вчера, что неделю назад, что произошло раньше, что позже. В парке перестала по вечерам играть музыка - оркестр ушел на фронт. Ушла инженерная рота, армейский эскадрон конной разведки, разношерстная хозкоманда. Все штабные работники занимались военной подготовкой на пустыре, учились делать перебежки, и Леля, поборов ужас, к собственному удивлению, научилась стрелять из тяжелого французского пулемета "Шош", палившего крупными патронами с оглушительным грохотом. Город пустел. Участились поджоги. Точно сами собой на стенах возникали белогвардейские листовки, написанные отрывистыми командными фразами приказов, с подписью: генерал-лейтенант Сластенин. Каждое утро на полутемной сцене Леля произносила заученные слова, запоминала, когда надо повернуться, перейти на другое место или упасть с ящика, изображавшего баррикаду. А ночью лоснящийся Пономарев вызывал ее в кабинет командующего армией, где стояла койка с серым одеялом, - все работники штаба были теперь на казарменном положении. Трудно было поверить, что только сейчас вокруг нее были Дагмаровы, Маврикий, Павлушин - и вот она уже в кабинете Беляева, и он сидит перед ней - сутулый, вытянув длинные ноги в защитных галифе, начисто лысый, - Леле казалось, что он совсем не похож на военного, хотя знала, что он военспец, кадровый царский офицер в прошлом. Очень часто тут же в кабинете собиралась на заседания Особая тройка Ревтрибунала фронта, недавно присланная в город для борьбы с контрреволюцией. Председатель - Меловой, красивый, с тонкими губами, властный и самоуверенный, с точеным профилем красавца, знающего свою красоту и презирающего ее. Он хорошо говорил и диктовал без единой ошибки самые сложные постановления и донесения. Вторым был татарин Баймбетов, круглолицый, с карими женственными глазами, с лицом, изрытым оспой. Он все больше молчал, может быть, потому, что с некоторым затруднением говорил по-русски. Третьей была Сазонова - женщина со странно смуглым лицом, каким-то по-домашнему невозмутимо спокойным, даже на заседаниях тройки. В ней ясно была видна какая-то внутренняя опрятность, прибранность. Леля думала: вот бывают такие хозяйки, которым все удается: хлеб испечен хорошо, все убрано, вымыто, и муж смирный, и дети веселы и ласковы, и дом весь в порядке до самого дальнего угла. Так же вот у Сазоновой в ее жизни, все на своем месте, никакой путаницы и никакой паутины по углам. И каждому это как сквозь чистое окошко видно. Этой ночью они все трое пришли в кабинет Беляева. Как всегда, Меловой первым, за ним Баймбетов, а позади всех - неторопливая, спокойно озабоченная, в своем домашнем платье - Сазонова. - Какая связь с центром? - спросил, входя, Меловой. - Связи больше нет. Телеграфист с Лузовой последним передал, что казаки ворвались на платформу. Меловой расстегнул карман френча, достал и развернул сложенную бумажку. - У вас, значит, эти последние новости по телеграфу. А у них уже листовки расклеены по городу. Послушайте: "Унтер-офицеры Русской армии! Нашими частями занята станция Лузовая. До меня дошло: большевики-коммунисты собираются вас мобилизовать. Разрешаю: оружие у комиссаров брать - и приказываю: немедленно переходить на нашу сторону. Тех, кто забудет долг присяги, - повешу! Генерал-лейтенант Сластенин". Вот как они работают, товарищ командарм, а мы не можем до сих пор кончить дело с разбежавшимся Саргородским полком. - Им назначен последний срок явки на сборный пункт. Неявившихся будем ловить, как дезертиров. - А где ловить? - спросил Меловой. - По окрестным хуторам, по пустырям, по базарам? Поштучно будем ловить, когда фронту позарез сейчас каждая рота! Упустили, потеряли управление, а теперь - ловить. - Что же делать? - развел руками Беляев. - Ловить! Будем ловить. Теперь уж нечего делать! С позором расстреляем для острастки первых десятка два, образумятся, когда почувствуют твердую руку. От товарища Невского никаких сведений? - Он, видимо, не считает нужным поддерживать постоянный контакт. Сообщил, что проводит митинги по уездам, началась мобилизация. Надеется на успех. Мы с ним не сходимся во мнениях. Я считал, что мобилизовать унтеров в такой обстановке рискованно, а может быть, и пагубно. А теперь вот видите, что получается. Сазонова, поправляя у себя на шее воротничок платья, тихо сказала: - Приказ о мобилизации в Красную Армию бывших унтер-офицеров не от Невского, а из Москвы. - Мы не обсуждаем приказов. В спокойных тыловых губерниях все пройдет нормально. А здесь, в условиях отступления, а может быть окружения, в условиях готовящегося в городе мятежа, мы на свою ответственность соберем в городе несколько сотен царских унтер-офицеров с оружием. Здесь нам самим нужно принимать решение по обстановке. - И все-таки мы обсуждаем? - раздраженно спросил Меловой. - Мобилизация уже идет на полный ход? Значит, нечего о ней и говорить. Я допрашивал сегодня перебежчиков из разных уездов, они в один голос твердят, что у белых сильная агентура среди мобилизованных унтеров. Большие группы готовы примкнуть к мятежу. И мятеж якобы должен начаться, когда унтера будут в городе с оружием. - Ай, темный человек, - сказал Баймбетов. - Ай, темный! - Все перебежчики темные люди, - согласился Меловой. - Я ни одному не верю. Мы все сопоставляем, чтобы прийти к выводу. - Это верно говоришь, - поспешил согласиться Баймбетов. - Сначала мы должны так или иначе покончить с вопросом о старгородцах, - жестко сказал Меловой. - А пока они тут бродят вокруг да около, подсылают делегатов и митингуют, никаких унтеров в город вводить нельзя. - Правильно, - дважды резко мотнул головой Беляев. - Правильно! - Мы срочно должны предупредить товарища Невского об обстановке в городе. Сообщить: мы категорически настаиваем, чтоб он не направлял унтеров в город, разве небольшими партиями, человек по пятьдесят, и, конечно, без оружия, чтобы мы могли их проверить. - А что значит: унтера? Вчерашние фронтовые солдаты. Они прошли через революцию. Есть у нас основания им так не доверять? - Товарищ Сазонова, - не оборачиваясь, сказал Меловой, - так ставить вопрос нельзя. У нас есть основания им доверять? Вот что ты спроси! - Сазонова молчала, а он добавил: - Товарищ Беляев прав: в нормальной, спокойной обстановке мы бы их проверили, организовали, отсеяли враждебные элементы, и они пошли бы с нами. А сейчас пусти сюда батальон унтеров, и город в их руках окажется. И один черт знает, что у них на душе. Сколько унтеров сейчас у белых в армии исправно воюют против нас? Машинистка готова?.. Продиктуем сейчас письмо товарищу Невскому, одновременно доложим о положении в центр. - Связи нет, - напомнил Баймбетов. - Конная связь сработает, - сказал Беляев. Меловой начал первую фразу. Машинка застучала, поспевая следом за словами; каретка побежала, торопливо постукивая... Для Лели пошла еще одна из многих путающихся в памяти ночей. Были еще дни, и были ночи, неотличимые, не оставившие памятного следа, и еще одна ночь, которая уже совсем кончилась, когда на рассвете в штабе поднялась тревога. Дежурный взвод с топотом пробежал коридорами. В окнах устанавливали пулеметы, кричали, надрываясь, телефонисты, вызывая пригородные посты охранения. Нисветаев, радостно оживленный, носился, распоряжаясь, а Пономарев один в пустой канцелярии, шмыгая носом, аккуратно строчил, обняв левой рукой винтовку. Потом все затихло, как будто успокоилось, только по тому, что конные ординарцы из штаба и к штабу скакали через площадь бешеным карьером, чувствовалось, что происходит что-то тревожное. Леля печатала под диктовку Баймбетова. В кабинете было шумно, а Баймбетов диктовал вполголоса, наклоняясь к самой машинке, и то и дело говорил Леле: "Когда я говорю неправильный, ты пиши правильный, понимаешь?.." В дверях появился испуганно-радостный Нисветаев и почему-то необыкновенно громко выкрикнул: - Комбатр Колзаков прибыл. Прикажете? Все разом замолчали. Несколько человек поспешно вышли из кабинета, вошел Колзаков, и Леля встретилась на минуту с ним глазами: весело-торжествующими, как ей показалось. - Разрешите докладывать? - спросил он, козырнув Беляеву. В комнате, ему казалось, много посторонних. - Ну, - нетерпеливо сказал Беляев. Колзаков, ожидавший, видно, другого, чуть запнулся, с удивлением вглядываясь в лицо командарма. - Первая мобилизованная рота унтеров... рота мобилизованных бывших унтер-офицеров прибыла... - Он недоуменно смотрел на выражение лица Беляева и еще раз сбился. - По приказанию военкомарма товарища Невского... в составе трехсот шести штыков. Размещена в казармах, по приказанию... - Товарищ Колзаков, - перебивая и морщась от раздражения, отмахнулся Беляев, - вы это бросьте! Мы и так знаем, что вы бывший унтер-офицер, и нечего перед нами щеголять этой унтерской рапортовкой. Отвечайте на вопросы. При входе в город вас охранение остановило? - Остановило, - медленно, точно постепенно приходя в себя, ответил Колзаков. - Я начальнику объяснил, что веду колонну по приказанию военкомарма, и он нас пропустил. - Уговорил, значит! - обращаясь к Беляеву, вставил Меловой. - Хорошо. Я вам послал навстречу командира, я он вам передал мой приказ. Почему вы его не выполнили? - Товарищ командующий армией, я объясню. Завернуть колонну и отвести ее на Огородную улицу у меня не имелось никакой возможности. Товарищ Невский от имени советской власти дал слово прямо на митинге, при всем народе, что сборный пункт никак не будет на Огородной. И мне приказал - прямо в казармы. Опозорить слово товарища Невского мне невозможно. А если бы я и решился, то, полагаю, мобилизованные за мной бы не пошли. - Значит, взбунтовались бы? - небрежно спросил Меловой. - Такие у них настроения? Колзаков, не глядя в его сторону, стиснул зубы так, что побелели скулы. - Я ничего про них не говорю. Я говорю за себя. Я их вел семьдесят верст форсированным маршем с обещанием и приказом - в казармы! И я обмануть их не мог. Можете с меня и взыскивать! - Так... дискуссия в боевой обстановке, - констатировал Меловой и закурил. - Мобилизованные готовы хоть завтра на фронт, - сказал Колзаков. - Значит, - громко и властно вступая в разговор, сказал Меловой, - он хочет нас уверить, что все эти унтера этакие стопроцентные сознательные революционеры без страха и колебаний. Так? Колзаков медленно повернулся к нему и даже вроде поискал глазами: кто это там к нему обращается, и, будто никого не обнаружив, снова повернулся лицом к командующему. - К вам обращается председатель Особой тройки Ревтрибунала, отвечайте! - нервно сказал Беляев. Меловой продолжал: - Почему же эти самые унтера до сих пор сидели у себя по избам, если они так хотят сражаться за революцию? Колзаков слегка пожал плечами: - Спросите сами... Я думаю, не звали их, вот и сидели. А позвала советская власть - пошли... А может, белые были далеко, они еще над собой опасности не чуяли. - Ах, вот оно? Белые были далеко - не чуяли. А теперь почуяли. Понятно. А скажите, товарищ, скрытые белогвардейцы, кулаки, контрреволюционеры среди ваших унтеров есть? Ага, вы согласны, что есть. Как же вы хотите нас уверить, что они жаждут идти на фронт против белогвардейщины? - Они не жаждут, - с брезгливым презрением сказал Колзаков. - А драться будут, раз приходится. Рога будет. А всякому в душу не влезешь. - Они вам доверяют? - Пока я не обманывал, доверяют. Через товарища Невского они и мне доверяют. - Ну, вот вы это нам и докажите. Как вы считаете, товарищ командующий? - Да, - сказал Беляев. - Попробуйте исправить свою ошибку. Завтра приведите роту на площадь. Будет митинг. - Слушаю. - Без оружия. - А где же оружие останется? - В казармах. С дневальными. И чтоб дневальных было как можно меньше. - Да ведь они сразу подумают, что их хотят разоружать. Не бросят солдаты оружия в такой обстановке. Товарищ военком им выдал это оружие, а они на площадь митинговать пойдут? Не пойдут. - А может, он и прав? - вдруг покладисто заметил Меловой. - Пускай он просто выведет всю роту на гимнастические занятия. Бегом! Шагом! Одного часа довольно. Тут уж нечего возражать. Вы, Колзаков, многого не знаете, что известно командованию, и за то, что будет дальше, не отвечаете. Леля с ужасом видела, что плотно сжатые, побелевшие губы Колзакова еле заметно улыбаются. Лицо окаменевшее, стойка "смирно", глаза какие-то невидящие, будто слепнущие от бешенства. - Товарищ Невский, - звонко и четко проговорил он чистым от сдержанной ненависти голосом, - наш политический руководитель - не учил нас брать народ на подлость! Меловой в упор посмотрел на Беляева. Тот встал. - Товарищ Колзаков, приказываю завтра в семь ноль-ноль вывести роту на гимнастические занятия на один час. Вы знаете, что такое невыполнение приказа в боевой обстановке? - Знаю. - Повторяю: будете выполнять? - Товарищ командующий, поверьте мне, - вдруг умоляюще, почти униженно заговорил Колзаков, - так может подорваться по всей губернии мобилизация... - Не обсуждать приказа! Выполняйте без обсуждений! - Слушаю!.. Приказ военкомарма выполнил без обсуждений. Контрреволюционных приказов не имею права выполнять. - При такой дисциплине воевать нельзя. Вот вам налицо причины ваших неуспехов в борьбе с белогвардейщиной. Митинговщину мы прикончим. Разговор простой - трибунал в двадцать четыре часа. Мы наведем порядок, хотя бы нам сотню таких к стенке пришлось поставить. - Товарищ Колзаков!.. - вдруг поспешно заговорил Беляев, но Меловой уже окончательно взял разговор в свои руки. Он встал и холодно приказал: - Сдать личное оружие. Вы арестованы военным трибуналом. Конвой, сюда! Он протянул руку, Колзаков, не двигаясь, смотрел ему в глаза, в упор: - Покажи документ! - Что?.. Вот сюда, на стол кладите! - повторил Меловой. - Дай документ, так не отдам. Меловой нервно дернул пуговицу бокового кармана, вытащил что-то не то, отыскал мандат, развернул и положил на стол перед Колзаковым. Конвойные солдаты уже жались в дверях, дожидаясь. Нисветаев, который их привел, смотрел с ужасом. Дочитав мандат, Колзаков медленно отстегнул шашку и бережно уложил ее на край стола. Рядом небрежно бросил пистолет в кобуре со всей портупеей и ремнем, оставшись распоясанным, как положено арестованному. Потом вынул из кармана серебряные часы с крышкой, положил и толкнул по столу так, что они скользнули и упали на колени Мелового. - Это тоже себе возьми. Еще один танк подобьешь, тебе вторые дадут. Меловой бросил небрежный взгляд на блестящую крышку часов, где была выгравирована благодарность Реввоенсовета республики. - Нас своими прежними заслугами не разжалобишь, - презрительно сказал он и отложил часы. Ни на кого не поглядев, Колзаков повернулся и пошел к двери. Совсем другой человек, чем вошел сюда, распоясанный, по виду уже не солдат. - Приказ об аресте по обычной форме сами сумеете напечатать? - спросил Меловой, подходя к Леле. Она сидела, держась обеими руками за машинку, потому что пол уходил у нее из-под ног. - Значит, так: должность - командир батареи, фамилия, имя, отчество... - Он взял именные часы, повернул их к свету и стал диктовать фамилию и имя по наградной надписи на крышке. Леля сидела в маленькой столовой за круглым столиком и слушала Катерину Ивановну. Дом был полон запаха жирного жаркого. Нисветаев ходил под окнами во дворе, выплескивал воду, гремел железом, что-то выкапывал лопатой из земли. - ...К нам пришли делать обыск, и я сказала: пожалуйста, заходите, сколько угодно, нам скрывать нечего. Они прочитали его тетрадки. Оказывается, он выписывал все трудные незнакомые слова и по словарю отыскивал объяснение... А сегодня утром я пошла и добилась разговора с какой-то женщиной из этой тройки... Я ей сказала: "Не смотрите, пожалуйста, что у меня шляпка и такая кофточка и я кажусь вам несовременной. Мы сорок два года... нас каждый знает в этом городе, и мы себя ничем не запятнали недостойным. Некоторые сейчас этого не ценят, и совершенно напрасно!" Она снисходительно улыбалась, и я ей сказала: "Знаете, десять лет назад нам с мужем для того, чтобы подписать протест против исключения с волчьим билетом ученика за революционные брошюры, нужно было больше мужества, чем сегодня требуется для того, чтобы написать ядовитый стишок против английских капиталистов или Николая Второго!.. Уверяю вас - больше!.. А мы это делали. И вот я вам говорю про этого Колзакова. Если вы не понимаете, что сажать в тюрьму таких людей - это или недоразумение, или трагедия, то, значит, это именно трагедия. Это вам говорит старая женщина, которая видела много подлости и несправедливости в жизни". И еще сказала: "Как раз у вас не должно быть несправедливости! Именно вы должны быть безупречны!.." И она, надо признать, терпеливо выслушала, хотя я ей надоела и она была очень усталая. - Когда вернется военком Невский, все как-нибудь уладится. Не может быть, чтоб не уладилось, - уже в который раз повторяла Леля. Это для нее уже вроде заклятия сделалось: "Когда вернется Невский..." Вернулся со двора Нисветаев, снимая на ходу фартук. - Что ты там возился? - спросила Леля. - Так, убирал все последствия с глаз долой, - неохотно пробормотал Илюша. Денис Кириллович вышел из кухни, откуда доносилось скворчание жира и запах жареной утки, и, присев бочком к столу, сказал: - В конце концов, ее существование было необыкновенно гармонично. Она прожила жизнь, полную довольства и тихих радостей, не причинила вреда никому, кроме дождевых червей, а перестав существовать, стала великолепным жарким и скрасит тяжелые минуты обиженного человека. - Только без лишних сентиментальностей! - предупредила, настораживаясь, Катерина Ивановна. - Я говорю только о гармонии!.. Когда я начинаю в ней сомневаться, я всегда вспоминаю треску. Разве не высший пример гармонии всего сущего, что в тресковой печени заключено ровно столько жира, сколько нужно, чтобы ее поджарить? Катерина Ивановна шепнула Леле: - Он шутит, потому что грустит, вспоминая о нашей Уле!.. Нам хотелось послать Колзакову что-нибудь вкусное, но у нас только пшено... И мы подумали об Уле, но у нас не хватало мужества. Илюша взял все на себя, сейчас вот даже выкопал ее тазик, чтобы ничего нам не напоминало. Конечно, первое время нам будет ее недоставать, но это будет недопустимая сентиментальность, граничащая с ребячеством... Завтра Илюша отнесет жаркое в тюрьму, он уже там свой человек. Подумать все-таки, какая это ужасная ошибка! Как они могли именно его арестовать?.. - История, - утомленно сказал Денис Кириллович, - в конце концов, это список ошибок, совершенных разными людьми. Маленькие люди совершают несколько небольших ошибок, достаточных, чтобы испортить жизнь себе и своим близким. Великие люди делают такие ошибки, от которых гибнут жизни великого множества людей... Все мы страдаем от ошибок, совершенных другими людьми. И единственное и весьма сомнительное утешение можно найти в том, что другие страдают от наших ошибок... - Вы когда-нибудь слышали, чтоб учитель история так говорил о своем предмете? - спросила Катерина Ивановна. - Его называли нигилистом и прощали только как чудаку. - Мы с тобой и есть чудаки, - сказал Денис Кириллович. - Когда очень долго притворяешься заикой, начинаешь заикаться в самом деле. В начинающихся сумерках Леля с Нисветаевым, боясь опоздать, почти бегом возвращались в штаб. Под мышкой Илюша осторожно, оттопыривая локоть, чтоб не замаслиться, тащил горячую утку, обернутую в несколько бумаг. - Может, он и прав, не знаю, - торопливо на ходу говорил Нисветаев про Колзакова. - Но ведь приказ-то выполнять нельзя отказываться? А? Ему бы согласиться, а потом видно бы было... как-нибудь и обошлось, а он ведь прямо в лоб, как бешеный, я, честное слово, думал - он сейчас рванет шашку из ножен да как полоснет этого Мелового... Одно слово, что Меловой, неживой, черт какой-то... Только бы Невский поскорей вернулся. Митинг сегодня был, слыхали? - Был митинг? - безучастно спросила Леля. - Значит, собрались старгородцы? - Вот туда бы Невского!.. Собрались немного, кучками, с опаской! Хромов речь говорил. Хорошо говорил, мне понравилось. Обрисовал, как наши братья в порабощенных странах с надеждой следят за каждым нашим успехом. А у нас есть такие, что покрыли себя позором. Куда они глаза будут девать, когда мы все равно победим? И про международное положение все так ясно высказал, мне вообще нравится, как Хромов говорит... А они, собаки, вроде и слушали, вроде и не слушали. Выкрики были подлые, хотя немного, так, вничью сыграли, ничем кончили. - А что же теперь мобилизованные унтера? - спросила Леля. - Я к ним заглядывал, - с удовольствием прищелкнул языком Нисветаев. - У них порядок: караул сменяется по часам, дневальство, все как надо. Только одно - спят с винтовками, на обед идут с винтовками. Откуда-то узнали, что их разоружать хотели. И откуда узнают? Сидят, в общем, в казармах, и их не трогают... Только бы товарищ Невский появился... - Мне он тоже очень нравится, - сказала Леля. - И все почему-то на него надеются. А уж Колзаков просто... как сумасшедший за него. - Не знаешь?.. Конечно, это официально не называется, а солдаты хитрованы, они же все разнюхают... - Нисветаев понизил голос. - Невский - это, конечно, фамилия не настоящая, а только партийная, ясно тебе? А был он офицером. И настолько было все предусмотрительно, что он по поручению партии окончил Академию Генерального штаба, получил полное образование. Какой-нибудь там ихний белый полковник-пьянчужка перед ним все одно как серый фельдфебель, только шагать да орать! А Невский изучил стратегию и тактику, и... и фортификацию, и все. Поняла? Он может армией командовать, если понадобится. Только пока он военком. Это тоже для тактики, чтобы пока не обнаруживать. Да солдат-то ведь не обманешь! Они просто смеются: экой, говорят, какой штатский комиссар, а посадка-то конногвардейская! Эскадрон конной разведки сам два раза в конном строю в атаку водил, когда казаки на штаб налетали. Тут-то все и всплыло наружу... Много кое-чего примечали за ним, как он боем руководит, как дело у него идет весело, потому - военное образование!.. А какой он комиссар - это ты сама видела... Такие люди нам сейчас вот как ценные. Крупный специалист военного дела и сам комиссар!.. Значит, ты меня дожидайся! - Они уже подходили к штабу. - Как посвободнее станет, мы с тобой пойдем, я тебя отведу. - А пустят? - Лопну, сдохну, а как-нибудь сделаем!.. И опять, как всегда, Леля сидела поздним вечером в маленькой комнатушке за своей пишущей машинкой и работала при подрагивающем свете керосиновой лампы, поставленной на металлическую коробку от пулеметной ленты. Как всегда, толчками бежала каретка, стучали буквы, ударяясь о валик, звякал звонок, предупреждая, что строчка кончается; она толкала рычаг, и снова бежала каретка, и буквы ударяли отскакивая, и снова били по серой бумаге. В коридоре, то удаляясь, то приближаясь, слышались шаги часового-коммунара. Вошел Меловой, уже не в первый раз за вечер, и нетерпеливо сделал знак кистью руки, точно отбрасывая, смахивая со стола мелкий мусор: - Кончайте это все! Давайте новый лист!.. Так, теперь пишите: протокол заседания Особой тройки Ревтрибунала армии от числа... тут точка, я сам проставлю число... Слушали: об отказе командира батареи Колзакова выполнить приказ командования в особо сложной обстановке, запятая, повлекшем за собой тяжелые последствия, двоеточие... Постановили: командира батареи Колзакова расстрелять, точка. Три подписи, как всегда. Меловой приоткрыл дверь и крикнул в коридор: - Сазонову и Баймбетова сюда срочно! Машинка все это напечатала, кажется, без всякого участия Лели. Меловой сам выдернул бумажку из машинки, обмакнул перо и подписал. Вошли Баймбетов и Сазонова. Меловой протянул Сазоновой ручку. Она взяла и, наклонившись над столом, стала читать. - Ах, это тот? - сказала она. - Тот самый. - Да, конечно, - сказала Сазонова, - он отказался. Одного я не пойму. Огородная, восемьдесят восемь, оказывается, тюремный замок. Зачем же было назначать такой сборный пункт? - А что? Командующий по-своему прав. Без оружия, в стенах замка они не представляли бы опасности. Мы бы разобрались, провели чистку. Вполне обоснованно. А теперь это дело прошлое. Теперь, когда Невского застрелили, все стало окончательно ясно. Все эти его ссылки на приказания Невского, вернее всего, ловкая отговорка, придуманная, должно быть, именно в предвидении того, что Невского ликвидируют. Совершенно ясно, что он действовал заодно с унтерами, вел их линию. Никаких таких приказаний ему Невский не давал, ясно. - Нельзя сказать, что ясно, - с трудом выговорила Сазонова. - Мне все-таки странно: вся губерния знает, что Огородная, восемьдесят восемь - тюрьма. Зачем же назначать людям сборный пункт в тюрьме? Если мы мобилизуем людей, мы им верим. А если не верим, почему они нам должны верить? - А почему я никого не прошу мне верить и никому не верю? - раздражаясь, крикнул Меловой. - Что это за разговоры о вере? Тут не молебен! Вопрос так стоит: мы расстреливаем тех, кто отказывается выполнять боевые приказы, или мы их по головке гладим? - А если приказ был неверный? Если он правда был ошибочный? И он это понимал, а мы не понимали. Ведь он отвечал головой и знал это. - Бешеный человек, - укоризненно и грустно сказал Баймбетов. Меловой вырвал ручку у Сазоновой и подал Баймбетову: - Пиши. Согласен? - Хорошо, - так же печально сказал Баймбетов. - Я так напишу: воздерживаюсь. Вдруг Невский ему дал приказ? С того света телефон нету. Как проверим? - Пиши, - успокаиваясь, согласился Меловой. - Вопрос решен. Если голоса разделились поровну, голос председателя решает. - Тогда знаешь... Ннн-ет, - со страшной натугой выдавил Баймбетов. - Тогда я немножко против. Нельзя так быстро стрелять. Какой-никакой путаница получился. Он танк стрелил? Свалил танк! Теперь мы так быстро его валить будем. Что такой? Путаница. Так свой своя начнет стрелить. До завтра подождать можно, а? - Канитель, - сказал Меловой и, недовольно обернувшись на Лелю, махнул рукой: - Вы что тут сидите? Идите, идите! Леля вышла в коридор и осталась стоять, держась за ручку двери. В ушах у нее стоял стук машинки, отбивающей ужасные слова, и зловещий короткий звоночек в конце строчки - ей казалось, машинка продолжает там работать без нее, сама, выстукивая что-то еще более страшное. Она стиснула кулаки, чтобы пальцы не могли двигаться, я прижала руки к груди. Часовой-коммунар посмотрел на нее с равнодушным удивлением и медленно прошел мимо. Она пошла вдоль длинного коридора, вымощенного квадратными каменными плитами. Машинка продолжала стрекотать у нее в ушах не отставая. Леля слышала, как бежит короткими толчками тяжелая каретка штабного "ундервуда" и из-под пальцев выскакивают буквы, складываясь в невозможные, отвратительные слова. Все в ней восстает против этих слов, но она знает, что ничто не может помочь - ни слезы, ни крики, ни просьбы. Все, на что может пойти, обезумев, доведенный до отчаяния человек, не остановит эту бегущую строчку. Хоть сбрось машинку со стола или отруби себе эти пальцы, которые сейчас впиваются в ладони стиснутых рук... Нисветаев, как было условлено, поджидает у лестницы. - Пошли скорее! Слыхала про Невского? Вот это несчастье. В Белой Полыни, говорят, какая-то сволочь прямо из толпы в него - на митинге. Ат гады! Они идут рядом к выходу. Запах остывшего утиного жира от пакета, который несет Илюша, кажется Леле тошнотворным. Застойный воздух коридора, махорочный дым над писарскими столами, вокруг голубых огоньков керосиновых лампочек, запах потной кожи и плавленого сургуча казенных печатей - и сразу после этого вдруг просторная площадь, доверху налитая теплым синим воздухом звездной южной ночи. Они долго идут молча по темным улицам, сворачивают в переулки, мимо заросших палисадничков с их сильным ночным запахом цветов табака и влажной травы. Лениво тявкает собачонка спросонья. В одном окошке еще светится занавешенный огонек. Люди спят или готовятся ко сну, и жарко светят, разгораясь, южные звезды над городом, над тюремным замком на Огородной, 88, где тоже все спокойно сейчас, пока не получен приказ... "Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут..." И только одному человеку нечем дышать и невозможно жить. Она идет рядом с Нисветаевым быстрыми шагами, кажется, что-то отвечает иногда ему точно сквозь сон, послушно и не по своей воле, как печатала на машинке. И в то же время она видит каждую тень от колышка забора, каждую полоску света за решеткой ставен и запоминает это на всю жизнь - ненужное, мучительное, - и где-то звякает звонок - сигнал остановки строчки - гремящей пишущей машинки, и ей вдруг кажется, что она опять в своей комнате и пятится в угол от машинки, пряча за спину руки, замирая от боли, отвращения, унижения и страха, что руки опять сами начнут печатать. Нисветаев встревоженно переспрашивает ее, кажется уже не в первый раз, и она с трудом догадывается, что надо что-то отвечать. - Что ты, Леля, что ты? Что ты говоришь? - Я говорю?.. "Тиха украинская ночь. Прозрачно небо... Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь не хочет воздух. Чуть трепещут..." Из-за будки выходит ночной патруль. - Стой! Документы! Леля и Нисветаев останавливаются. Солдаты нервничают, держат винтовки наизготовку. - "Луна спокойно с высоты..." - вполголоса продолжает Леля, задумчиво глядя на солдат. Начальник патруля уже узнал Нисветаева, они спокойно заговорили. - Это точно, что Невского в Белой Полыни унтера застрелили? - Говорят, на митинге? А, сволочь! Сука! Такого человека! Они идут дальше. Ветки деревьев, переваливаясь через заборы, все время касаются, соскальзывают, щекочут лицо. Неожиданно Леля слышит, как произнесла вслух: - Они ему... хотят... расстрел... Нисветаев, споткнувшись, останавливается. Сквозь стиснутые зубы выплевывает такое остервенелое матерное ругательство, каким никогда не ругался. Они молча идут дальше, и вдруг Леля громко икает. Еще раз, еще. Она зажимает рот рукой и икает все сильнее. Напрасно Нисветаев стучит ей по спине, советует набрать побольше воздуха и не дышать, икота не проходит. Она уже ни о чем не думает, только о том, как унять мучительную, глупую судорогу. Она стоит, прислонившись к забору, слышит отчаянный собачий лай, это Нисветаев залез в чей-то двор, сбив калитку, и гремит ведром у колодца. Потом Леля пьет ледяную воду из ведра, икает и опять насильно, через силу, пьет, обливаясь водой... Понемногу икота слабеет, затихает, и они снова идут. Кругом пустыри, огороды. Потом большое уродливое здание заслоняет собой все. Часовой, разглядев их в окошко ворот, открывает тяжелую калитку, пропуская под низкий каменный свод. Они идут через обширный, поросший травой двор. Тюремный замок пустует, теперь сюда никого не сажают. Мелкие проступки прощают. За тяжелые - расстреливают. Чаще прощают. Леля долго ждет на площадке лестницы, где сидит под фонарем на табуретке скучающий караульный красноармеец. Наконец появляется Нисветаев в сопровождении мертвецки заспанного младшего командира в расстегнутой гимнастерке. Он страдальчески морщится на свет "летучей мыши", зевает и, засовывая руку в разрез гимнастерки, почесывает грудь. - Ну вот, гляди, - говорит ему Нисветаев. - Видишь, человек пришел, а ты вдруг на попятный. Разве так поступают? Струсил? - Тебе бы отвечать, сам бы струсил. - Да что тут такого? Никто тебе за это слова не скажет. Какой тут ответ? Поговорит человек с женой. Сам-то ты кто, человек или нет? - Какой я человек? Я начальник караульной команды. Уходите-ка отсюда оба. Неприятность от вас может выйти. - Нет, ты обещал, - еле сдерживая ярость, мирно понижает голос Нисветаев. - Главное, ты пойми, никто и узнать не может. - Конечно, никто! Вся караульная команда, а больше никто! Сказал! Караульный с самого начала разговора оживает, прислушиваясь с возрастающим вниманием. Теперь он внезапно ядовитым голосом кричит: - А что ты, начальник, за команду хоронишься? Чего тебе караульная команда? У тебя своя решенья есть? Нету твоего решенья, хоть ты будь переначальник. А нету, ты иди у бойцов спроси. Они тебе скажут... Жена все-таки!.. Не старый режим!.. - Вот и пойдем, - с отчаяния решает Нисветаев. - Все равно не полагается, - сонно бормочет начальник, но идет за ним следом в караульное помещение. Здесь стоит дух казармы и караулки, где вот уже сто двадцать пять лет днем и ночью посменно отдыхают и спят не раздеваясь солдаты. И сейчас четверо валяются на нарах, а четверо неторопливо подтягивают ремни и застегивают воротники, собираясь на смену. - Товарищи бойцы Красной Армии, - звонко обращается к ним Нисветаев, - вот тут жена арестованного командира батареи Колзакова пришла повидать мужа. А ваш начальник не может решить вопроса. По царскому уставу это не полагается. А вы решите по революционной совести - можно ли поговорить или как? Протирая глаза, лохматый солдат, похожий на лешего, приподнимается с нар и оглядывает Лелю. - Жена?.. А чего она ночью пришла? - А чего. Это, значит, в самое время!.. - озорно подмигивает длинноносый рыжий солдат. Двое или трое лениво усмехаются. - Товарищ - военнослужащая, работает у нас в штабе. - сурово одергивает Нисветаев. - Отпустили ненадолго. А завтра могут отправить куда-нибудь. Солдаты должны, кажется, понимать? - А бумажка имеется? - спрашивает еще один. - С бумажкой мы бы без вашей совести обошлись! Нету бумажки. - Мы сочувствуем, а все-таки бумажку ба! - слышится вздох. - Товарищи, дорогие, ну пустите... Вдруг мы с ним даже и не увидимся больше. А вы не пускаете... - Жизнь действительно проклятая! - сказал похожий на лешего, повалился обратно на нары лицом вниз и оттуда глухо договорил: - Пущай идет. - Общее должно быть решение, - сказал начальник команды. - Тут не застенок царизма! - страстно сверкая глазами, заговорил рыжий солдат. - Мы не за бумажки кровь проливаем! Кто это такой тут может быть против? - Пускай, пускай, - густым голосом повторил лежащий. Начальник караула нехотя снял с гвоздя запасной фонарь и пошел впереди, показывая дорогу. Длинный каменный коридор с открытыми железными дверьми. Многие из них покорежены в первые дни революции, когда выпускали заключенных. Ни на одной нет замка, только тяжелые железные засовы. У единственной запертой двери начальник останавливается и с грохотом отодвигает засов. - Колзаков, к тебе тут со свиданием, - равнодушно выкликает он и отворяет дверь. В желтом свете фонаря Леля видит Колзакова. Небритый, распоясанный, закрываясь рукой от света, он пятится от двери. - Разбудили? - весело говорит Нисветаев. - После выспишься! - Он раскладывает на маленьком столике сверток с жарким, две пачки махорки, газету и зажигалку, сделанную из винтовочного патрона. - Гостинцы тебе я вот сюда кладу... В общем, вы тут посидите, поговорите, а мы с командующим пойдем к нему посидим. - Отодвинув утку, он пристраивает на столике фонарь. Гремят засовы. Они с Лелей остаются вдвоем. - Зачем вы сюда? - кося глазами и отворачиваясь, отрывисто говорит Колзаков. - Почему вас пустили? Удивляясь своему спокойному голосу, Леля отвечает: - Да мы с Нисветаевым все сговаривались вас сходить навестить. Вот и пришли. - Место уж больно поганое, не стоило бы... Куда вас посадить, не знаю. - Он быстро провел пальцами по щетинистому подбородку. - Сам тоже хорош. - А что ж не бреетесь? - Мне бритву не разрешается давать. А то вдруг я зарежусь от сильного переживания. Только раньше он пять раз повесится на гнилой осине, чем от меня такого дождется. - Вы о нем не думайте сейчас, - быстро заговорила Леля. - Вы лучше напишите объяснение, почему вы так поступили. Не надо ссылаться на товарища Невского, просто попросите, чтобы вам позволили доказать в бою... Ну, что вы любые приказы выполните. В письменном виде это имеет большое значение. - Это все давно написано. И начисто переписано. А все-таки не пойму, как это вы сюда пришли? Почему это? - Тогда нужно как можно скорее передать. Я отнесу сама, хотите? - Куда спешить? Пускай товарищ Невский свое слово скажет. Не долго теперь ждать. Да лучше вы расскажите: "Бедность не порок" играете? Дурак же я был, что не сходил посмотреть. Теперь бы сидел тут - вспоминал. Интересно, что такое человек мог написать про эту бедность, все стараюсь представить, а ничего не могу. Как они меня выпустят, сразу пойду, сяду впереди всех и стану глядеть: как вы там представляете? Фонарь еле мерцает у него за спиной, освещая грязную известку стены. Леля сидит, опустив голову, стискивая коленями свои сложенные вместе ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит: - А если не выпустят? - Не век же будут держать? В солдаты разжалуют? Еще лучше... А невыполнение боевого приказа они мне не могут подсунуть никак, потому что... Нет, слушайте, вы говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю. "Неужели все? - с ужасом вглядываясь ему в лицо, думает Леля. - Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит: - И знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой... Белой Полыни? - Невского? Вы что? Невского?.. - не веря, повторяет Колзаков и вдруг быстрыми шагами начинает метаться по камере, на поворотах наталкиваясь плечом на стену. - Невского? - точно с укором повторяет он и долгое время спустя еще раз круто останавливается. - Невского! Уж это всего хуже! Ах, женка его бедная теперь как останется? - Леля и не думала, что Невский женат. - Француженочка. Он до революции за границей скрывался. Она не нашего подданства, вот ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все хлопочет. В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет. Ее письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался счастливый, как маленький... - Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все. - И про Генеральный штаб небось? - Да, про все. - Невский ты, Невский... - стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. - Мы с ним встретились на германском фронте в революцию. Приехал такой в кургузом пиджачке, и воротничок стоймя - твердый. В аккура