ел на всех сверху вниз, такая б у меня была длинная шея. И мне ничего
не стоило бы заглянуть через забор, и я видел бы, что там  внутри,  а  там
обязательно что-то должно быть внутри, потому что заборы существуют не зря
- но, конечно, не для тех, у кого такая длинная шея. И никто  до  меня  не
мог бы дотянуться, потому что для  этого  нужно  было  бы  прыгнуть  очень
высоко, а это не каждый умеет.
   Если бы я был Леопардом, я бы, конечно, сумел. Я бы прыгнул этой Жирафе
на шею и в одну секунду откусил бы ей голову. А потом прыгнул бы на дерево
и откусил бы головы всем обезьянам, а заодно  и  Волку,  чтоб  не  отнимал
чужих шуб, а заодно и Горностаю, чтоб не кичился своей шубой. Если б я был
Леопардом, мне не был бы страшен никто - разумеется,  кроме  Льва,  потому
что Лев каждому страшен. Когда встречаешь Льва, хочется стать маленьким  я
незаметным, хочется зарыться в землю, как Крот.
   Если бы я был Кротом, я бы каждый день зарывался в землю.  Я  бы  рылся
там под землей, и меня бы совсем не интересовало, что происходит здесь, на
белом свете. И кто у кого отнял шубу, и кто у кого откусил  голову  -  все
это было бы мне ни к чему, все это меня нисколько бы не тревожило. И никто
бы меня не видел - ни Лев, ни Леопард,  потому  что  они  ведь  не  станут
рыться в земле, им и на земле дел хватает. А я бы себе рылся да рылся, - и
только иногда высовывал голову, чтобы посмотреть, как там растет  трава  и
как ее щиплют бараны. Бараны ходят по полю и щиплют траву, и  греют  спину
на солнышке, и они могут ни о чем не думать, хотя, конечно, и они  думают,
иногда они так задумаются!..
   Если бы я был Бараном!
   Впрочем, я ведь и есть Баран.

   1966



   <b>МЫ С ЗАЙЦЕМ ИДЕМ НА ОХОТУ</b>

   Сегодня чуть свет заглянул ко мне Заяц.
   - Вставай, братец Кролик, пошли на охоту!
   На охоте мне не раз приходилось бывать, но все  это  получалось  как-то
случайно. Нарвешься на собаку - и ходу, а она за тобой. Ну, и пошла охота.
   - Оставь, - говорю, - я еле с прошлой ноги унес.
   - Да нет, братец Кролик, я не о том. Мы сами будем охотиться.
   Мы - охотиться. Вот чудак!
   - Тоже скажешь... Какие из нас охотники?
   - Еще какие! - говорит Заяц и разглаживает усы - это он  недавно  завел
себе такую привычку. -  Пойдем,  засядем  в  кусты,  глядишь,  и  затравим
кого-нибудь. На прошлой неделе - слыхал? - во-от такого Медведя затравили.
   - Медведя?
   - Ну да. - Заяц почему-то начал смеяться.  -  Сидим  мы,  понимаешь,  с
ребятами в кустах. То, се, пятое, десятое... Смотрим, Медведь  ползет.  Не
спеша так, видно, прогуливается. Ступит шаг - воздух понюхает, но  нас  не
чует: ветер-то в нашу сторону. И тут Хорек говорит: "Трави его, ребята!"
   Первым начал травить Сурок. Спрятался подальше за кустик и кричит: "Эй,
ты, рыжий!" Медведь идет, будто его не касается. "Рыжий! Рыжий!" -  кричит
Сурок. Еще немного прошел Медведь и все-таки обернулся. "Это вы  меня?"  -
спрашивает, а сам никого не видит, потому что  мы  все  в  кустах.  Только
хлопает глазами да носом водит по сторонам. Потеха!
   "Тебя! - кричит Хорек. - Тебя, рыжего!" - "Я вовсе не рыжий, -  говорит
Медведь. - Это вам показалось". - "Рыжий!"  -  кричит  Сурок.  "Рыжий!"  -
кричит Хорек. "Я коричневый, - оправдывается Медведь. - Это только  сверху
немного выгорело". Представляешь? Мы  там,  в  кустах,  прямо  валимся  со
смеху. "Рыжий!" - кричит Хорек. "Рыжий!" - кричит Сурок.
   Тут и я голос подал: "Рыжая кандала, тебя кошка  родила!"  А  чего  мне
стесняться? Ветер-то в нашу сторону!
   Эх, жаль, что тебя там не было, когда я ему это крикнул. Я  еще  тогда,
когда крикнул, подумал: "Жаль,  что  здесь  нет  братца  Кролика!"  "Рыжая
кандала, тебя  кошка  родила!"  -  крикнул  я,  и  Медведь  сразу  присел,
попятился. "Нет, не родила! - заревел он.  -  Причем  здесь  кошка  и  еще
какая-то кандала?" Жаль, что тебя там не было, ты б на него посмотрел.  Мы
с ребятами так и покатились в кусты от смеха.  "Рыжий!"  -  кричит  Хорек.
"Рыжий!" - кричит Сурок. И я тоже кричу: "Рыжий!"
   Ревет Медведь, рвет на себе шерсть,  будто  хочет  показать,  какой  он
внутри. "Честное слово! - ревет. - Не верите, да? Чтоб я так  был  здоров,
чтоб мои дети так были здоровы!" - "Рыжий! - кричим мы, а сами помираем от
смеха. - Рыжий черт! Рыжая команда!"
   И тогда, представляешь, он лег на спину и рванул шкуру у себя на груди.
"Не верите? Тогда сами можете посмотреть. Снимайте с меня шкуру!"
   - Ну?
   - Ну и сняли. Это проще всего, когда Медведь затравленный.
   Да, вот это охота. Никто за тобой не гонится, никто  не  преследует  по
пятам. Сиди себе под кустиком, отдыхай. Тут и покричишь, и посмеешься.
   Пошли мы с Зайцем.
   - А кого сегодня будем травить? - спрашиваю его по дороге.
   - Это уж кого придется, заранее трудно сказать. - Заяц засмеялся: -  Не
могу забыть, как он сдирал с себя шкуру.
   Когда мы пришли, ребята - Сурок и Хорек - уже сидели под кустиками.
   - Значит, травим? - сказали они.
   - Травим, - сказали мы с Зайцем.
   Залезли мы под кустик, и все вместе стали ждать. Час ждем, два  ждем  -
никто не появляется. Погода  хорошая,  солнышко  не  печет,  и  ветерок  с
полянки как раз в нашу сторону.
   - Я пойду погляжу, - говорит  Заяц.  -  Может,  они  там  ходят  другой
дорогой?
   Вышел он на полянку,  вокруг  походил,  назад  возвращается.  Я  уже  и
потеснился, чтобы место ему освободить, как вдруг слышу - Хорек кричит:
   - Рыжий!
   Упал Заяц на землю, по сторонам оглядывается.  Но  по  сторонам  никого
нет.
   - Рыжий! - кричит Хорек.
   А за ним и Сурок:
   - Рыжий!
   Только я один ничего не понимаю.
   - Кого травим? - спрашиваю ребят.
   - Ты что - не видишь? Вот этого! - И показывают на Зайца.
   А Заяц, видно, и сам смекнул  -  не  в  первый  раз  на  охоте.  Сидит,
прикрылся ушами, а глазами водит по сторонам. Никогда я не  думал,  что  у
Зайца такие большие глаза. И круглые, как капуста.
   - Это вы меня, ребята? - спрашивает Заяц и жмется к земле.
   - Тебя! - кричит Сурок. - Тебя, рыжего!
   Глаза у Зайца стали еще круглей, и такими большими,  что  в  них  сразу
поместились мы все, со всеми нашими кустиками.
   - Какой же я вам рыжий, ребята? - тихо сказал Заяц. - Я  просто  серый,
обыкновенный, как все.
   - Рыжий! - кричит Сурок.
   - Рыжий! - кричит Хорек.
   Никуда от них не сбежишь, не спрячешься.
   - Вы же меня знаете, ребята, - объясняет Заяц,  а  у  самого  даже  уши
дрожат. - Я же серый, это только сверху немножко выгорело.
   - Рыжий красного  спросил,  где  ты  бороду  красил?  -  пропел  Хорек,
покатываясь от смеха.
   - Я на солнышке лежал, кверху бороду держал! - подхватил Сурок.
   - Ну что вы, какая у меня борода? - сказал Заяц, и мы  все  исчезли  из
его глаз - такими они стали мутными. - А если у меня шкура...  немножко...
так внутри я ж совсем не такой...
   - Такой! - крикнул Хорек.
   - Такой-сякой! - крикнул Сурок.
   А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:
   - Рыжая кандала, тебя кошка родила!
   Услышав про кошку. Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.
   - Не верите? - крикнул он и заплакал.
   Слезы текли  у  него  по  шерсти,  она  становилась  мокрой  и  торчала
клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.
   И мы хором крикнули: "Рыжий!", и  опять  крикнули:  "Рыжий!",  и  опять
крикнули, и опять.
   А он все мокрел и мокрел от своих слез, и  шерсть  у  него  все  больше
торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что
уже нельзя было определить его цвет.
   - Не верите? - плакал он. - Почему же вы  мне  не  верите?  Ну  почему?
Почему?
   Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.

   1966



   <b>ОТДЫХ НА БЕРЕГУ</b>

   Я специально пришел пораньше, когда на берегу еще  никого  не  было.  Я
сидел в высокой траве и смотрел на море, которое у нас называли речкой, но
у речки должен быть еще один берег, а я не  видел  другого  берега.  Может
быть, я просто плохо видел.
   Я сидел и смотрел на море. Потом подошел Геккон.
   - Отдыхаем? - спросил Геккон.
   - Отдыхаем, - ответил я.
   - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
   - Только течение быстрое, того я гляди все утечет. - Море у  нас  текло
слева направо.
   - Не утечет, - сказал Геккон, - можешь не волноваться. - И тут он  меня
проглотил.
   - Сегодня хорошее утро, - сказал я. - Интересно, какой будет день?
   Я почувствовал, что он растянулся на траве, и тоже рас" тянулся. Так мы
лежали и разговаривали - о том, о сем, ни о чем существенном.
   - Отдыхаем? - я узнал голос Оцелота. Он иногда приходил  на  берег,  но
старался держаться поближе к лесу, подальше от воды.
   - Отдыхаем, - ответили мы с Гекконом.
   - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
   - Река, - коротко бросил Оцелот. Он, вероятно, видел другой берег.
   - Течение только быстрое, - сказал я. - Того и гляди утечет.
   - Не утечет, - сказал Геккон. - Море не утечет.
   - Река, - опять возразил Оцелот и проглотил Геккона.
   Вернее, он проглотил нас с  Гекконом,  потому  что  Геккон  еще  раньше
проглотил меня.
   - Утро сегодня хорошее, - сказал я.
   - Да, - сказал Геккон. - Утро просто на редкость.
   Оцелот лежал на траве, его пригревало солнышко, и мы с Гекконом грелись
в этом тепле.
   - Отдыхаем? - это был голос Каймана.
   - А? Да, да... - мы почувствовали, как вскочил Оцелот.
   - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
   - Только течение быстрое, - сказал я, - того и гляди утечет.
   - Море не утечет, - сказал Геккон.
   - Река, - стоял на своем Оцелот.
   - Конечно, река, - подтвердил Кайман и проглотил Оцелота.
   А так  как  раньше  Оцелот  проглотил  Геккона,  а  еще  раньше  Геккон
проглотил меня, то получилось, что Кайман проглотил нас троих.  И  мы  все
четверо растянулись на солнышке.
   - Утро сегодня хорошее, - сказал я.
   - Какое там утро! - буркнул Кайман.  -  День  в  самом  разгаре.  Такая
жара... Пойти, что ли, искупаться?..
   И тут мы все переполошились. Мы привыкли отдыхать на берегу, но лезть в
это море или реку - или как там оно называется - нет уж, извините!  Хорошо
Кайману, ему не привыкать, для него, крокодила, вода - одно  удовольствие.
А как  быть  Оцелоту,  сухопутной  кошке,  как  быть  Геккону,  сухопутной
ящерице, и, главное, как быть мне, сухопутному муравью?
   - Спасите! Тонем! - крикнули мы и полезли в воду - все четверо.

   1967



   <b>КОГДА ЕХИДНА НЕ БЫЛА ЕХИДНОЙ</b>

   Тогда она была птицей... У нее были сильные крылья, которые отрывали ее
от земли и уносили высоко в небо. Там, в небе, все  было  совсем  не  так.
Если на земле было пасмурно,  то  там  светило  солнце,  потому  что  тучи
оставались внизу. Тучи совсем нетрудно оставить внизу, но для этого  нужно
иметь крылья.
   У нее были хорошие крылья, но мог ли Опоссум это понять?  И  когда  она
говорила  ему  о  небе,  он,   толстенький,   пушистый   Опоссум,   лениво
сворачивался клубком и щурил глаза, пряча в них насмешку и недоверие.
   - А если дождь? - спрашивал Опоссум.  -  Если  ливень,  гроза,  гром  и
молния?
   - Пойми ты, чудак, - волновалась Ехидна,  которая  тогда  еще  не  была
Ехидной. - Там ничего этого нет. Если  подняться  достаточно  высоко,  все
останется внизу - и дождь, и гроза, и молния.
   - И гром? - уточнял дотошный Опоссум. При этом он хвостом  цеплялся  за
ветку и повисал так, что мысли его приливали к голове.
   - Да, конечно, и гром. И буря, и наводнение.
   Мешкопес, больше известный как сумчатый волк, с интересом принюхался  к
разговору.
   - Допустим, - сказал Мешкопес. - Допустим, что все это так. Но если там
ничего нет, как же быть с проблемой питания?
   - Ах, я не о том, -  досадовала  Ехидна,  которая  тогда  еще  не  была
Ехидной. - Я говорю о свободе...
   Опоссум довольно искусно умел висеть на хвосте, и  при  этом  лапы  его
были совершенно свободны.
   - О свободе? - блаженно  прищурился  он  и  подвигал  всеми  свободными
лапами. - Мы все говорим о свободе.
   - Между  прочим,  свобода  питания  есть  одно  из  проявлений  свободы
личности,  -  сказал  Мешкопес,  с  удовольствием  принюхиваясь   к   этой
замечательной фразе. А Кенгуру добавил по этому поводу:
   - Только не нужно злоупотреблять. Если дать себе  в  этом  свободу,  не
возьмешь и самой пустячной дистанции.
   - Кстати, как вам понравилось последнее состязание по прыжкам? - сверху
вниз осведомился Опоссум, болтаясь на ветке вниз головой.
   - Слабовато, - откликнулся Кенгуру. - Наши были не в форме, а  тут  еще
погода подкачала...
   - Нет, но все же было несколько дельных прыжков!
   О небе сразу как-то  забыли.  Опоссум  и  Кенгуру  спорили  о  прыжках,
Мешкопес, презиравший спорт за то, что  он  отвлекал  умы  от  центральной
проблемы питания, пытался перетянуть разговор в область насущных  проблем.
А Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, отчаянно подыскивала слова, в
которых ее главная мысль прозвучала бы наиболее убедительно.
   - Вы просто не  пробовали,  -  сказала  она.  -  Если  б  вы  хоть  раз
попробовали полететь, вы бы поняли, что это такое.
   Внезапно Кенгуру заинтересовался этой идеей. Это был  чисто  спортивный
интерес, поскольку  он  ограничивался  использованием  крыльев  в  спорте,
точнее - в прыжках на большие дистанции.
   - Тебе хорошо рассуждать, - сказал Кенгуру. - А как быть  тем,  у  кого
нет крыльев?
   - А вы б полетели?
   - Конечно, - сказал Кенгуру.
   - Еще бы! - ухмыльнулся Опоссум.
   - Не исключена возможность, - подтвердил Мешкопес.
   И Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, а была  настоящей  птицей,
поверила им. Она распластала крылья и стала выдергивать  из  них  перо  за
пером.
   - Это тебе, Кенгуру. Это тебе, Опоссум. Это тебе, Мешкопес.
   Она раздала свои перья, и сама осталась без ничего. Первым это  заметил
Опоссум.
   - Вы посмотрите на нее! - взвизгнул он и покатился от смеха с дерева. И
все посмотрели и тоже покатились от смеха.
   Потому что птица, у которой выдраны перья, - не правда ли?  -  довольно
смешное зрелище.
   - А когда же вы полетите? - спросила Ехидна, которая и  теперь  еще  не
была Ехидной.
   И сразу все вспомнили о своих перьях.
   Опоссум вставил себе перо в нос и полюбовался на себя в ближайшую лужу.
Второе перо он заложил за ухо. Потом подумал и поменял эти перья местами.
   Кенгуру прыгал, размахивая перьями, но результаты были  неутешительными
- еще хуже, чем тогда, когда погода подкачала. А Мешкопес  жевал  перья  и
думал, что вряд ли они разрешат проблему питания.
   - Тьфу! - сказал Мешкопес и выплюнул невкусные перья.
   И все окружили ее, смешную, общипанную Ехидну, которая все еще не  была
Ехидной, и стали над ней потешаться.
   - Ну! - говорили они. - Чего ты сидишь? Лети в свое небо!
   А она не могла полететь, потому что у нее больше не было крыльев.
   Тогда Кенгуру поддел ее ногой и подбросил вверх, чтобы она полетела.  И
все сразу стали ее подбрасывать, а она все падала и падала  назад,  потому
что у нее больше не было крыльев.
   - Да она же сама не умеет летать! - крикнул Опоссум. - Сама не умеет, а
еще учит других!
   Небо и земля мелькали в ее глазах, смешиваясь в сплошную серую массу. И
она подумала, что, может быть, действительно неба нет, а есть только дождь
и слякоть, и эти ноги,  которые  пинают  и  швыряют  ее?  И,  может,  прав
Опоссум, и прав Кенгуру, и прав Мешкопес со своей проблемой питания?
   Вот тогда, в этот самый момент, Ехидна стала превращаться в Ехидну. Она
забилась в темную норку и старалась никому не показываться на  глаза.  Она
научилась  принюхиваться  ко  всему,  как  Мешкопес,  и  в   случае   чего
сворачиваться клубком, как Опоссум.
   И вместо крыльев у нее появились колючки,  острые  колючки,  совершенно
бесполезные в небе, но порой очень нужные здесь, на земле.

   1966



   <b>Я БЫЛ ТАРПАНОМ</b>

   Я был тарпаном. Нас был целый табун, и мы неслись по степи, перемахивая
через холмы и овраги. Земля пролетала у нас под ногами, и мы были свободны
от нее, от земли, и от неба, стынущего над головой, и  от  скучного  долга
возвращаться домой, на конюшню. У нас не было дома, у нас ничего не  было,
чем стоило дорожить на земле.
   Мы неслись между степью и  солнцем,  испепеляющими  друг  друга  вечным
жаром любви, а может быть, ненависти. Мы неслись между двумя  огнями,  как
стрела, пущенная нам вслед, или пуля, летящая нам навстречу. И на  закате,
когда, изнемогая, солнце и степь склонялись  друг  к  другу,  мы  одни  не
чувствовали усталости.
   Мы ничего общего не имели с мустангами, с  этими  в  прошлом  домашними
лошадьми, которые отказались ходить в узде, но  не  смогли  отказаться  от
многих старых привычек. Мы никогда не были домашними. Мы всегда  презирали
узду, даже если она была из чистого золота.
   Мой друг Белогрив, который  лучше  меня  разбирался  в  жизни,  не  раз
говорил:
   - У послушной скотины сена полные закрома, но ноги ее  опутаны  толстой
веревкой. Желудок у нас один, а ног вон сколько, о чем же мы должны больше
думать?
   И, вместо ответа, Белогрив отрывал от земли  свои  ноги  и  уносился  в
степь, увлекая нас за собой.
   Белогрив был самым лучшим из нас.  Это  понимали  все,  особенно  Рыжая
Кобылица.
   Сейчас даже странно об этом вспоминать. Белогрива давно  нет,  и  давно
нет Рыжей Кобылицы, и из всех тарпанов остался только я,  да  и  то  этому
никто не поверит. "Тарпан? - спросят. - А что это такое - тарпан?"
   Но я был тарпаном! И Рыжая Кобылица - это не выдумка, потому что мы  ее
любили все, все до одного - до того одного, которого она любила.
   И, конечно, это был Белогрив.
   Та ночь застала нас посреди степи, и мы жались друг к  другу,  стараясь
укрыться от зябкого ветра. И тут я увидел, как Рыжая  Кобылица  подошла  к
Белогриву и положила ему на спину свою красивую голову.
   - Холодно? - спросил Белогрив.
   - Нет, - она сказала и закрыла глаза.
   - Устала? - спросил Белогрив.
   - Нет, - сказала Рыжая Кобылица.
   И вот Белогрив, который так хорошо разбирался в жизни, на этот раз стал
в тупик.
   - Тогда я не понимаю... - сказал он и замолчал.
   Рыжая Кобылица не отходила от него, и голова ее была у него на спине, и
глаза ее были закрыты.
   Мы все, сколько нас было в табуне, смотрели на них, но никто не решился
им помешать.
   - А если я не могу без тебя... - сказала Рыжая Кобылица.
   - Глупости, - сказал Белогрив. - Ты просто устала.
   - Но ты меня любишь?
   - Нет. Все это глупости.
   Подумать только, что  их  давно  уже  нет  -  ни  Белогрива,  ни  Рыжей
Кобылицы. И какое имеет значение, кто кого любил, если их давно  уже  нет,
если от них ничего не осталось?
   Но тогда это имело значение. Тогда Рыжая Кобылица сняла  голову  с  его
спины и побрела прочь. Она уходила в степь, а  мы  смотрели  ей  вслед,  и
никто не окликнул ее, никто не пошел за нею.
   Мы смотрели ей вслед и не сразу заметили, что за нею движутся  какие-то
тени. Они двигались с разных сторон, постепенно смыкаясь вокруг нее.
   - Волки! - крикнул кто-то из нас, но никто  не  двинулся  с  места.  Мы
смотрели на нее, и сердца наши обливались кровью, потому  что  все  мы  ее
любили. Все, кроме одного.
   И вдруг он, этот один, сорвался с места и поскакал по степи.  Он  бежал
так, как умел бежать только он - почти не касаясь земли,  распластавши  на
ветру белую гриву.
   Там он и погиб - рядом с нею, с той, которую не любил.
   - Ты меня любишь?
   - Нет. Все это глупости.
   Не знаю, быть может, с тех пор нами  овладел  страх,  и  нас  все  чаще
настигали пули и стрелы. Мы уже не летели над землей, а прижимались к ней,
выбирая места пониже, чтобы не так бросаться в глаза.  Но  нас  все  равно
находили и все равно убивали. А потом я остался один...
   Но я был, был тарпаном! Я не знал ни этой конюшни, ни  этой  телеги,  я
скакал между степью и солнцем, раскаляясь от зноя и бега  и  видя  впереди
только степь... И Белогрив - это вовсе не выдумка, и Рыжая Кобылица  -  не
выдумка, и все мы, сколько нас было, не выдумка, не выдумка!
   Все-таки когда-то я был тарпаном!

   1966



   <b>ЗАМОК АГУТИ</b>

   Мелкий грызун Шиншилла был, безусловно, прав, говоря,  что  заяц  Агути
парит в небесах, витает в облаках, что он обитает в воздушных замках. Заяц
Агути действительно обитал в этих замках. Он проводил в них все время,  за
исключением тех немногих часов, которые требуются, чтобы  пощипать  траву,
сбежать от охотника, а также побеседовать с мелким грызуном Шиншиллой.
   Замок Агути стоял на горе, вернее, над горой, посреди голубого  облака.
Некоторые считают, что голубой цвет - это слишком старо и  сентиментально,
что сейчас больше в моде серые облака, но заяц  Агути  выбрал  именно  это
облако, потому что был и сам чуточку сентиментален, за что  мелкий  грызун
Шиншилла всячески его порицал.
   Замок Агути был самым настоящим, хотя  и  воздушным  замком,  со  всеми
этими ходами и переходами, а  также  главным  входом,  у  которого  сидели
огромные львы, разумеется, не каменные, а  живые.  Они  были  привязаны  к
зайцу, как собаки (чего нельзя сказать о собаках,  преследовавших  его  на
земле), но охраняли львы не зайца Агути, они охраняли прекрасную Корзель.
   - Либо корову, либо газель, - возражал по этому поводу Шиншилла, мелкий
грызун. - Ты, Агути, всегда все перекручиваешь.
   Бедный Шиншилла, он умел мыслить только логически, у него все было  или
- или, третьего не дано. И он не в состоянии был  понять,  что  тому,  кто
живет в воздушных замках, дано третье, и это третье - Корзель, а совсем не
газель и, уж конечно, не корова.
   Красавица Корзель была пленница этого страшного Бегелопа, который украл
ее у родителей, чтобы добиться ее любви. Но она  не  могла  его  полюбить,
потому что у него был слишком толстый живот  и  слишком  тонкие  ноги.  И,
кроме того, он так страшно разевал свою пасть, что нет,  конечно,  Корзель
не могла полюбить Бегелопа.
   - Либо бегемота, либо антилопу,  -  возражал  мелкий  грызун  Шиншилла,
верный принципу, что третьего не дано.
   Еще как дано! Еще как было  дано,  когда  Бегелоп  явился  среди  ночи,
схватил красавицу Корзель и утащил ее в свою берлогу! В  этой  берлоге  он
сообщил ей о своей любви и потребовал немедленной взаимности,  но  она  не
знала, что такое любовь, а он не мог ей этого объяснить, потому что у него
была слишком большая пасть и слишком тонкие ноги.
   - Это же так просто, - растолковывал ей Бегелоп. - Ты берешь  и  любишь
меня, а я беру и люблю тебя, и значит, оба мы любим друг друга.
   Но она не понимала, что значит - любить.
   - Ну  как  тебе  сказать?  -  пытался  сказать  Бегелоп.  -  Это  когда
посмотришь - и сразу почувствуешь. Посмотри на меня. Ну? Чувствуешь?
   Но она ничего не чувствовала.
   Тогда Бегелоп позвал своего приятеля Уткорога.
   - Либо утконоса, либо носорога, - вставил Шиншилла.
   Нет,  он  позвал  именно  Уткорога  и  попросил,  чтобы  тот   объяснил
подоходчивей, что такое любовь.
   - Любовь... - сказал  Уткорог  и  почесал  себя  рогом  под  мышкой.  -
Любовь... - сказал он и почесал себя еще где-то. - Любовь...
   Больше он ничего не сказал. Он только  говорил  "любовь"  и  чесался  в
разных местах, но в этом не было ничего вразумительного.
   Красавица Корзель смотрела на Уткорога и не  могла  понять,  что  такое
любовь, потому что он слишком много чесался и у  него  был  этот  дурацкий
рог, и он не мог сказать больше одного слова.
   Тогда Бегелоп позвал Ягудила.
   - Либо ягуара, либо крокодила.
   Тогда Бегелоп позвал Ягудила, и тот приполз, длинный такой и пятнистый,
как выкрашенное бревно, и лежал, как бревно, пока  Бегелоп  объяснял  ему,
что от него требуется,  и  только  широко  раскрывал  свою  пасть,  словно
соревнуясь в этом с Бегелопом. И когда Ягудил наконец все усвоил,  он  так
посмотрел на Корзель, что она испугалась и, уж конечно, не  могла  понять,
что такое любовь.
   И вот тогда, только тогда Бегелоп позвал  зайца  Агути.  И  заяц  Агути
пришел, и шерсть его блестела, как золото, а глаза сияли, как звезды.
   Заяц Агути посмотрел на красавицу Корзель и сразу забыл все,  что  знал
прежде, и вспомнил то, чего не знал никогда.
   - Знаешь ли ты, как  рождается  луна?  -  спросил  заяц  Агути.  -  Она
рождается, как серп, который не знал любви, потом она растет и  становится
похожей на сердце, которому не хватает его половины, а потом находит  свою
половину и становится полной, как два сердца, слившиеся в одно.
   Заяц Агути был немножко сентиментален, и потому он так говорил.
   - Знаешь ли ты, как вырастает цветок? - спросил заяц Агути.  -  Сначала
он прозябает в земле, но потом пробивается к свету и видит небо над  своей
головой. И он вдруг понимает, что теперь ему не жить без неба, что  теперь
их будет двое, только двое на всей земле.
   Бегелоп слушал зайца Агути и пытался запомнить его слова,  чтобы  потом
сказать их Корзели.
   - Знаешь ли ты, как возникает любовь? - тихонько повторял он  вслед  за
зайцем Агути. - Она возникает внезапно, и никто не может  сказать,  откуда
она взялась, как никто не может сказать, откуда луна в  небе  и  цветы  на
земле. Но когда она приходит, без нее уже невозможно жить, как нельзя жить
без луны и цветов, как нельзя жить без тебя,  Корзель,  потому  что  ты  -
самая прекрасная...
   Вот что сказал заяц Агути, и  хотя  это  было  сентиментально.  Корзель
опустила глаза и ей захотелось услышать еще что-нибудь в этом роде, потому
что она поняла, что такое любовь.
   - Наконец-то ты поняла! - радовался Бегелоп. - Теперь ты, заяц,  можешь
идти, больше ты нам не нужен.
   - Нет, он нужен, - сказала красавица Корзель. - Он  нужен,  потому  что
только с ним я понимаю любовь, а  без  него  мне  снова  будет  ничего  не
понятно.
   Услышав, что он нужен, заяц Агути почувствовал в себе такую силу, какой
не чувствовал никогда.
   - Да, Бегелоп, - сказал он,  -  я  нужен,  а  ты  не  нужен.  И  можешь
убираться отсюда и не попадаться мне на глаза.
   И услышав, что он не нужен, Бегелоп почувствовал в себе такую слабость,
какой никогда не чувствовал, и он встал и ушел из собственной берлоги.
   Это было именно так, хотя Шиншилла, мелкий грызун, этому не поверил.
   - Либо ты ушел, либо она ушла... Но  чтоб  ушел  Бегемот...  -  так  он
по-своему назвал Бегелопа.
   И когда Бегелоп ушел, заяц Агути взял Корзель и повел ее в свой  замок.
Он бросил к ее ногам все облака, и она ступала по ним, и ей было радостно,
как бывает радостно, когда ступаешь по облакам. И заяц Агути шел  рядом  с
ней, и это было самое лучшее, что можно придумать.
   Там они с тех пор и живут, и их охраняют  огромные  львы,  послушные  и
верные, как собаки. Они живут посреди голубого облака, и по ночам у них  в
замке зажигаются звезды - вот эти звезды, которые видны с земли.
   А когда заяц Агути щиплет траву или спасается от охотников,  он  знает,
что там, высоко, у него есть замок, где его ждет красавица Корзель.
   - Либо корова, либо газель, - поправляет Шиншилла.
   Мелкий грызун, что знает он о воздушных замках? Что знает он о  цветах,
которые выбиваются из подземелья, чтобы увидеть небо над своей головой?

   1966



   <b>ПАН ПРАТХАВЕЦ</b>

   Есть в Польше город, и в этом городе есть дом, в котором помнят о  пане
Пратхавце. Больше о нем уже нигде  не  помнят.  Потому  что  в  жизни  все
забывается, и странно думать, что пан  Пратхавец  мог  стать  каким-нибудь
исключением. О нем тоже забыли - и все. Пшепрашем,  пане,  не  впадайте  в
отчаянье, не сердитесь, пане, как вас там зовут?


   Но есть в Польше город, и в этом городе есть дом, в  котором  помнят  о
пане Пратхавце.
   - О, пан Пратхавец! - говорят в этом доме. - Это замечательный  пан.  В
свое время о нем писали во  всех  учебниках  зоологии.  И  это  ничуть  не
вскружило ему голову - нет, нет, пан Пратхавец не из тех, он принципиально
не читает учебников!
   О нем говорят: пан Пратхавец - это рыцарь на белом коне.  Помните,  как
он полюбил прекрасную Гирудину и ушел за ней на край света? Он оставил все
- нужно побывать в Польше, чтобы понять, как много он  здесь  оставил.  Он
оставил этот лес с высокими, прямыми,  как  мачта,  деревьями,  каждое  из
которых растет само по себе, вежливо ни с  кем  не  соприкасаясь  и  чутко
оберегая свою независимость. Он оставил землю, по которой привык ходить, и
небо, которым привык любоваться. Он оставил любимый  город  Краков  с  его
шумной торговой площадью и старой божницей Казимежской.  Потому  что  пани
Гирудина была необыкновенная  пани,  и  о  ней  тоже  писали  в  учебниках
зоологии.
   Это случилось так.


   Пан Пратхавец возвращался домой после битвы, которую вели  между  собой
брюхоногие и головоногие. Пан Пратхавец не принадлежал  ни  к  тем,  ни  к
другим, но он любил битвы и  всюду,  где  мог,  принимал  в  них  участие.
Головоногие победили брюхоногих, доказав тем самым, что сила не в брюхе, а
в голове, хотя на самом деле сила была в пане Пратхавце. Это он воевал  за
головоногих, и это он победил.
   Пан Пратхавец ехал на своем белом коне, держа путь на Краков,  где  ему
готовился пышный прием  в  Королевском  дворце.  (Вы  были  в  Королевском
дворце? Красиво, хотя, правда, уже не то: слишком много экскурсоводов).
   И вот где-то в пути, не доезжая  до  Кракова,  пан  Пратхавец  встретил
прекрасную Гирудину.
   Она сидела у дороги и обрывала клевер, тот самый,  о  котором  польский
мудрец сказал,  что  если  всю  землю  засадить  клевером,  можно  сделать
счастливыми всех людей. Гирудина сидела и обрывала клевер, потому что тоже
хотела быть счастливой.
   Пап Пратхавец окинул взглядом клеверные поля  и  сразу  нашел  то,  что
нужно.
   - Ах! - сказала прекрасная Гирудина и,  потому  что  клевер  уже  начал
действовать, добавила: - Я такая счастливая!
   Пан  Пратхавец  хотел  тоже  что-то  сказать,  но  пауза  была  слишком
короткой.
   - Я вас люблю, пане Пратхавец, -  сообщила  Гирудина.  -  Я  вас  люблю
больше,  чем  любила  Омара,  Кальмара,  а  также  Трепанга,  Камбануса  и
Плавунца.
   - И вы действительно любили всех этих панов?  -  деликатно  осведомился
пан Пратхавец.
   - Ах, пане Пратхавец, не будем о них вспоминать! Это  была  не  любовь,
это было сплошное разочарование. Пан Омар оказался глуп, как Кальмар,  пан
Кальмар холоден, как Камбанус... Об остальных и говорить нечего...
   Пан Пратхавец, который привык быть в первых рядах,  вдруг  почувствовал
себя в самом конце длинной очереди. Он хотел сесть на коня и уехать, но...
Белый конь жевал клевер и был счастлив.  Гирудина  жевала  клевер  и  была
счастлива. Пан Пратхавец сорвал себе листок  клевера  и  посадил  на  коня
прекрасную Гирудину.
   Пан Пратхавец! Где ты, пан Пратхавец?


   - Здесь я! - пан Пратхавец  вылез  из-под  камня,  под  которым  дремал
последние два часа, и уставился на свою подругу. - Ну, чего тебе?
   Прекрасная Гирудина была особенно прекрасна в гневе,  и,  кажется,  она
понимала это.
   - Чучело, - сказала она. - Ты посмотри, на кого ты похож!
   Нет, пан Пратхавец не был ни на кого похож, он всегда  отличался  своей
индивидуальностью.
   - Не сердись, - сказал он, когда любой другой сказал бы на  его  месте:
"Заткни глотку!", и, вместо принятого в подобных случаях: "Старая ведьма",
добавил: - Родная моя!
   - Идиот! - сказала пани Гирудина.
   На это можно  было  бы  многое  возразить,  но  пан  Пратхавец  молчал,
утверждая свою индивидуальность.
   Ну и что? Что с того, что прекрасная Гирудина, за которой он забрел  на
край света, оказалась обыкновенной пиявкой (впрочем, о ней так и  написано
в учебниках зоологии, но пан Пратхавец учебников не читал)?
   Стоит ли из-за этого выходить из себя? И если  жизнь  не  удалась  и  в
будущем нет  никакого  просвета  -  стоит  ли  из-за  этого  портить  себе
настроение?
   Нет, не стоит - решил пан Пратхавец и полез под свой камень.
   Все далеко. И то, что еще близко, тоже уже далеко. И никому нет дела до
пана Пратхавца, никто даже не помнит о нем...


   И все же есть один город, и в этом городе  есть  один  дом,  в  котором
помнят о пане Пратхавце.
   В этом доме живет мой друг физиолог, который знает о животных  столько,
сколько знают одни физиологи. Но он ничего не знает о  пане  Пратхавце.  О
пане Пратхавце знает его дочь.
   Нас было трое в машине, и была ночь, и мой друг  физиолог  старался  не
уснуть у руля, изо всех сил борясь с собственной физиологией.
   - Вы слышали о пане Пратхавце? - спросила девушка.
   И тут она мне о нем рассказала.
   - Пан Пратхавец - рыцарь на белом коне. Это ничего,  что  он  маленький
рыцарь и конь у него маленький. А может, у него и вовсе нет коня,  но  все
равно он рыцарь на белом коне,  потому  что  такой  у  него  характер.  Он
победил самого Мечехвоста - этого, знаете, из ракообразных?
   Рыцари, рыцари,  и  каждый  на  белом  коне.  Они  бродят  по  дорогам,
протоптанным много столетий  назад,  заезжают  в  замки,  поднимая  их  из
развалин.
   - Они встретились на берегу моря, - сказала девушка, - и пан  Пратхавец
крикнул: "Эй, Мечехвост, вызываю тебя на поединок!" Ракообразный Мечехвост
попятился, трусливо размахивая своим мечом. "Оставьте,  пан  Пратхавец,  -
взмолился он, - зачем нам ссориться?" - "Нет, - сказал пан Пратхавец, -  я
не оставлю, и я буду ссориться, потому что ты такой-сякой  ракообразный  и
мне противно на тебя смотреть!"
   "Не связывайтесь со мной, пане Пратхавец, -  попросил  Мечехвост.  -  Я
ведь, видите, какой большой, и панцирь у меня есть, и все такое. Подумайте
о себе, пане Пратхавец!"
   Но пан Пратхавец не стал думать о себе. Он вырвал у  Мечехвоста  меч  и
занес над его головой.
   "Ах, пане Пратхавец, зачем вы это делаете? Не жалеете себя,  хоть  меня
пожалейте!"
   И тогда пан Пратхавец его пожалел.
   "Ладно, живи, - сказал он, - только больше мечом не размахивай".
   "Я не буду, - сказал Мечехвост. - Я теперь  стану  совсем  другим.  Вот
увидите, пане, теперь вы меня не узнаете!"
   - Въезжаем в Торунь, - сказал мой  друг  физиолог.  -  Красивый  город,
жаль, что не сможешь его рассмотреть.
   Я напряженно всматриваюсь в темноту, и передо мной  вырастает  красивый
город Торунь. В центре старинная крепость с бойницами, окруженная рвом, на
крепостных башнях перекликаются часовые. А вон там, в окне, сидит  молодая
полячка и выглядывает кого-то - откуда? Может быть, с прошлой войны?
   Не знаю, хорошо ли я рассмотрел город Торунь, Было темно, и,  возможно,
я увидел совсем не то, что было в действительности.
   Мы едем  дальше.  Мой  друг  рассказывает  мне  о  Леце,  замечательном
польском юмористе. "Лец" по-древнееврейски означает  паяц  -  такую  маску
избрал для себя писатель. На самом деле юмор его очень серьезен и  глубок,
и в нем мало веселого. Не подпрыгивай высоко, - предупреждает Лец, - иначе
из-под тебя могут утащить землю.
   Мы едем дальше, осторожно подпрыгивая  на  ухабах.  И  свет  наших  фар
рассекает ночь подобно мечу, который вырвал у врага пан Пратхавец.


   Пан Пратхавец лежал под своим камнем и думал о жизни. Что можно  думать
о жизни? Ну вот, думал он, погода снова испортилась. А, да бог  с  ней,  с
погодой, не в ней счастье.
   Гирудина возится по хозяйству. Она встает рано утром и  сразу  начинает
возиться. И возится целый день, до позднего вечера. Пускай. Пан  Пратхавец
не собирается ей мешать. Сам-то он понимает, что не в хозяйстве счастье.
   Пан Пратхавец выбирается из-под  камня  и  идет  к  соседу  Мечехвосту.
Препротивный тип, смотреть не хочется, но ведь в конце концов можно  и  не
смотреть. Просто посидеть, поговорить по-соседски.
   - Добрый день, пане, - говорит сосед Мечехвост, - чудесная  погода,  не
правда ли?
   - Правда, - соглашается пан Пратхавец, не желая по пустякам вступать  в
спор.
   - Как жизнь? - спрашивает сосед Мечехвост.
   - Спасибо, не жалуюсь.
   - И напрасно. С такой пиявкой, как ваша, трудно прожить, не жалуясь.
   - Ну что ж, - вздыхает пан Пратхавец, внутренне не соглашаясь.  Ему  не
нравится, как Мечехвост называет его Гирудину, да и вообще  вмешивается  в
его жизнь. Жизнь как жизнь, не в ней счастье.
   - Такие наши дела... - говорит пан Пратхавец, отводя глаза, потому  что
ему противно смотреть на соседа.


   Мой друг физиолог едва не налетает на столб, который,  воспользовавшись
темнотой, каким-то образом выбежал на середину дороги. После этого мы  все
молчим, общими силами стараясь не сбиться с курса.
   Я думаю об этой стране, о которой  прежде  знал  только  по  книгам.  О
стране гордых рыцарей, воевавших от моря до моря. Но рыцари ушли,  оставив
в музеях свои доспехи, а по музеям ходить не хочется - слишком уж там  все
мертво.
   Я не бываю в музеях. Я просто хожу по этой земле, дышу  этим  воздухом.
Иногда забредаю в пустые костелы,  до  того  величественные,  что  хочется
молиться - только не знаешь, кому.
   Меня занимают названия. Кафе "Под орлом", парикмахерская "Фигаро"  -  в
честь знаменитого цирюльника  из  Севильи,  клуб  Тринадцати  муз.  Почему
тринадцати?  На  этот  вопрос  никто  не  может   ответить.   Ну,   девять
официальных,  плюс  музы  кино,  живописи,  архитектуры.  А   тринадцатая?
Возможно, это и есть муза туризма, муза дальних странствий, как ее принято
называть?
   - Прошем пана, цо то ест за брама?
   - Брама портова,  -  подбираю  я  польские  слова,  вместо  того,  чтоб
поговорить по-русски с русским человеком.
   Всюду туристы. Они ходят за экскурсоводом, как дети за  фребеличкой,  -
то разбредаясь по сторонам, то опять собираясь  в  кучу.  Они  слушают  и,
плохо понимая язык, пытаются уловить интонацию. Вот этот  замок,  судя  по
интонации, относится к пятнадцатому веку, а этот - к четырнадцатому...
   В  Мендзиздрое  босой  швед  заедает  пиво  буханкой  хлеба.  Он  очень
общителен, но не знает польского языка.  И  тогда,  чтоб  как-то  наладить
контакт, швед поет для поляков на французском языке русскую песню "Я люблю
тебя, жизнь".
   Варшава...
   Между Дворцом культуры и науки и остальным городом на первый взгляд нет
ничего общего, но на самом деле между ними существует определенная  связь:
с башня Дворца видна вся Варшава - со всей Варшавы видна башня Дворца.
   Я не поднимался на эту башню, чтобы посмотреть на Варшаву сверху, - мне
кажется, что любой взгляд сверху искажает действительность. Я  смотрел  на
Варшаву с улиц, и дома не заслоняли мне города, потому что и они ведь были
Варшавой. И колонна Зигмунта была Варшавой. И киоски "Ruch" были Варшавой.
   Памятник героям гетто закрыт на ремонт. Он окружен  решеткой  лесов,  и
герои словно бы рвутся выйти из-за решетки, чтобы напомнить о себе живым.
   Памятники нуждаются в ремонте. Памятники смертны, как люди. И что  было
бы с памятниками, если бы их не поддерживала бессмертная память людей?
   Фредерик Шопен. Он сидит свободно, и  даже  камень  не  сковывает  его.
Огромный, но  совсем  не  величественный.  Лысый  толстяк  с  портфелем  -
величественный, но далеко не огромный - фотографируется  на  фоне  Шопена,
вернее, внизу, у пьедестала, с трудом  доставая  до  ног.  Небольшие  люди
должны бы иметь при себе постаменты.
   - Скоро Быдгощ, - говорит мой друг, - там и заправимся.


   Пан Пратхавец спешит на службу. Он работает у Тритона,  который  совсем
не разбирается в делах, и за него разбирается в делах пан Пратхавец. Но он
старается делать вид, что не очень разбирается, во всяком  случае  -  хуже
пана Тритона. Иначе можно потерять место,  а  кто  тогда  будет  содержать
Гирудину? Конечно, Гирудину найдется кому содержать, но хотелось бы, чтобы
это был он, пан Пратхавец.
   - Ну, что там у нас в болоте? - спрашивает его Тритон, плохо разбираясь
в делах.
   - В болоте как в болоте, - отвечает пан Пратхавец, хорошо разбираясь  в
делах.
   - А как вам понравилась моя идея? - спрашивает Тритон, имея в виду идею
пана Пратхавца.
   - Очень понравилась, - отвечает пан Пратхавец, имея в виду то же самое.
   Потом он садится и начинает служить.
   Он пишет письма, которые подпишет потом Тритон,  и  сочиняет  указания,
которые получит потом от Тритона. А в перерыве между письмами и указаниями
он вспоминает город Краков, в котором его принимали в Королевском  дворце.
Кажется, он приехал туда на белом коне. На белом или на  каком-то  другом?
Теперь уже трудно припомнить...


   История - моя поздняя любовь, в школе мы с ней не понимали друг  друга.
Я не выносил этих деятелей,  которых  нужно  запоминать  вместе  с  датами
рождения и смерти, а также значением, которое они  имели  для  последующих
деятелей. Может быть, человек, который не имеет еще  своего  прошлого,  не
способен вообще думать о прошлом?
   Теперь я люблю прошлое. Прошлое - это будущее, которое уже позади.  Это
пройденный  материал,  который  надо  всегда  повторять,  чтобы  правильно
усваивать новое. Краков - это история. Освенцим - это история.  На  старом
еврейском кладбище в Кракове стоит большая стена,  сложенная  из  осколков
разрушенных гитлеровцами надгробий. На  каждом  осколке  -  обрывки  слов:
память умершим и поруганным. Кому полслова, кому одна буква... Эта стена -
тоже история...
   Щецин. Польский город, который  долго  принадлежал  Пруссии.  Метрового
роста слова: МЫ СЮДА НЕ ПРИШЛИ, МЫ СЮДА ВЕРНУЛИСЬ. В Щецине  мне  показали
дом, в котором жила принцесса Ангальт-Цербстская  -  до  того,  как  стала
русской царицей Екатериной II.
   Новый Старый город, построенный на месте разрушенного в  войну  Старого
города. Никто не даст ему его лет, от него веет  действительной  стариной,
которая в данном случае пред