моубийства на почве наркомании и была отправлена отцом в Швейцарию для стационарного лечения в клинике доктора Феллера, где и находится по настоящее время". "Отец: начальник секретариата кабинета министров Эстонии Генрих Вайно". Вот, значит, в чем дело. Отец нашел ей богатого жениха. Наследника эсэсовских миллионов. Но и тут ей не повезло. Поэтому она и исчезла, когда узнала, что никаких миллионов не будет. Бедная девочка. А теперь вернулась. Наверное, поняла, что не в деньгах счастье. Томас выключил ноутбук. Без всяких "паркингов". Просто выдернул из розетки шнур. Потом вышел в холл. На ковре валялись черное лайковое пальто Риты и ее сумочка. Длинный красный шарф тянулся в приоткрытую дверь спальни. Как кровавый след. Рита спала на необъятной кровати, свернувшись в калачик. Глаза ее были закрыты неплотно. Томас знал, почему иногда люди спят с закрытыми неплотно глазами. Он осторожно снял с нее туфли. Потом взял ее левую руку и сдвинул вверх широкий рукав черного вязаного платья. Он знал, что увидит на вене. Красную точку - след укола. Вот что он увидит. Он только не знал, сколько этих точек. Их было две. Томас вернулся в холл и вытряхнул на ковер содержимое сумочки Риты. Так и есть. Изящный футлярчик. А в нем шприц. "Господи милосердный. Похоже на то, что Ты подбрасываешь мне испытание. Я не спрашиваю за что. Нет, не спрашиваю. Испытания Ты подбрасываешь человеку не за вину, а по силам его. Пусть так и будет. Воля Твоя. Другой бы спорил. А я никогда не спорю. Как скажешь. Но если Ты даешь человеку испытание, то дай же и сил, чтобы его выдержать. Дашь, да? Договорились? Тогда все в порядке". XII Сейфовый замок на стальной двери Мюйра пришлось вырезать автогеном. Было девять вечера. Шел дождь. Яркое синее пламя горелки и полицейская машина с включенными проблесковыми маячками в арке старого дома с лепниной и кариатидами, в котором жил Мюйр, привлекали внимание вечерних прохожих. Стоявшие возле арки белый "линкольн" и красная спортивная "мазератти" сообщали происходящему некий аристократизм и дополнительную притягательность. В арке собралась вежливая эстонская толпа, проявлявшая к происшествию вежливое эстонское любопытство. Вежливые эстонские полицейские вежливо просили толпу разойтись. Толпа не расходилась, но и за символическое ограждение из красно- белой широкой ленты не перла. За ограждением, как почетные гости, возле невысокого крыльца стояли внук национального героя Эстонии Томас Ребане и три его телохранителя, то есть мы, два патрульных полицейских во главе с молодым степенным лейтенантом - старшим наряда, присланного дежурным по городу, и владелец дома, пожилой меланхоличный эстонец, меланхолично наблюдавший за работой сварщика. Здесь же волновалась молодая русская дворничиха, которая вела хозяйство Мюйра, в десятый раз рассказывала, как она заподозрила неладное, когда обнаружила, что старый господин не отзывается ни на звонки в дверь, ни на звонки по телефону, а в его квартире ни днем, ни ночью не гаснет свет. Она несколько раз звонила в полицию, но на ее звонки не обращали внимания. И только когда господин Ребане потребовал принять срочные меры, господин дежурный по городу прислал господ полицейских. Как и любой нормальный полицейский, лейтенант вовсе не склонен был искать приключений на свою шею и поначалу не хотел предпринимать никаких энергичных действий. Смена его заканчивалась, а любые энергичные действия всегда имеют своими последствиями то, что приходится торчать на месте происшествия неизвестно сколько. По моему настоянию он прислушался к звукам, которые неслись из окон Мюйра, и после некоторого раздумья согласился, что да, так, это орет кот. Но, по его мнению, это была еще не причина для взлома двери. Тем более что кот орет не все время, а иногда замолкает. И лишь когда я заставил его принюхаться к запаху, который сочился из квартиры даже сквозь плотно закрытую дверь, он распорядился вызвать сварщика. Стальная пластина вывалилась, открывая доступ в квартиру. К этому моменту я успел намочить под водосточной трубой носовой платок, выжал его, расправил и держал наготове. Сварщик выключил резак и потянул на себя дверь. Из щели с истошным ревом вылетел Карл Вольдемар Пятый, вскочил на голову домовладельца, оттуда на крышу полицейской машины, с нее на мокрую голую липу во дворе, а уже с липы на крышу дома. Я сунулся было в квартиру, но лейтенант решительно отстранил меня и бесстрашно перешагнул через порог, исполняя служебный долг. И тут же выкатился по ступенькам крыльца к патрульной машине и начал судорожно блевать на багажник. Это дало мне возможность беспрепятственно проникнуть в жилье старого кагэбэшника и сделать то, из-за чего я и заставил Томаса звонить дежурному по городу и вызывать полицейских. А именно: взять из узкой хрустальной вазы, стоявшей на столе в гостиной, увядшую розу и вынуть из бутона круглую жемчужно-серую виноградину на булавке. Это был чип, который в этой розе я переправил в жилище Мюйра после нашей прогулки по Тоомпарку. Он сделал свое дело, и его необходимо было изъять, чтобы не создавать дополнительных трудностей эстонской полиции. Если бы при осмотре места происшествия этот чип был обнаружен, это ввергло бы таллинскую полицию в ненужные размышления и отвлекло от охраны правопорядка. Только после этого я осмотрелся, по-прежнему прижимая к лицу мокрый носовой платок и стараясь дышать как можно реже. Дух в квартире был такой, какой и должен быть там, где несколько дней пролежал разлагающийся труп. Знакомый запах. Запах войны. У войны запах не порохового дыма. У нее запах тлена и стылой гари пожарищ. Во всяком случае, у нашей войны был такой запах. И еще баранья вонь от немытых тел чеченских полевых командиров, которых мы неделями отслеживали, а потом волокли к своим. А иногда и не волокли. Отставной генерал КГБ Матти Мюйр лежал возле крутой лестницы, ведущей в его спальню. Ноги были на ступеньках, а голова на коврике. Она была вывернута таким образом, что причина смерти не вызывала сомнений. Он свернул себе шею. Что было причиной падения? Да что угодно: головокружение, сердечная слабость, вызванная сильным душевным волнением. Опознавать его придется по косвенным признакам. Потому что лица у него не было. Был череп в обрамлении серых жестких волос. Да под провалом носа сохранилась не объеденная его любимым котом полоска жестких седых усов. Череп с усами. Нервных просят не смотреть. Я вышел из квартиры. Передо мной почтительно расступились. Я выбросил платок, отдышался и приказал одному из полицейских: - Срочно вызывайте скорую. - Он жив? - недоверчиво спросил полицейский. - Нет. Вызывайте скорую для лейтенанта. Пока он не выблевал свой желудок. Я отдал чип Артисту, чтобы он присовокупил его к прочей спецтехнике, лежавшей в спортивной сумке с надписью "Puma", оставил Муху и Артиста с Томасом, которому предстояло давать объяснения полиции и участвовать в затяжных формальностях, а сам сел в "линкольн" и приказал ехать в гостиницу. Водила тронулся с места, но тут же резко затормозил, выскочил из машины, немного поблевал, а потом очень вежливо, даже заискивающе попросил меня пересесть на заднее сиденье и открыл все окна. Поднявшись по служебному ходу в номер, я сразу же разделся догола и сложил все шмотки в полиэтиленовый мешок. Потом долго мылся под горячим душем. Натянув треники, вызвал коридорного и велел ему выбросить мешок на помойку. Отдавать одежду в стирку или химчистку не имело смысла. Этот запах все равно будет преследовать меня, даже если его не останется. А когда кажется, что одежда воняет, это все равно что она и в самом деле воняет. Поэтому я дал коридорному триста баксов и попросил сбегать в какой-нибудь магазин и купить мне джинсы, свитер и плащ, размер сорок восьмой, рост четвертый, а сдачу оставить себе. Это его вдохновило. Через час я уже был готов предстать перед секретарем российского посольства, который, как сообщил мне Томас, домогался встречи со мной весь сегодняшний день. Еще подъезжая к особняку посольству, я обратил внимание, что в здании, несмотря на позднее время, освещены все окна. Пока помощник секретаря посольства, встретивший меня на вахте, вел меня по длинным, устланным ковровыми дорожками коридорам в кабинет шефа, навстречу быстро проходили люди с озабоченными лицами, открывались и закрывались двери кабинетов, шмыгали секретарши, прижимая к выразительным бюстам папки с бумагами. Атмосфера была такой, будто в посольстве вот-вот начнут жечь архивы. - Что тут у вас происходит? - поинтересовался я, когда секретарь посольства сдержанным жестом указал мне на кресло за приставным столиком для посетителей, а сам углубился в лежавшие перед ним бумаги, давая понять, что мне предлагается подождать, пока он закончит с важным, не терпящим никакого отлагательства делом. - Готовитесь к эвакуации? - Пока нет, - последовал холодный ответ. - Пока. Звучит оптимистично, - заметил я. - Но что-то все-таки происходит? - Господин Пастухов, я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать эти проблемы, - с ледяной вежливостью произнес секретарь. - Вы не могли бы пару минут помолчать? - Да, конечно, - сказал я. - Работайте, мне спешить некуда. Он сухо кивнул и вернулся к бумагам. Я понимал, чем вызван его тон. За письменным столом, освещенным настольной лампой, сидел не человек, а должность. Он был закован в свою должность и неприступен, как начальник комендантского патруля при исполнении. При дежурстве на каком-нибудь железнодорожном вокзале, самом подходящем месте для вылавливания самовольщиков и даже, если повезет, дезертиров. Должность у него, насколько я мог судить, была серьезной. Второй секретарь посольства - это само по себе немало. Третий человек в посольстве после посла и первого секретаря. Да плюс еще то, что пост второго секретаря был дипломатическим прикрытием его истинной должности руководителя эстонской резидентуры ФСБ. Рядовые сотрудники посольства перед ним наверняка заискивали, так как от него не меньше, чем от посла, зависело их продвижение по службе. Все это и создавало атмосферу всеобщей подчиненности и даже трепета перед ним, в которой он привычно существовал. И хотя я ни с какого бока не относился к его подчиненным и никакого трепета не испытывал, все же решил не возникать. Ну чувствует себя человек значительным. Он платит за это мешками под глазами, нездоровой желтизной лица и тем, что сидит в своем кабинете по ночам, так как этого требуют интересы дела. И пусть себе, от меня не убудет. Этой ночью мне, действительно, спешить было некуда. Следующая ночь обещала быть хлопотливой, а эта пока еще нет. Он покончил с бумагами, передал их помощнику и наконец обратился ко мне: - Господин Пастухов, я вызвал вас для того, чтобы... А вот это мне уже не понравилось. Нет более верного способа дать человеку сесть себе на шею, чем не обратить внимания на его первые поползновения к этому. Поэтому я решительно перебил собеседника: - Не так быстро, господин секретарь. Вы уже второй раз сказали "вызвал". Я-то думал, что вы меня пригласили. С чего вы взяли, что можете меня вызывать? - Вы российский гражданин, господин Пастухов. Странно, что мне приходится вам об этом напоминать. - И что? Да, я российский гражданин. А вы секретарь российского посольства. Насколько я знаю, посольства существуют, чтобы представлять свою страну и защищать интересы ее граждан. Но разве из этого вытекает, что вы можете отдавать мне приказы? А "вызвать" - это и есть приказ. Его мягкая форма. - Ладно, пригласил. Пусть будет пригласил. Я пригласил вас для того, чтобы передать приказ. Вам приказано немедленно вернуться в Москву. - Вернуться в Москву? Позавчера ночью в телефонном разговоре вы передали мне приказ выполнять все распоряжения господина Янсена... - Ситуация изменилась, - попытался прервать меня секретарь. Но я договорил: - Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение? - Ситуация изменилась, - повторил секретарь. - Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории. - Кто отдал этот приказ? - Генерал Голубков. - Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки? Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил еще в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущен. Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на мое возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал. Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал: - Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме. Вот так. И что это значит? Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворен объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворен. - Теперь понял, - сказал я. - Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен. Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма. - Еще при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово "приказ", - прокомментировал он. - Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так? - Да, - признался я. - Было время, когда я этим очень гордился. - Для военного человека приказ есть приказ, - продолжал секретарь. - А вы реагируете на слово "приказ", как бык на красную тряпку. Почему? - Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, - вполне искренне ответил я. - И не просто дурацкими. Преступно дурацкими. - Воевали в Чечне? - поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает. - Пришлось, - подтвердил я. - Нелепая война, - с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха. - В чем вы видите ее нелепость? - заинтересовался я. - Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца. - До какого конца? - Разумеется, до победы. - Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатометов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку "лимонку". - О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах? - В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках? - Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то? - Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне? - Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма, - ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос. А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы. - Когда в Прибалтике покончили с "лесными братьями"? - Примерно к середине пятидесятых годов. Я уточнил: - То есть, через десять лет после войны? - Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже. - Ну? - спросил я. - Не понимаю, - сказал он. - Что "ну"? - Вдумайтесь в то, что сказали. - А что я сказал? - Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с "лесными братьями" в Прибалтике. Я вас правильно понял? - Да, правильно. - Десять лет, - повторил я. - Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а "зеленка" начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные. - Да, это непростая проблема, - согласился секретарь. - Но проблемы нужно решать. - Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего. - В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать - нет. Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм "Битва на Векше", в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны. - Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам еще можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда? - К сожалению, правда. - Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам? - Это заблуждение, - возразил секретарь. - Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своем большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела. - Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было? - Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца - это вызов России. - А как обстоят дела в Латвии и Литве? - В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии - почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве. - А сколько русских в Эстонии? - Около сорока процентов. - Что же это получается? - спросил я. - Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка? - Это естественно. - Не понимаю. Чего же тут естественного? - Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения. - Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей? - Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты. - Давайте пока оставим националистов в покое, - предложил я. - Сначала разберемся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было? - И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии? - Значит, они хотят жить здесь, в сравнительно благополучной Эстонии, а быть гражданами России? - Они хотят быть гражданами Эстонии, но иметь равные права, - разъяснил секретарь, начиная терять терпение от бестолковости собеседника. - Про какие права вы все время говорите? Право не учить язык страны, гражданином которой являешься? Право не уважать законы этой страны? Право считать эстонцев чухней? - Вы сейчас рассуждаете, как националист. - Я начинаю их понимать. Мы что, намерены снова присоединить Прибалтику к России? - Такой задачи Россия перед собой не ставит. Россия уважает суверенитет прибалтийских независимых государств. - Тогда почему бы не сказать людям правду? - В чем же, по-вашему, эта правда? - В том, что Эстония не часть России. В том, что Эстония никогда не будет частью России. И Латвия. И Литва. Россия поможет тем, кто хочет вернуться. Но те, кто остался, должны усвоить очень простую вещь: что они граждане Эстонии, а не России. И они должны знать язык Эстонии, уважать ее традиции и законы. А чтобы связь с родиной не терялась, Россия будет посылать артистов, книги, фильмы, построит центры русской культуры. Ну, не знаю что еще. Будет присылать открытки с видами Кремля и новогодние поздравления деда Мороза с личной подписью президента. - Хорошая идея, - усмехнулся секретарь. - Рад, что вы ее оценили. Вместо этого вы тратите деньги российских налогоплательщиков на содержание агентуры, финансируете пророссийские партии и их печатные издания, направляете ноты протеста против торжественных похорон эсэсовца. При этом прекрасно зная, что этой нотой протеста гордые эстонцы подотрут задницу. Что гордые эстонцы и сделали. Не вижу никакой логики. Даже намека на логику. А что значил призыв московского мэра бойкотировать латышские продукты в знак протеста против дискриминации русскоязычного населения? - продолжал я с пылкостью доморощенного трибуна, который говорит не для того чтобы получить ответ, а для того, чтобы облегчить душу, изболевшую во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах своей родины. - Вы можете мне объяснить, зачем это было сделано? - Вы сами дали ответ. В знак протеста против дискриминации русскоязычного населения. Юрий Михайлович Лужков очень четко заявил свою позицию. - И к чему это привело? Что, дискриминация прекратилась? Кому от этого бойкота стало лучше? Латышским крестьянам, которые затоварились со своей сметаной? Русским в Латвии? Латыши стали их после этого больше любить? Я вам скажу, кому от этого стало лучше. Только самому Юрию Михайловичу Лужкову. Он нажил на этом политический капитал, прирастил процентик к своему президентскому рейтингу. Ах, какой бесстрашный защитник наших! Какая дуся! - Латыши не стали больше любить русских, - сухо заметил секретарь. - Но стали больше бояться. Это был для них хороший урок. Они поняли, что притеснения русскоязычного населения не останутся безнаказанными. - Бояться? - переспросил я. - Вы хотите, чтобы латыши и эстонцы боялись русских? Это и есть цель нашей внешней политики? Теперь я начинаю понимать, почему из всех северных соседей России к нам лояльны только белые медведи в Арктике. Потому что в Арктике мало русских. - Браво, господин Пастухов, браво, - проговорил секретарь и только что не поаплодировал. - Раньше все разбирались в искусстве. Теперь все разбираются в политике. Он демонстративно взглянул на часы, давая понять, что разговор его развлек, но ему пора возвращаться к делам. Так начальник комендантского патруля поднимается со скамейки, застегивает китель и надвигает на лоб форменную фуражку. И уже в непрошибаемой броне служебного достоинства поставил он последнюю точку: - Мне симпатична ваша горячность, господин Пастухов. Да, симпатична. Но все-таки предоставьте проблемы внешней политики решать профессионалам. И эта его высокомерная снисходительность окончательно меня достала. - Вы уже нарешали, - сообщил я ему. - Всего. Выше крыши. В Эстонии торжественно хоронят фашиста, а в Латвии собираются судить советских партизан. А если в Литве тихо, то только потому, что русских там всего двадцать процентов. Вот что вы нарешали! Этого начальник комендантского патруля стерпеть не мог. - Да кто вы такой, - начал он, наливаясь праведным начальственным гневом. - Кто я такой? - перебил я. - Скажу. Я - налогоплательщик. Это я вас содержу. И вас, и вашего посла, и все ваше долбанное министерство иностранных дел. И я хочу, чтобы за мои бабки вы работали, а не ... валяли. Я хочу, чтобы в Эстонии меня уважали, а не боялись. Извините за выражение, господин секретарь, но оно адекватно отражает переполняющие меня чувства. У вас есть ко мне еще вопросы? - Никаких вопросов к вам у меня и не было. Мне было поручено довести до вас приказ генерала Голубкова. Я это сделал. - Не хотите спросить, как мы намерены этот приказ выполнить? - Нет, господин Пастухов. Это меня не интересует. - В таком случае разрешите откланяться. - Не удерживаю. Более того. Надеюсь никогда больше вас не увидеть. - Ах, господин секретарь, если бы вы знали, как я буду по вам скучать! Сука. А с чего я, собственно, так завелся? Дежурный на вахте взял мой пропуск и сообщил: - Господин Пастухов, вас просили немного подождать. Сейчас выйдет господин, который хочет вас видеть. - Просили? - переспросил я. - Так точно. - Не приказали? - Нет. - Вы уверены? - Да, уверен. - Ну, раз просили, тогда подожду. Я подошел к "линкольну" и сел на переднее сиденье. Водила опасливо принюхался и на всякий случай опустил со своей стороны стекло. Через десять минут из посольства вышел человек в черной фетровой шляпе с потерявшими форму полями и в мешковатом темном плаще. Он был похож на бухгалтера, засидевшегося на работе над квартальным отчетом. Это был начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков. - Здорово, Серега, - сказал он. - Отпусти машину. Давай прогуляемся. Тебе нравится Таллин? XIII Мне не нравился Таллин. Мне не нравилась Эстония. Мне не нравился прибалтийский март с тяжелыми сырыми ветрами и нервными, лихорадочными перепадами яркого весеннего ведра и непогоды. И сам я себе не нравился. Давно же понял, что государство - это бульдозер. К совести бульдозера бесполезно взывать. Нет у бульдозера совести. Нет у него здравого смысла. Остановить бульдозер можно только двумя способами: перекрыть горючку или сунуть в его шестеренки лом. И вот на тебе - выступил. Как пламенный правозащитник. Нет, не нравился я себе. Но больше всего мне не нравился генерал-майор Голубков. Но он будто и не замечал моего угрюмого молчания. Придерживая руками поля шляпы и поворачиваясь боком к порывам ветра, он озабоченно рассуждал, где бы нам спокойно посидеть в этот поздний час, чтобы не было громкой музыки и чтобы не тратить нервы на молчаливую психологическую войну с эстонской обслугой, которая имела привычку очень вяло реагировать на русских посетителей. Наш номер в гостинице "Виру" генерал Голубков отверг сразу и без объяснений, многочисленные рестораны и бары тоже его не прельщали, пивные были более подходящим местом, но там было слишком многолюдно и шумно. Говоря все это, он увлекал меня все дальше и дальше от особняка российского посольства, потом выудил из уличного потока такси и приказал ехать на морской вокзал. При этом сел на переднее сиденье и всем телом повернулся ко мне, как бы продолжая беседовать, а сам рассеянно, без всякого интереса наблюдал за идущими следом и обгоняющими нас машинами. Балтика штормила, движение на местных линиях было отложено до утра, человек пятьдесят пассажиров дремали в креслах просторного зала ожидания, какие бывают в крупных аэропортах. Только сквозь стеклянную стену зала открывался вид не на летное поле с застывшими самолетами, а на ночной порт с россыпью огней, рисующих длинные, уходящие в черноту стрелы причалов. В торцевой стене зала был буфет с несколькими высокими столиками, а сбоку приткнулся небольшой бар. За стойкой пожилая блондинка-барменша протирала стаканы и лениво переругивалась с официантом в форме капитана дальнего плавания, но без знаков различия. Стюард. Вот как они называются на флоте. Голубков оглядел зал и провел меня в дальний безлюдный угол. - Здесь и посидим, - удовлетворенно сообщил он, усаживаясь в кресло, развернутое на порт, и жестом предлагая мне занять место рядом. Потом снял шляпу, бросил ее на соседнее кресло и пригладил ладонями короткие седые волосы, обрамлявшие его добродушное простоватое лицо. - Прекрасный вид, не находишь? Вид, действительно, был прекрасный. Несмотря на непогоду, порт жил своей жизнью. В свете замутненных дождем прожекторов сновали электрокары, фуры вползали в пакгаузы, двигались краны. На внешнем рейде лежали темные туши танкеров, освещенные тусклыми цепочками бортовых огней. Созвездием Стожар светился какой-то многопалубный теплоход. Но для генерала Голубкова, как я не без оснований подозревал, этот вид был прекрасен только одним: тем, что стекло отражало пространство зала и можно было, не оборачиваясь, следить за тем, что происходит сзади. - Высматриваете Николая Николаевича? - поинтересовался я, не отказав себе в удовольствии щегольнуть профессиональным сленгом спецслужб, где словами "Николай Николаевич" или "НН" обозначалось наружное наблюдение. - А чего его высматривать? Он не очень-то и прячется, - отозвался Голубков. - В наружке две машины и не меньше четырех человек. Это бодрит. Я взбодрился. - Так вот. Ты спросил, что происходит в посольстве, - продолжал Голубков, хотя я ни о чем его не спрашивал и вообще еще не сказал по делу ни слова. - Ты спросил об этом у консула. "Консул" - оперативный псевдоним секретаря, - объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. - Видишь, какие тайны я тебе доверяю? Цени. А в посольстве происходит вот что. МИД России отозвал посла для консультаций. Завтра об этом будет в газетах. - Ну, отозвал, - сказал я. - А почему паника? Проконсультируется и вернется. - Товарищ не понимает. Отзыв посла для консультаций - это очень серьезный дипломатический акт, Серега. Такой же серьезный, как нота протеста. Даже более серьезный. Эстония отклонила нашу ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении фашиста. Как ты образно сказал: подтерла этой нотой задницу. Объясню на понятном тебе примере. Что делает часовой, когда не реагируют на его окрик "Стой, кто идет?" Дает предупредительный выстрел. Отзыв посла для консультаций - это и есть предупредительный выстрел. - Зачем? - спросил я. - Мы собираемся стрелять на поражение? - Зачем, - повторил Голубков. - Интересный вопрос. Если, конечно, это вопрос, а не риторическое восклицание. Остановимся пока на этом вопросе. Зафиксируем его. А теперь докладывай. - О чем? - Ты не звонил сам и не отвечал на мои звонки. Я понял это так, что ты хотел, чтобы я прилетел. Я прилетел. У тебя накопились вопросы. Выкладывай. А потом буду спрашивать я. У меня действительно было немало вопросов, и я помедлил, раздумывая, с какого начать. - Начнем с простого, - предложил Голубков. - Как ты намерен выполнить мой приказ, который передал тебе Консул? Его это не интересует. А меня очень интересует. - Вы слышали наш разговор? - Наконец-то врубился. Да, слышал. Из операторской. - Консул об этом знал? - Как же он мог не знать? Это его хозяйство. - А присутствовать при нашем разговоре - для вас это слишком просто? - Да, это проще, - согласился Голубков. - Но "проще" не значит "лучше". Ты уверен, что при мне не сказал бы лишнего? - Смотря что считать лишним. - Вот именно. Что лишнее, ты не знаешь. И мог невольно поставить меня в неловкое положение. И Консула тоже. В неловкое - это я не совсем правильно выразился. В трудное положение. Видишь ли, Сергей, твой звонок из Мюнхена очень меня удивил. Потому что приказа выполнять распоряжения Янсена я вам не отдавал. Теперь ты понимаешь, в каком положении оказались бы мы оба? Мне пришлось бы потребовать у Консула объяснений. А Консулу пришлось бы врать. Потому что при тебе правды он сказать не мог. Без тебя тоже не мог. Но я не стал ни о чем спрашивать. С меня хватило того, что я понял, в чем дело. - А я не понял, - сообщил я. - А понять хотелось бы. Значит, приказ выполнять распоряжения Янсена - это самодеятельность Консула? - Это не самодеятельность Консула. Это вообще не самодеятельность. - Консул знал, что гроб пустой? - Да. - От кого? - Хороший вопрос. - От вас? - Нет. - От Янсена? - Ты это допускаешь? - Нет. - Я тоже. - Кто, кроме вас и Янсена, знал, что гроб эсэсовца пустой? - начал я суживать сектор обстрела. - Как ты думаешь, меня не посадят, если я здесь закурю? - спросил Голубков. - Курите, - разрешил я. - Я буду носить вам передачи. Но редко. За ваше нежелание прямо отвечать на прямые вопросы. Голубков закурил "Яву", приспособив для пепла кулек из вырванного из блокнота листка, и только после этого произнес: - А о чем ты спросил? - Кто мог сообщить Консулу, что гроб пустой? - Вероятно, тот, кто об этом знал. - Кто? - повторил я. - Кто об этом знал, кроме вас, Янсена и нас? - Какие-то странные вопросы ты задаешь. Детский сад. Как будто вчера родился. - Куратор, - наконец догадался я. - Это сказал ты. Ты, а не я. Понял? Да, твою мать, куратор. Он был единственным человеком в Москве, который об этом знал. Мы обязаны были ему доложить. И что интересно, у них двое детей, младший школьник, а старший уже студент. И вот поди ж ты: седина в бороду, а бес в ребро. Я сначала ощутил себя полным идиотом, и лишь потом сообразил, что последние фразы предназначены не для меня, а для стюарда из бара, который возник из-за наших спин и готовился произнести суровую речь. И начал ее произносить. Разумеется, на государственном языке Эстонии. О том, что в зале ожидания воспитанные люди не курят. Чтобы понять смысл его слов, не нужно было знать эстонский язык. Генерал Голубков суетливо закивал и стал искать глазами, куда бы выбросить сигарету, но я сделал ему знак сидеть на месте и извлек из бумажника десять баксов. - Сто граммов коньяку, две чашки кофе и пепельницу, - сказал я стюарду, помахивая купюрой. - Вы понимаете, что я этим хочу выразить? - Да, господин, - мгновенно перешел он на русский язык. - Кофе черный? Со сливками? Без сахара? С сахаром? - Черный, с сахаром. Сахару немного. - А коньяку сто пятьдесят, - добавил мгновенно охамевший генерал Голубков. - А еще говорят, что эстонцы плохо относятся к русским, - заметил он, когда поднос с нашим заказом был заботливо размещен на придвинутом к нам кресле, а стюард удалился с чувством глубокого и полного удовлетворения чаевыми. - А они, оказывается, очень отзывчивые. - Да, - кивнул я. - Только к ним нужно найти подход. Значит, куратор. Тогда я не понимаю совсем ничего. Янсену нужно, чтобы похороны состоялись, потому что об этом уже широко объявлено. Консулу нужно, чтобы они не состоялись, потому что это фашистский реванш и наглый вызов России. Но он как бы от вашего имени передает нам приказ молчать о содержимом гроба. Выходит, и Консулу нужно, чтобы похороны состоялись? - Логично рассуждаешь, логично, - одобрил Голубков, делая глоток и оценивая вкусовые ощущения. - Хороший коньяк. Нормальный. - Зачем? - Мы снова воткнулись в тот же вопрос, - констатировал он. - "Зачем?" Притормозим. И зайдем с другого конца. Но при этом отметим, что Консул - фигура функциональная. За ним стоит ФСБ. - И куратор? - Да, и куратор. - А кто стоит за куратором? - Угадай мелодию. Теперь моя очередь задавать вопросы. Как я понял, вы не собираетесь немедленно возвращаться в Москву? - А как вы это себе представляете? - возмутился я. - У нас контракт. На очень хорошие бабки. Мы их получили. А теперь возвращать? Плохая примета, Константин Дмитриевич. А мы верим в приметы. - Про контракт расскажешь кому-нибудь другому. Он поверит. В чем дело? Я бросил ему на колени черный конверт с фотографиями эстонских спецназовцев - заместителя командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения "Эст" Валдиса Тармисто и рядового Петера Раудсеппа. А потом рассказал в чем дело. - Вон оно что, - проговорил Голубков. - Я ожидал чего-нибудь в этом роде. Но не такого. От эстонцев я этого не ожидал. - Консул знал об этом? - Не думаю. Он бы мне сказал. С намеком: вот с какими бандитами работает Управление. И немедленно доложил бы в Москву. Нет, не знал. Янсен сказал ему только одно: есть доказательства, что вы причастны к взрыву на съемочной площадке. И если Россия не хочет громкого международного скандала, вам следует делать то, что прикажет господин Янсен. Он еще раз внимательно просмотрел фотографии, повторил: - Не ждал я от эстонцев такого. Не ждал. Ты уверен, что это те солдаты, которых вы с Мухой обезоружили? - Сто процентов. На Валдисе мой плащ от Хуго Босса. Видите? С погончиками. Не хотите спросить, зачем я приказал Боцману убрать этих солдат? - Не хочу, - ответил Голубков. - Боцман не стал бы стрелять им в грудь и в живот. И тратить на это пять патронов. - Он вообще не стал бы стрелять. Он предпочитает работать без шума. - Черт. Чего-то я не понимаю. Когда Янсен показал тебе эти снимки? - В ночь с пятого на шестое. В Аугсбурге. - А когда обнаружили трупы? - На снимках есть дата и время. - Вижу. Пятое марта. Четыре тридцать. Утра. Когда их убили? - Если верить Янсену, около полуночи. - А щетина у Боцмана не меньше, чем трехдневная. - Муха в таких случаях говорит: сечете фишку, - сделал я комплимент генералу Голубкову, одному из самых опытных контрразведчиков России. - Боцмана забрали, как только мы улетели в Германию. Потом взяли мой пистолет из сейфа в гостинице и устроили все это дело, а пистолет подложили в багажник его "тойоты". - Ничего не понимаю, - с растущим раздражением повторил Голубков. - И чем больше смотрю, тем понимаю меньше. Боцмана фотографировали не в тюрьме. Это не тюрьма. Это какая-то изба. - Сечете фишку, Константин Дмитриевич, сечете. Его держат на базе от