ьми их за жабры! - напутствовал его здоровенный небритый мужик в ковбойке, из-под которой выглядывала тельняшка. - А если что, свистни. Мы рыбаки. Мы завсегда. Понял? Из очереди, раздвинув плечами мелкий люд, выдвинулись рыбаки, всем своим видом показывая, что они завсегда, только свистни. Прихватив для представительства железнодорожного майора, Лозовский сунулся в отдел перевозок, но там никого не было, а люди из плотно обложившей кабинет толпы сообщили, что они, падлы, прячутся, а один даже надел фартук носильщика и так ходит. - Едем в министерство! - решил Лозовский, охваченный азартом общественной деятельности. Высадившись из такси на Центральном аэровокзале возле стеклянной башни Министерства гражданской авиации, он вызвонил из бюро пропусков начальника Главного управления пассажирских перевозок и объяснил, что привез список ста двадцати пассажиров на предмет дополнительного рейса в Благовещенск. - Фамилия? - равнодушно и даже словно бы с некоторой брезгливостью спросил начальственный баритон. Лозовский назвался и добавил, полагая, что фамилии нужны, чтобы выписать пропуск: - Я не один, нас двое. - Фамилия? - повторил баритон. Майор назвал свою фамилию. - Пройдите в здание аэровокзала к дежурному администратору, - распорядился баритон и отключился. - Мне звонили, - прервала объяснения Лозовского дама в синем мундире "Аэрофлота". Она куда-то ушла, потом вернулась и сообщила: - Рейс сто сорок три, Благовещенск, два места. Идите в пятую кассу. - Но... Мы насчет дополнительного рейса, - возразил Лозовский, ощущая в своем голосе предательскую неуверенность. - А назад мы что повезем? Воздух? У нас, молодой человек, хозрасчет. - Майор, нас покупают, как проституток, - поделился Лозовский своим пониманием ситуации. - Хоть покупают, а не задаром. С общественной работы всегда что-то перепадает. - А морду начистят? Рыбаки! А? - Пересидим в сортире, - проявил тактическую смекалку майор. - А потом мелкими перебежками с маскировкой на местности. - Так вы берете места или не берете? - выказала нетерпение дама. - Берем, берем! - поспешно заверил ее майор. А Лозовскому объяснил: - Ну, откажемся. Кому от этого легче? А так хоть очередь будет на два человека короче. Это была не арифметика. Это была философия, подкупающая своей бесхитростностью. В ней было даже что-то народное. Володя вздохнул и согласился, удивившись не тому, что согласился, а тому, что сделал это почти без того отвращения к себе, с каким интеллигентный человек обычно делает подлости. Рейс на Благовещенск уходил в восемь вечера. Последние полчаса перед посадкой Лозовский и майор просидели в багажном отделении аэровокзала, как в засаде. В самолет удалось проникнуть без осложнений. Но в тот момент, когда рассаживались последние пассажиры, над креслом Лозовского, старательно прятавшего глаза, навис давешний рыбак. Володя понял, что сейчас получит по морде. Это будет неприятно, но справедливо. А что справедливо, то не обидно. Не то чтобы совсем не обидно, но все же не так обидно. Но рыбак дружески ахнул его по плечу пудовой ладонью и восхищенно сказал: - Молоток, корефан! Сделал их! Сейчас взлетим и это дело обмочим. У меня есть. И только тут Лозовский сообразил, почему многие пассажиры показались ему знакомыми и почему они улыбались ему и приветственно махали руками. Это были люди из очереди: командированные, рыбаки, парни и девушки в зеленых парадных форменках бойцов ударных строительных отрядов. Какая-то шестеренка повернулась в таинственном механизме "Аэрофлота", и аэропорт начали энергично разгружать. И хотя Лозовский не видел в этом никакой своей заслуги, он с удовольствием приговорил с рыбаком и майором бутылку "Столичной", до Новосибирска они провели время в душевной мужской беседе, после Новосибирска вздремнули и сели в Благовещенске, когда над Амуром только начало вставать огромное туманное солнце. Был какой-то очень прозрачный воздух. Багульник, сопки, близкий Китай. И было ощущение необычной яркости и полноты жизни. Позже он не раз вспоминал эту командировку, в которой поначалу вроде бы и не было ничего особенного. Таких командировок у него случалось в год по десятку. Но в ту далекую весну, когда страна, еще не зная об этом, уже стояла на переломе эпох, словно бы какая-то новая острота зрения открылась ему. Так человек в случайно попавшейся на глаза газетной статье вдруг видит неожиданно глубокий смысл, которого не видит никто и которого там, возможно, и вовсе нет. Так в девушке, ничем не примечательной для тысяч людей, один из них вдруг открывает такую красоту и такую душевную глубину, что поражается, как он этого раньше не замечал и почему этого не видят другие. Искра Божья тому причиной. Она упадает в душу человека и пробуждает ее. И преображается окружающий его мир. Но всякий раз, когда это чудо происходило, в душе Володи Лозовского возникало щемящее чувство утраты. Жизнь ускользала - неостановимо, необратимо - многолюдная, полнокровная, яркая, как восточный базар, каких он насмотрелся в пору своих юношеских скитаний по Средней Азии. Тускнели краски, вымывались из памяти люди, оставившие в его душе след. Для этого он и хотел написать книгу - чтобы сохранить эту ускользающую жизнь для себя, утвердиться в ней, как укореняется в почве влекомое ветром семечко. Не отдавая себе в том отчета, даже не думая об этом, он надеялся, что это поможет ему избавиться от чувства бездомности, которое преследовало его с того дня, когда в маленьком поселке под Краснодаром в знойный сонный послеполуденный час отец, потомственный кубанский казак, директор поселковой школы, вышел проводить его до калитки, потрепал по плечу, сказал: "Ну, с Богом!" и ушел досыпать. А Володя взял чемодан, дотащился с ним по солнцепеку до разъезда, на котором пассажирский поезд Новороссийск - Москва останавливался на одну минуту, и уехал поступать в Московский педагогический институт. То, что он станет учителем, подразумевалось само собой. В его семье все были учителями. Отец преподавал химию. Мачеха - биологию. Мать тоже была учительницей. Никакого призвания к педагогике он не чувствовал, но и к другим профессиям интереса в себе не обнаружил. Потому и поплыл в русле семейной традиции. Родители Володи разошлись вскоре после его рождения. Чтобы прокормиться в те несытые годы, мать уехала в Воркуту, где платили северные надбавки, преподавала математику в железнодорожном техникуме. Но к шестому классу сын стал отбиваться от рук, школу прогуливал, курил и однажды от него даже пахло вином. Мать запаниковала и отослала его к отцу. Так и получилось, что Володя познакомился со своим отцом, когда ему было четырнадцать лет. У отца в поселке под Краснодаром его вольница кончилась. Кругом были учителя, дети учителей, жили при школе. Пришлось соответствовать. Школу он окончил прилично, хотя ко всем предметам относился одинаково равнодушно. Исключением была литература. Полюбил он ее случайно. Однажды его вызвали к доске. На дом была задана комедия Гоголя "Женитьба". Поскольку накануне вместо Гоголя он всю ночь читал "Декамерон", обнаруженный в библиотеке отца среди старых журналов "Химия в школе", он понятия не имел, кто такая Агафья Тихоновна. Но ответил бойко, рассмотрел образ таинственной Агафьи Тихоновны в контексте нравов купечества и нашел общие корни с персонажами Островского, луч света в темном царстве. За ответ получил пятерку и понял, что из всех школьных предметов ему больше всего нравится литература. Но литература - это было как-то не очень серьезно, чтобы сделать преподавание ее своей профессией. Ну что это, в самом-то деле, за профессия - растолковывать образ Агафьи Тихоновны? Поэтому он остановился на химии. Отец часто цитировал Ломоносова: "Далеко простирает химия руки свои в дела человеческие". Химия - это было солидно. Уже в поезде, ночью, стоя в грохочущем тамбуре плацкартного вагона и жадно, с волнением от стремительно подступающей новой жизни всматриваясь в мелькающие огни полустанков, поднял планку и решил поступать не в пединститут, а на химфак МГУ. И видел себя уже не у школьной доски в заношенном, испачканном мелом костюме, объясняющим разницу между окисью и закисью, а в белом халате, окруженном хорошенькими лаборантками, среди колб и реторт, в которых что-то булькало. С этим он и приехал в Москву. В общежитии оказался в одной комнате с абитуриентами журналистского факультета. И новые для него слова "репортаж", "очерк", "информационный повод", "поворот темы", рассказы о командировках, журналистских находках и газетных ляпах отчего-то так взволновали его воображение, что он мгновенно забыл о химии и тоже решил стать журналистом, совершенно не представляя, что это за профессия, но ощущая ее какую-то особенную притягательность для себя. Но с первого раза на журфак МГУ он не поступил и загремел в армию, в автобат на иранскую границу. После дембеля домой не вернулся. Он не знал, где его дом. Мать к тому времени вышла замуж за человека много старше себя и жила с мужем в Петрозаводске, а поселок под Краснодаром его домом так и не стал. Он остался в Средней Азии, устроился шофером в топографическую партию, гонял экспедиционный "зилок" по удушливо пыльной, прокаленной солнцем Голодной степи, а в перерывах между выездами в поле пытался зацепиться в какой-нибудь из районных газет. В конце концов его взяли с испытательным сроком в редакцию городской газеты Ангрена, шахтерского городка в шестидесяти километрах от Ташкента. При ближайшем рассмотрении журналистика оказалась вовсе не такой романтичной, какой рисовалась в воображении. Он правил и организовывал письма трудящихся, давал в номер информации о ходе социалистического соревнования, писал репортажи с шахт и зарисовки о передовиках. Под его пером жизнь ссыхалась, загонялась в газетные шаблоны. Это его не смущало. Ему нравился сам процесс составления фраз, превращения рукописи сначала в свинцовый набор, а затем в газетный оттиск. Ему нравились ночные дежурства по номеру, редакционные пьянки по вечерам, треп бывалых газетчиков, пьяниц и краснобаев. Все-то они знали, всего-то они повидали, никому не завидовали, никогда не отказывали ни в совете, ни в трояке до получки, если у самих было. Никогда раньше Володя не встречал такой доброжелательности и бескорыстности, как в этих потрепанных жизнью людях, знавших лучшие времена, а теперь мотавшихся по районкам, как артисты по провинциальным театрам. Он чувствовал, что это его дом и его семья. Он их любил, а они любили его, учили всему, что умели, видя в нем, возможно, того, кто станет тем, кем они не стали. Только спустя много лет он понял, что больше всего поразило и восхитило его в этих снесенных на обочину жизни забулдыгах, пропивших талант и удачу, но не утративших независимости суждений и веселости нрава. Они были как бы выключены из жесткой системы государственного механизма, были вне этого механизма. Они были свободными. Из ангренской редакции, пройдя за год путь от литсотрудника отдела писем до заведующего промышленным отделом, он предпринял новую попытку штурма журналистского факультета МГУ, на этот раз удавшуюся. "Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевленнии". Такой эпиграф выбрал он для своей книги, в которой сохранит от гроба беспамятства и себя, и все, что вокруг: это туманное солнце, этот утренний город, вытянувшийся вдоль серебряного, как рыба, Амура, эти рыжие сопки и своих попутчиков, идущих по влажному бетону к стеклянному зданию аэровокзала и не подозревающих, что они уже обречены на бессмертие в его будущей книге. Тогда он еще верил, что напишет ее. Из Благовещенска в Тынду с промежуточной посадкой в Зее летали два Ан-24, один в десять утра, другой в три часа дня. В начале одиннадцатого провели регистрацию. Небольшая кучка пассажиров подтянулась к выходу на посадку. В ней были две местные тетки с плотно набитыми сумками, два снабженца. Из московского рейса вместе с Лозовским и железнодорожным майором высеялись молодые строители в парадных форменках с эмблемами БАМа: четверо парней и четыре девушки, одна с гитарой. Они держались вместе - то ли были раньше знакомы, то ли притянулись друг к другу в дороге, сблизившись молодостью, общностью судьбы, причастностью к БАМу. Как понял Лозовский, они возвращались в Тынду после побывки на родине, домашние впечатления перемешивались в их разговорах с завтрашними заботами: о фронте работ, о расценках, о каких-то бамовских новостях. На них с острым любопытством поглядывала молодая пара, приставшая к рейсу в Благовещенске. Он в солдатской шинели без погон, высокий, с черными усиками на юношески бледном лице, они делали его еще моложе. Она в черной плюшевой жакетке и пуховом платке, испуганная, легко краснеющая, едва ему по плечо. У обоих на руках были обручальные кольца, бросающиеся в глаза то ли своей новизной, то ли неловкостью молодоженов, к кольцам еще не привыкших. Они смотрели на ребят-строителей так, словно примеряли к ним свою будущую судьбу. Посадка задерживалась. В одиннадцать не начали. В двенадцать тоже не начали. В половине первого по радио объявили: - Рейс Благовещенск - Зея - Тында откладывается из-за неприбытия самолета. - Врут, собаки, - сказал майор. На БАМе он служил третий год и хорошо знал местные порядки. - Людей мало. Ждут, когда наберется побольше. - Не может быть, - не поверил Лозовский. - Может. Борт - там вон, с утра стоит, - кивнул майор на летное поле, где на солнце поблескивал плоскостями Ан-24. В душе Володи поднялась волна возмущения, но он вспомнил свой опыт общения с начальником смены в Домодедове и сдержался. Просторная стекляшка аэровокзала то наполнялась людьми, то пустела. Как золотинки из потока песка, из транзитных рейсов вымывались редкие пассажиры и прилеплялись к очереди на Тынду. К двум часам набралось уже восемнадцать человек. Но ничего не происходило. Когда по радио в очередной раз объявили о задержке рейса из-за неприбытия самолета, Лозовский тяжело вздохнул и отправился в отдел перевозок качать права. На этот раз цэковским удостоверением он козырять не стал, представился корреспондентом Центрального телевидения и попросил объяснить, почему не выполняется расписание. - А народу нету, ебтыть, - добродушно растолковал ему начальник отдела, здоровенный малый, словно бы выросший из тесного аэрофлотского мундира. - Народ есть, двадцать человек, - возразил Лозовский, приписав двух для круглого счета. - Двадцать - это не народ. Какой это народ? Двадцать - это так, людишки. - А сколько нужно, чтобы был народ? - Сорок. Народ - это когда сорок. Чтобы борт был с полной загрузкой. У нас хозрасчет. Экономика должна быть экономной, ебтыть. - А зачем врете, что самолета нет? - начал заводиться Лозовский. - Чтобы не волновать народ. - Но ведь все знают, что врете! Почему не сказать правду? - Мало ли кто чего знает. Одно дело знать, другое дело об этом по радио говорить. Правду. Сказанул, ебтыть. Правда - это дело тонкое, политическое. Вы вот тоже все врете по телевизору, я же тебе ничего не говорю. - А почему не говоришь? - А без толку. Все равно будете врать. - Про что же мы, по-твоему, врем? - Да про все. Даже про погоду, ебтыть. "На трассе БАМа температура минус восемнадцать градусов". А в Кувыкте минус тридцать шесть. Это как? - Значит, пока не наберется сорок человек, рейса не будет? - Не будет. - А если до вечера не наберется? - Наберется к утру. - Ну вот что, - угрожающе проговорил Лозовский. - Или ты отправляешь рейс, или я расскажу по телевизору, как вы тут работаете! - Да и расскажи. Напугал, ебтыть. Все равно никто не поверит. Потому что вы все врете. Я только одного понять не могу. Про погоду-то зачем врать? - Чтобы не волновать народ! - гаркнул Лозовский. Последнее слово осталось за ним, но победа за начальником перевозок. А победитель всегда испытывает довольство собой и как следствие - снисходительность, а иногда даже благожелательность к побежденному. Возможно, поэтому часа через полтора начальник перевозок появился у стойки регистрации, отдал распоряжение дежурной смене, а еще спустя некоторое время объявили посадку на рейс Благовещенск - Зея - Тында. Правда, из соображений экономики, ебтыть, дали не Ан-24, а "кукурузник" - старую "аннушку", рассчитанную как раз на двадцать человек. Но это были мелочи. Лозовский повеселел, мысленно он был уже в Тынде. Майор, однако, не разделял его оптимизма. Он посмотрел через иллюминатор на воду Амура, багровую, как лава, в лучах закатного солнца, и прокричал, перекрывая грохот двигателя и дребезжание фюзеляжа: - Зря ты выступил! Лучше бы ночь пересидеть в Благовещенске! - Это почему? - возмутился Лозовский, уязвленный тем, что его общественная активность не получила должной оценки. - Ни черта не успеем! На ночь застрянем в Зее! Световой день закончится! - Туда лететь всего полчаса! - Пока долетим, пока сядем, пока выгрузят почту! А после заката "аннушки" не летают! Майор оказался прав. Самолет отогнали на край грунтового поля, экипаж и пассажиры, которые летели до Зеи, уехали на аэродромном автобусе, а для остальных сторож открыл зал ожидания в старом деревянном бараке, велел не курить и ушел. Аэродром Зеи располагался километрах в трех от райцентра. Новое здание аэровокзала только строилось, батареи в зале были чуть теплые. Солнце ушло, затуманились сопки, земля словно бы выпускала накопленный за длинную лютую зиму холод, заполнявший барак снизу, из щелей в полу. Лозовский поддел под куртку свитер, но вскоре понял, что дотянуть до утра будет непросто. Молодожен спрятал новобрачную под шинель и стал как будто очень беременным. Майор до ушей нахлобучил фуражку, поднял воротник плаща и вжал голову в плечи, шмыгал красным от холода носом. Он был похож уже не на редиску, а на попугая, занесенного злой судьбой в суровое Забайкалье. Молодые строители чувствовали себя лучше. Они сдвинули скамейки, обложились рюкзаками и сумками, девушек поместили в середину, сбились тесно, грея друг друга. Оттуда доносились обрывки разговоров, негромкий смех. Но и кашляли тоже, один из парнишек был явно простужен. Наконец Лозовский не выдержал. - Друзья мои, - обратился он к попутчикам. - Еще немного, и мы вымерзнем здесь, как клопы. - Клопы не вымерзают, - пробурчал майор. - Клоп, сволочь такая, даже минус пятьдесят шесть выдерживает. Чуть затопишь в балке, он тебе здрасьте, прошу к столу. Тараканы - те да, тараканы вымерзают. - Значит, вымерзнем, как тараканы. Предлагаю идти в поселок. Там наверняка есть гостиница. На ночь как-нибудь устроимся. - Гостиница есть, - подтвердил майор. - Но местов нету. Их тут как строят? Сначала строят табличку "Местов нету". А к ней пристраивают гостиницу. - А вдруг? А не поселят, так хоть согреемся. Предложение приняли, с шумом вывалили на улицу. Быстро темнело, остро пахло морозцем, но казалось, что здесь теплей, чем в бараке. Впереди тускло светились огни райцентра, а за ним электрическое зарево золотило даже лиственницы на окрестных сопках - там строилась Зейская ГЭС, стоял поселок гидростроителей. Пока шли мимо серых изб и черного пустого базара, в голове у Лозовского возник план, который мог дать результат. - Договоримся так, - предложил он. - Вы - передовые строители БАМа, победители всесоюзного соревнования. Летите из Москвы, фотографировались в Кремле у Знамени Победы, а теперь возвращаетесь. Мы с майором сопровождаем вас. Я по линии ЦК комсомола. Он по линии политуправления железнодорожных войск. - У меня нет предписания политуправления, - обеспокоился майор. - Я по инженерной части. - Считайте, что получили устное приказание. - От кого? - От меня. Майор немного подумал, шмыгнул носом и сказал: - Слушаюсь. - А мы? - высунувшись из-под мышки мужа, пискнула новобрачная. - Проскочите в массе. - Как-то это нехорошо, неправильно, - показала она характер. - Правильно и хорошо - разные вещи, - назидательно объяснил Лозовский. - Если бы мы всю ночь дрожали в аэропорту - это было бы правильно, но нехорошо. А если мы переночуем в гостинице - это будет хорошо, хоть и не совсем правильно. Да и почему неправильно? Вы не строители БАМа? Так завтра станете. И победителями соревнования обязательно будете. Я вам точно говорю, у меня на эти дела глаз острый. Я только посмотрел на вас и сразу понял: они обязательно будут победителями социалистического соревнования, ебтыть. В двухэтажной бревенчатой гостинице, Доме колхозника, чисто вымытый пол был застелен мешковиной, постояльцы ходили по прихожей и лестнице в шерстяных носках. Все было настолько по-домашнему, что вторжение в этот уютный мир шумной оравы вызвало у дежурной ужас. - Нету местов! Нету и не будет! - замахала она руками. Лозовский сунул ей под нос цэковское удостоверение, завладел телефоном, строго спросил домашний номер и имя-отчество первого секретаря райкома партии и набрал номер. Никакого восторга от общения с московским журналистом Лозовским, сопровождающим по командировке ЦК ВЛКСМ группу передовых строителей БАМа, первый секретарь не выразил. - Какого лешего они не вернулись спецрейсами? - раздраженно спросил он. - Заезжали домой, - разъяснил Лозовский. - Кто в Подмосковье, кто в Рязань. Взяли несколько дней за свой счет и съездили. Они уже по два-три года на БАМе, соскучились по дому. Центральный комитет комсомола не счел возможным отказать им в этой просьбе, - нахально соврал он и подмигнул передовым строителям. Они засмеялись, а один из них, постарше, показал Лозовскому сразу два больших пальца. - Как только комсомол за что-то берется, вечно из этого получается полный бардак! - высказался первый секретарь об инициативах ЦК ВЛКСМ. - Мы-то почему должны этим заниматься? - Да, у нас бывают недоработки, - признал Лозовский, все больше входя в роль энергичного комсомольского функционера. - Центральный комитет партии нас критикует, но никогда не отказывает в помощи. Мы не имеем права рисковать здоровьем лучших строителей Байкало-Амурской магистрали. Если оставить их на ночь в аэропорту, они получат воспаление легких. Я не могу взять на себя ответственность за такое решение, - добавил он, давая понять: если вы можете, валяйте, но если что, сами понимаете. Секретарь не то чтобы испугался, а решил не связываться: - Передайте трубку дежурной. - Я вас слушаю, - пропела дежурная. - Конечно, сделаем. Местов шесть. Их сколько? Сейчас спрошу. - Двенадцать, - доложил майор. - Их целых двенадцать! Да, обязательно. На раскладушках. Да, передам. Она бережно, как хрустальную, положила на аппарат трубку и укорила: - Совести у вас нету. Таких людей беспокоите. Они пришли с работы, кушают, а вы со своими глупостями. Шестерых возьму. Остальным велено идти в гостиницу Гидростроя. Это в Новом городе, от нас прямо и прямо. Они туда позвонят. В Доме колхозника оставили молодоженов, двух девушек, простуженного паренька и майора, окончательно задубевшего в своем плаще. Вшестером отправились дальше. По дороге познакомились. Одну девушку, бойкую крашеную блондинку с короткой стрижкой, звали Катей. Вторую, с гитарой - высокую, тоненькую, как подросток, с красивыми русыми волосами, собранными тяжелым узлом на затылке, как бы погруженную в себя, - Таней. Лозовский приметил ее еще в Благовещенске. Она все время поджимала руки, словно стесняясь их, прятала в рукавах свитерка. Когда в телефонном разговоре с секретарем райкома партии он назвал свою фамилию, она внимательно посмотрела на него, но ничего не сказала. Парня постарше звали Николаем. Его сухощавая фигура уже была тронута зрелой мужицкой силой. Двое других, Гена и Влад, были невысокие, крепенькие, лобастые, как бычки. На границе старого райцентра и поселка гидростроителей возвышалось трехэтажное школьное здание. Доносились звуки "Школьного вальса", в окнах второго этажа мелькали пары, на крыльце вспыхивали огоньки сигарет. - Никак выпускной вечер? - удивилась Катя. - Почему так рано? У нас, я помню, был в конце июня, а сейчас только май. - А я уже старый. Даже не помню, когда у нас был выпускной вечер, - признался Николай. - А что вечер был - помнишь? - спросила Катя. - Что был, помню. - Значит, не такой ты и старый, - сказала она и почему-то засмеялась. Пока они оживленно вспоминали свои выпускные вечера, спереди надвинулось аккуратное новое здание с ярко освещенным крыльцом. В окнах желтели одинаковые занавески. Это была гостиница, да такая, о какой командировочный люд может только мечтать: теплая, уютная, с горячей водой. Здесь их уже ждали. Молодая приветливая дежурная определила девушек в двухместный номер, парней в двухместный с раскладушкой, а Лозовскому как лицу начальственному выделила одноместный с ванной. И хотя ему предстояло провести здесь всего одну ночь, неожиданное перемещение из холодного барака в отдельный номер с мягкой мебелью создало ощущение душевного комфорта, почти счастья. Прав был майор-железнодорожник: с общественной работы всегда что-то перепадает. Первым делом Лозовский отогрелся в ванне, потом заглянула Катя и пригласила поужинать. На столе в их комнате громоздились соблазнительные домашние припасы. Но едва успели навалиться на них со здоровым молодым аппетитом, обостренным прогулкой по морозцу, в дверь постучали, всунулась дежурная: - Извините. Приятно кушать. К вам пришли. Можно? Вошла молодая женщина с тщательно уложенной прической, за ней две девушки в плащах, из-под которых были видны белые платья. И словно бы звуки "Школьного вальса" проникли вместе с ними в гостиничный номер. - Я учительница, классный руководитель десятого класса, - отчего-то волнуясь, представилась гостья. - У нас сегодня выпускной вечер... - Почему так рано? - поинтересовался Лозовский. - Нашу школу ставят на реконструкцию. Чтобы закончить к первому сентября, нужно начать как можно раньше. Вот мы и подтянули программу. Только вы не беспокойтесь, все согласовано с облоно. Насчет облоно он и не беспокоился, но появилось нехорошее предчувствие какого-то сюрприза. - Мы узнали, что в нашем городе случайно оказались передовые строители БАМа, которые фотографировались в Кремле у Знамени Победы, - все так же волнуясь, продолжала учительница. - Мы живем рядом с БАМом, а живого бамовца ни разу не видели, только по телевизору, так глупо. Вы не согласитесь выступить у нас на вечере? Передовые строители БАМа дружно перестали жевать. - У нас многие собираются работать на БАМе. Всем будет очень интересно. Мы вас очень просим, ну просто очень. Девочки, скажите! Девочки покраснели и закивали. - Как вы о нас узнали? - спросил Лозовский. - Первый секретарь райкома сказал. Он будет вручать аттестаты. Он сказал, что это украсит. Но... Я понимаю, вы с дороги, устали... - Сейчас оденемся и придем. - Так вы согласны? - обрадовалась учительница. - Тогда мы побежим в школу, скажем. А вы подходите. Знаете, где наша школа? Это рядом, вы мимо нее шли. Мы вас очень ждем! Гостьи ушли. Передовые строители БАМа озадаченно смотрели на Лозовского. - Ну чего уставились? - буркнул он. - Собирайтесь. За все нужно платить. Гитару не забудьте. - Зачем? - спросила Таня. - Чтобы петь. Когда человек поет, он не врет. Потому что у него рот занят. В искусстве вранья, как и в любом искусстве, есть свои законы. Ложь должна быть либо чудовищной, как утверждал министр пропаганды Третьего рейха доктор Йозеф Геббельс, либо дотошно правдоподобной. Неправда, окруженная скрупулезно точными бытовыми подробностями, удерживается в сознании читателя или слушателя, как понтоны удерживают тонущий корабль на плаву. Третий вид вранья заключается в умолчании части правды, что превращает ложь как бы в полу-ложь, которую при желании можно назвать полу-правдой. Этот принцип, основополагающий для советской журналистики, сформулирован так: "Бороться с недостатками на положительных примерах". Этими соображениями Лозовский и поделился с передовыми строителями БАМа по дороге к школе. - Вам не нужно врать, говорите только о том, что есть. Зачем приехали на БАМ, как живете. А как фотографировались у Знамени Победы, про это не говорите, - завершил он свой инструктаж. - А если спросят? - поинтересовалась Катя. - Скажешь, что не хочешь об этом говорить, так как это нескромно. Она засмеялась. - Почему ты все время смеешься? - удивился Лозовский. - Потому что смешно. Вручение аттестатов зрелости выпускникам зейской школы проходило в зале на втором этаже. На невысокой сцене на покрытом зеленой скатертью столе в хрустальной вазе стояли ветки багульника с маленькими блеклыми цветами. За столом, откинувшись на стуле, положив руки на трость и с рассеянной улыбкой глядя в зал, сидел седенький человек с орденскими планками и значком отличника народного образования. Так надо понимать, это был директор школы. Около стола как бы пританцовывала на высоких шпильках учительница, звонким голосом, как на пионерской линейке, вызывала выпускников и передавала аттестаты плотному, с большой бритой головой человеку лет сорока пяти со звездой Героя Социалистического Труда на лацкане черного пиджака. Лозовский понял, что это и есть первый секретарь райкома партии. Он произносил: - Поздравляю! Юношам тряс руку крепко, с чувством, девушкам тоже с чувством, но деликатно. В его движениях была актерская крупность, сообщавшая этой рутинной процедуре весомость, значимость акта. Выпускники принимали аттестаты и сбегали в зал под аплодисменты одноклассников, учителей и родителей. Все были принаряжены, но до этих мест еще не дошло московское поветрие шить к выпускному вечеру дорогие костюмы и чуть ли не подвенечные платья. Костюмы у юношей были разные, а свекольного цвета галстуки одинаковые. В стесненности ребят, не привыкших к галстукам, в робкой косметике на лицах девушек, в торжественном виде родителей была какая-то милая провинциальность. Лозовский оглядел спутников, притихших в своих тщательно отглаженных форменках. Шепотом напомнил: - Не врать. Ни в чем. Врать буду я. Это моя профессия. - Трудно, наверное, быть журналистом? - сочувственно спросила Таня. - Трудно? Да нет, - ответил Лозовский. - Чаще противно. Когда процедура вручения аттестатов закончилась и учительница торжественно пригласила на сцену гостей, он переждал аплодисменты, представил спутников и объявил: - Вам сейчас по семнадцать лет. Через пятнадцать лет вам будет по тридцать два года. А что будет через пятнадцать лет? Ну-ну! Что будет через пятнадцать лет? Зал заинтригованно молчал. - Не знаете, - констатировал Лозовский. - А я вам скажу. Через пятнадцать лет начнется двадцать первый век! Не знаю, какими вы будете через пятнадцать лет. Но знаю, какими вы будете года через три-четыре. Вот такими! Широким жестом он указал на передовых строителей БАМа, смущенно стоявших рядом с ним, выдвинул их вперед, а сам отступил, подсел к столу рядом с директором школы и секретарем райкома, оставив передовых строителей БАМа один на один с выпускниками. Как он и предполагал, незначительная разница в возрасте быстро разрушила преграду взаимной скованности. Сначала рассказывали о себе через "ну", потом разошлись. Николай был ленинградцем, работал на "Электросиле", на БАМ приехал заработать денег на кооператив, стал машинистом путеукладчика. Гена и Влад были из-под Калуги, приехали после армии. Гена увязался на БАМ за Владом, а тот поехал из-за несчастной любви. Чтобы вернуться в свою деревню на белой "Волге". И чтобы она сказала: "Какая же я была дура!" В зале понимающе засмеялись. Катя работала штукатуром-маляром и у себя в Иваново, и здесь, в Тынде, а на БАМ подалась, чтобы выйти замуж. - Вышла? - спросили из зала. - А то! - ответила она. - Но неудачно. Таня была из-под Ярославля, закончила Московский институт культуры, работала методистом в Ярославском областном управлении культуры. Стало скучно. Сейчас - повариха в мостоотряде, в бригаде на строительстве малых мостов и водопропускных гидротехнических сооружений. Так вот почему она стеснялась своих рук, понял Лозовский. - Разве поварихи бывают победителями соревнования? - недоверчиво спросили из зала. - Недопонимаете! - вмешался Николай. - Повариха на стройке - второй человек после прораба! - И вас тоже фотографировали у Знамени Победы? Как это было? Расскажите. Лозовский напрягся. Но Таню вопрос не смутил. - Ну, как? Привезли в Кремль, завели в Георгиевский зал, построили. Впереди старенького маршала посадили. И сфотографировали. Вот и все. Лозовский мысленно поаплодировал. - Спой какую-нибудь бамовскую песню, - предложил он, чтобы увести разговор от скользкой темы. - Обязательно спою. Но сначала я спою песню о журналистах. Для вас, Володя. Если бы не вы, мы бы сейчас мерзли в аэропорту. Вы очень трогательно о нас заботились. Она подстроила гитару, потом движением руки поправила волосы так, что косая прядь закрыла пол-лица, придала ей загадочный, какой-то кафешантанный вид, и взяла первые аккорды. Шеф отдал нам приказ: лететь в Кейптаун. Говорят, там цветет зеленый маун. Не лучше ль сразу пулю в лоб и делу крышка, Только смерть, говорят, не передышка. Лозовский почувствовал, что краснеет. Он ощущал себя, как человек, которому прилюдно напомнили, каким он был в ранней прыщавой юности. Эту дурацкую песню с идиотским, никому не понятным "зеленым мауном" вдохновенно горланили первокурсники журфака МГУ на пьянках в общаге на проспекте Вернадского, представляя себя эдакими флибустьерами от журналистики, а утром ехали сдавать зачет по теории партийной печати. Там она проходила, а здесь была неуместна, как душевный стриптиз. Но Таня нашла верный тон, подмигнула Лозовскому и спустилась в зал, пошла между рядами, покачивая бедрами. Прямо как певичка в баре Кейптауна. Черная моль, ебтыть. С красными, грубыми от работы на бригадной кухне руками. Шепчут губы твои в дыму нечистом, Говорят, нет любви для журналиста... Секретарь райкома засмеялся и сказал Лозовскому и директору школы: - Интересная девочка. Пойдемте покурим. Директор провел их в свой кабинет, плотно прикрыл дверь и достал из сейфа бутылку коньяка. - Сорок второй мой выпуск, - проговорил он, разливая коньяк по граненым стаканам. - Давайте за то, чтобы им жилось лучше, чем нам. - Будем, - кивнул секретарь и выпил так же крупно, значительно, как поздравлял выпускников. - А ведь правильно ты, парень, сказал: через пятнадцать лет начнется двадцать первый век. Как-то и не думалось об этом. Работали, строили, детей учили. Да, двадцать первый век. Подумать только. Через пятнадцать лет мы уже будем принадлежать прошлому веку. - Через пятнадцать лет я буду принадлежать вечности, - заметил директор, наливая по новой. - Да будет вам, Лев Ефимыч. Лагеря пережили, войну пережили, мирное время переживете. Пятнадцать лет. Много чего настроим за пятнадцать лет. Я вообще-то строитель, - объяснил он Лозовскому. - Красноярскую ГЭС строил, эту ГЭС тоже я начинал. - На БАМе не работали? - На БАМе нет, не мой профиль. Но дело большое, дело огромное. А вы, Лев Ефимыч, не возникайте. Не возникайте! Не сбивайте московского журналиста. Лев Ефимыч у нас диссидент. Он считает, что БАМ не нужен. - В Москве я тоже об этом слышал, - заметил Лозовский. - Это неправильно. Неправильно это! Формально да, БАМ вроде бы и не нужен. Его зачем начинали? Чтобы перевозить тюменскую нефть на восток, гнать оттуда в Японию и в Америку. А где эта нефть? Нет ее, загубили все к чертовой матери. Один Самотлор чего стоил! - Почему загубили? - не понял Лозовский. - В Тюмени не случалось бывать? - Буду. Там у нас съемки. - Вот и спроси. Есть там такой Борис Федорович Христич. Он все про эти дела расскажет. Браконьерство, а не добыча. Отрапортовать все спешим, каблуками прищелкнуть. Теперь вот дорога будет, а возить по ней нечего. Напридумывали: территориальные комплексы, военно-стратегическое значение. Ну, понятно, не консервировать же такую стройку. - Значит, Лев Ефимович прав? - спросил Лозовский. - Не прав! Во что такие народные силы вложены, то не может быть бесполезным. Месторождения там богатейшие. Другое дело, что освоение их нам сейчас не по карману, но когда-нибудь руки дойдут. Послужит и БАМ. Пусть не завтра, пусть в двадцать первом веке. А сколько молодых людей научатся на нем жить? Пусть лучше БАМ строят, чем колготиться в городах, воду мутить. - Вот это и было во все времена главным, - покивал директор школы. - Отвлечь молодежь, стравить давление. Предохранительный клапан - вот что такое все эти стройки века. - Но ведь едут, - сказал Лозовский. - Сами. Даже рвутся. - А зачем? - живо отозвался директор. - Не задумывались? Они рвутся к свободе! БАМ для них - это и есть свобода. От родительского диктата, от безденежья, от коммуналок. Ну-ну, не буду, - успокоил он секретаря райкома. - Потом расскажете мне, какая будет жизнь в двадцать первом веке. Когда встретимся там, - кивнул он вверх. - Расскажу, - пообещал секретарь. - Если не окажусь там раньше вас. Жизнь, я думаю, будет совсем другая. Замечательная, я думаю, будет жизнь. И вашим выпускникам, Лев Ефимыч, не придется начинать все с нуля, с разрухи. Будем! Он выпил, машинальным движением опытного прораба убрал пустую бутылку под стол, закурил "беломорину" и открыл дверь. Откуда-то из глубины, из зала, неслась бодрая бамовская самоделка, исполняемая не очень стройным, но дружным хором: И когда салют победный брызнет, Ты поймешь, что в грозах и в пыли Лучшую дорогу нашей жизни Мы с тобою вовремя нашли... Вернувшись в гостиницу, Лозовский долго стоял в своем номере у окна, глядя на пустые, ярко освещенные кварталы поселка, на зарево Зейской ГЭС, прислушивался к гулу стройки и думал о том, что вот и эта ночь ускользнет в никуда, бесследно, как ускользнули целые пласты его жизни. Ненадолго останется разве что стыд от того, что этим вечером перед трогательными выпускниками зейской школы врал сам и невольно заставил врать других. И останется чувство ничтожности того, чем зарабатывает он на хлеб. По сравнению с теми, кто учит детей (да хоть бы и пониманию образа Агафьи Тихоновны). По сравнению с теми, кто строит электростанции или этот вот БАМ - даже если он никому не нужен, кроме тех, кто его строит. "Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет!" Скажи в бане, шайками закидают. В дверь тихо постучали. Вошла Таня. В руках у нее был большой конверт из плотной белой бумаги. - Не спите? - спросила она. - Ребята попросили передать вам. От нас на память. - Что это? - Посмотрите. В конверте был цветной фотоснимок. На нем - человек сто молодых строителей в парадных форменках, стоявших рядами, как хористы. Сзади - тяжелый багровый бархат Знамени Победы. А в центре первого ряда - увешанный орденами старичок в парадном мундире с маршальскими звездами на золотых погонах. И пять крестиков в разных концах снимка. Ближе всех к маршалу стояла Таня. - Узнал? - спросила она, как-то естественно перейдя на "ты". - Суки