Владивостока покрылась всевозможными фантасмагорическими "Рогами и копытами", мои надежды на успех начали блекнуть. Ну как тут различить руку великого комбинатора и как не спутать ее с загребущей дланью его вечного антагониста, незабвенного Александра Ивановича Корейко? И тут мне наконец повезло. В "Вечерней Москве" в разделе "Частные объявления" между непонятным "Выполн. байрамикс" и вполне понятным "Приворожу, интим не предлагать" я увидел: "Откр. т-ну 13 ст. 121069, а/я 44, О.Б." Объявление было платным. Значит, не шутка. Сначала я не поверил своим глазам. Перечитывал снова и снова. Нет, не померещилось. Так и было, черным по белому: "Открою тайну тринадцатого стула. Остап Бендер". Он дал о себе знать! И я догадывался зачем. Первым моим побуждением было схватить лист бумаги и написать письмо с просьбой о встрече. Но я остановил себя. Не годится. На месте О.Бендера, если это действительно был он, я никогда не стал бы иметь дело с человеком, не способным придумать что-нибудь не такое банальное. Почтовое отделение с индексом 121069 находилось на Садово-Кудринской, эту справку мне дали на главпочтамте. Я оставил своего видавшего виды "жигуленка" под знаком "Стоянка запрещена" и вошел в операционный зал. В расчете на то, что почтой заведует средних лет милая дама, я приготовил душещипательную историю о том, что по своей писательской рассеянности я перепутал индекс почтового отделение, и сюда, к ним, а не на мою почту, должно прийти письмо от любимой женщины, и нельзя ли мне узнать координаты абонента а/я 44, чтобы все-таки получить это важное письмо, от которого зависит счастье наших двух не очень юных сердец. Но домашняя заготовка не пригодилась. Девушка-оператор, шлепавшее штемпелем по конвертам, сообщила мне, что - шлеп! - заведует их почтой не милая дама, а - шлеп, шлеп! - старый пердун, который по утрам вместо молитвы читает служебную инструкцию, а вечером - шлеп, шлеп, шлеп, шлеп! - ее повторяет. Номер не прошел. Я вышел на улицу, раздумывая, как быть, и обнаружил возле своей машины гаишную "пятерку" и молодого, но уже утомленного жизнью старшего лейтенанта, который жезлом показал мне на знак и утомленно объяснил, что в зоне действия этого знака можно стоять не больше пяти минут, а мои "Жигули" стоят уже шесть с половиной минут и следовательно. - Будем платить или как? - завершил он свой монолог. В другое время я бился бы с ним, как лев, но сейчас лишь спросил: - Сколько? - Стольничек, - утомленно оценив мою платежеспособность, ответил он. - Не обездолит? - Согласен, - сказал я. - Но сначала ненадолго зайдем на почту. - А что мне там делать? - удивился он. - Ничего. Стоять и молчать. Сотня - для него это было, конечно, не ахти что, но тоже на дороге не валяется. Он поразмышлял и согласился. Вместе со старшим лейтенантом я вошел в кабинет заведующего и ненадолго раскрыл перед ним внушительного вида красную книжицу Союза писателей СССР, прикрыв пальцем слова "членский билет". - Кто арендует у вас абонементный ящик номер сорок четыре? - А что случилось? - всполошился старый пердун. Как я и ожидал, смотрел он не на мой документ, а на молчаливо стоявшего у дверей старшего лейтенанта. - Проверка. Много корреспонденции приходит этому абоненту? - В последние дни очень много, писем по двадцать в день. - Наводит на размышления, - многозначительно изрек я. Через минуту у меня в руках был листок с домашним адресом арендатора а/я 44. Иванов-Ольховский. Остап Ибрагимович. Все сошлось. Выходя из кабинета, я оглянулся: заведующий схватил телефонную трубку и поспешно набирал какой-то номер. - Ну что, инспектор, будем расплачиваться или как? - спросил я, когда мы оказались на улице. В знак серьезности своих намерений я раскрыл бумажник, из кармашка которого высовывался, нахально алея, краешек моего писательского билета. - Предупреждать надо! - буркнул старший лейтенант, вернул мне права и умчался на своей "пятерке", для чего-то включив мигалку. Почти по-бендеровски получилось. В его стиле. А в чем, собственно, его стиль? Ему было стыдно отдавать живые деньги. Очень он этого не любил. Как и я. Как и все нормальные людям. Это нас как-то роднило. И вот, наконец, я нажимаю кнопку звонка квартиры номер 153. Дверь открывается. На пороге - высокий, жилистый, как бойцовый петух, старик в длинном темно-красном халате, в красных сафьяновых туфлях с острыми загнутыми носами, с могучей седой растительностью на груди. Загорелое лицо его все еще хранит былую медальную четкость, а вот от роскошной шевелюры не осталось и следа: орлиная голова лысая и блестящая, а обилие седых волос, прущих из ушей и из носа, невольно наводит на мысль о том, что волосы у него проросли внутрь. Да, это был он. Великий Остап Бендер. Он молча смотрел на меня, а я на него. Затем он величественно вопросил: - С чем пожаловали, студент? Студент - это было не слишком точно. Меня и молодым-то человеком можно было назвать только с очень большой натяжкой. Но с гималайских высот его возраста и житейской мудрости я был просто зеленым юнцом. И я сказал: - Здравствуйте, папа! - Однако! - пророкотал он и еще некоторое время с сосредоточенным интересом рассматривал меня, пытаясь проникнуть в тайну моего происхождения и понять, имеет ли он к этому какое-то отношение. Напряженная работа мысли отражалась на его высокомерном лице. Мог иметь. Мог не иметь. В жизни всякое бывало, много чего, всего не упомнишь. - Нет, - наконец заключил он. - Слишком плюгавый. - Для меня большая честь считать себя вашим духовным сыном, - пояснил я. - Вы не можете мне этого запретить. Вы же не спрашивали у лейтенанта Шмидта разрешения называться его сыном, не так ли? - Логично, - еще немного подумав, кивнул он и посторонился, пропуская меня в орлиное свое гнездо. Гнездо было однокомнатное, с просторным холлом, обставленное добротной финской мебелью. Письменный стол, заваленный бумагами и конвертами. На книжных полках - сотни томиков "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" на всех языках мира. Но для меня было важно другое: огромное количество мемуаров - от знаменитой брежневской трилогии "Целина", "Малая земля" и "Возрождение" до политиздатовских кирпичей, с помощью которых номенклатурная челядь - руками писателей-невидимок вроде меня - пыталась возвести себе нерукотворные памятники. А заодно и срубить капусты. - Два порождения социализма продолжают раздражать меня до сих пор, - своим звучным, хорошо поставленным голосом произнес О.Бендер, заметив, что я ищу взглядом какие-нибудь тапки. - Одно из них: идиотский обычай разуваться в гостях. Не могу даже представить себе кавалергарда, снимающего в гардеробной ботфорты и проходящего босиком в бальную залу! - А какое второе? - поинтересовался я. - Земляничное мыло, - коротко ответил Бендер и указал на мягкое кресло: - Углубляйтесь. - И, подумав, добавил: - Сын мой. Он устроился за письменным столом в жестком канцелярском кресле с деревянными подлокотниками и взглянул на меня со снисходительным любопытством. - Прежде, чем приступить к беседе, хотелось бы взглянуть, чем это вы размахивали перед носом моего друга-почтмейстера? Он повертел в руках мой писательский билет, хмыкнул: - "Союз писателей СССР". Знавал-с. Но сейчас эта субстанция не существует. Я прав? - Да, она развалилась, - подтвердил я. - Сначала на шестнадцать частей, по числу республик. А потом еще на десяток более мелких. - К какой вы относите себя? - Ко всем десяти. Когда ко мне стали приходить прельстительные письма, я всем отвечал: конечно, буду рад стать членом именно вашего союза, сочту за честь. Я растиражировал себя в десяти экземплярах. - Смысл? - На юбилей буду получать поздравления из десяти адресов. А если снова введут продовольственные заказы, буду получать пайки в десяти местах. - Предусмотрительно, - согласился Бендер. - Да, мы живем в такое замечательное время, когда каждый день приносит много нового и интересного. Но то, что ново, не интересно. А то, что интересно, не ново. А что за милицейский чин сопровождал вас во время вашего визита на почту? - Обыкновенный гаишник. Я обещал ему за это стольник. Старый орел нахмурился: - Отдали? - За кого вы меня принимаете? Разве после этого я осмелился бы предстать перед вами? Конечно, не отдал. Он сам был готов отдать мне сотню. - Взяли? - Нет, - со вздохом признался я. - Он слишком быстро уехал. - Проворней надо быть, сын мой! Итак, вы хотите узнать тайну тринадцатого стула? - Нет, магистр, - перевел я наши отношения на другой уровень. - Я ее и так знаю. - Да ну? - с интересом прищурился он. - В чем же она? - Мы вернемся к этому позже. - Тайна бриллиантов мадам Петуховой вас тоже не интересует? Или вы поверили, что на них был построен Центральный клуб железнодорожников? - Нет, не поверил. Деньги на постройку клуба были выделены целевым государственным финансированием. В архивах сохранилась смета. В ней нет ни слова о внебюджетных ста пятидесяти тысячах. Бендер даже подался вперед: - А куда же, по-вашему, делись сокровища тещи Кисы Воробьянинова? Я укоризненно покачал головой: - Я понимаю, магистр, что за свою долгую жизнь вы имели дело не с самыми умными представителями социума, именуемого советским народом. Но нельзя же всех считать дураками. Не было никаких бриллиантов ни в двенадцати гамбсовских стульях, ни в тринадцатом, миф о котором вы запустили в газетном объявлении. - Конгениально! - возмутился Бендер. - Значит, мои биографы, глубоко чтимые мною Илья Арнольдович Файнзильберг, он же Илья Ильф, и Евгений Петрович Катаев, он же Евгений Петров, обманули миллионы читателей во всем мире? И вы имеете наглость говорить мне это прямо в глаза?! - Не горячитесь, магистр. Обман был невольный. Вы невольно обманули своих биографов. Они - тоже невольно - своих читателей. Вас невольно обманул Киса Воробьянинов. А вот его - и вполне злонамеренно - обманула его теща мадам Петухова. Это была ее последняя месть зятю, промотавшему состояние ее дочери. - Так где же, по-вашему, бриллианты? - вопросил Бендер. - Или их вообще не было? Может, вы и в это не верите? - В это верю, - ответил я. - Бриллианты были. Их изъяли при обыске, о котором упомянуто в разговоре Воробьянинова с тещей. Я понимаю, очень обидно сознавать, что столько времени и сил было потрачено на поиск несуществующих сокровищ. Допускаю, что вы поняли это не сразу. Но не понять не могли. - А как это поняли вы? - Я всего лишь внимательно прочитал книгу. Вспомните: перед аукционом вы осматривали выставленные на торги десять гамбсовских стульев. Осматривали? - Да, - подтвердил Бендер. - Внимательно? - Он спрашивает! - Заметили ли вы на обивке какого-нибудь из стульев заплату? - Нет, разумеется. - А между тем... Вы позволите? - Я взял с полки томик "Двенадцати стульев" и отыскал нужное место. - "Тут Клавдия Ивановна деревянным, равнодушным голосом сказала: - В сиденье стула я зашила свои бриллианты". "Зашила", - повторил я. - Значит, была бы заплатка или хотя бы шов. И не заметить этого вы не могли. Бендер возразил: - В том же месте сказано: "Я спрятала бриллианты в стул". - Совершенно верно, - согласился я. - Есть и это слово: "спрятала". Осматривая стулья, вы заметили морщины обивки, неровно забитые гвозди? - Нет, - вынужден был признать Бендер. - Вот и ответ. Неужели вы допускаете, что старая барыня, которая до революции и молотка в руках не держала, смогла бы в спешке, перед самым обыском, так же аккуратно натянуть обивку и забить шестьдесят два медных гвоздя, как это сделал сам мастер Гамбс? Бендер долго молчал, нахохлившись в своем кресле, потом угрюмо пророкотал: - Вы и в миллион, который я приватизировал у подпольного миллионера Корейко, не верите? - В это верю. История, описанная в "Золотом теленке", представляется мне вполне правдоподобной, - искренне заверил я. - И на том спасибо, - буркнул Бендер. - Кстати, как поживает Александр Иванович Корейко? - Алекс давно в могиле. - Не может быть! Это совершенно невозможно! - вскричал я. - Он бессмертен! Как и вы, магистр! - И тем не менее это так, - подтвердил Бендер. - Он стал жертвой собственной непоследовательности. Он всю жизнь грабил государство, но при этом верил в него и все деньги держал на сберкнижках. А когда государство ограбило его, проведя либерализацию цен, сердце не выдержало. Но дело его живет. Он и сейчас живее всех живых. - Что пишут вам ваши корреспонденты? - решил я сменить тему перед решающей, самой ответственной частью нашего разговора. На орлином лице Бендера появилась презрительная усмешка. Он взял одно из писем, прочитал вслух: - "Дорогой О.Б.! Мы окружим вас нежнейшей семейной заботой, если вы завещаете нам свою жилплощадь..." Брезгливо отбросил письмо, взял другое: - "Братан! Я понял твой намек насчет брюликов. Наведи, я вырою этот стул хоть откуда. А если кто скажет, что я хочу тебя кинуть, так не бери в голову..." В третьем письме было: - "Милый незнакомец О.Б.! Мне 26 лет, я стройная, игривая, с в/о без в/п. Если в твоем "мерседесе" свободно кресло рядом с водительским, я буду рада составить тебе компанию..." - И так далее. Скучно, девушки! - Бендер непритворно зевнул и воззрился на меня. - Так что же, новоявленный сын мой, привело вас ко мне? - Вы меня призвали. - Вот как? Каким образом? - Объявлением. - Но вы же не верите, что бриллианты были в тринадцатом стуле! - Не верю. Секрет тринадцатого стула не в бриллиантах. Совсем в другом. В том, что это стул, на котором можно сидеть вечно. Как раз на таком стуле вы сейчас и сидите. Готов поспорить, что сзади прибита такая овальная жестянка с инвентарным номером. Или была прибита. - Была, - усмехнувшись, кивнул Бендер. - Вы пришли узнать, как на таком стуле можно просидеть вечно? - Боже сохрани. Я вообще не сяду на этот стул. Но как вам сиделось на нем - это мне, действительно, интересно. И не только мня. Но и миллионам ваших почитателей. Вы закончили свои мемуары? Старый орел насторожился: - Кто вам настучал, что я пишу мемуары? - Но это же естественно, магистр! Кому как не вам писать мемуары? С вашим жизненным опытом, с вашим знанием людей! Это ваш прямой гражданский долг! Никогда не поверю, что такой человек, как вы, может уклониться от выполнения своего гражданского долга. Хотя вполне допускаю, что в понятие "гражданин" вы вкладываете свой смысл. Поэтому я даже не спрашиваю, писали ли вы мемуары. Я спрашиваю: вы их закончили? - Допустим. - Вот за ними я и пришел. - Конгениально! Почему вы решили, что я отдам их именно вам? - А кому? Этим? - кивнул я на заваленный письмами стол. - Ваши мемуары, насколько я разбираюсь в таких вещах, это алмаз, требующий огранки. А я как раз и являюсь таким специалистом. Если бы вы знали, магистр, сколько я сделал конфеток из дерьма! Бендер с сомнением покачал головой: - Не знаю, какой вы специалист, но от скромности вы не умрете. Впрочем, я и сам никогда не считал, что скромность это единственное украшение советского человека. - Ну-ну, не жеманьтесь! - поторопил я. - Прочитайте что-нибудь из своей нетленки. Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария Бендер смахнул со стола все письма, положил перед собой увесистую папку, развязал ботиночные тесемки и извлек из нее первый лист. - Название, - торжественно произнес он. - "Пятьдесят лет в строю". Как? - Сперли у дипломата Игнатьева. - Как это спер, как это спер? - заклекотал старый орел. - Кто такой дипломат Игнатьев? Дядя твой дипломат Игнатьев? Папа твой дипломат Игнатьев? Остап Бендер ни у кого ничего никогда не спирал! - Скоммуниздили, - поправился я. Бендер глубоко задумался. - Звучит благозвучнее. Столько новых слов появляется, - пожаловался он. - Лизинг, толинг, шопинг, роуминг, маркетинг, дистрибьютер, дискурс. Такое впечатление, что мы в оккупации. - Не отвлекайтесь, - мягко вернулся я к теме. - С названием разберемся потом. Поехали дальше. Бендер взял из папки второй лист и с той же торжественностью прочитал: - "Я прожил долгую жизнь, и вместе со всем советским народом пережил все невзгоды и бури, которые выпали на долю моего героического поколения..." - Магистр! - укоризненно сказал я. Старый орел слегка смутился и, словно бы извиняясь, объяснил: - А что, не так? Да, я пережил все бури и все невзгоды. Вместе с советским народом. Правда, я сделал это по-своему. - Как? - Как, как! По-разному бывало. - Вот это и есть самое интересное, - сказал я и включил диктофон. Так и составилась эта книга. Из мемуаров, собственноручно написанных О.Бендером, из его устных рассказов, а также из глав, представляющих собой то, что в литературоведении называется художественной реконструкцией событий. А теперь, любезный читатель, я оставляю тебя наедине с этой книгой в надежде, что она не только слегка развлечет тебя, но и даст пищу пытливому и взыскательному уму. Глава первая ОСТАП БЕНДЕР В ТЫЛУ У ВРАГА Ранним утром в конце сентября 1937 года к причалу енисейского порта Дудинка пришвартовалась, круша молодой припай, ржавая самоходная баржа, сидящая в воде по самую ватерлинию. На берегу ее ждали человек пятьдесят молодых красноармейцев в белых дубленых тулупах, с винтовками с примкнутыми штыками. С десяток сторожевых овчарок лежали и сидели на снегу у ног охраны. Несколько молодых командиров в шинелях с кубарями в лазоревых петлицах стояли в сторонке, курили "Казбек". Как только матросы набросили на причальные кнехты швартовы и перекинули с берега на низкий борт узкие деревянные трапы, люди на берегу пришли в привычное, согласованное движение. Одни пробежали на борт баржи и встали с винтовками наизготовку у трюмных люков, другие рассредоточились, образовав широкий коридор, один конец которого был у трапов, а другой подходил к узкоколейке, на которой стоял длинный состав теплушек. Прозвучала команда, лязгнули открываемые люки трюмов, овчарки рванулись на поводках и зашлись хриплым лаем. Из трюмов полезли один за другим одинаковые, как тени, фигуры в серых ватниках, в кепках, шляпах и редких драных ушанках на втянутых в плечи головах. Подгоняемые злобными, как лай собак, командами, они пробегали по трапам и послушно, не дожидаясь приказа, садились на снег, сцепив на затылках руки. Лишь один немного замешкался. Это был высокий молодой человек с медальным профилем некогда смуглого, а теперь серого, как у всех, лица, в таком же ватнике. На голове у него была капитанская фуражка с выломанной кокардой и черным от грязи чехлом, шея обмотана грязным вафельным полотенцем. Но и при этом в позе его чувствовалась независимость, а полотенце выглядело, как артистически наброшенный шарф. Окинув взглядом окружающуюся причалы колючку, теплушки с темными зевами, хмурые пакгаузы и теснящиеся на пригорке вдалеке избы поселка, он покачал головой и, ни к кому не обращаясь, произнес: - Нет, это не Рио-де-Жанейро. - Сидеть, блядина! - кинулся к нему конвойный, клацнув затвором. Молодой человек обаятельно улыбнулся ему: - Уже сижу. Зачем так нервничать? Он опустился на снег, принял положенную позу и повторил: - Не Рио-де-Жанейро. И близко нет. Причина, по которой сын турецкого подданного Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария Бендер оказался в местах, ничем не напоминающих город его мечты, была... На этом рукопись обрывается. Виктор ЛЕВАШОВ СЕВЕРНЫЕ БЫЛИЧКИ Былички - это такие были, только маленькие. Я был уверен, что где-то слышал это слово, но у Даля его почему-то не обнаружилось. Получается, я изобрел его сам. Ну и пусть будет. ПРИЗНАНИЕ Всегда смущаюсь, когда меня называют писателем. Чувствую себя самозванцем, как рядовой авиапассажир, случайно затесавшийся в зал официальных делегаций. С юности в голове засело: писатель - это такой небожитель, властитель дум. Ну какой из меня властитель дум? Поэтому обычно называю себя: литератор. И только когда меня тормозит гаишник за превышение скорости и, подбираясь к моему карману, задает стандартный вопрос "Кем работаете?", нахально заявляю "Я писатель!" И тут же сую ему под нос членский билет Союза писателей СССР, внушительную такую книжицу в красной обложке. Союз писателей СССР давно кончился вместе с СССР, но членский билет я не стал менять на ламинированную фитюльку. И правильно сделал. "А что вы пишете?" - автоматически любопытствует гаишник. Все, я выиграл. Разговор плавно переходит от административной ответственности за грубое нарушение ПДД к проблемам изящной словесности, я дарю ему книжку, запас которых всегда вожу в багажнике как раз для таких случаев. И мы мирно расходимся. Книги мне продают в издательстве по отпускной цене, около тридцатника, таким образом я экономлю на штрафах по сто пятьдесят - двести рублей. Лишь однажды номер не прошел. Пожилой инспектор в чине старшего лейтенанта благосклонно принял книгу с автографом, охотно поговорил со мной о литературе, а потом оштрафовал на все деньги. Прощаясь, напутствовал: "Берегите себя, вы нужны России". Век его не забуду. Но был один случай, когда меня назвали писателем, и я воспринял это без малейшего смущения. Было это в январе 1967 года в заполярном Норильске. В Норильске я оказался по странному стечению обстоятельств. Причем прилетел, как бывало не раз, не в командировку в качестве спецкора журнала "Смена", где проработал пять лет. Нет, прилетел надолго - жить. Сегодня я не нахожу своему поступку никакого логического объяснения. Да и не логикой мы руководствуемся в молодости. А чем? Бог его знает чем. Подспудным недовольством собой, смутным пониманием неправильности своей жизни. Сколько я встречал таких же, как я: и на целине, куда еще студентом попал на уборку первого целинного урожая, и на великих сибирский стройках, и на БАМе, который проехал от Усть-Кута до порта Восточный. Нас роднило одно: вера в то, что можно убежать от себя. Казалось бы, что за беда? Ну, дома было плохо, неудачный брак полностью изжил себя. На работе было плохо. Надвигалось, как долгое ненастье, столетие со дня рождения Ленина, закручивались идеологические гайки, все чаще мои очерки либо уродовались цензурой, либо вообще не шли, хотя свободомыслия в них было не больше, чем градусов в разбавленном пиве. Ну так пересиди, зажмись, ненастье не может быть вечным. Но это я сейчас так рассуждаю. Как бы там ни было, но решение я принял, а практические детали устроились словно бы сами собой. Нашлась работа - в Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции. НКГРЭ переживала не лучшие времена. Как всегда после крупных открытий (а Талнах с богатейшими запасами медно-никелевых руд был очень крупным открытием), геологи отодвигаются на второй план, сокращается финансирование. Поднять престиж норильских геологоразведчиков в центральной и местной прессе (сейчас это называется пиар) - это и было задачей молодого талантливого писателя, как в рекомендательном письме представил меня секретарь Московского отделения СП, обрадованный тем, что я не прошу денег на дорогую творческую командировку. Не просил же я потому что все равно хрен бы дали, так как членом союза я еще не был, хотя успел издать две книги. А если бы и был, тоже не дали бы, самим мало. И вот лютым январским днем с морозом под сорок и легким ветерком, насквозь пронизывающим мой московский ратин, явился я в НКГРЭ доложиться руководству, что прибыл и готов приступить к работе. В фойе, обдавшем меня сухим теплом калориферов, наткнулся на заместителя начальника по хозяйственной части. Он только глянул на меня и распорядился: - Пошли! В просторной подвальной каптерке, заставленной ящиками с консервами "Печень трески" (позже я узнал, что этот недорогой продукт, не пользующий в те времена никаким спросом, выдавали геологам на маршруты), извлек из откуда-то овчинный тулуп, крытый черной брезентовкой, с воротником из цигейки. - Примерь. Тулуп тяжело лег на плечи, овчина обволокла тело уютным теплом. К тулупу прибавились меховые ботинки за шестнадцать рублей, в каких ходила половина Норильска. Такие тулупы и ботинки изготавливали по сцецзаказу для Заполярья. - Вот, теперь хоть на человека похож, - удовлетворенно кивнул завхоз. А на вопрос, сколько с меня, лишь отмахнулся: - С получки заплатишь. Ах, как не хотелось мне раздеваться в приемной начальника НКГРЭ, как не хотелось! Так бы и жил в этом тулупе! В кабинете шло совещание. Кроме начальника экспедиции Шубина, сухощавого человека лет пятидесяти, вида совсем не геологического, а скорее канцелярского, было еще человек пять. Главный геолог, с ним я был знаком, и начальники отделов - народ молодой, крепкий, в толстых свитерах крупной ручной вязки, все с бородами. Свитера и бороды делали их похожими на Хемингуэя, портреты которого в те годы висели едва ли не во всех квартирах. Сбоку от начальственного стола примостилась секретарша с большим блокнотом. Увидев меня в дверях, Шубин кивнул: - Посидите, скоро закончим. Так как же, - продолжил он совещание. - "Уважаемый Николай Поликарпович"? Или "многоуважаемый"? - Можно "глубокоуважемый", - подсказал главный геолог. Шубин поморщился: - Слишком официально. - А если "дорогой"? - подал реплику один из Хемингуэев. - Фамильярно. Ладно, пока оставим "многоуважаемый". Пиши, - кинул Шубин секретарше. - "Многоуважаемый Николай Поликарпович! Коллектив Норильской комплексной геологоразведочной экспедиции горячо... нет, лучше сердечно... поздравляет вас с шестидесятилетием и желает..." Ты почему не пишешь? - Я уже три раза это писала, - огрызнулась секретарша. - "И желает крепкого здоровья, больших трудовых успехов и счастья в личной жизни". Прочитать еще? - Ну, прочитай. - "Уважаемый Николай Поликарпович! Горячо поздравляя вас с шестидесятилетним юбилеем, коллектив НКГРЭ желает вам несокрушимого здоровья, новых творческих успехов..." - "И счастья в личной жизни"? - с безнадежным выражением лица предположил Шубин. - Нет, - возразила секретарша. - "И большого счастья в личной жизни". Есть еще два варианта, но они такие же. Прочитать? - Не нужно. - А если не крепкого здоровья, а богатырского? - неуверенно предложил главный геолог. - Хрен редьки не слаще, - отмахнулся начальник. - Можно не "счастья в личной жизни", а "новых радостей в личной жизни", - подсказал тот же Хемингуэй. - Что ты несешь? - почему-то разозлился его собрат по свитеру и бороде. - Шестьдесят, он же старик! Какие могут быть у него новые радости в личной жизни? - Ну, не знаю. Любовницу завести. Да мало ли! - Любовниц он заводит без наших пожеланий, - прервал перепалку Шубин. - А что такое старость, я вам скажу. Это когда удовольствие превращается в обязанность. - Он немного помолчал и закончил: - Зато обязанность в удовольствие. Это утешает. - Кто такой Николай Поликарпович? - вполголоса спросил я у ближнего Хэма. - Заместитель министра геологии. - И у него юбилей? - Ну! Второй час сидим, не можем сочинить адрес. Коротенький получается, а нужно хотя бы на полстраницы. - Плохи наши дела, - констатировал Шубин. - Ходим, как коза на веревке. Небось, отчеты катаете на сто страниц, а тут текст на полстранички выдать не можете! - Так то отчеты, - возразил главный геолог. - Там все по делу. А тут... - А тут не по делу? - перебил Шубин. - Это дело поважнее отчетов! Ты вот представь: на юбилее все будут зачитывать адреса. Нормальные, с чувством. А от нас - три слова? Что он про нас подумает? Я скажу что: мудаки там в Норильске, адреса сочинить не могли. Или не захотели мозгами пошевелить? Неожиданно начальник замолчал и стал внимательно смотреть на меня. На его канцелярском лице сначала отразилась напряженная умственная работа, а затем оно посветлело, будто ему сообщили чрезвычайно радостное известие. - Слушайте, что мы мозги попусту сушим? У нас же писатель есть! Настоящий московский писатель. Виктор Владимирович, нам вас сам Бог послал! Выручайте! Все взоры с надеждой обратились на меня, а я с опустившимся сердцем понял, что все мои планы жизненного устройства пошли прахом. Еще не пошли, но сейчас пойдут. Потому что я никогда в жизни не сочинял юбилейных адресов и понятия не имел, как можно выскочить из заколдованного круга штампованных словосочетаний. Поздравляем и желаем. Желая, поздравляем. Поздравляя, желаем. Ну, кому же я нужен, если не могу справиться с таким пустяшным делом? А самой горькой была мысль о том, что не видать мне больше овчинного тулупа, с которым я уже успел духовно сродниться. - Этот Николай Поликарпович, он кто - геолог? - спросил я только для того, чтобы потянуть время. - Да какой он геолог! - пренебрежительно отозвался Шубин. - Из партийных деятелей. - В Норильске бывал? - Пару раз прилетал. - В тундру ездил? - Возили. На ближнюю точку. Там у нас все для поддачи. - Понравилось ему? - продолжал я. - Еще бы нет. Олешка у ненцев купили, осетра добыли. Набрался, до ночи песни пел. Еле увезли. - Какие песни? - Да какие? - вмешался главный геолог. - "Подмосковные вечера". У других слов не знал. - Еще одну знал, - подсказал Хэм. - "Держись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и солнцу брат". Но не до конца. В кабинете одного начальника крупной сибирской стройки я однажды увидел плакат, поразивший меня своей парадоксальностью: "Если трудности кажутся непреодолимыми, значит близок успех". Я вдруг почувствовал, что близок к успеху. Попросил секретаршу: - Пишите. "Дорогой Николай Пантелеевич!.." - "Дорогой"? - переспросил главный геолог. - Да, дорогой. - Панибратски. - Нормально. "Такие знаменательные даты, как ваше шестидесятилетие, являются праздником не только для вас, но и для всех ваших коллег, соратников, друзей и подчиненных", - продолжал я, ощущая прилив вдохновения от мысли, что вырвался из заколдованного круга на оперативный простор . - "Геологи Норильской экспедиции вместе с самыми близкими вам людьми радуются вашему творческому долголетию, неиссякаемой энергии, завидному жизненному оптимизму, которым вы заряжаете всех, с кем сталкивает вас трудная геологическая тропа..." Успеваете? Секретарша кивнула. - Абзац. "Мы часто вспоминаем встречи с вами, совместные поездки в суровую заполярную тундру, долгие вечера у костра, ваши ценные деловые советы и раздумья о жизни, которыми вы щедро делились с нами..." - Ну дает! - искренне, как показалось мне, восхитился один из Хемингуэев. - Не сбивай! - прикрикнул Шубин. Но меня уже было не сбить. - "Мы помним ваши душевные песни, исполненные и грусти, и присущего вам неиссякаемого оптимизма. Для молодых норильских геологов общение с вами стало прекрасной жизненной школой, одним из событий, которые не забываются никогда..." Хватит? - Пожалуй, - согласился Шубин. - Уже набралось почти на страницу. - А то могу еще. - Не нужно. - Тогда закругляюсь. Абзац, - продиктовал я. - "Примите же, дорогой Николай Пантелеевич, самые сердечные поздравления от геологов нашей экспедиции. Желаем вам богатырского здоровья, новых успехов в труде и большого счастья в личной жизни". Вот и все. - Готово, - сказала секретарша. Шубин взял блокнот, в полной тишине прочитал текст, потом назидательно поднял указательный палец и с уважением произнес: - Писатель! КАРЬЕРА У геологов я проработал чуть меньше года. Поскольку бить баклуши было как-то неловко, а пиар-деятельность много времени не занимала, в марте улетел на ледовую разведку с гидрогеохимиками. Бурили коловоротами двухметровый лед на бесчисленных таймырских озерах, брали пробы воды и отправляли их в город. По содержанию микроэлементов металлов в воде определялась вероятность месторождений. Метод был не слишком точный, но дешевый, не требующий промышленного бурения. В день проходили маршрутами километров по пятьдесят, до лагеря еле доползали, сгибаясь под тяжестью рюкзаков с пробами. За два месяца стерли на режущем снежном насте по три пары лыж. С тех пор я терпеть не могу лыжи. Потом пошел летний полевой сезон, вдосталь покормили тундровую мошку. В начале сентября выпал снег, отряд вернули в город, началась камералка. О том, что моя основная задача прославлять НКГРЭ, все как-то позабыли, загружали меня работой по полной программе. Тем более, что числился я старшим техником-гидрогеохимиком, так как в свое время закончил в Ленинграде Технологический институт. Это мне не понравилось, потому что приходилось приезжать к девяти. Поэтому легко дал себя переманить на местную студию телевидения. Шубин согласился на перевод, заручившись моим обещанием геологов не забывать. Так я стал редактором общественно-политического вещания. Директор студии обещал мне должность старшего редактора, что давало не очень большую, но все же ощутимую прибавку к зарплате, но тянул, объясняя это тем, что горком не утвердит, так как я не член партии. Врет или говорит правду, я понятия не имел. Но давать задний ход было поздно. На маленьких местных студиях, вроде Норильской, редактор - прислуга за все. Он и сценарии пишет, и ездит на съемки с оператором, и готовит выступающих, и сам ведет передачи. В то время ни о каких видеомагнитофонах и ПТС и понятия не имели, все шло в прямом эфире живьем. Не больше пяти процентов времени занимала работа редактора как такового, а все остальное - организационная суета. Единственным, хоть и очень сомнительным, преимуществом телестудии перед НКГРЭ было то, что рабочий день здесь был ненормированным. Через некоторое время мне поручили освещение чрезвычайно важного мероприятия - Всесоюзной научно-практической конференции, посвященной пятидесятилетию первой геологической экспедиции на Таймыр в 1918 году. С этой экспедиции и пошел Норильск. Было известно, что снаряжена экспедиция по приказу геолкома, а возглавлял ее знаменитый полярный исследователь Николай Николаевич Урванцев. Пригласили на конференцию человек сто - видных ученых, геологов и металлургов, ведущих специалистов всевозможных НИИ. Среди них были интересные люди, они могли украсить ежедневные получасовые выпуски. Но нужно было придумать какой-нибудь ход, разбавить хотя бы фотоматериалом говорящие головы. Я поехал в архив НКГРЭ с надеждой что-нибудь раздобыть. И раздобыл. Но совсем не то, чего ожидал. Да, первую экспедицию на Таймыр в 1918 году отправил геолком. Но какой! Геолком Омского временного правительства адмирала Колчака. И задачей экспедиции был не поиск медно-никелевых руд, а разведка месторождений каменного угля для того, чтобы обеспечивать топливом на обратный путь пароходы Антанты, доставляющие Колчаку оружие и боеприпасы. Да, Урванцев участвовал в экспедиции, но возглавлял ее не он, а казачий есаул, военный инженер Сотников, впоследствии расстрелянный красными. Вот это номер! С этой сенсационной информацией я и примчался к директору студии. Ему стало нехорошо. И я его понимал: до открытия конференции два дня, уже съезжаются приглашенные. Отменить мероприятие? Об этом не могло быть и речи. А как его проводить? Директор вызвал машину и вместе со мной отправился к первому секретарю горкома партии Савчуку, человеку в Норильске всевластному. В кабинете у него был директор Норильского комбината Машьянов, недавно назначенный вместо Долгих, ставшего первым секретарем Красноярского крайкома партии. Представив меня, директор приказал: - Докладывайте. И только тут я понял, почему он прихватил меня на эту встречу. Одно дело самому сообщить начальству неприятную новость, совсем другое - когда это сделаю я. Роль черного гонца меня не очень-то умилила. Но приказ есть приказ. Я доложил, не упуская подробностей. Даже процитировал докладную записку, в которой обосновывалась необходимость финансировать экспедицию: - "Поскольку железнодорожного сообщения с портами в низовьях Оби и Енисея не существует, доставка оружия и боеприпасов для Добровольческой армии может производиться исключительно водным путем..." - Хватит, - буркнул Савчук. - Что вы предлагаете? - Ничего. Я считаю, что эти материалы украсят программу. История раскрывает свои тайны, - прикинулся я дурачком. Машьянов усмехнулся, молча пожал первому секретарю руку и ушел. Савчук хмуро посмотрел на меня, потом на директора студии, словно спрашивая: "Он у вас что, больной?" - Подождите в приемной, - распорядился директор. Совещание длилось часа два. В кабинет вбегали и выбегали инструкторы, приехал срочно вызванный директор типографии. Искали выход. В конце концов нашли. Научно-практическую конференцию назвали: "К пятидесятилетию начала систематических геологических исследований на Таймыре". Типография работала всю ночь, печатая исправленные материалы. Выйдя из кабинета первого секретаря, директор студии вытер платком потное лицо и с чувством сказал: - Вечно от вас одни неприятности! Я понял, что мое назначение старшим редактором откладывается навсегда. И ошибся. Торжественное закрытие конференции состоялось в зале Дворца металлургов. Кроме участников, был приглашен весь городской бомонд. Мужчины явились при полном параде, дамы в вечерних платьях. Зимой в Норильске слишком мало развлечений, чтобы пропустить возможность на других посмотреть и себя показать. Расставив по точкам операторов, я стоял в ближнем к сцене углу зала, рядом с дверью, из которой выходили и поднимались на сцену члены президиума. Первым появился директор комбината Машьянов. Я прижался к стене, освобождая дорогу. Неожиданно Машьянов приостановился, пожал мне руку и проследовал дальше. За ним шел Савчук. Он тоже пожал мне руку, хотя было видно, что он не понимает, почему это делает. И все члены президиума, а их было человек десять, тоже обменялись со мной рукопожатием. На это странное действо изумленно смотрел весь зал. А самое недоумевающее, я бы даже сказал ошеломленное выражение было у директора студии. На следующее утро на доске объявлений появился приказ о моем назначении старшим редактором. Как все-таки важно оказаться в нужное время в нужном месте! ТВОРЧЕСТВО В глухую осеннюю ночь то ли 1979-го, то ли 1980-го года, когда дом давно спал, за окном в поселке не лаяли даже голосистые малаховские собаки и лишь тяжелые поезда изредка нарушали угрюмую тишину, я сидел в своем кабинете и вчитывался в Стенографический отчет о ХХVI съезде КПСС, выискивая цитату, лучше бы Брежнева и лучше бы подлиннее, чтобы вставить ее в книгу, на которую потратил почти два года жизни. Она называлась "Золотое звено. Книга про Байкало-Амурскую магистраль, написанная ее строителями". Это была самая больная из всех моих книг. Я и сейчас смотрю на нее с душевной мукой, как на изуродованного тупым акушером ребенка. А как славно все начиналось! Однажды я приехал в издательство "Молодая гвардия", зашел к своей редактриссе и доверительно сообщил: - Написал роман. - Поздравляю, - без всякого воодушевления сказала она. - Большой? - Большой. Двадцать листов. Хочу предложить его вам. Напечатаете? - Ох, Виктор! Вы знаете, как я к вам отношусь. Но... Трудно. Бондарев свое собрание сочинений сунул вне плана, Лиханов толкает пятитомник. А