оворила. Контр-адмирал
Приходько был начальником Главного политического управления
Балтийского флота как раз в те годы, когда старший лейтенант
Нифонтов начинал службу в морской контрразведке. Их база была в
Кронштадте. При одном упоминании Приходько цепенели местные
замполиты, а старшие командиры в бессильной ярости скрипели
зубами. И в своей компании не упускали случая позубоскалить
над скандальными похождениями его великовозрастной дочери,
худой, как цыганская лошадь, и страшной, как первая мировая
война, девицы богемной и неравнодушной к молодым офицерам.
Она предпочитала моряков, но не обошла вниманием и бравого
сухопутного капитана Ермакова. А он, судя по всему, понял,
что второго такого шанса у него не будет. И не упустил его.
Может быть, конечно, это была и любовь, чем черт не
шутит. Но факт оставался фактом: женитьба на дочери
контр-адмирала открыла Ермакову дорогу в Академию Генштаба.
Вторым ключевым моментом был, конечно, Берлин. Нифонтов
не знал подробностей службы Ермакова в Западной группе
войск, но не сомневался, что именно там он примкнул к
команде, обеспечившей дальнейшее движение его карьеры. Это
была сильная, спаянная команда. Во главе ее был генерал Г.,
которому суждено было стать самой трагифарсовой фигурой в
истории российской армии.
"Дайте мне десантный полк, и я наведу в Грозном порядок
за два часа".
"Это самый лучший, понимаешь, министр обороны".
Ермаков был типичным человеком команды. В отличие от
одиночек, людей дела, про которых американцы говорят
"человек, сделавший сам себя", он принял правила командной
игры и четко их выполнял. Он делал то, что полезно команде,
потому что в конечном итоге это было полезно ему. Так в
многодневном велосипедном марафоне гонщики время от времени
выходят вперед, принимая на себя силу встречного ветра, а
потом возвращаются в плотную группу за спиной лидера.
Одиночка обречен на проигрыш. Команда обречена на
победу.
Пока она не превращается в стаю.
"Июнь 1996 года. Уволен с должности начальника главка
Минобороны. Основание: личное заявление.
Август 1996 года - заместитель генерального директора
компании "Госвооружение".
Январь 1997 года - генеральный директор ЗАО "Феникс".
Июнь 96-го. Нифонтов мог бы сказать точней: между
первым и вторым туром президентских выборов. Генерал Лебедь
отдал Ельцину 18 процентов голосов своих избирателей -
"ключи от Кремля". Взамен потребовал голову Г. И получил.
Министр обороны, непотопляемый, как броненосец, был
отправлен в отставку под ликование демократической
общественности и свободной российской прессы. Вместе с ним
вышел в отставку и генерал-лейтенант Ермаков. Это был жест
верности своей команде. И он не проиграл. Проиграл Лебедь.
Через четыре месяца после второго тура Ельцин снял его с
поста секретаря Совета Безопасности. Считалось, что он не
смог простить генералу своей зависимости от него. Но это
было не так. Увольнение Лебедя означало совсем другое: то,
что команда экс-министра обороны по-прежнему в силе. И стала
еще сильней. Генерал армии Г. был назначен представителем
президента в ГК "Госвооружение". Уйдя с открытых публике
подмостков, его команда заняла ключевые позиции в важнейшем
деле - в торговле оружием. Под ее контролем были огромные
финансовые потоки - источник власти.
Демократическая общественность и свободная российская
пресса умылись. Но не знали об этом.
Без четверти три. Телефоны молчали. Уличные фонари
сквозили в молодой листве тополей.
Нифонтов выключил компьютер и повернулся к полковнику
Голубкову.
- О чем задумался, Константин Дмитриевич?
Голубков помедлил с ответом.
- О ребятах. О Пастухе. Представляю, как они сейчас нас
матерят.
- Нас? - переспросил Нифонтов. - Думаешь, догадываются?
- Могут. Не дураки. Главное, чтобы не говорили об этом.
- Главное - что не знают, - поправил Нифонтов. -
Догадки не в счет. Разговоры и мысли никакими полиграфами и
скополаминами из сознания не извлекаются.
- А если просто пытки? - спросил Голубков. -
Обыкновенные, физические?
Нифонтов тяжело помолчал, кивнул:
- Я тоже про это думаю.
Еще помолчал. Сказал:
- Можно остановить.
Он знал, что ответит полковник Голубков. Но хотел услышать.
Ему нужно было подтверждение, что все правильно. Что у них
просто не было выбора. Слишком быстро развивались события.
И сейчас его тоже нет.
И услышал:
- Нельзя.
Разговор угас. Снова медленно потянулось время.
В 3.15 Нифонтов проговорил:
- У меня такое ощущение, Константин Дмитриевич, что в
этом деле у тебя есть какой-то личный интерес. Я не
ошибаюсь?
Голубков хмуро усмехнулся:
- Еще бы нет. Прямой материальный стимул. Если за
каждую операцию нам будут давать по звезде...
- Я не о том, - возразил Нифонтов.
- Не знаю, - помедлив, отозвался Голубков. - Может
быть. Но точно не знаю. Я уже вторую неделю об этом думаю.
- О чем?
- Ты веришь в случайные совпадения?
- В нашем деле любая случайность выглядит
подозрительно.
- Я не о работе. О жизни. Вообще.
- В молодости не верил. Сейчас верю. Каждая случайность
всегда прорастает из прошлого. И чем дольше живешь, тем
больше этих ростков. Почему ты спросил?
- Включи-ка свою машину, - попросил Голубков.
Нифонтов щелкнул пусковой клавишей, подождал, пока
компьютер загрузится, вопросительно посмотрел на Голубкова.
- "Антей", - подсказал тот. - Материалы технической
экспертизы.
- Что конкретно?
- Пленку из "черного ящика". Переговоры экипажа.
Пока Нифонтов извлекал из памяти нужный файл, Голубков
стоял за его спиной, мял в пальцах незажженную сигарету.
На экране появилась расшифровка магнитозаписи,
сделанной в пилотской кабине "Антея" системой оперативного
контроля СОК. Голубков кивнул:
- Дальше. Еще дальше. Немного назад. Стоп.
Нифонтов остановил текст. Голубков показал сигаретой:
- Вот.
Нифонтов прочитал:
"2.34. Первый пилот Веденеев: "Встретил однажды друга
детства. Еще пацанами вместе голавлей ловили. На Кубани, под
Белореченкой. Он и говорит: "У тебя всегда рыба была
крупней". А мне казалось, что у него".
Нифонтов непонимающе, снизу, взглянул на сосредоточенное
лицо Голубкова.
- И что?
- Лет десять назад, мы только-только в Москву переехали,
жена мне говорит: к тебе человек заходил, сказал, что зайдет
позже. Какой человек? Не назвался. Ну, человек и человек.
Часа через полтора - звонок. Открываю. Стоит мужик. В
штатском. Моих лет. Улыбается: не узнаешь? А я смотрю и не
могу вспомнить. Точно знакомый. Но кто? Он и говорит: "Вовка
Стрижик. Теперь узнал?" Боже ты мой, мы не виделись целую
вечность! Нашел мой адрес через родню. Его сын служил под
Москвой. Приехал проведать. Заодно и меня попросить, чтобы
присмотрел. И помог, если что. Первогодку служить, сам
понимаешь...
- Ну-ну? - поторопил Нифонтов.
- Ну, съездили к его сыну, вечером посидели. Рассказал
о себе. Закончил в Ейске летное училище, потом институт
гражданской авиации. Летать любил, поэтому рос быстро, стал
начальником Краснодарского авиаотряда. Повспоминали детство.
Он родом из села Вечное, есть такое под Белореченском. На
речушке Белой. Тогда она нам казалось большой, самим-то было
лет по семь-восемь, совсем мелюзга. Мы там рыбачили. На
кузнечиков. Наловим плотвичек, нанижем на кукан и идем
домой. Гордые. А если голавль попадется, так вообще. Мать
рыбу жарит, нахваливает: кормилец. Время-то было несытое. -
Голубков прикурил и поморщился. - Нужно бросать курить. А
как тут бросишь?
- Не отвлекайся, - сказал Нифонтов.
- Так вот, я ему и говорю: я тебе завидовал, у тебя
голавли всегда были в локоть, а у меня так, с ладошку. Он
удивился. Да нет же, говорит, это у тебя голавли были в
локоть! Посмеялись. Потом он уехал. Больше мы не
встречались. Созванивались иногда, открытку к празднику...
- Минутку! - прервал Нифонтов. - Помолчи. Ты хочешь
сказать... Господи милосердный! Ты хочешь сказать, что друг
детства, про которого говорил командир "Антея" Веденеев, -
ты?!
Голубков долго щурился на сигаретный дым, тер
подбородок. Потом ответил:
- Я бы в этом не сомневался. Когда я первый раз
прочитал эту расшифровку, меня будто теплом обдало. Есть
только одно "но". Фамилия моего друга детства не Веденеев.
Фамилия у него - Стрижов. Отсюда и прозвище - Стрижик.
- Не мог сменить?
- С чего?
- Звонил ему?
- Раз десять. Телефон не отвечает.
- Ты с Урала. Как ты мог оказаться на Кубани?
- Мать возила меня туда на лето. Она работала техничкой
в железнодорожном техникуме, проезд был бесплатный. Вот и
ездили в Вечное к дальней родне.
- Мне не нравится эта путаница с фамилиями.
Голубков кивнул:
- Мне тоже.
- Могли им давать другие документы?
- Смысл? Они же не диверсанты, которых забрасывают во
вражеский тыл. Обыкновенная гражданская авиация.
- Странная история, - пробормотал Нифонтов.
- Очень странная, - согласился Голубков. Он взглянул на
часы и озабоченно покачал головой. - Пора бы уже Евдокимову
объявиться.
Капитан Евдокимов вернулся в Управление в четыре часа
утра. С порога доложил:
- Водитель убит. Прямое попадание в голову. Ермаков
ранен в ногу. Пулю извлекли, опасности для жизни нет.
Нифонтов кивнул:
- Проходи. Садись. И давай с начала. Со всеми
подробностями.
Капитан Евдокимов пришел в Оперативный отдел Управления
из милиции, и его доклад о покушении на генерального
директора ЗАО "Феникс" Ермакова был по форме и сути
милицейским - без выводов, с точной фиксацией обстоятельств.
Место происшествия: П-образный двор девятиэтажного дома
постройки 50-х годов. Восемнадцать подъездов. Въезд во двор
- через четыре арки и по боковым асфальтовым проездам. В
центре двора - сквер, детские площадки и гаражи. В
пятидесяти метрах от третьей арки, в глубине сквера - выход
вентиляционной шахты метро.
Время происшествия: ориентировочно 23.10. Вызов на
пульт "02" поступил в 23.16 от жителя дома, прогуливавшего
собаку. Он заметил человека, лежавшего возле водительской
двери автомобиля "вольво". Сначала он принял его за пьяного,
потом заметил разбитое ветровое стекло и кровь. ПМГ прибыла
на место происшествия в 23.22. Экипаж обнаружил возле
автомобиля труп водителя, а в подъезде - человека с
огнестрельным ранением в ногу. Оперативно-следственная
группа и отряд быстрого реагирования прибыли в 23.28. Дом
был оцеплен, раненому оказали первую помощь, на "Скорой
помощи" он был отправлен в Центральную клиническую больницу.
В 23.50 на место происшествия прибыли прокурор Москвы,
начальник МУРа, заместитель министра МВД, начальник
московского управления ФСБ.
Несмотря на обилие высокого начальства и неизбежно
возникающую в таких случаях суматоху и бестолковую суету,
дежурным следователем Мосгорпрокуратуры было установлено
следующее.
Водитель автомашины "Вольво-940", он же - телохранитель
Ермакова, был убит в тот момент, когда заглушил двигатель и
открыл дверцу автомобиля с намерением выйти и проводить
хозяина до квартиры. Пуля пробила ветровое стекло и попала
водителю в левую височную кость. Он вывалился из машины уже
мертвым.
Вторая пуля, выпущенная, вероятно, вслед за первой,
настигла самого Ермакова, когда он поднимался по ступенькам
крыльца.
Характер ранения Ермакова и разбитое пулей ветровое
стекло автомашины давали основания предположить, что
стрельба велась со стороны дворового сквера. Оперативники
обследовали вентиляционную будку метро, однако замок на ней
оказался нетронутым и внутри не было никаких следов
чьего-либо присутствия. При более тщательном осмотре с
тыльной стороны будки на решетке были обнаружены свежие
царапины, а на земле - углубления от обуви примерно 42-го
размера. Это заставило оперативников обследовать крышу
будки. Здесь было найдено орудие преступления - снайперская
винтовка германского производства "Аншутц" калибра 5,6 с
глушителем и оптическим прицелом с лазерным наведением. Две
стреляные гильзы были обнаружены в кустарнике возле будки.
Это позволило следователю восстановить картину
происшедшего. С наступлением темноты преступник занял
позицию на крыше будки, защищенной листвой деревьев,
дождался появления автомобиля Ермакова и произвел два
выстрела. После чего спрыгнул с крыши, обогнул гаражи и до
появления милицейского оцепления уехал на поджидавшей его
машине, предварительно оставленной, вероятно, в боковом
проезде. Установить марку машины не удалось. Никаких
отпечатков пальцев на оружии не обнаружено. Все
свидетельствовало о том, что работал профессионал.
Члены семьи Ермакова показали, что он никогда не
садился за руль служебной машины, ездил только на заднем
сиденье справа. Таким образом, предположение следователя о
том, что преступник ошибся в выборе жертвы, не
подтвердилось. Сам Ермаков, допрошенный в больнице после
операции по извлечению пули из мышечной ткани в левом
тазобедренном суставе, заявил, что не представляет, кто и с
какой целью мог устроить покушение на него. Он высказал
предположение, что преступник спутал его с кем-то другим,
так как в их подъезде живут многие серьезные бизнесмены.
Там же, в приемном отделении ЦКБ, после того, как
выяснилось, что опасности для жизни Ермакова нет, его жена
сделала заявление, в котором утверждала, что организаторов
этого покушения следует искать среди мужей женщин, с
которыми ее супруг имел интимные отношения. Она назвала
восемь фамилий и заявила, что преступника нужно посадить не
за то, что он стрелял в ее мужа, а за то, что не отстрелил
ему того, что следовало отстрелить.
С учетом личности потерпевшего и его причастности к
важнейшим государственным секретам прокурор города Москвы
поручил расследование этого преступления Федеральной службе
безопасности.
- Что означает, что о результатах его мы никогда ничего
не узнаем, - подвел итог своего доклада капитан Евдокимов и
замолчал, ожидая вопросов.
Вопросов по существу не было. Нифонтов лишь
поинтересовался:
- Сам-то не засветился?
- Нет. Даже удостоверения не пришлось предъявлять.
Начальство думало, что я из опергруппы, а опера - что я с
кем-то из начальства.
- Куда, говоришь, его ранило? - уточнил Голубков.
- В мышечную ткань левого тазобедренного сустава,
сзади.
- В жопу, что ли?
- Можно сказать и так.
- На Ермакове был бронежилет?
- Нет.
- Ты сам на будку залезал?
- Не преминул.
- И что?
- Позиция - лучше не бывает. Подъезд - как на ладони.
Всего в пятидесяти метрах. Хорошо освещен. Стрельба лежа с
упора. При желании он мог бы пристрелить человек пять. С
полной гарантией. И никто не успел бы даже понять, что
происходит.
- Спасибо, отдыхай, - кивнул Нифонтов. - Рапорт
напишешь завтра.
Капитан Евдокимов вышел. Нифонтов обернулся к
полковнику Голубкову:
- Понял?
- Да. Снайперский "Аншутц" с лазерным наведением. Это
было не покушение.
- Что?
- Похоже на предупреждение.
- Но водитель убит.
- Значит, очень серьезное предупреждение.
- О чем?
Полковник Голубков только пожал плечами:
- Знать бы.
Нифонтов поднялся из-за стола, постоял у окна, за которым
разгорался свежий майский рассвет, и вернулся в кресло. Еще раз прочитал
текст, застывший на экране монитора:
"2-34. Первый пилот Веденеев: "Встретил однажды друга
детства. Еще пацанами вместе голавлей ловили. На Кубани, под
Белореченкой..."
Странная история. Очень странная. Что-то в ней было не
то.
Нифонтов решительно проговорил:
- Вот что, Константин Дмитриевич. Сегодня же летишь в
Краснодар. Прямо сейчас. Борт возьмем у военных. Два часа
туда, два часа там, два часа обратно. Самолет будет тебя
ждать. Мы сейчас не в том положении, чтобы отмахиваться от
любых мелочей.
Голубков кивнул:
- Согласен. Я и сам хотел это предложить.
Через двадцать минут все было улажено. Полковник
Голубков уехал на аэродром. Нифонтов выключил компьютер.
Ночь кончилась. Длинная была ночь. Можно было ехать
домой и пару часов поспать.
Но перед тем, как выйти из кабинета, он сжег в камине
шифрограмму от Пастухова.
Взглянул на часы. 5.30. В Забайкалье - 11.30. Без
тридцати минут полдень.
Группа Пастухова уже должна быть на подходе к объекту.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Объект обнаружил себя слабым свечением облаков,
скопившихся на южной стороне перевала. Источник света лежал
где-то очень далеко, внизу, был размытым, неявным. Так за
многие километры дает о себе знать присутствие большого
города.
С цифры "480" стрелка высотомера долго сползала на
"430", потом спуск стал круче: "380", "300", "160". Наверху
остались мертвые скалы, словно бы источавшие из себя дикий
мороз, накопленный за бесконечную зиму. Помутнел, а потом и
вовсе исчез ледяной диск луны. Стало теплей. Камни на осыпях
уже не звенели, а глухо шуршали под ногами. Пелена облаков,
казавшаяся сверху плотной, обернулась разреженным туманом,
хмарью. Видимость ухудшилась, водяная пленка покрыла металл
автоматов и оптику биноклей. Ориентиры исчезли, лишь
ощущение спуска и отсвет далеких огней позволяли не сбиться
с курса.
И как всегда бывает, когда приближаешься к концу пути,
тянуло ускорить шаг, чтобы поскорей оказаться дома. Что
часто и приводит к самым большим ошибкам. Но сейчас нам это
вроде бы не грозило, потому что в конце маршрута нас ждал не
дом.
Что угодно, но только не дом.
По мере того, как стрелка высотомера отклонялась влево
и сокращалось расстояние до объекта, мной все больше
овладевало чувство тревоги. И ребятами, судя по всему, тоже:
на коротких привалах обходились почти без слов, а при
движении руки машинально ложились на ухватистые рукояти и
стволы "каштанов".
"140".
"115".
Туман поредел. Стали выше и гуще лиственницы и сосны,
зачернел еловый подлесок. Мертвая тишина плоскогорья
сменилась глухими шумами леса, птичьей возней в кустах,
пролетами спугнутых нами сов. Появились первые следы
человеческой деятельности: вырубки, пара мелких галечниковых
карьеров и один побольше, каменоломня - с остовом брошенного
экскаватора и полуразвалившимся шиферным сараем. От
каменоломни вниз вела узкая каменистая дорога.
Но близкое присутствие людей не радовало, а
настораживало еще больше. Недаром, видно,
охотники-промысловики говорят, что в глуши страшней всего
встреча не с шатуном или россомахой, а с человеком.
"84".
Русло ручья, вдоль которого шла дорога, постепенно
расширилось. Впереди открылся просторный проран между двумя
лесистыми кряжами. Он был заполнен призрачным светом. В
бинокль хорошо было видно, откуда идет этот свет. Высоко над
долиной в предутренней сумеречи туманными пятнами висели на
стальных мачтах гроздья аэродромных прожекторов.
По моему знаку Муха вышел вперед, я пропустил ребят и
замкнул цепочку. Близость цели и чувство опасности
подбросили в кровь адреналинчика. На слабом световом фоне
четко вырисовывались фигуры ребят. Я отметил, как изменились
их движения. Появилась гибкость, рысья вкрадчивость. Будто и
не было позади сорока километров горного ночного маршрута.
Неожиданно Муха остановился и поднял руку. Мы замерли.
Рука пошла в сторону вниз. Мы опустились на землю. Беззвучно
- как пять темных ночных птиц. Я всмотрелся. Дорога была
пуста. Пришлось навострить уши. Прошло полминуты. Глаза у
меня были закрыты, а рот полуоткрыт. Если бы кто-нибудь
увидел меня со стороны, наверняка принял бы за дебила. Но
смотреть со стороны было некому, а лучшего резонатора, чем
зубы и полость рта, природа для человека не придумала. И уже
через десяток секунд я услышал то, что заставило Муху
остановиться. Скрип гальки, шаги. Медленные, тяжелые - на
подъем. И тут же мои ноздри уловили запах табака, пота,
солдатского гуталина.
Навстречу нам шли. Двое. До них было метров шестьдесят.
Это означало, что они споткнутся о нас примерно через
полторы минуты. Не разгуляешься, но вполне достаточно, чтобы
переместиться в придорожный ельник и уткнуться носами в
хвойную гниль. Что мы и сделали. Нюхать землю нам пришлось
исключительно для того, чтобы в темноте не светились наши
физиономии, бесстыдно белые, как. При этом я объявил себе
командирскую благодарность за то, что не заставил всех, как
предписано специнструкцией, нанести на лица маскировочный
грим. "Да ну!" Вот тебе и "Да ну!"
Специнструкции, как и уставы, пишутся не чернилами. Они
пишутся кровью.
Таких мудаков, как я.
К звуку шагов прибавилось позвякиванье железа, "калаша"
или саперной лопатки, тяжелое дыхание. В узкую щель между
локтем и каской я увидел появившиеся из-за поворота два
силуэта на фоне отсветов аэродромных огней. Один был
низенький, плотный, другой повыше, худой. Он плелся на два
шага сзади, шаркая сапогами и брякая всем, что только могло
брякать. Вся его фигура выражала унылую покорность судьбе.
Не дойдя до нас метров десяти, он остановился и предложил
напарнику высоким плаксивым голосом:
- Перекур, Толян. А?
- Я тебе дам перекур! - отозвался низкий. - Нам что
было сказано? Никаких перекуров. Черные узнают, мало не
будет. До камнеломки дойдем, там перекурим.
- До нее еще полтора километра!
- Потерпишь.
- Давай хоть посидим! Бегать-то нам не приказано!
- Ладно, посидим, - согласился напарник.
Они устроились на валунах и погрузились в молчание.
- Слышь, Толян, что творится, а? - через некоторое время спросил
худой. - Растяжек понаставили на всех тропках, каждую ночь патрули. А
со стороны Потапова так вообще. Засады через каждые полкилометра.
Никогда раньше такого не было.
- Было, - хмуро возразил напарник. - Каждый раз перед
загрузкой на ушах стоят.
- Но не так же! "Стрелять без предупреждения". Было
такое?
- Ну, не было.
- А я про что? - словно бы даже обрадовался худой. -
Угораздило нас сюда загреметь!
- Кончай нудить. Жрешь от пуза, деды не мордуют. Чего
тебе еще?
- А увольнительные? За полгода ни разу! Я уж забыл,
какой вкус у водяры! - Он помолчал и добавил с неизбывной
тоской: - Про баб и не говорю.
- Пошли, - буркнул напарник. - Как раз туда и назад.
Поставим растяжку, а там и смена.
Они поднялись и неторопливо двинулись в гору.
Последнее, что я услышал, были слова худого:
- Слышь, Толян, а главный у черных, он кто? Который
перед загрузкой всегда прилетает. Генерал? Не меньше, я
думаю. Наш полковник перед ним в струнку тянется...
Когда их шаги утихли, мы выбрались на дорогу и коротко
обсудили ситуацию. Патруль вернется примерно через час, уже
рассветет. В обход дороги идти нельзя, упомянутые в
разговоре растяжки могли означать лишь одно: все тропы
заминированы. А растяжка, которую патрульные собирались
поставить перед карьером-каменоломней, отрезала нам путь
назад.
Оставался единственный выход - лезть на кряж и
надеяться, что на вершине его есть хоть какая-то
растительность, годная для маскировки. Информацию о
таинственных "черных" и необычном режиме охраны обсуждать не
стали, оставили на потом.
Наши надежды оправдались. Правда, ни ельника, ни
сосняка на вершине не росло, но камни были покрыты толстым
слоем ползучего стланика и плетями какой-то колючей заразы -
то ли ежевики, то ли малины. Нам осталось только подкопаться
сбоку под этот слой и приподнять его на поперечинах и
коротких подпорках, вырубленных из молодых елок. Получилась
естественная маскировочная сеть такой густоты, что из-под
нее даже неба почти не было видно.
Поработав еще часа два саперными лопатками и ножами и
до крови исцарапав руки иголками этой клятой ежевики,
устроили довольно просторное лежбище между камней в
седловине: в рост не встанешь, но лежать и даже на коленях
стоять вполне можно. От этого лежбища проделали, подрезая
снизу корни стланика, двадцатиметровый лаз к южной
оконечности кряжа, возвышавшегося над долиной, как береговой
утес. В результате наших трудовых усилий образовалась вполне
приличная база: блиндаж, ход сообщения и наблюдательный
пункт. В ней был только один недостаток: отсутствие сортира.
Но тут уж ничего не поделаешь, придется терпеть до темноты.
Да и обилие в нашем БРП - боевом рационе питания -
сублимированных высококалорийных паст в объемистых тубах
делало сортир, хотелось верить, предметом не самой первой
необходимости.
И когда навстречу первым солнечным лучам поднялся
хорошо знакомый нам патрульный "Ми-28", я с Доком уже лежал
на НП и рассматривал в бинокль с противобликовыми блендами
наш объект.
Внушительное было зрелище. Очень внушительное. Вдоль
голой каменистой долины, простиравшейся между двумя
плоскогорьями, была проложена взлетно-посадочная
полоса каких-то космических, совершенно невероятных размеров
- километров пять, а то и все шесть в длину. Остальные
аэродромные строения были принижены, словно бы придавлены
величием этой бетонной стрелы: ангары, пакгаузы, радарные
установки, диспетчерские службы с вышкой руководителя
полетов, десяток блочных пятиэтажек военного городка. Даже
прожекторные мачты с осветительными блоками, казавшиеся
ночью циклопическими, выглядели хрупкими, как бы
игрушечными.
- Они здесь что - "Бураны" сажают? - не отрываясь от
бинокля, спросил я.
- "Буран" совершил всего один полет и сел на Байконуре,
- отозвался Док. - Лет десять назад. Но в общем да: здесь
вполне можно сажать "Бураны" и "Шаттлы".
Параллельно главной была проложена еще одна
взлетно-посадочная полоса, нормальная. В начале ее ревел
турбинами готовый к взлету "МИГ-29", еще один "МИГ-23" и два
"СУ-25" поблескивали стеклами кабин у ангаров. Они были не
серебристые и не хаки, а словно бы дымчатые. На другой
стороне летного поля, на вертолетной площадке, стояли,
опустив лопасти, "Ми-4" и три штурмовика "Ми-24".
По периметру аэродром со всеми службами и военным
городком был обнесен забором из трехметровых бетонных плит с
колючкой поверху и сторожевыми вышками по углам. На вышках
торчали вооруженные карабинами часовые с биноклями. От КПП на
запад уходила асфальтированная дорога - вероятно, где-то там и было
Потапово, которое упомянул давешний патрульный. С востока
подходила высоковольтная ЛЭП, параллельно ей тянулась
железнодорожная колея-однопутка. Перед въездными воротами,
перекрытыми стальными щитами, она разветвлялась на несколько
тупиков. В одном из них стояли три жилых вагона ПМС -
путевой машинной станции. Между вагонами были протянуты
бельевые веревки, на них сушились спецовки, оранжевые
жилеты. Внутри аэродрома возле разгрузочной эстакады стоял
тепловоз, тут же - штук пять платформ. На борту одной из них
я разобрал надпись: "Собственность ОАО "Улан-Удэнский
авиационный завод". Срочный возврат". Это означало, что
одноколейка связана с Транссибом.
Кроме главного КПП, внутри аэродрома было еще два. Один
контролировал вход на территорию из военного городка, а
второй отделял от летного поля ангары и железнодорожную
эстакаду. Охрану здесь несли не солдаты, а какие-то люди в
черной униформе без знаков различия. На ногах у них были
ботинки, похожие на спецназовские, а на головах - что-то
вроде пилоток морской пехоты. Вооружены они были короткими
десантными "калашами".
Это, значит, и есть те самые "черные", перед командиром
которых стоит навытяжку здешний полковник. Интересные дела.
Особенно если учесть, что в таких отдаленных гарнизонах
комполка - высшая власть, больше чем царь и разве что самую
малость меньше, чем Бог.
Но сейчас я был озабочен не этим. Помятуя, что главная
наша задача - проникнуть на территорию объекта, я перевел
окуляры "БН-2" на самую дальнюю сторону летного поля. За
годы службы военных аэродромов я повидал много и всяких. И
самым слабым местом в их охране всегда было пространство за
взлетно-посадочной полосой. Ее забором не перекроешь.
Ограждение ставилось, если вообще ставилось, за километр с
лишним от конца полосы и зоны взлета. И оно чаще всего было
чисто символическим - надежно защищало разве что от коров,
чтобы не забредали на летное поле. Даже в подмосковном
Чкаловском с очень неслабой охраной на аэродром можно было
без особого труда инфильтроваться с тыла. И только по
дурости и из-за отсутствия времени на разведку нам пришлось
однажды проникать на территорию Чкаловского, прицепившись к
днищу топливозаправщиков.
Похоже, в своих предположениях я был прав. Периметр
ограды в дальнем конце бетонки прерывался. Сторожевых вышек
тоже не было видно. Дальше ничего не удалось рассмотреть,
хотя бинокль давал двадцатикратное увеличение. Возможно,
километрах в пяти-шести и была какая-нибудь колючка. И
патрули, очень может быть, ходили. Но перекусить колючку и
переждать патрули - это было уже делом техники. Передвижение
по ярко освещенному даже ночью открытому пространству
аэродрома тоже, конечно, представляло серьезную проблему. Но
это была задача второго плана. Дойдет до нее - будем решать.
Я решил поделился результатами своих наблюдений с
Доком. Он осматривал наш объект в такой же, как у меня,
бинокль, только для чего-то менял на окулярах поляризованные
светофильтры. Док отложил бинокль и повернул ко мне
физиономию, разрисованную гримкарандашом "Туман" так, что
она стала похожей на замшелый пенек, много лет проторчавший
на лесной просеке. Моя физиономия была точно такой же.
Внимательно выслушав меня, Док молча протянул мне свой
бинокль. Я поднес его к глазам. Сначала ничего не понял:
будто бы наступила ночь. Исчезли все строения, все самолеты,
от них остались лишь сгустки темноты. Зато появилось
кое-что, чего через обычную оптику не увидишь.
В координатных сетках окуляров отчетливо вырисовывался
периметр аэродрома. Но не бетонным забором, нет. Он был
обозначен тремя рядами идеально прямых линий -
светло-фиолетовых, тонких, как лазерные лучи. Это и были
лазерные лучи. Или что-то в этом роде. Над бетонным забором
- по три, а в торце аэродрома их было не меньше десятка.
Один - над самой землей, остальные - через каждые
сантиметров двадцать. Полевая мышь там могла проскользнуть,
а вот собака - уже вряд ли. А попадание любого предмета в
луч мгновенно приводило в действие не только охранную
сигнализацию, но наверняка и какие-нибудь АСУ.
Автоматические стреляющие устройства. Со скоростью стрельбы
эдак тысячи полторы пуль в минуту.
- Что скажешь? - спросил Док.
А что я мог сказать? Только одно:
- Ексель-моксель!
Потом вернул Доку бинокль и спросил:
- Мы не погорячились, когда подписались на это дело? У
меня такое ощущение, что было бы благоразумней посидеть с
полгодика в гарнизонной тюрьме.
- Может быть, - согласился Док. - Но противней. Кормят
там очень однообразно.
- А ты-то откуда знаешь?
- Догадываюсь.
Наши беспредметные рассуждения прервал гул авиационного
двигателя. Он был далекий, слабый, но и при этом звучал так,
будто там был не один движок, а не меньше десятка.
Небесный орган.
Мы приникли к биноклям. Сначала я увидел серебристую
точку в лучах поднявшегося над далекими горами солнца. Она
снижалась, росла. Она продолжала расти даже тогда, когда
превысила все мыслимые для самолета размеры.
Шесть турбин прочертили в небе дымную глиссаду, из-под
брюха вывалилось чудовищное шасси, опустились закрылки.
Огромный самолет, словно бы раскорячившись, как пес,
которого тянут на поводке, а он упирается всеми четырьмя
лапами, сбросил скорость и коснулся поля в самом начале
посадочной полосы. Он бежал по бетонке и продолжал
увеличиваться, пока не застыл в финишной точке.
Вот его-то и не хватало этому аэродрому.
Картина обрела завершенность.
Это был "Ант-125".
"Мрия".
Самый большой самолет в мире.
На его хвостовом оперении был изображен российский
флаг, а вдоль фюзеляжа тянулась надпись: "АЭРОТРАНС".
II
В салоне "Як-40", взлетевшего с Чкаловского военного
аэродрома, полковник Голубков был единственным пассажиром.
Воспользовавшись этим, он откинул подлокотники между
креслами, сунул под голову свернутый плащ и пристроился
подремать, не беспокоясь о том, что его ноги торчат в
проходе.
Но сон не шел. То ли перебил дремоту в машине, то ли
все еще не схлынуло напряжение минувшей ночи. А верней,
пожалуй, - напряжение, которое не отпускало его с самого
начала этого дела.
В мерный гул самолетных турбин вплеталась музыка из
скрытых за обшивкой салона динамиков. Экипаж "Як-40", три
молодых офицера, скрашивали попсой пустое время полета.
Инструкцией это наверняка запрещалось, при начальстве
летуны вряд ли рискнули бы запустить пленку. Но полковник
Голубков не был похож на начальство. Он и на полковника не
был похож. Не успевший побриться, в мятом костюме, в
несвежей рубашке с неумело повязанным галстуком. Бухгалтер
или ревизор, которого ради экономии командировочных
пристроили на попутный борт. В кармане у него лежала
темно-красная книжица с двуглавым российским орлом на
обложке, удостоверяющая, что изображенный на фотографии
Голубков К.Д. является старшим инспектором Главного
контрольного управления президента Российской Федерации. Но
летчики об этом не знали. От широты душевной они пустили
музыку и в салон. Пусть человек слушает, все не так скучно
будет лететь.
Что свидетельствовало о все еще сохранившемся уважении
молодежи к людям старшего поколения.
Полковнику Голубкову не было скучно. Он вообще не знал,
что такое скука. У него всегда было чем заняться и о чем
подумать. А сейчас - особенно. Опыт подсказывал ему, что за
тридцать лет службы в контрразведке с таким делом он не
сталкивался ни разу.
"Ой, мама, шика дам, шика дам..."
Информации было собрано очень много. Но она не давала
ответа на главный вопрос: каким образом наши истребители
оказываются у талибов? Откуда они вообще берутся, если
количество боевых самолетов, произведенных всеми
авиазаводами страны, поступивших в ВВС и проданных по
гласным и негласным контрактам, совпадало до единицы? Может
быть, агентура ЦРУ все же ошиблась и к талибам поступают
устаревшие "МИГи" и "СУ"?
По требованию УПСМ была активизирована агентурная сеть
ГРУ и СВР в Афганистане. Полученные фотоснимки и видеозаписи
подтвердили данные ЦРУ. Речь шла именно о последних моделях
российской военной техники: фронтовые истребители "МИГ-29М",
"МИГ-29С", "МИГ-29СМ", истребители-перехватчики "МИГ-31М",
"СУ-27", многоцелевые истребители "СУ-35", "СУ-37", "СУ-39",
новейший вертолет-штурмовик "МИ-8 АМТШ".
Нашла подтверждение и другая информация: после
катастрофы "Антея" в горах Ала-Тау поступления новых машин
практически прекратились.
Круг расследования сузился, в центре его оказались
фирма "Феникс", компания "Аэротранс" и базовый аэродром в
Забайкалье, в двадцати километрах от старинного сибирского
села Потапово, где поступавшие с заводов Иркутска, Читы,
Улан-Удэ и Комсомольска-на-Амуре модули истребителей
грузились на крупнотоннажные самолеты "Аэротранса", тут же
проходили таможенное оформление и отправлялись в Индию,
Китай и Вьетнам.
И здесь перед УПСМ выросла невидимая, но непреодолимая
стена.
Вся отчетная документация "Феникса" была в полном
порядке. В идеальном. Комиссия Главного контрольного
управления президента РФ, в состав которой были негласно
включены оперативники полковника Голубкова, побывала и на
базовом аэродроме в Потаповt. Перерасход авиационного
керосина в 46 тонн - вот и все, что удалось обнаружить.
Полный порядок был и в гарнизоне, охранявшем и обслуживающем
аэродром. Солдат хорошо кормили, жалованье офицерам не
задерживалось, фирма даже доплачивала им из своих фондов. Не
было зафиксировано ни одной пьянки, ни одного случая
неуставных отношений.
Ни малейшей зацепки. Монолит. С какой стороны ни
подступись - все гладко. Ни щелочки, чтобы проникнуть
внутрь. А попытки силового воздействия на защитную оболочку
и вовсе оказывались безрезультатными. Отбрасывало. Как
кувалду от кварцевой глыбы при неточно выбранном месте
удара.
Когда-то давно, еще в бытность полковника Голубкова
курсантом, их училище подняли по тревоге и бросили в
оцепление на металлургический комбинат. В кузове одного из
карьерных "Кразов" была обнаружена старая авиабомба. Как она
попала на уральский карьер, никто так и не понял. Когда
саперы уложили смертоносную находку на песчаную подушку и
вывезли за город, курсантам приказали помочь бригаде на
шихтовом дворе. Самосвалы вываливали на рельсовую решетку
глыбы кварцита. Мелочь сразу проваливалась, а крупные камни
нужно было сначала разбить. С тех пор и запомнил Голубков
ощущение упругой силы, с какой кварцевый монолит отбрасывает
двухпудовую кувалду. Так, что она норовит вырваться из рук
или утащить неловкого молотобойца за собой. В бригаде
шихтовщиков работали здоровенные бабы. Или казались
здоровенными из-за ватников и ватных штанов. Помочь им
курсанты не помогли, но потешили вдосталь. Кончилось тем,
что одна из шихтовщиц забрала у курсанта Голубкова кувалду,
не слишком-то и сильно тюкнула в глыбу, и та раскололась и
провалилась в челюсти щековой дробилки.
"Знать надо, паренек, куда бить!"
А вот этого сейчас никто и не знал. Где та точка, попадание
в которую разрушит на мелкие части защиту, очень даже
неслучайно возведенную вокруг этого дела? Полковник Голубков
не сомневался, что такая точка есть, что отыскать ее - лишь
вопрос времени.
Но времени-то как раз и не было. Катастрофа могла
разразиться в любой момент. Вашингтонская резидентура СВР
сообщила, что пресс-служба госдепартамента США предупредила
ведущие телеканалы о необходимости держать наготове
съемочные группы для вылета к месту сенсационных событий.
Резидент высказывал предположение, что речь может идти о
нанесении бомбовых ударов по секретным объектам Ирака. Но
генерал-лейтенант Нифонтов и полковник Голубков понимали,
что речь идет о другом. Съемочные группы вылетят не в Ирак.
Они вылетят туда, где талибам будут переданы российские
истребители.
И это будет действительно мировая сенсация. С
сокрушительными последствиями для России, балансирующей над
экономической бездной.
"Зайка моя, я твой зайчик..."
Не спалось. Голубков поворочался на коротком своем
ложе, пытаясь умоститься поудобнее. Не вышло. Он сел,
выпрямил спинку кресла и стал смотреть в иллюминатор на
бесконечную пелену облаков с редкими промоинами, в которых
открывалась земля. Ярко-зеленые квадраты озимых, леса,
затейливые извивы равнинных речек. С трехкилометровой высоты
земля казалась ухоженной, уютной.
Мирной.
Покушение на Ермакова. Не покушение, нет.
Предупреждение. Сделанное в предельно жесткой форме. Словно
бы сказано открытым текстом: "Вот так, через тонированное
стекло, прямо в висок был убит твой водитель. Ничего не
мешало следующим выстрелом прикончить тебя. Твоя спина, пока
ты поднимался по ступенькам крыльца, была вся на виду. И
если ты не убит, то только потому, что этой цели мы перед
собой не ставили. Но поставим ее, если ты..."
Что "если ты"? Предупреждение - о чем? Чтобы он чего-то
не делал? Вряд ли. Если хотят остановить человека, его не
предупреждают. Лучший способ остановить - как раз этот,
убить. Значит, наоборот - чтобы что-