передал документы Розовского служащему, тот бесшумно исчез. Минут через пять, в течение которых вице-президент вел со своим весьма солидным клиентом светский разговор о погоде, на селекторном пульте замигала красная лампочка. Вице-президент взял телефонную трубку, молча выслушал сообщение и, извинившись, оставил Розовского в одиночестве. Еще минут через десять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих были озабоченные. Розовский насторожился. -- Могу я взглянуть на ваш паспорт? -- спросил вице-президент. -- Разумеется. Розовский протянул банкиру свой российский паспорт, недоумевая, зачем он ему понадобился. Вице-президент сравнивал данные паспорта с какими-то бумагами, которые показывал ему служащий. -- В чем дело? -- не выдержал, наконец, Розовский. -- У вас проблемы? -- Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский, что ваш допуск к счету аннулирован. -- Как -- аннулирован? -- ошеломленно переспросил он, одновременно понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое. -- Аннулирован, -- повторил вице-президент. -- Распоряжение об этом поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов тридцать минут утра. Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при чем тут Афины? -- Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет, -- продолжал вице-президент и протянул Розовскому листок компьютерной распечатки. -- Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и единоличном распоряжении. Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода. А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с "восьмерки". "Восемьсот тысяч? -- поразился Розовский. -- Почему восемьсот? Моих же денег двести миллионов!.." И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и цифру "30". И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А "30" -- это была сумма, зачисленная на счет. Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов. Просто тридцать. Тридцать долларов. Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль болезненно билась в голове: "Почему -- тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят. Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать..." Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку. И наконец понял, что означают эти тридцать долларов. Это были тридцать сребреников. И еще это означало, что Назаров все знает. Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер вошли три человека. Один из них был Губерман. Двух других Розовский не знал. Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы. Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой. Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с сочувствием взглянул на него и негромко спросил: -- Зачем вы это сделали, Борис Семенович? -- Меня заставили... Подсунули девчонку... она написала заявление об изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет... -- Почему вы об этом не рассказали? -- Мне было стыдно... А потом... потом уже было поздно. -- Кто вас завербовал? -- Вологдин. -- С кем вы работали, кроме него? -- Ни с кем. Только с ним... Можно, я выпью? - Конечно, почему нет?. Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук. -- А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце. Розовский покивал: -- Я знаю... -- И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что чувствовала себя Золушкой на королевском балу... Розовский повторил: - Я знаю. -- И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в гости... Это он сам мне рассказывал, -- добавил, помолчав, Губерман и поднялся с кресла. -- Пойдемте, Борис Семенович. Пора. Розовский послушно встал и направился к двери. -- Туда, -- сказал Губерман и показал в сторону пентхауза. С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде. Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни желания сопротивляться. Лишь спросил: -- Он все знает? -- Да, -- подтвердил Губерман. -- Он... приказал? -- Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает. -- Но... -- Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович. Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через балюстраду... Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв дверь и повесив на ручку табличку: "Не беспокоить". Глава шестая СЕГОДНЯ В ПОЛНОЧЬ I Третий этап операции по несанкционированному перемещению в Россию объекта особой социальной значимости, разработанной Управлением по планированию специальных мероприятий, начался на другой день после исчезновения с виллы друга и компаньона Назарова Бориса Розовского. Начало этого этапа вообще не оставило бы никакого следа, если бы утром того же дня молодые российские туристы, занимавшие в пансионате "Три оливы" апартамент "Зет" и пять одноместных номеров, не сообщили хозяину о том, что им подвернулся очень удачный бизнес и они вынуждены прервать отдых. Хозяин "Эр-вояжа" и "Трех олив" Микола Шнеерзон сначала огорчился, но когда понял, что возбужденные перспективами неожиданно подвернувшегося выгодного дела москали и не думают потребовать с него гроши за неиспользованные семь дней, искренне разделил их радостное возбуждение, расспросил о деле и горячо одобрил. Это хорошо, когда молодые хлопцы думают о бизнесе, а не жрут горилку. Очень хорошо. И дело им подвернулось хорошее: всего за двадцать две тысячи кипрских фунтов купили по случаю почти новый мощный грузовик "ситроен" -- с просторной кабиной, с двумя спальными местами для водителей-сменщиков, с огромным кузовом, обтянутым серебристой армированной тканью, с хромированными трубами глушителей, с десятком мощных фар на бампере и верхней консоли. Грузоподъемность двадцать тонн. Грузи что хочешь и вези куда хочешь. И план они придумали дельный: не гнать фургон порожняком в Россию, а переправить на грузовом пароме в Стамбул, там загрузить дешевым и ходовым в Москве товаром и оттуда уже через Болгарию, Румынию и Польшу ехать домой. Головастые хлопцы. Но и Шнеерзон был не из дураков. Он только представил, как этот серебристый мощный красавец несется через всю Европу, Белоруссию и Московию, сверкая неприлично голыми бортами, на которых даже названия фирмы не значится, и тут же предложил: двухнедельный пансион, всем шестерым, бесплатно, в любое удобное для них время, а за это они разрешат разместить на бортах "ситроена" рекламу "Эр-вояжа" и "Трех олив". Он даже согласен был трошки приплатить, но обошлось и без этого. Самый серьезный из москалей, тот, что жил в двухкомнатном апартаменте, махнул: "Валяйте!" И пока молодые турки в светло-серой униформе выносили из соседней виллы и грузили в фургон кстати подвернувшийся попутный груз -- очень тяжелые, скатанные в рулоны ковры, два срочно вызванные Шнеерзоном маляра изобразили с помощью трафаретов три зеленые оливы на бортах и надписи на русском и английском: "Откройте для себя Кипр. "Эр-вояж" предлагает отдых в пансионате "Три оливы". Условия божественные, цены божеские". Когда погрузка и художественное оформление машины были закончены, один из туристов -- высокий, смугловатый, которого хлопцы называли Боцманом, -- сел за руль, а трое остальных -- Пастух, Трубач и Док -- расположились рядом на просторном сиденье. Боцман весело помахал рукой Шнеерзону и вышедшей проводить их Анюте: -- До побаченья, земляки! -- А где же Сеня и Олежка? -- поднявшись на высокую подножку, спросила Анюта. -- Они уже далеко, в Стамбуле, -- ответил Пастухов. -- Еще ночью улетели, закупают товар. -- И даже не попрощались, -- укорила Анюта. -- Передайте им, Сережа, привет. -- Сене? -- уточнил Пастухов. -- Или Олежке? Она подумала и со вздохом ответила: Обоим! "Ситроен" рыкнул мощным двигателем и по верхней дороге ушел к порту, где уже началась погрузка на автомобильный паром Ларнака -- Стамбул. В просторное боковое зеркало Боцман заметил, как за ними, не обгоняя и не отставая, тащится какое-то такси, но никаких причин задерживать на нем внимание не было. Когда "cитроен", пройдя таможенный досмотр, вкатился в чрево парома, такси вернулось на набережную. Не доезжая до "Трех олив", пассажир отпустил машину и медленно, будто прогуливаясь, прошел по улочке, разделявшей "Три оливы" и виллу Назарова. Он увидел, как ворота виллы раскрылись, выпустив вместительный микроавтобус с сильно тонированными стеклами. Сколько людей внутри, рассмотреть было нельзя, но по тому, как автобус тяжело осел на рессорах, нетрудно было догадаться, что загрузка полная. Проводив автобус рассеянным взглядом, пассажир такси (а это был полковник Голубков, нещадно потевший в светлых шерстяных брюках и рубашке с галстуком) прошел еще немного вверх, а потом спустился на набережную. Отыскав свободный столик в открытом уличном кафе, заказал банку пива, закурил ядреную сигарету "Космос" и глубоко задумался. Ему было над чем подумать. С самого начала не лежала у него душа к этому делу. Он не любил затей, конечные цели которых были ему неясны. И в Чечне, а еще раньше -- в Афгане, ставя подчиненным задачу, он всегда старался -- не раскрывая, понятно, общих секретов -- сориентировать офицеров в общем масштабе дела, чтобы человек не был слепым исполнителем "от" и "до", а понимал, чему послужит то, что ему поручено. Это не просто повышало ответственность без всякого обещания орденов или, наоборот, трибуналов. Понимание общей задачи возбуждало инициативу, и не раз случалось, что этот как бы побочный эффект оказывался важней основного задания. Совсем по-иному дело было поставлено в Управлении. На фасадах спецслужб всего мира незримо присутствовала надпись, вырезанная на каменном портале Дельфийского храма: "Ничего сверх меры". Это было правильно. Никто не должен знать больше того, что ему необходимо. Но и меньше он тоже не должен знать. Впервые за долгие годы службы Голубков ощутил себя в положении безгласной пешки в непонятной ему игре. И ему, привыкшему самостоятельно решать масштабные задачи, это сразу же не понравилось. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Это и была, видно, его плата -- за Москву, за служебную "Волгу", приезжавшую за ним в подмосковный Калининград (который с некоторых пор стал именоваться Королевым), а после работы отвозившую его домой, плата за отдельный кабинет и приличное жалованье, которое никогда не задерживали ни на день. Второй укол самолюбия Голубков ощутил после того, как команда Пастухова была отправлена на Кипр, а его приказом Волкова, переданным через Нифонтова, переключили на разработку операции, связанной с обострением ситуации на таджикско-афганской границе. Тут он уже прямо спросил у Нифонтова: -- А кто будет доводить до конца дело Назарова? -- Кому положено, тот и будет. Мы свою работу выполнили, -- объяснил Нифонтов. И добавил, увидев, что его объяснение не убедило Голубкова: -- Ты же не идешь следом за разведчиками. Твое дело -- дать задание. -- Но я всегда жду доклада о выполнении задания, -- возразил Голубков. -- У нас не так. Дело сделано -- и забудь. Ты больше никогда о нем не услышишь. Голубков только пожал плечами. Не услышу -- значит, не услышу. Только очень он в этом сомневался. Как ни прячь зерно тайны, а оно обязательно прорастет. Рано или поздно. И он оказался прав. Об этом деле он вновь услышал гораздо раньше, чем ожидал -- буквально через несколько дней после отлета ребят Пастухова на Кипр. И услышал от самого Нифонтова. Он вошел в кабинет Голубкова, кивнул на материалы по Таджикистану: -- Все отложить. Ближайшим самолетом летишь на Кипр. -- Чей приказ? -- Самого. -- Объяснил? -- Нет. Что-то происходит. И очень серьезное. За пять лет я таким его еще ни разу не видел. Иди оформляй документы. -- Это неправильно, -- возразил Голубков. -- Я должен лететь не на Кипр, а в Грозный. Нифонтов понял, что он имеет в виду: ночью по спецсвязи пришло сообщение о взрыве вертолета и гибели командующего армией и его адъютанта. Это было делом огромной политической важности. Теракт грозил разрушить зыбкий мир, заключенный в Хасавюрте. Кто-то пытался торпедировать мир. Быстро найти организаторов взрыва -- это был единственный способ выйти из острейшего кризиса. Голубков не сомневался, что сможет справиться с этим делом. В Чечне еще сохранилась обширная, созданная его стараниями агентурная сеть, были негласные осведомители, были, наконец, личные связи со многими полевыми командирами. Для общественного мнения чеченская война была покрыта сетью тайн, но для профессионалов контрразведки, одним из которых был полковник Голубков, тайн не существовало. Многое из того, что для них было явным, окутывали покровом тайны политики, исходя из каких-то высших, далеко не всегда понятных Голубкову, государственных интересов. -- Я должен лететь в Грозный, -- повторил Голубков. -- Но полечу я, -- ответил Нифонтов. -- Таков приказ. -- Я не согласен с этим приказом. Можешь зайти к Волкову. Но ничего у тебя не выйдет. Так и получилось. Волков перебил Голубкова, даже не дослушав: -- Вы получили приказ? -- Так точно. -- Исполняйте. И забудьте, Константин Дмитриевич, про армейский бардак. У нас приказы не обсуждают. Можете быть свободны, полковник. -- Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!.. Взглянув на вернувшегося в кабинет Голубкова, Нифонтов даже спрашивать ничего не стал. Лишь констатировал: -- А что я тебе говорил? -- Не раскопаешь ты там ничего, Александр Николаевич, -- проговорил Голубков. -- Ты там -- чужой. Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Я дам тебе кое-какие связи. -- Не нужно, -- отказался Нифонтов. -- Но почему? -- А ты еще не понял? Если бы задача была: быстро найти организаторов взрыва вертолета -- послали бы, конечно, тебя. Но посылают меня. Заведомо зная, что я там, как ты верно заметил, чужой. И следовательно -- раскопать ничего не сумею. Почему? -- спросил Нифонтов. И сам же ответил: -- Потому что задача совсем другая. Не найти организаторов взрыва, а, наоборот -- не найти. В комиссии буду, конечно, не я один, но возможности моих коллег будут точно такие же, как у меня. -- Значит, вертолет взорвали не чеченцы, а наши, -- заключил Голубков. -- И причина: документы, которые командующий вез Генеральному прокурору. Хотел бы я хоть краешком глаза посмотреть на эти документы. Нифонтов покачал головой: -- По-моему, Волков сделал крупную ошибку, когда пригласил тебя в нашу фирму. Извечная дилемма руководителей. С бездумными исполнителями никакого дела не сделаешь. А исполнители думающие имеют неистребимую привычку думать. Вот тут и крутись!.. -- Нифонтов ободряюще похлопал Голубкова по плечу. -- Не бери в голову. Такова специфика нашей работы. Лети себе на Кипр, погрейся на солнышке, покупайся в Средиземном море. Задание у тебя проще пареной репы: встретиться с Пастуховым и его ребятами, узнать, как у них дела и когда они намерены приступить к операции перемещения. -- Поторопить? -- уточнил Голубков. -- Нет, просто узнать день. И напомнить: через границу они должны перейти только в указанном месте. И ни в каком другом. На этом он особенно настаивал. После встречи с ними позвонишь по известному тебе телефону, доложишь. -- Почему нельзя сделать это через резидента? -- Связь с ним потеряна. Попал в больницу. Операция предстательной железы. -- Это и все мое задание? -- Не совсем. Будешь контролировать конечный этап операции. Со стороны. Ни в какие контакты с Пастухом и его ребятами не вступай. Когда они появятся в Нови Дворе, снова доложишь. После этого, если не будет других указаний, вернешься в Москву. -- Ты же сказал, что это не в правилах Управления, -- напомнил Голубков. -- Одни разрабатывают операцию, другие выполняют. Разделение труда. -- Все так, -- согласился Нифонтов. -- Но я и другое тебе сказал: происходит что-то совершенно необычное. И оно связано с операцией. Не знаю что. Могу судить только по поведению шефа. На него, похоже, очень сильно давят. И вот что еще, Константин Дмитриевич. Есть у меня ощущение, что к операции подключены еще какие-то наши люди. Поскольку в известность о них мы не поставлены, то и реагировать на них ты никак не должен. Кто бы они ни были. И что бы ни делали. Тебя это не касается. -- Как ты о них узнал? Нифонтов усмехнулся: -- Как становятся известными самые страшные государственные тайны? Совершенно случайно. В буфете двое разговаривали о том, какая может быть погода на Кипре. -- Кто они? -- Я, конечно, любознательный человек. Но не настолько. Я даже не оглянулся на них. Все, Константин Дмитриевич, -- подвел итог Нифонтов. -- Счастливо отдохнуть! С таким напутствием Голубков и улетел в Ларнаку ближайшим ночным рейсом. Но в тот момент, когда он получал в бухгалтерии билет и подотчетные доллары на расходы, произошел небольшой эпизод, на который сам Голубков специально внимания как бы не обратил, но въедливая его память зафиксировала с фотографической точностью. Расписавшись за командировочные, он сунул их в карман, не пересчитывая, но на билет взглянул, чтобы уточнить час вылета. И с удивлением обнаружил, что держит не один билет, а целых два, и что рейс на верхнем билете обозначен не ночной, а дневной. Перевел взгляд на число и еще больше удивился: билет был на завтра. Он перелистнул корешки, взглянул на нижний, увидел фамилию и понял: это тоже был не его билет. Хоть и до Ларнаки. -- Ой, я все перепутала, -- спохватилась бухгалтерша. -- Вот ваш билет, а это не ваши. Стало быть, "не ваших" билетов два. На завтра. На дневной рейс. На фамилии Курков и Веригин. Так эти фамилии и отпечатались в памяти. Кто эти люди -- Голубков понятия не имел, никогда с ними не сталкивался. И даже не узнал бы об их существовании, если бы не бухгалтерия. Великое это учреждение -- российская бухгалтерия. Совершенно уникальное по своим информационным возможностям. Вот куда надо агентов внедрять, а не в высшее руководство. Да еще, пожалуй, в буфет. То, что командировка этих двоих в Ларнаку была связана с делом Назарова, не вызвало у Голубкова и тени сомнений. Таких случайностей в природе просто не существует. И это подтверждало наблюдение Нифонтова: "Происходит что-то совершенно необычное". Ощущение необычности и серьезности происходящих событий многократно усилилось у Голубкова после первых же слов, которыми он обменялся с Сергеем Пастуховым, приехав прямо с самолета в его номер в "Трех оливах". Пастухов был насторожен, почти враждебен. На вопрос Голубкова "Как дела?" ответил кратко, не вдаваясь ни в какие подробности: -- Нормально. -- Когда планируешь начать операцию? -- спросил Голубков. -- Точную дату скажу завтра утром. -- Почему завтра утром? -- Потому что сегодня вечером я встречаюсь с Назаровым. -- Вот как? -- удивился Голубков. -- Зачем? -- Я не обязан посвящать вас в подробности. Вы сами сказали, что мы должны сделать дело, а как -- это наши проблемы. -- Ты мне не доверяешь? -- А я могу вам доверять? Голубков пожал плечами: -- Это тебе решать. -- Я и пытаюсь решить... Скажите, Константин Дмитриевич, когда вы первый раз прилетели ко мне в Затопино, Волков об этом знал? -- Нет. -- Почему вы ему не сказали? -- А что я мог сказать? Я и сам не знал, получится что-нибудь или нет. Да и вдруг ты уже не в Затопине, а куда-то еще перебрался? -- Когда вы вернулись и сказали, что мы подпишемся на его дело, если выкупят Тимоху, как он отреагировал? -- Сказал, что об этом и речи быть не может. -- А когда он узнал, что Тимохе известно о программе "Помоги другу" и он может о ней рассказать, что он ответил? Только точно. -- Сейчас вспомню. С минуту молчал. Потом спросил, что я знаю об этой программе. Я ответил: ничего. Он еще помолчал, потом попросил меня зайти через полчаса. А сам спустился в информационный отдел, я видел. Минут через сорок он меня вызвал. Сказал, что ты и твоя команда -- идеальные кандидатуры для этого дела. А лейтенант Варпаховский блестящий офицер и заслуживает, чтобы его выкупили из плена. При условии, что факт выкупа останется в полнейшей тайне. -- Кто занимался выкупом? -- Не знаю. Его кадры. Мне только сообщили, когда его привезут. А потом я привез Варпаховского к тебе. -- Говорил ли Волков, сколько моих людей должно быть задействовано в операции? -- Он сказал: все шестеро. Я спросил: не много ли? Он повторил: все шестеро. И приказал отправить вас на Кипр как можно быстрей. Вот, собственно, и все. -- Могла операция дублироваться? -- Теоретически -- да. Но я об этом ничего не знаю. И Нифонтов тоже... Прояснило это для тебя ситуацию? Пастухов кивнул. -- Кое в чем. До завтра. Я буду ждать вас в восемь утра в порту, у первого прогулочного причала. Наутро они встретились возле припортового кафенеса, Пастухов подтвердил, что к операции все готово и она начнется через два дня. -- В Нови Дворе мы будем с грузом примерно через пять или шесть суток, -- добавил он. -- Можете сообщить об этом в центр. Голубков кивнул: сообщу. От предложения выпить по чашке кофе Пастухов отказался, сославшись на срочные дела. Голубков не настаивал: дела есть дела. Из уличного автомата он набрал номер Москвы и передал диспетчеру информацию, полученную от Пастухова. А часа через полтора, оказавшись -- ну совершенно случайно -- на набережной в районе "Трех олив", сразу понял, какие такие срочные дела заставили Пастухова отказаться от удовольствия посидеть и поболтать за чашечкой настоящего, сваренного по старинному рецепту кипрского кофе: возле пансионата, заняв собой всю узкую улочку, красовался огромный серебристый "ситроен", какие-то люди суетились вокруг него, в фургон грузили ковры из виллы Назарова, а два маляра на стремянках разрисовывали просторные борта супергрузовика. Через час Пастух и трое его ребят влезли в высокую кабину, и "ситроен" двинулся к верхней дороге. В Ларнаке, как и в современной Москве, проблем с такси не существовало, Голубкову не составило никакого труда проследить путь "ситроена" до парома Ларнака -- Стамбул. И теперь, вернувшись на набережную, он прихлебывал пиво из запотевшей банки, курил туго набитый, как патрон охотничьего ружья, московский "Космос" и пытался понять, что все это могло бы значить. Несомненно: Пастухов начал операцию на два дня раньше им самим же названного срока. И сделал это намеренно. Значит, не доверяет. Голубкову? Или Управлению? Впрочем, Голубков и был для него Управлением. Да, не доверяет. Почему? Второй вопрос. Ковры. Голубков вел наблюдение за "ситроеном" издалека, метров с трехсот, но ему сразу стало ясно, что вынос из виллы ковров, в которые были завернуты или могли быть завернуты люди, это туфтяра чистой воды. Кого угодно это могло обмануть, но только не Голубкова. Нелепо было даже предполагать, что в одном из ковров находится сам Назаров. На глазах у всей его охраны? Даже с помощью охраны? Бред собачий. Если не... Если охрана не была в курсе. И если это не похищение, а инсценировка похищения. Но для чего она могла понадобиться? Если в коврах не Назаров и его люди -- кто? Или вообще никого? Очень все это было похоже на представление, рассчитанное на какого-то стороннего наблюдателя. Но кто мог за ними следить? Кроме самого Голубкова? Может, на него и рассчитано? Выбор маршрута. Паром до Стамбула, а оттуда -- другого пути нет -- через Болгарию, Румынию и Польшу до Нови Двора. Тоже загадка. Отвлекающий маневр? Отвлекающий кого и от чего? Или им нужно было для чего-то выиграть время? Для чего? В кабине "ситроена" не было Олега Мухина и Злотникова -- Артиста. Где они? Какая роль для них предназначена? Где, наконец, сам Назаров? В фургоне "ситроена"? На вилле? Или вообще в каком-то совершенно другом месте? Многовато было вопросов. Многовато. Голубков понимал, что прямо сейчас, с ходу, ответить на них не сможет. Но на один вопрос он все же рассчитывал получить ответ: кто такие эти таинственные его коллеги по Управлению Курков и Веригин и что они намерены предпринять. Это могло прояснить и некоторые другие неясности. Голубков взглянул на часы. Самолет Куркова и Веригина приземлился в Ларнаке сорок минут назад. Он взял еще банку пива и принялся терпеливо ждать. Он знал, что они появятся здесь. Они подъехали на такси через полчаса, отпустили машину у бара "Бейрут" и медленно пошли по набережной с видом никуда не спешащих туристов. Лет по тридцать обоим. Явные профи. В Москве они, может, и сошли бы за туристов. Но только не здесь. Сработал синдром заграницы, на котором и сам Голубков прокололся, надев приличный серый костюм, который для курортного побережья оказался и слишком жарким, и слишком приличным. Примерно в такие же костюмы были одеты и эти двое. Они прошли вверх по улочке мимо "Трех олив" и виллы Назарова, на набережную вернулись по другой улочке, обогнув виллу поверху, и удалились в сторону порта. Голубков допил пиво и не спеша двинулся следом. Эти двое шли мимо причалов, с интересом рассматривая пришвартованные катера и яхты. На верхних палубах многих из них загорали в шезлонгах длинноногие девушки, большую, а иногда и единственную часть одежды которых составляли солнцезащитные очки, гремела музыка, на каждой яхте своя, создавая ощущение вечного, никогда не прекращающегося праздника. Возле одного из пирсов, уже в районе грузового порта, "туристы" посовещались и прошли почти в самый конец причальной стенки, где стоял какой-то среднетоннажный лесовоз под российским флагом. Чтобы не оказаться замеченным, Голубков остался на набережной. Он увидел, как эти двое о чем-то переговорили с вахтенным матросом и поднялись на борт судна. Минут через десять вышли и покинули территорию порта той же неспешно-прогуливающейся походкой, только в руках у них было по ярко раскрашенному пластиковому пакету, в каких туристы всего мира (да и не только туристы) таскают все что ни попадя -- от пляжных полотенец и купальников до фруктов, прочей снеди и других подвернувшихся покупок. Пакеты в руках "туристов" заметно оттягивались от груза. Но в них были не фрукты. Что угодно, но только не фрукты. В этом у Голубкова не было и тени сомнения. Дождавшись, когда эти двое исчезнут в толпе, кишевшей возле припортовых фри-шопов, он прошелся по пирсу, мимолетно отметив, что лесовоз называется "Витязь" и приписан к Новороссийску, постоял у дальнего конца на свежем морском ветерке, на обратном пути задержался у лесовоза, выкурил с вахтенным по сигарете и поболтал с земляком-россиянином, выяснив между прочим, что "Витязь" идет в Александрию; Ларнаки вообще в их маршруте не было, а капитан получил приказ изменить маршрут от двух каких-то штатских валуев, нагнавших судно на военном вертолете и передавших капитану пакет с приказом и какую-то посылку. А то не могли, паскуды, эту посылку в самом Новороссийске передать, теперь из-за них сутки, считай, вылетели, премия за выполнение графика -- мимо морды, а зарплата такая, что хоть на берег списывайся. А на берегу что делать? Пол-Новороссийска без работы сидит, довели, подлюки, страну!.. Голубков сочувственно покивал, поподдакивал и распрощался с вахтенным. Теперь он знал, что ему нужно делать. Он прошел в торговую часть Ларнаки и в магазине "Фото -- оптика" купил двадцатикратный цейсовский бинокль с приставкой для ночного видения, а в соседней лавчонке -- пальчиковый фонарик "Дюрасел". После этого вернулся в свой номер в недорогом отеле, переоделся в потрепанный адидасовский костюм и кроссовки, покупки вместе с пляжным полотенцем и плавками сунул в пластиковый пакет и отправился на набережную в районе "Трех олив" и виллы Назарова. Но перед тем как занять на пляже шезлонг и предаться активному морскому отдыху, обошел виллу маршрутом тех двоих и приметил удобное место для наблюдательного пункта -- с соседнего незастроенного участка, примыкавшего к тыльной стороне ограды виллы. Это было самое слабое место в охране виллы, подробный план которой был в досье Назарова. Ограда делала здесь небольшой изгиб, он не просматривался с углов, а видеокамеры, скользящие своими узконаправленными объективами по верху ограды, перекрывали периметр забора не постоянно, а через каждые пятнадцать секунд. Опытному человеку вполне достаточно, чтобы преодолеть препятствие, а в том, что его таинственные коллеги Курков и Веригин люди опытные, Голубков нисколько не сомневался. Когда сумерки достаточно сгустились и на пляже остались только любители вечернего купанья, Голубков покинул уютный шезлонг и большим кругом, по соседним улочкам вышел на облюбованное место. Участок был запущенный, заросший каким-то колючим плотным кустарником вроде терна, но укрытием служил идеальным. Голубков сунул фонарик в карман, настроил бинокль, а пакет отсунул подальше, чтобы ненароком не зашуршать им, -- в тишине даже такой слабый звук мог привлечь внимание. Вилла была ярко освещена, в саду горели фонари, слышался громкий плеск воды в бассейне, играла какая-то современная музыка. Было такое впечатление, что на вилле проходит довольно многолюдный прием, хотя Голубков был совершенно уверен, что там не может быть много народа. Охрана уехала, Назаров и другие обитатели -- наверняка тоже. На вилле вообще никого не должно быть. Однако же есть. Эти двое появились часов в десять вечера, когда у Голубкова уже начали болеть бока от впивавшихся в тело кореньев этого терновника или как его там. Они подошли не со стороны набережной, а сверху, с разных сторон и встретились как раз у изгиба ограды. В руках у обоих были те же самые пакеты, только свои приличные костюмы они сменили на неброские спортивные халабуды. Лица в зеленоватом фоне бинокля были смазанными, но контуры фигур различались четко. Они присели за кусты у ограды, Голубков видел только их головы. Судя по всему, оживление, царившее на вилле, их озадачило. Они даже заглянули за ограду: один подставил спину, второй ловко вспрыгнул на него, несколько секунд осматривался. Потом второй соскочил с первого, и они посовещались. Ясно, что сейчас проникать на территорию виллы был не резон, можно напороться если не на охранников, то на какую-нибудь влюбленную парочку, от которой шума будет не меньше, чем от охраны. Значит, будут ждать. И не там, где они сейчас сидели, -- опасно, рядом тропинка, могут заметить. Голубков уже решил, что ему надо сваливать со своего НП, потому что именно в эти кусты Курков и Веригин скорее всего переместятся. Но они, к удивлению Голубкова, решили по-другому: вышли из своего укрытия на тропинку, обогнули виллу и направились вниз, к набережной. Голубков перебежал к краю участка и без всякого бинокля отчетливо увидел их в освещенном проране улицы. Пакетов при них не было. Они расположились за столиком летнего кафе, за которым днем сидел сам Голубков, взяли кока-колу и закурили, поглядывая на виллу. Голубков вернулся на свой НП и задумался. Решать нужно было очень быстро. Он почти наверняка знал, что лежит в пакетах, оставленных этими двоими возле ограды. Но слово "почти" человеку его профессии было так же ненавистно, как профессионалу-филологу слово "одеть". И он решился. Огляделся: никого. И юркнул в кусты. Оба пакета стояли рядом. Килограмма по два каждый. Понятно, почему они не решились взять их с собой на ярко освещенную набережную -- слишком приметно. В пакетах лежали бруски размером в два тома "Войны и мира", завернутые в махровые полотенца. Голубков развернул одно из полотенец и сразу все понял. Маркировка была на английском, для отвода глаз. Изделие же было нашим, российским, новейшая разработка полусдохшего ВПК. "ФЗУД-2-ВР": фугасный заряд усиленного действия с двухкилограммовым тротиловым эквивалентом и радиоуправляемым взрывателем. Таким фугасом, только полукилограммовым, был взорван "уазик" генерала Жеребцова. А здесь два по два килограмма -- от виллы не останется камня на камне. Тогда же, разбираясь в причинах гибели Жеребцова, Голубков и изучил эту новинку. Под крышкой с маркировкой должна быть пластина, нажатие на которую активизирует взрыватель. На радиопульте загорается красный светодиод. Если в течение часа не посылается взрывной импульс или не подается сигнал отмены, схема взрывателя саморазрушается. Пиротехник спецсклада, объяснявший начальнику контрразведки полковнику Голубкову устройство сверхсекретной новинки, рассказал еще об одной хитрой примочке, предусмотренной на тот случай, если бомба попадет в чужие руки. На плате рядом с пластиной была смонтирована фишка, которая устанавливается в двух положениях. При хранении -- красным концом вверх, при этом нажатие на пластину вызывает немедленный взрыв всего заряда. Перед использованием фишка переворачивается. Светя узким лучом фонарика, Голубков вскрыл крышку с маркировкой. Все верно: нажимная пластина, фишка с красным концом. Только этот красный конец был направлен почему-то вверх. Режим хранения? Но у Голубкова уже не было времени разбираться в тонкостях. Нужно было что-то немедленно предпринимать. По всем писаным и неписаным правилам всех разведок мира Голубков должен был сейчас предпринять только одно: ничего не предпринимать. Немедленно исчезнуть с этого места и вычеркнуть из памяти все, что он знал, и все, о чем догадывался. Это было не его дело. Это его не касалось ни с какой стороны. Все, что он делал, было грубейшим, преступным нарушением законов спецслужб. Он даже не имел права сообщить о находке своему руководству, так как это означало бы, что он вмешался и поставил на грань срыва сложнейшую операцию. Не по пустяковому же делу срочно прислали в Ларнаку этих Куркова и Веригина и задействовали сложную и дорогостоящую схему с использованием военного вертолета и изменением курса гражданского лесовоза, чтобы передать им взрывчатку. И погибнут на этой вилле люди виновные или ни в чем не повинные -- его, Голубкова, это не должно интересовать. Ни сном ни духом. В этом, вероятно, и заключалась специфика работы Управления, про которую говорил Волков при их первой встрече в Москве. Все так. Голубков был профессиональным контрразведчиком. Но он был русским контрразведчиком. И он был боевым офицером, прошедшим Афган и Чечню. И слишком много он видел бессмысленных и преступных смертей и понимал, что любая насильственная смерть всегда бессмысленна и преступна. И потому срать он хотел на все писаные и неписаные законы разведок всего мира, в том числе и своей собственной. Он быстро защелкнул крышку фугаса, уложил в пакет все как было, обогнул виллу и вышел на набережную по соседней улочке. Эти двое все еще сидели за тем же столиком, курили и поглядывали то на виллу, то на часы. Голубков отыскал неподалеку свободный стол и сел так, чтобы можно было видеть и виллу, и этих двоих. Огней в окнах виллы стало меньше, умолкла музыка. Из калитки вышли двое молодых, хорошо одетых мужчин, весело помахали тому или тем, кто их провожал, и неторопливо пошли к набережной. Курков и Веригин переглянулись, поднялись и двинулись вверх по улочке. Голубков вытащил из пачки "Космоса" сигарету, поразминал ее и, когда двое, что вышли из виллы, поравнялись с его столиком, поднялся и, извинившись, попросил прикурить. Наклонившись над огоньком зажигалки, негромко сказал: -- Не оглядывайтесь. Немедленно выведите всех людей из виллы. Под любым предлогом. Тот, кто дал ему огоньку, прикурил сам и так же негромко, лишь мельком взглянув на Голубкова, ответил: -- Там никого нет. И пошел, догоняя приятеля, к порту. Курков и Веригин уже скрылись за углом виллы. Счет пошел на минуты. Минут пять надо Куркову и Веригину, чтобы осмотреться. Две -- перемахнуть ограду. Еще пять -- осмотреться внутри. Минут двадцать -- найти места и активизировать заряды. Покинуть виллу -- еще десять минут. Отойти на приличное расстояние и выждать -- полчаса. Итого -- час двенадцать. Голубков взглянул на часы. Ровно двадцать три. Значит, взрыв произойдет не раньше чем в ноль двенадцать. Немного времени еще было, и Голубков решил употребить его с пользой. Очень уж его заинтересовало, кто эти двое, что вышли с виллы Назарова с видом гостей, довольных удачно прошедшей вечеринкой. Приемом. Или как там еще говорят? Парти. Он встал и не спеша, помахивая своим пакетом и покуривая, двинулся в сторону порта. Те двое уже поравнялись с первым, прогулочным причалом, свернули на второй. Голубков спустился на пустой пляж, встал в густую тень солярия и вынул из пакета бинокль. Приставка для ночного видения только мешала. Он снял ее и навел бинокль на причал, освещенный яркими натриевыми лампами. Двое прошли в самый конец причала и перешли по трапу на палубу небольшого буксира. Буксир стоял без огней, лишь светились два иллюминатора кубрика. Потом дверь кубрика открылась, в освещенном проеме появилась фигура еще одного человека -- как показалось Голубкову: высокого, крупного. Он обменялся с подошедшими несколькими словами, после чего один из них втащил на борт трапик, снял с кнехта причальный конец и вернулся на буксир, а второй поднялся в капитанскую рубку. Корма буксира окуталась сизым дымом, зажглись ходовые огни, буксир отвалил от пирса и повернул на восток, в другую сторону от набережной и "Трех олив". Высокий остался стоять на палубе, держась за металлические перильца. На повороте луч портового прожектора мазнул по борту буксира, Голубков успел прочитать на носу: Р-35. И ниже: Фамагуста. Порт приписки. Голубков помнил карту Кипра: это был небольшой портовый город километрах в шестидесяти к востоку от Ларнаки, соединенный хорошей дорогой и с Ларнакой, и с Никосией. Но все это Голубков отметил мимолетно, не вникая. До боли вжимая окуляры бинокля в надбровья, он всматривался в фигуру человека, стоявшего у перилец. И хотя расстояние было довольно приличное и в ярком пятне портового прожектора буксир находился не более полуминуты, Голубков мог поклясться, что этот, у перилец, не кто