Михаил Липскеров. Элохим, о Элохим... --------------------------------------------------------------- © Copyright Михаил Липскеров From: alexei@lipskerov.ru --------------------------------------------------------------- Итак, господа, имеем честь сообщить вам об открытии, сделанном нами на основании рассказа Григория Мовшовича. Человека и еврея, рожденного 1 июля 1939 года в городе Москве, роддом имени Грауэрмана. Формулу открытия записываем прописными буквами: дабы она врезалась в умы российского человечества и смогла поколебать ранее сложившиеся и устоявшиеся представления об одной весьма существенной составляющей нашего с вами бытия. Итак, "БЕЛАЯ ГОРЯЧКА БЫВАЕТ БЕЛОЙ И ЧЕРНОЙ". Черная белая горячка нас не интересует, а вот белая!.. Во всяком случае, до Мовшовича мы о ней не подозревали. Но она существует. И в доказательство этого приводим выше обещанный рассказ Григория Мовшовича. Рассказ строго документален. За исключением некоторых имен, мест действия некоторых событий, а также и самих событий. Мовшович был болен алкоголизмом, болезнью не шибко распространенной среди людей его национальности, но понимаемой в кругах русской интеллигенции, к которой Мовшович не без некоторых оснований себя причислял. Корни болезни выползали из начала пятидесятых годов, когда юным Мовшовичам, чтобы выжить, нужно было быть более русскими, чем сами русские. А самый достойный путь к этому пролегал через пьянство, курянство и сексанство. И это все о корнях. Не будем прослеживать их рост и превращение в раскидистое древо алкоголизма, а вернемся в нонешнюю действительность, где Мовшович был уже высоко профессиональным алкоголиком. В доказательство того, что он действительно был алкоголиком, а не кокетничал, приводим факт, что помимо синдрома вины, присущей русской интеллигенции и без алкоголизма, Мовшович владел уникальным синдромом похмелья и снимал его при всякой возможности и невозможности. Способом, единственным только для алкоголиков, а именно - опохмелкой. В том, что похмелье было уникальным, мы уверены твердо и бесповоротно. Потому что похмелье всегда уникально. На сей счет предлагаем вам сентенцию, высказанную Мовшовичем в третий залет в шизиловку: "Похмелье нельзя описать. Похмелье надо пережить". А всего Мовшович залетал в шизиловку шесть раз. (На самом деле залетал он всего пять раз, но число шесть кажется нам более достоверным.) И во всех шести (пяти) случаях перед залетом Мовшович гонял по квартире муху. Даже зимой. Даже в годы застоя. Когда мухи зимой не водились. В предпоследний раз он даже предпринял попытку продолжить погоню на улице. Через окно, расположенное на четвертом этаже. То есть это он думал, что находится на четвертом этаже. В своей квартире. На самом деле он обретался в бойлерной дома, что в самом начале улицы героя гражданской войны Арцибашева. А окно на самом деле было репродукцией с неизвестного натюрморта, в которую Мовшович и бился седой головой. И если бы проснувшийся от шума джентльмен по прозвищу Жук не схватил Мовшовича и не влил в него чудом сохранившиеся от "накануне" полстакана водки, неизвестно, чем бы закончилась погоня Мовшовича за подсознательной мухой. Так вот, описанный эпизод является типичным примером "черной белой горячки", не приносящей владельцу даже минимальной радости. Но наша речь о белой-белой горячке. И как мудро и точно сказал в свое время Юрий Гагарин: "Поехали..." ...Если бы Мовшович был женщиной, то свалившийся на голову Отчизне капитализм достал бы его до матки. Но так как он все-таки был мужчиной, то капитализм его просто достал. И заставил пустить на дно сидящую в нем торпеду на пять месяцев раньше оговоренного с наркологом и природой срока. И произошло это в ночь с 17 на 18 ноября 199... года в вагоне N 9 СВ поезда "Красная стрела", в коем Мовшович следовал на фестиваль сатиры и юмора "Золотой Остап", собирающий самое большое количество евреев на душу населения. Что кажется нам несомненным парадоксом. Народ, более других народов имеющий основание для слез, более других народов смеется. Нам довелось видеть фотографию повешенного еврея, так и в петле эта падла смеялась. Так что Зенон с его тупыми парадоксами может застрелиться со слезами зависти. Но не в этом дело. С 0 часов 25 минут до 1 часа 40 минут Мовшович со своим товарщем художником Василием Петровым (русским) выпили 2/3 бутылки водки "Финляндия", после чего Мовшович в гордом одиночестве (художник пошел догуливать по другим купе) лег спать, страшно гордясь своей умеренностью. И это был последний случай проявления умеренности Потому что была ночь, и было утро, и был день, и был обед. Во время обеда-то Мовшович и вошел в клинч. Перешел в знакомое неконтролируемое состояние души. Трое суток фестиваля протекли в 1024-м номере гостиницы "Октябрьская", из коего Мовшович выходил только на коллективные обеды, ужины и фуршеты, вдумчиво проигнорировав все остальные фестивальные мероприятия. Вернувшись через трое суток в столицу, Мовшович продолжал гудеть, благо, несмотря на все непривлекательные стороны капитализма, он дает заработать нацеленному на процесс зарабатывания человеку. В 3 часа ночи 12 декабря 1994 года Мовшович по принятому им многолетнему обычаю проснулся, секунд двадцать осмыслял свое положение в ночи и по тому же обычаю потянулся к бутылке джина "Бифитер", чтобы ахнуть, закурить, отловить знакомый каждому опохмеляющемуся в ночи кайф и мирно заснуть до рассветных сумерек. Но дрожащая рука остановилась на полпути. Из распахнутой в ночь форточки к Мовшовичу протянулась музыка, которую он никогда не слышал ни по одной из известных ему попсовых радиостанций. Музыка сопровождалась словами на каком-то странном языке, идентифицировать который Мовшович не смог. Позже Мовшович воспроизвел нам произведение по памяти, а мы воспроизводим его на страницах нашего повествования, дабы никто не смог обвинить нас в фантазии на страницах документальной прозы и бросить тень на достоверность нашего (и Мовшовича) рассказа. Элохим, о элохим! ("м" во втором "элохим" звучит протяжно, с закрытым ртом, 3 сек.) Шину дай, дер сиг гедайте (грозно-задумчиво. Предвестие чего-то). Их вил шебет ур сог (набирает силу) А гудон, мирсашут обанес (угроза нарастает) Эхтон, швигуден йор (мощь, сила. Примерно 1200 ватт, 56,5 килограммометра) Бигун ту гер, орван ту гест! Механдер вагунейзер шут! Лейбеле мир гезан марах! Штубезел волкер айн белух! (вот вам всем, суки! Отдохнете!) Некоторое время Мовшович прислушивался к музыке, выглянул в форточку. Никого, кроме снега, там не обнаружил. Он снова потянулся к бутылке джина "Бифитер" и увидел, что его рука медленно, но верно покрывается густым черным волосом. Тонкие интеллигентские пальцы на глазах разбухают, на ладонях твердеют мозоли. Мовшович откинул одеяло, чтобы посмотреть, как реагирует тело на странноватое поведение рук, обнаружил в нем весьма существенные изменения. Под одеялом лежал косматый самец с грозными буграми мышц. Это новое состояние тела понравилось Мовшовичу. Особенно его восхитил его собственный член. Таких членов Мовшович не встречал даже у негров в порнографических фильмах. Член наливался, разбухал, твердел и превращался в один из столпов, на которых держится Вселенная. А в груди Мовшовича начало клокотать что-то темное и непереносимо гордое. - Элохим, о Элохим!.. - взревел Мовшович. Звук был мощный, грубый, с первобытной хрипотой. - Шину дай, дер сиг гедайте... - пел дальше Мовшович. Проснулась жена Ксения, проснулись соседи по лестничной площадке. Возмущение и гнев овладели массами. И только двумя этажами ниже слесарь Сергеев вместо гнева и возмущения стал в глухой тоске колотиться головой о стенку, залился слезами и хлебным ножом сделал себе обрезание. Мовшович, заканчивая петь, встал с дивана, взошел на кровать к жене Ксении и заговорил на иврите. (Слова Мовшовича мы даем в русском переводе, так как ни мы, ни Мовшович иврита не знаем.) - О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои, бля, голубиные под кудрями твоими, волосы твои, бля, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Зубы твои, бля, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни... Мовшович передохнул, показал жене Ксении свой коллекционный член и спросил на иврите: "Видала?.." Та изумленно покачала головой. И призрел Господь на Ксению, как сказал, и сделал Господь Ксении, как говорил. Зачала Ксения и родила Мовшовичу сына в старости его во время, о котором говорил ему Бог. И нарек Мовшович имя сыну своему, родившемуся от него, которого родила ему Ксения, Исаак, сокращенно Костик... А потом Мовшович по наущению Господа изгнал из дома в пустыню рабыню свою Агарь с сыном своим Измаилом, сокращенно Вова, от которого потом пошли арабы. Мы полагаем, что именно вследствие этого события арабы и возненавидели евреев. Хотя, на наш взгляд, все свои претензии они должны предъявлять Богу, ибо именно Бог, а не Мовшович, виноват в том, чтоб арабы много тысячелетий вынуждены были шастать по пустыне. Ибо сказано: ни один волос не упадет с головы человека без воли Божьей. И не в воле человека сделать черный волос белым, а белый - черным. Так то, ребята из Хамаза, все - к Богу, который, как вам должно быть известно, един и для евреев, и для арабов. Но это так... размышления по поводу. К повествованию Мовшовича они не имеют никакого отношения. А с Мовшовичем до поры до времени все было нормально. Пас стада, растил сына Исаака, сокращенно Костика, вспоминал сына Измаила, сокращенно Вову. И все было хорошо, пока Бог не стал искушать Мовшовича. То есть потребовал доказательств мовшовической любви к Богу. - Значит, так, - сказал Бог Мовшовичу, - возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака... - Сокращенно Костика, - вставил Мовшович. - Сокращенно Костика, - согласился Бог, - и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Мовшовичу сильно похужело, но как богопослушный еврей, он в компании оседланного осла, двух отроков, сына Исаака, сокращенно Костика, дров для всесожжения потащился в землю Мориа. Палило солнце, Мовшович постегивал осла, осел взбрыкивал и елозил под связкой дров, отроки лениво обсуждали сексуальные достоинства осла, Исаак, сокращенно Костик, думал... А черт его знает, о чем думал Исаак, сокращенно Костик. Мовшович нам об этом не рассказывал. Очевидно, потому, что не мог проникнуть в мысли сына. В конце концов, он, Мовшович, не Бог, и мысли других людей, в том числе и его сына, ему недоступны. Во всяком случае, Исаак сокращенно Костик, шел рядом с отцом, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы невзначай не раздавить твердой пяткой какую-либо легкомысленную ящерицу. Наконец Мовшович с кодлой прибыли в землю Мориа. - Господи! - возопил Мовшович. Где эта гора, где я должен замочить Исаака, сокращенно Костика, тебе в жертву? В словах отца Исааку, сокращенно Костику, почудилась некоторая угроза, и он попытался ускользнуть. Но Мовшович удержал его железной отцовской рукой и опять возопил к Господу на предмет указания нужной горы. И опять Бог промолчал, и опять Исаак попытался слинять. И опять Мовшович удержал Исаака, и в третий раз нетерпеливо воззвал к Господу с тем же вопросом. Наверху послышалась какая-то возня. - Кто это? - позевывая, спросил Бог. - Это я, Мовшович, Господи, - ответил Мовшович, потом откашлялся и заорал дурным голосом: - Куды идти-то скажешь, хозяин?.. На какой горе Константином, то ись Костиком, то ись Исааком, жертвовать? - А, это ты, Мовшович, извини, я задумался. Ты придешь или нет?.. - Дык! - всплеснул руками Мовшович. - Как же мы могем не приттить-то? Чать вы приказали, Господи. А мы уж вас так любим, так любим, что всякий ваш приказ готовы выполнить беспрекословно точно и в срок. - И Мовшович неискренне щелкнул пятками. - Любой приказ?.. - переспросил Бог. - Любой! - готовно подтвердил Мовшович, подпрыгнул в воздух и звонко щелкнул пятками уже в воздухе. - А если приказ преступный? - поинтересовался Бог. - Что значит "преступный"? - изумился Мовшович. - Мы люди темные, мы не могем знать, какой приказ преступный, а какой нет. Это ты нам уж пропиши сначала. Не укради там, не убий, не трахни кого постороннего. Тогда мы с превеликим удовольствием все в лучшем виде и изобразим. Правильно я говорю, Костик? Костик, он же Исаак, согласно кивнул головой. - Вот видишь, Господи, так где та гора, на которой я должен замочить сынишку, кровиночку мою единственную! - и Мовшович стал рвать на себе волосы. - Не юродствуй, Мовшович, - строго приказал Бог и вдруг, неожиданно азартно выкрикнул: Слушай мою команду! Отроков и осла оставь в укрытии, а сам вместе с Исааком, применяясь к складкам местности, выдвигайся к высоте 411. - Слушаюсь! - выкрикнул Мовшович, сделал кульбит, трижды шлепнув пятками, и скомандовал Исааку, приземляясь: - Равняйсь! Смирно! Бегом шагом марш! - и вместе с Исааком, применяясь к складкам местности, короткими перебежками двинулись к высоте 411. Когда они добрались до вершины, обнаружилось, что они забыли дрова. Исаак поплелся за дровами. А Мовшович обратился к Богу! - Во! Видишь, Господи, как я тебя люблю! - Увижу, когда ты принесешь в жертву мне сына своего Исаака! - Да принесу, принесу! - вздохнул Мовшович. Но ведь это еб твою мать! Мой любимый сын, Господи... - Прежде всего, Мовшович, не упоминай моей матери. У меня ее никогда не было. И я об этом постоянно грущу. А во-вторых, какой смысл в жертве, которая тебе безразлична? - Это так, - поник головой Мовшович, - хотел бы я посмотреть, как бы ты отдал в жертву своего любимого сына... Бог тяжело вздохнул! - Ты, Мовшович, этого не увидишь. Но это произойдет. Не скоро, но произойдет. На страшные муки обреку я сына своего. Дабы он, смертию смерть поправ, открыл вам путь в мое царствие. - А какой путь откроет своей смертью мой сын Исаак, сокращенно Костик? - ударил словом Мовшович. После некоторого молчания Бог произнес загадочные слова: - Ты куда меня ведешь, такую молодую? Я в кусты тебя веду, иди не разговаривай... Не разговаривай, Мовшович, не разговаривай... В это время подошел Исаак с дровами для собственного всесожжения. Мовшович уложил Исаака на спину, подмигнул, левой рукой схватил за курчавые волосы и откинул его голову назад. Кадык Исаака нервно дергался, тускнеющие глаза пытались найти глаза отца. - Не боись, Костик, - шепнул Мовшович и стал шарить в складках хламиды в поисках ножа. - Ах ты Господи, но-то мы дома забыли! Прости нас, Господи, неразумных, беспамятных... Пропили память-то, вот но-то и позабыли!.. И тут в протянутой к Богу правой руке появился острый сверкающий нож. Лицемерно-покаянные крики Мовшовича застряли в глотке. - Вот тебе нож, Мовшович, - проникновенно произнес Бог, - не надо накалывать Господа твоего... Глаза Мовшовича потухли. Он посмотрел в глаза сына, потом поднял глаза вверх. - Прости меня, Господи, - безнадежно сказал Мовшович. - Прости и ты меня, Костик... И Мовшович взмахнул ножом. И когда сверкающий нож уже почти впился в горло Исаака, рука Мовшовича помимо его воли разжалась, и нож опустился на землю рядом с головой Исаака. А через секунду и совсем исчез. Мовшович проглотил всхлип, унял трясущиеся руки и поднял голову к небу. - Милостив ты, Господи... - выдохнул он в голубое-голубое небо. - Нет, Мовшович, - выдохнул из голубого-голубого неба Господь, - я суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь. - Чем же, Господи? - размазывая по щекам слезы и сопли, вопросил Мовшович Господа. Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко! - В одно из мгновений, Мовшович, ты в мыслях своих уже убил Исаака. Этого достаточно. Мовшович опустил голову и прошептал пустым голосом: - Я люблю тебя, Господи... - Я тоже люблю тебя, Мовшович, - так же пусто ответил Бог, - возвращайся к своим шатрам. Возвращайся к племени своему и жене своей Ксении. Верни сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме него, у нее ничего не осталось. Мовшович встал с колен, поднял Исаака, стряхнул с него пыль, отловил отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа к шатрам своим, к племени своему и к жене Ксении с сыном ее единственным, сыном ее возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа, был он, Мовшович... Около шатра Мовшовича на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела его жена Ксения. На ее сухих щеках не осталось и следов от слез. Она уже давно поняла, что ее материнские дни закончились, что сына ее Исаака уже нет в живых, что муж ее, Мовшович, уже никогда не родит ей сына. Потому как у Мовшовича уже давно не стояло. И когда Мовшович подвел к ней сына ее единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно обнимая колени мужа своего Мовшовича и сына своего Исаака. И высохшие глаза ее источали слезы. Горели костры, лилось вино и сикера, в темное небо поднимался запах жареного мяса. И Мовшович вошел к жене своей Ксении. Ее костлявое тело подалось к нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях которых не осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к члену Мовшовича. Но вялый член Мовшовича так и остался вялым. Сто десять лет было Мовшовичу, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мовшовича, чтобы войти в лоно жены Ксении, быть не могло... И острая жалость возникла в сердце Мовшовича к жене его Ксении. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто уходил от нее к наложницам, оставляя одну в шатре, жалость за то, что он не может выполнить ее последнее желание. И тут Мовшович услышал вздох, в котором ему почудились слова: "Соберись, Мовшович..." И член у Мовшовича сам собой зашевелился, стал расти в размерах, затвердел и вошел в жену Ксению. Обнял Мовшович жену и почувствовал, как кости ее обрастают мясом, как сжимают его бедра ее тугие ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало стало Мовшовичу одного его члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за долгую и тяжкую жизнь с ним. И тогда каждый палец на руке его стал членом, и каждый палец на ноге его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член вырос. И всеми членами любил Мовшович молодую жену свою Ксению, и каждому члену его она нашла место в теле своем. А за стенами ночь ханаанская дышала восторгом сладострастья. В шатрах мужья познавали жен, жеребцы в загоне громоздились на кобылиц, с ревом изливали в верблюдиц сперму могучие верблюды, кричали от страсти ослы. Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и наконец с освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему. Мовшович лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали, как увядшие лепестки роз. (Эта метафора напомнила нам, что когда-то в далекой юности Мовшович минут двадцать увлекался поэзией Серебряного века, чем и объясняются некоторые красивости в предыдыщей и последующей частях нашего рассказа.) Итак, членоувядающий Мовшович лежал на прохладной земле, когда к его ногам подошла его чернокожая рабыня Суламифь и робко прикоснулась к последнему члену Мовшовича. Тот, как и следовало ожидать, к прикосновению отнесся индифферентно. То есть абсолютно никак. Не встал, короче говоря. Мовшович пытался вызвать в себе желание, но оно оглохло и не откликалось. Суламифь, волею судеб оказавшаяся чужой на земном празднике эякуляции, умоляюще смотрела на Мовшовича. Мовшович тяжело вздохнул, мягко положил ее на землю, раздвинул ей ноги и языком проник в ее тело. Суламифь благодарно вздохнула. - Ты что, Мовшович, - раздался голос Господа, - совсем забылся? Но Мовшович не отвечал, продолжая языком овладевать Суламифью. Это было чувство, совершенно не имеющее отношения к плотскому удовольствию, которое сопровождало Мовшович во всех его взаимоотношениях с женщинами. - Перестань трахаться, - повысил голос Господь, - когда с Богом разговариваешь! Мовшович ненадолго оторвался - и то только для того, чтобы ответить: - Это не я, а ты разговариваешь, Господи! - И снова проник в Суламифь. Через минуту та коротко вскрикнула. Встал Мовшович, вытер губы. Встала и Суламифь. Потом она наклонилась к Мовшовичу, поцеловала ему ноги и новой походкой ушла в темную ночь. - Так что ты хотел сказать, Господи? - тихим голосом спросил Мовшович - Ты! - прерывающимся от гнева голосом сказал Бог. - Ты! Совершил один из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние! - Не горячись, Господи, - так же спокойно отвечал Мовшович, - это не прелюбодеяние. Это любовь к ближнему. Так что даже если я и совершил грех, то я искупил его благом... И ты, как Бог милосердный и правосудный, должен это понять. Озадаченный Бог на время заткнулся. А потом согласился - В чем-то ты прав, Мовшович, - раздумчиво согласился Бог. - В одном ты заблуждаешься. Грех не уничтожается благом. Они живут в человеке вместе. Нераздельно, но неслиянно. Савл, стал Павлом, не умер. Он продолжает жить в Павле. И потом, в пучине времени, я буду судить Павла за грехи Савла и проявлю милосердие к Савлу за благие дела Павла. Так что и ты, Мовшович, будешь и наказан, и оправдан. - Когда, Господи? - вежливо спросил Мовшович. В ответ Бог загадочно усмехнулся и замолчал. А Мовшович, лежа на спине, продолжал смотреть в темное небо и слушать, как успокаивается возбужденная земля. И вдруг издалека послышался топот многочисленных коней и злобное "Ях-ха!" Крики неслись с востока, откуда обычно на землю Израилеву приходили беды. Мовшович попытался вскочить и броситься на выручку племени, но какая-то сила мягко прижала его к земле. И вот уже "Ях-ха!" проносится сквозь Мовшовича. Копыта коней швыряют его из стороны в сторону, комья земли бьют по спине и груди, засыпают глаза. Заныли тетивы луков, с легким шорохом в сторону шатров Мовшовича полетели стрелы. Со свистом вылетели из ножен короткие мечи. И вот уже Мовшович слышит треск распарываемых кож шатров, крики людей его племени. Сначала громкие и яростные, а потом стихающие и все более обреченные. И вот уже вспыхнули огни, в которых погибало племя Мовшовича, вот уже послышались предсмертные хрипы верблюдов, плач женщин, детей, среди которого затерялись голоса жены его Ксении и сына Исаака, сокращенно Костика. А Мовшович все также лежал на земле, не имея сил подняться. Он смог встать только тогда, когда над остатками рода встало солнце. Мовшович побрел к развалинам собственной жизни. Он стал искать своих среди многочисленных трупов племени. Жену свою Ксению он нашел лежащей на спине. Из влагалища ее торчал меч, на ссохшейся груди лежала отрубленная голова Исаака. Правая рука Ксении закрывала мертвые глаза сына. Туловище его валялось неподалеку. Мовшович осторожно освободил голову Исаака из рук Ксении и приставил к туловищу. Потом вынул меч из влагалища, поцеловал кровь жены своей, обтер меч о полу хламиды и заткнул за опоясывающую ее веревку. Весь день стаскивал Мовшович людей племени своего в одно место. Только Суламифи не нашел. Туда же он стащил лошадей, верблюдов, ослов и приплод их. А потом накрыл мертвый холм кожей шатров и поджег. Зловонный дым поднялся к нему. Три дня горел погребальный костер, и три дня Мовшович недвижимо стоял около костра. А потом последние дымки растаяли в жарком воздухе, и на месте рода Мовшовича остался невысокий холмик пепла. А потом с гор ливанских потянул ветерок и развеял последние остатки верблюдов Мовшовича, лошадей и ослов Мовшовича, жены его Ксении и сына его Исаака, сокращенно Костика. - Ну что, Господи, - поднял Мовшович глаза в небо, - наказание твое я получил. Не мне судить о соразмерности греха и наказания. Все в твоих руках, Господи... А каково же будет твое милосердие, Господи? Но Бог молчал, Только издалека, с запада, из пустыни, где не могло обитать ни одно живое существо, послышался топот. Мовшович даже не стал вытаскивать меч. Ну убьют его, ну и что?.. Раз и навсегда пресекся род Мовшовича, и его смерть ничего не добавит к бесконечной безнадежности факта. Меж тем топот приближался, и вот уже около Мовшовича остановился могучий конь вороной масти. Бока его мерно поднимались и опускались, дыхание было ровным. Как будто он прискакал с соседнего пастбища, а не из западной пустыни, где не могло обитать ни одно живое существо. - Спасибо тебе, Господи, - поблагодарил Мовшович невидимого Бога, вскочил на коня и двинулся на восток, где скрылось племя, погубившее его род. И день ехал Мовшович, и два ехал Мовшович, и три... Он ничего не ел и ничего не пил. Потому что в пустыне, по которой ехал Мовшович, не было ни еды, ни питья. И тем не менее чем дольше он не пил и чем дольше он не ел, тем больше крепли его мышцы, тем острее становился его взгляд, тем резвее становился его вороной конь. Как нам кажется, именно в то время родилось и именно в связи с эффектом Мовшовича разбрелось по миру выражение "питаться святым духом". И как в данном случае, так и впоследствии подтвердилось, что этот самый святой дух - главнее любой телесной пищи и способен поддержать человека в его благих начинаниях. И только благих! Короче говоря, на шестой день пути Мовшович, обожравшийся святым духом, заметил на горизонте дымы становища. Мовшович знал, что это то самое становище, знал, что там живут те самые люди и знал, что ему с ними делать. Как святой дух питал его все это время, так и божий промысел привел его к врагу. К тому же меч за опоясывавшей Мовшовича веревкой раскалился и вибрировал от нетерпения. Мовшович въехал в становище. Племя кланялось седому Мовшовичу, всем своим благостным видом напоминавшему пророка, который несет людям племени слово Божье. "Ну что, бляди, - думал про себя Мовшович, - вы думаете, что я принес вам мир. Нет, суки позорные, не мир я принес вам, а меч!" - Элохим, о Элохим! - взревел Мовшович. - Элохим, о Элохим! - взревел вороной конь. - Элохим, о Элохим! - взревел меч. И вырвался на свободу. Рубил меч головы врагов. Топтал вороной конь тела врагов. Железной рукой Мовшович душил горла врагов. Смерть оставляла за собой святая троица. Смерть и ничего, кроме смерти. Сами собой рушились шатры вражьего племени, сами собой падали на землю в предсмертных судорогах верблюды, ослы и кони вражьего племени. Неродившиеся младенцы выпрыгивали из разодранных чресл мертвых матерей и мгновенно чернели под палящим светом меча Мовшовича. И скоро за спиной Мовшовича, его вороного коня и его меча остались только прах и тлен. И только на пригорке оставался один шатер, у полога которого стояли две единственные оставшиеся в живых обнаженные фигуры. Медленно направил Мовшович коня к шатру, крепче сжал меч. И вот они стоят перед ним. Рабыня его, чернокожая Суламифь, и сын его Измаил, сокращенно Вова, много лет назад изгнанный им, Мовшовичем, вместе с матерью его Агарью. Спокойно ждал отца Измаил, прижимая правой рукой дрожащую Суламифь. Опытным взглядом Мовшович определил, что дрожит Суламифь не только от страха за себя, но и от страха за то, что в ней. А в ней было семя Измаила, последние капли которого падали с обмягшего Измаилового члена. - Ты, Вова, убил сына моего Костика? - спросил Мовшович Измаила. - Я, - спокойно ответил Измаил. - За что, Вова, ты лишил меня сына моего возлюбленного Костика? - спросил Мовшович Измаила. - За то, - ответил Измаил, - что ты лишил меня отца. Какой мерой ты судил меня, такой и я судил тебя. - Око за око, - сказал Мовшович заповедь Господа и поднял меч. И сквозь сверканье меча увидел пустынную землю с горами, пустынями, лесами и реками. И на всей Земле стояли только Измаил, сокращенно Вова, Суламифь, фаршированная семенем Измаила, и пустой-пустой Мовшович. Последние люди Земли. - Что мне делать, Господи? - спросил Мовшович Господа. Бог вздохнул и сказал: - Вот ты, Мовшович, стоишь пред сыном твоим Измаилом, которого изгнал ты по повелению моему, пред сыном твоим Измаилом, который убил сына твоего Исаака. Вот рабыня твоя Суламифь, которая носит семя Измаила в чреве своем. Вот Земля, на которой стоят всего три человека. А вот меч в руке твоей, и конь вороной под седалищем твоим. Ничего не могу посоветовать тебе, Мовшович. А вручаю в руки твои самую большую силу и самую большую слабость. Даю я тебе, Мовшович, свободу воли. Отныне и присно и во веки веков ты сам себе всадник на вороном коне и мера в руке твоей. И опустил Мовшович плечи под тяжестью слов Господа, ослабли руки его, пал вороной конь, и положил Мовшович меч на сухой песок, повернулся спиной к Измаилу и Суламифи и пошел в пустыню. И не видел, как сын его Измаил, сокращенно Вова, поднял меч, подобрался к отцу и взмахнул мечом над головой отца своего, а потом уронил меч, упал на колени и заплакал. И повернулся Мовшович к сыну своему Вове, опустил старую руку свою на голову сына своего и тихо сказал: - Не плачь, сынок, не надо... не надо... не надо... Не надо! - захлебывался в слезах Мовшович. - Не надо! - Он попытался было дернуться, но два его сына, Костик и Вова, крепко держали его за руки. На губах Мовшовича появилась пена. Она смачивала обрывки пересохшей кожи, перекусываемые коронками передних зубов, заливала подбородок и стекала на вытершуюся обивку дивана. - Не надо! - кричал Мовшович, но седуксен по капле вливался в его вену, сокращая судороги, заливал мозг, разглаживал извилины, опускал разбухшие веки на багровые глазные яблоки. Пустыня постепенно таяла, таяла Суламифь, кормящая грудью младенца, сына Измаила, внука Мовшовича. - Не надо... - в последний раз прошептал Мовшович и заснул. Он спал три дня. Жена Ксения каждые три часа будила его, давала таблетки. Мовшович доползал до туалета, мочился и засыпал снова. Через три дня он проснулся, похлебал куриного бульона и посмотрел по телевизору схлест между лидерами партий тряхомудистов и гвоздеболов. С ироническим комментарием ведущего, симпатизирующего партии жопосранцев. Постепенно он приходил в себя. Так, во всяком случае, говорил знакомый психиатр. Но, как нам признавался потом Мовшович, с его, мовшовической, точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не совсем считал своим. А еще через две недели его повели в районный центр трезвости, где в течение трех минут психотерапевт Ида Васильевна закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А ежели он выпьет, то всенепременно помрет. "Хорошенькое дело, - размышлял Мовшович, - эта милая пожилая дама дала мне в руки замечательную возможность: самому исчислить время оставшейся жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое". Еще год Мовшович жил жизнью, ел, изредка, для порядка, спал с женой Ксенией, писал рассказы, в которых еврейский смех звучал сквозь еврейские слезы. Только смех становился все менее смешным, а слезы текли все более пресные, превращаясь в мутную, но тем не менее дистиллированную воду. Мовшович спрашивал совета у Бога, регулярно посещая попеременно церковь, синагогу и мечеть. Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу тайно. Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно. Но как он нам признавался словами старинной русской былины о Садко, "из жертвы, в море брошенной, не вышло ни ......". Тогда Мовшович собрал свой походный чемодан, взял гондонов дюжину и книгу Мопассан. Также он взял напитки спиртные, тройной одеколон и, чтоб царя порадовать, пердячий патефон. Как вы сами понимаете, это всего лишь изящный эвфемизм. На самом деле это был джин "Бифитер", напиток самодостаточный, не требующий аксессуаров, сопутствующих другим спиртным напиткам, искажающих чистый целомудренный смысл алкоголя. И вот, дождавшись, когда жена Ксения уехала на дачу, а дети, Костик и Вова, разбрелись по интеллектуальному разврату, Мовшович лег на свой верный диван, налил стакан "Бифитера", неторопливо вытянул его, а стаканом шарахнул себя по голове. В голове Мовшовича что-то екнуло, воздух в комнате задрожал, стали рушиться дома на картинах саратовского художника Ромы Мерцлина. Скукожился до ничего телевизор, книги стали улетать в будущую эпоху книгопечатания, обратно родились Сталоне, Шварценеггер и прочая звездная шобла на видеокассетах, растаяли стены, Москва, Россия, исчезло абсолютно все. Кроме Мовшовича. Голый мохнатый Мовшович лежал на песке у подножия простой деревянной лестницы, уходящей в небо. И Мовшович ступил на первую ступень лестницы. - Ты вернулся, Мовшович? - спросил его сверху знакомый голос Господа. - Вернулся, Господи, - ползя вверх по ступеням, ответил Мовшович. По его лицу катился пот, чесалась небритая щека. Ноги, особенно левую, схватывала боль от облитерирующего атеросклероза. В правую ступню вонзилась заноза. - Что же, Господи, лестница у тебя такая неухоженная? - недовольно про себя пробормотал Мовшович. Но Бог услышал. - Ветры приходят, уходят, возвращаются на круги своя, потом снова приходят и уходят... Вот дощечки-то и поистрепались. - Как же так, Господи, ведь сколько святых общались с тобой, поднимались по этой лестнице, и ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из них занозил ногу. - Не я назначал святых, Мовшович. Если бы они ко мне поднимались, ты бы не занозил ногу. А так - сам видишь... Все вверх и вверх полз Мовшович, и вот в ступенной бесконечности передним стали проступать грязно-мутные черты Господа. По его лицу катил пот, небритая щека чесалась, он потирал стянутую облитерирующим атеросклерозом левую ногу. Выглядел он довольно паскудно. Мовшович даже пожалел его. - Мы так давно знакомы с тобой, Господи, что мне не хотелось бы называть тебя так официально. У тебя есть какое-нибудь гражданское имя? - Отчего ж нет, - слегка обиделся Бог. - Называя меня Мовшович. Тяжело пыхтя, Мовшович наконец добрался до вершины лестницы и уселся рядом с утомленным от бесконечности Богом. Оба неровно, с эмфиземными всхипами, дышали, втягивая иссохшими ртами прохладную дымку неба. Внизу лежала земля Израилева. По ней ползли бесчисленные кодлы людей, сотворимые Мовшовичами по образу и подобию их и происшедшие от Суламифи и Измаила, сокращенно Вовы. Пустыня дышала жаром, с гор налетал прохладный ветерок; зимы сменялись веснами. Катился ворох войн, миров, прочих катаклизмов. Времена умирали и рождались в мучениях. - Когда же это кончится, Мовшович? - спросил Мовшович Господа, пытаясь вытащить из ступни занозу. - Дай я попробую, - сказал Господь Мовшовичу. Мовшович протянул Господу ногу. Тот заскорузлыми пальцами пытался ухватить мелкую щепку, но скрюченные, нестриженные тысячелетиями ногти соскальзывали. Тогда Господь склонился над ногой Мовшовича, зубами ухватил занозу и выплюнул ее на далекую землю. И вернулось море в берега свои, и затопило конницу египтян, преследующих Моисея. - А кончится это тогда, - сказал Господь, - когда смещаются языки и люди научатся понимать друг друга. Только тогда они придут к Нам с Тобой Единым. Только тогда земля станет бесконечной и небо станет бесконечным. Тогда сама бесконечность станет небом и землей. Тогда все будет млеко и мед, и каждая ветка будет сочиться нежным вином, приносящим легкую печаль и избавляющим от сердечно-сосудистых заболеваний. Тогда лестница в небо ляжет плашмя, и человечество будет свободно ходить туда и обратно, и все тогда будут жить вечно в другом мире. И единственное, что умрет, так это Страшный Суд. Потому что самое омерзительное во всех жизнях, Мовшович, это судить созданных по образу и подобию твоему... - Ну и хрен с ним, со Страшным Судом, - согласился с Господом Мовшович - тогда бы тебе, Мовшович, пришлось судить и меня. - А тебе, Мовшович, - меня, - согласился и Господь. Мовшовичи прижались друг к другу костлявыми плечами, улыбнулись бледными губами и тихо-тихо затянули: Элохим, о Элохим... 1 В начале была Божественная созидающая сила, и Божественная созидающая сила была у Бога, и Божественная созидающая сила была Бог... И эта Божественная созидающая сила сидела на вершине лестницы, обозревала окрестности созданного ею мира, а в частности, город Вефиль. названный в честь Ее неким Иаковым, который шел жениться в дом дяди своего Лавана и случайно (неслучайно) во сне не брал на вышеупомянутую лестницу. И они (Бог и Мовшович), прикрыв глаза от вечной усталости и наслаждения самозабвенно тянули Элохим, о Элохим... Под лестницей туда-сюда шлялись бедуины, иудеи, другой народ Израилев и иностранные туристы. Нет-нет да в толпе мелькали латы римского легионера, копьем прокладывающего себе дорогу из борделя в казарму. Периодически в толпе вдруг столбом замирали фарисеи и возносили молитву Ему, а потом также внезапно мчались по своим фарисейстским делам. Словом волоклась обычная размеренная иудейская жизнь, взбаломошная и неупорядоченная, как и во всяком южном городе. 2 И тут у подножья лестницы образовалась какая-то муть, из которой через несколько секунд сформировалась пара голых джентльменов, лежащих в непотребных позах. И проходящий народ смеялся над ними. И не нашлось ни одного Сима, чтобы прикрыть их, залитую блевотиной, наготу. Что-то смутно знакомое почудилось Мовшовичу в их телах, точнее в лицах, потому что таких тел он никогда в своих жизнях не видел. - Кто это? - осторожно спросил Мовшович и Господа. - Ученики твои, - ответил ему Господь. - Ни хрена себе, ученички, - про себя подумал Мовшович, а вслух спросил, - а других более приличных учеников у тебя нет? - Не зазнавайся, Мовшович. Они, как и ты, сотворены по образу и подобию моему, - и на какую-то секунду лицо Господа превратилось в бессмысленную рожу с засохшей в уголке рта блевотиной. - Каждый человек - это я, - продолжал Он в своем обычном обличьи. Мал человек, и Я - мал. Громаден ростом, и Я - громаден. Я - сильный, Я - слабый. Я - здоровый. Я - больной. Я - даун. Я - мудрец. Я - Роден, Я - Спиноза, Я - Гитлер, Я - герцог Кумберленд и я - бомж с Курского вокзала. Я - все. И каждый человек - одно из моих лиц. Поэтому рисуйте Человека красками, режьте его по дереву, высекайте из камня, и вы получите одно из моих лиц. И доколе будет жить Человек, доколе он будет рождаться, не исчерпается многообразие Божье. И с каждым человеком будут прирастать могущество и сила мои. Ибо, как я сотворил Человека по образу и подобию Моему, так и Человек своим рождением ежемоментно творит Меня по образу и подобию своему. И в этом могущество и сила Человека. Переданные Мною Человеку через Духа Святого. Так что, Мовшович, спускайся с лестницы, и прими своих первых учеников. Со всем почтением отнесись к двум частицам моего творения, утешь, успокой и проведи в порядок. К тому же, тот, что поменьше, уже обоссался... - И что я буду делать с этим обоссанным образом и подобием твоим? - медлил Мовшович спускаться с лестницы, на которой он уже прижился и чувствовал себя хорошо. - Судя по тебе, Мовшович, Я - ленив и туп, - с сарказмом заметил Господь, - я же тебе сказал, спускайся, проведи в порядок, утешь, успокой. - А потом? - по-прежнему тянул кота за яйца Мовшович. - Потом, - терпеливо, отвечал Господь, - учи их, неси в них слово Божье. А через них и дальше, в народ израилев. И в другие народы. - Я знаю это слово Божье?.. - Со временем оно само пр