ела! Дрянь ты... - Я дрянь? Ах ты, змеиная кожа! - вдруг рассвирепела Ниссо, кинулась к Рыбьей Кости и вцепилась ей в волосы. - Скажи еще - дрянь?! Рыбья Кость, в свою очередь, вцепилась в косы Ниссо, крича: - Дрянь, воровка, чужую солому крадешь! Убирайся отсюда! Таская одна другую за волосы, обе повалились на землю. Если б камни не были острыми, драка продолжалась бы долго. Но, ободрав себе бок, Рыбья Кость вскочила первая и с пронзительным криком: "Убить меня хочешь, убить!" - схватила с земли острый камень, швырнула его в Ниссо. Ниссо уклонилась, рванулась к Рыбьей Кости, но та, продолжая ругаться, уже скрылась за углом скалы. 3 Ниссо вернулась домой злая и недовольная собой. Стоило ей, в самом деле, связываться с этой полоумной? Рыбья Кость исцарапала руки и плечи Ниссо да еще разорвала платье. Впрочем, ей тоже досталось. Ниссо с удовольствием вспомнила нанесенные Рыбьей Кости удары. Уж конечно, Рыбья Кость теперь по всему селению будет говорить о ней гадости. Пусть! Ниссо покажет всем, что ей плевать на подобные разговоры. А для Шо-Пира... ну и для Бахтиора, Ниссо будет делать все, все! Замешивая принесенную соломенную труху в жидкой глине, Ниссо с нетерпением ждала Шо-Пира, чтоб вместе с ним обмазать крышу пристройки. Бахтиор и Худодод, отправляясь в Волость, обещали вернуться не сиатангской тропой, ведущей от Большой Реки, а более коротким, хоть и трудным путем, - через перевал Зархок. Тропинка к перевалу, идущая мимо дома Бахтиора, поднималась зигзагами прямо по склону встающей за садом горы. С утра в этот день Шо-Пир ушел вверх по тропинке, чтобы где-то на пути к перевалу починить тот висячий карниз, через который Бахтиору и Худододу будет очень трудно провести груженых ослов. И вот уже скоро закат, а Шо-Пира не видно! Не дождавшись Шо-Пира, Ниссо подняла на крышу плоское корыто с раствором. Подоткнув платье, ползая на корточках, она ладонями размазывала глину по крыше. Время от времени поглядывала на уходившую вверх от сада тропинку, - воздух был чист и прозрачен. Тропинка видна издалека; Шо-Пир все не появлялся. С тех пор как исчезла луна, ветра не было, - осень, казалось, выпросила себе у зимы еще немного покоя и из последних сил держалась в сиатангской долине. Но даже и в безветренную погоду дни были холодными. Ниссо зябла и, думая о Шо-Пире, досадовала, что до сих пор не связала ему чулки, - ведь там, на пути к перевалу, сейчас еще холоднее. Ведь он не прожил всю жизнь в Высоких Горах, не привык, наверное, плохо ему! "Только кисточки сделать осталось, - думала Ниссо. - Домажу вот этот угол, возьмусь за чулки, завтра ему подарю, не то еще выпадет снег..." Но и домазывать угла ей не захотелось. Бросив обратно в корыто зачерпнутую было пригоршню жидкой глины, Ниссо обтерла руки, спустилась с крыши во двор. Наскоро обмывшись в студеном ручье, направилась к террасе, чтобы выпросить у Гюльриз моточек синей шерсти. Подойдя к террасе, Ниссо увидела Гюльриз, стоявшую неподвижно, спиною к ней. Запрокинув голову, старуха глядела из-под ладоней на зубчатые, облитые снегами и в этот час окрашенные густым потоком заката вершины горного склона. - Что смотришь, нана? Тут только Гюльриз заметила девушку, потерла ладонью напряженную шею, тяжело вздохнула: - Если Бахтиор не придет завтра или сегодня, пропала наша богара. - Какая богара, нана? - Вот желтое пятнышко, видишь? - Гюльриз протянула жилистую руку к горам и повела худым пальцем по очертаниям горящих в закате склонов. - Там посеял Бахтиор богару. Видишь? - Вижу теперь, - произнесла Ниссо. - Ничего не говорил он мне. Почему так высоко? - Где найдешь ближе землю? Просила его сразу после собрания пойти принести хлеба, а он: "Некогда, мать! Успею. Сначала в Волость надо сходить!" Все о других думает, о себе думать не хочет. И Шо-Пиру сказал: "Ничего, долго еще не пропадет богара". А я знаю - пропадет. Завтра сама пойду туда; старая я теперь, как взобраться, не знаю. Молодой была - ничего не боялась. - Не ходи, я пойду! - не задумываясь, сказала Ниссо. Старуха оглядела девушку, будто оценивая ее силы. С сомнением покачала головой: - Носилки длинные, длиннее тебя. Ты ходила с носилками? - Никогда не ходила, - призналась Ниссо. - Тогда как пойдешь? Качаться на скалах надо, на одном пальце стоять, другой ногой - дорогу искать. Ветер дует, тяжелые носилки за спиной, с ними прыгать нельзя... Много лет надо ходить с носилками, чтоб научиться лазить в таких местах. Упадешь - мертвой будешь! Бахтиор подкладки из козлиного рога к подошвам привязывает, когда ходит на богару. Он взял их с собой, других нет... Шо-Пир хотел пойти туда, я сказала ему: нельзя, не обижайся, русский не может так ходить, как мы ходим по скалам. Послушался, не пошел. И ты не ходи. Я тоже не пойду. Один Бахтиор мог бы, но нет его. Пускай богара пропадает. - А что весной будем сеять? - Не знаю. Шо-Пир сказал: не беспокойся, будем... Откуда мне знать, что Шо-Пир думает? По-моему, траву варить будем! - Нана! - горячо воскликнула Ниссо. - Я много ела травы, я могу жить травой, ты тоже, наверное, можешь... Шо-Пир - большой человек, руки большие, ноги большие; хорошо есть ему надо, что будет с ним? Пропадет, если траву есть будет. И Бахтиор тоже - мужчина! - Вот я и говорила Шо-Пиру! Смеется. Говорит: Бахтиор муку привезет. - А как ты думаешь, нана, привезет он? - Не знаю, Ниссо. Мужчины сначала выдумают, потом своим выдумкам верят, у мужчин всегда в уме надежд много... Я думаю: может быть, не привезет... Они поговорили еще, делясь сомнениями. Старуха вспомнила прошлые тяжелые зимы и свою жизнь: как трудно ей приходилось, когда Бахтиор был еще маленьким, а муж ее, отправившись зимой на охоту, бесследно пропал в снегах. Ниссо слушала Гюльриз, и в душе ее поднималась острая жалость и к старухе, и к Бахтиору, и к самой себе. Вот Шо-Пир рассказывает о стране за горами, где люди совсем не так - очень хорошо живут. Нет, этого, пожалуй, не может быть! Пожалуй, правда, даже такой человек, как Шо-Пир, просто придумывает сказки! Хороший он, жалеет Ниссо, хочет развеселить ее! Гюльриз рассказала, что прошлой весной Бахтиор не захотел взять зерно в долг у купца, ходил в Волость, принес оттуда мешок зерна, а потом вздумал лезть вот на эти высоты. Все смеялись над ним, говорили, что он сумасшедший, а он все-таки полез и расчистил там площадку, засеял, а теперь вот убрать надо было, а он не убрал - о других заботится, а где слова благодарности? Недружные люди в селении, как цыплята без курицы! Под крыло бы их всех да пригреть! - А ты думать об этом не смей, - старуха показала на зубцы вершин. - У нас и носилок нет. - А с чем Бахтиор пошел бы? - Бахтиор? У Исофа брал он, мужа Саух-Богор. - Знаю. Ходила к нему с Бахтиором, когда ослов собирали... Нана? - Что, моя дочь? - Дай мне немного синей шерсти... На кисточки к чулкам не хватает. Получив моток, Ниссо отправилась в пожелтевший сад, к излюбленному камню, но не месте ей не сиделось. Спрятав работу, она выбралась из сада и побежала в селение. Саух-Богор приняла Ниссо хорошо, как подругу, и обещала дать носилки, но только чтоб об этом не узнал Исоф: - Не любит он тебя! Знаешь, после собрания он так меня избил, что три дня я лежала. - Саух-Богор показала Ниссо припухшие синяки кровоподтеки. - Только ты никому не говори об этом, иначе поссорюсь с тобой!.. - Хорошо, не скажу, - ответила Ниссо и с внезапной, неведомой к кому обращенной злобой добавила: - Только я бы... не позволила бы я, Саух-Богор, бить себя! - Ночью приходи, - сказала Саух-Богор, будто не услышав Ниссо. - Исоф в полночь как раз... - Саух-Богор запнулась. - У стены я носилки оставлю. Спать он будет ночью! - Хорошо, я приду ночью, - согласилась Ниссо и подробно расспросила Саух-Богор, как нужно наваливать груз на носилки, чтоб он не нарушил равновесия и чтоб не сполз набок, когда, может быть, придется пробираться с ним в трудных местах. Довольная и уверенная в себе, она вернулась домой. Шо-Пир был уже здесь, но очень устал и, едва Гюльриз накормила его кислым молоком и сушеными яблоками, завалился спать, - все еще в саду на кошме, потому что, несмотря на холодные ночи, не хотел расставаться со свежим воздухом. Задолго до рассвета Ниссо выбралась из дому, потихоньку прокралась сквозь сад, спустилась в селение. Жилье Саух-Богор находилось на полдороге к крепости. Все небо было в облаках, скрывших звезды и укутавших ущелье так плотно, что тьма была непроглядной. Ниссо знала: надо ждать снегопада, в горах снег уже, вероятно, выпал, и идти, пожалуй, опасно. Но об опасностях Ниссо не хотела задумываться и убедила себя, что путь к богаре найдет... Подходя тесным переулком к дому Саух-Богор, она вдруг услышала скрип камней. - Тише, кто-то идет. Стой, дурак! - явственно послышался в темноте голос Рыбьей Кости. "Что она делает здесь?" Сердце Ниссо забилось учащенно. - Кто тут? - сдавленным голосом произнес Карашир. Рыбья Кость оказалась смелей - возникла в темноте прямо перед Ниссо. Ниссо различила и согнутую под тяжелым мешком фигуру Карашира. - Ну, я! Идите своей дорогой, - загораясь злобой, ответила Ниссо. - Это ты? Вот как! - отступила в темноту Рыбья Кость. - Что делаешь тут? Шляешься по ночам? Смотри, Карашир, вот кого они пригрели: люди спят, а распутница бродит... Как думаешь, к кому она крадется? Ниссо чувствовала, что сейчас снова кинется на ненавистную женщину. Но Карашир сказал: - Оставь ее, жена. Не время для ссоры. На этот раз Рыбья Кость послушалась мужа. Бормоча что-то себе под нос, она исчезла во тьме вместе с тихо попрекающим ее Караширом. Ниссо двинулась дальше, стараясь догадаться, что за мешок нес Карашир и куда? Ни до чего не додумавшись, потихоньку, прокралась во двор Исофа, нащупала оставленные Саух-Богор у стены носилки. С трудом взвалила их на плечи, обвязалась сыромятными ремешками и отправилась в путь. Никто не заметил ее, пока она пробиралась к подножью каменистого склона. Добравшись до подножья склона, она медленно начала подъем, цепляясь за выступы камней, когда порыв ветра грозил сбить ее с ног. Ветер разогнал облака, Ниссо поняла, что снегопада пока не будет. Она очень хотела подняться как можно выше, прежде чем наступит рассвет. Только бы Шо-Пир и Гюльриз не увидели ее с носилками на этих склонах! Когда красный рубец зари набух над гребнем противоположной горы, а небо сразу заголубело, Ниссо, исцарапанная, потная, задыхающаяся, была уже так высоко над селением, что простым глазом вряд ли кто-либо мог ее обнаружить. Волосы на ветру хлестали ее раскрасневшееся лицо, взгляд был быстрым и точным, сразу замечавшим именно тот выступ или ту зазубрину в скале, какая была нужна, а в тонких, плотно сжатых губах выражалась твердая, упрямая воля. Пальцы босых ног были такими чуткими, что, казалось, видели то, чего нельзя было увидеть глазами. 4 Перебраниваясь, Карашир и Рыбья Кость медленно подымались к крепости. Миновав полуразрушенные ворота, приблизились к мельнице и удивились, услышав тихий, протяжный скрип вращающегося жернова. Отведенная из нового канала вода, журча, бежала под мельницу и маленьким водопадом рассыпалась с другой ее стороны. Рыбья Кость, нащупав притолоку входа, пригнулась и первая вступила в длинное, узкое помещение мельницы, к ее удивлению полное людей. В дальнем углу мигал крошечный огонек масляного светильника, тускло освещавший сидящих вдоль стен мужчин. Рыбья Кость, не задумываясь, потянула за собой растерянного Карашира, сдернула с его спины мешок, кинула его на другие навороченные у входа мешки. - Много народу вижу, благословение покровителю! - сказала она, усаживаясь на мешках и вглядываясь в обращенные к ней лица безмолвствующих ущельцев. - Карашир, тут и тебе место есть! Карашир, несмело озираясь, сел. - Как в доброе время собрались, - продолжала Рыбья Кость, обращаясь к молчащим мужчинам. - Тебя, Исоф, вижу... Али-Мамата вижу... Здоров будь, справедливый судья Науруз-бек! Да будет светла твоя борода, и ты здесь, почтенный Бобо-Калон? Другие мелют, и мы пришли... Позволишь ли нам? - Круг, размалывающий зерно, умножает блага живущих! - спокойно и наставительно произнес Бобо-Калон. - Покорный Питателю подобен огню, не нарушающему законов! Карашир понял, что, придя сюда, он как бы возвращается в круг почитающих Установленное и что Бобо-Калон напоминает ему об этом. Встретив взгляд Али-Мамата, племянника бежавшего в Яхбар мира Тэмора, Карашир заметил насмешку в его мутноватых глазах. И, чувствуя, что, ожидая его почтительного приветствия Бобо-Калону, все сидящие смотрят на него пренебрежительно, уязвленный Карашир молчал. Стоило ли два года идти против Установленного, ссориться со всеми, кто негодует на новую власть, чтоб сейчас, из-за мешка муки, снова признать себя презреннейшим из презренных, самым ничтожным из всех сиатангских факиров? Карашир мрачно смотрел на огромный круг вращающегося жернова, на деревянную лопаточку, которой Исоф сдвигал в сторону накопившуюся перед каменным кругом муку, и не размыкал губ. Если б Карашир повернул лицо к смотревшим не него осуждающими глазами приверженцам Установленного, он, вероятно, не удержался бы и произнес то, что от него ждали... Но мысли Карашира закружились, как этот тяжелый жернов; Карашир представил себе приветливое лицо Шо-Пира, и улыбку его, и дружеское прикосновение Шо-Пира к его плечу; только разговаривая с Шо-Пиром, Карашир чувствовал себя достойным уважения человеком, только в общении с Шо-Пиром исчезало в нем привычное чувство униженности. И вот сейчас, когда впервые в жизни недоступный и важный Бобо-Калон сам обратился к нему и ждет от него, от ничтожного факира, ответа на свои слова, Караширу вдруг захотелось показать, что он не тень, у него есть своя воля, свой ум. Кровь бросилась в голову Караширу, он знал, что обида, какую он может нанести Бобо-Калону сейчас, - при всех этих всегда враждовавших с ним людях, - будет жить в Бобо-Калоне до конца его дней... Вскинув голову, Карашир взглянул прямо в лицо внуку хана, тусклый огонек светильника отразился в его полных ненависти глазах: - Почтенный шана, как мельник, ждет подаяния от факиров... Сколько возьмешь за размол, благородный Бобо-Калон? Если бы Карашир плетью ударил Бобо-Калона, старик, вероятно, не поднял бы ладони так стремительно, как сделал это, словно отбрасывая нанесенное ему оскорбление. Рыбья Кость, закрыв рукавом лицо, кинулась ничком наземь и потянулась рукой, стремясь почтительно коснуться ног старика: - Прости его, почтенный шана, дэвы свернули ему язык, наверное, опиум еще кружит разум его... Закрой слух свой, не знает он, что говорит! Сжатые кулаки Бобо-Калона, остановившиеся в глубоких орбитах налитые кровью глаза, трясущиеся от негодования губы испугали Карашира, но, поборов свой страх, он, сам вдруг разъярившись, схватил за плечи распластавшуюся перед Бобо-Калоном Рыбью Кость, поднял ее и, как куль муки, выволок наружу, в темную холодную ночь. - Иди, проклятая, из-за тебя все! Ничего мне не надо - ни муки, ни зерна! Убирайся, не место нам здесь!.. И когда Рыбья Кость попыталась кинуться на него, он вдруг в бешенстве схватил ее за шею и тряс, тряс до тех пор, пока она не сомлела в его руках. Тут он сразу пришел в себя, поволок ее к водопаду, рассыпавшему брызги за мельницей, сунул ее голову в струю холодной воды и, когда она все-таки не пришла в себя, положил на мокрые камни. В темноте он не видел ее лица. Подумал, что, наверное, совсем задушил жену, уронил голову ей на плоскую грудь, обнял Рыбью Кость и заплакал... В темноте у дверей мельницы послышались возбужденные голоса. Кто-то сказал: "Жалко, поделить лучше". Другой сердито крикнул: "Не жалко". Мимо Карашира прошел согнутый, с грузом на спине человек - это Али-Мамат пронес к брызжущей воде мешок с зерном Карашира, а за ним по пятам, подталкивая его палкой, следовал Бобо-Калон. - Бросай! - приказал Бобо-Калон. Из распоротого мешка зерно тяжелой струей посыпалось в воду. Али-Мамат, должно быть, хотел часть зерна утаить для себя, потому что послышался голос Бобо-Калона: "Все! Все! И это! Да развеет вода нечистое!" Вода в канале зашипела, все затихло. Карашир, уткнувший лицо в грудь Рыбьей Кости, слышал это как бы сквозь сон. А когда Рыбья Кость с протяжным вздохом очнулась, в темноте вокруг мельницы уже не было никого. Мерно поскрипывал жернов, стучал по камням водопад, и Карашир, подумав, что не все еще в мире пропало, принялся гладить мокрые спутанные волосы жены. 5 Утром, проснувшись от холода, Шо-Пир скинул с головы ватное одеяло и увидел, что горы над самым селением покрылись снегом. Этот снег оставили стоявшие над ущельем ночью, а к утру поднявшиеся высоко, разорванные ветром облака. В свежей белизне склонов вырезались черными полосами грани отвесных скал. Селение, однако, еще не было тронуто снегом - желтые, облетевшие сады волновались под ветром. При каждом порыве его листья долго кружились в воздухе, неслись над рекой, над домами, над серой пустошью обступающих селение осыпей... Прежде всего Шо-Пир подумал о Бахтиоре и Худододе: положение становится очень серьезным; если они все еще ждут каравана в Волости, надежды на муку придется оставить; если же они с грузом вышли и снега застали их в пути, значит, застрянут под перевалом, и нужно собирать народ им на помощь... Но кто может знать, где сейчас находятся Бахтиор с Худододом? В одном можно быть уверенным: застряв в снегах, Бахтиор ослов с мукой не бросит, а пошлет Худодода в селение за помощью. Но ждать, конечно, нельзя, надо пойти самому или послать кого-нибудь навстречу. Шо-Пир отбросил в сторону одеяло. Дрожа от холода, быстро оделся; взошел на террасу, заглянул в комнату Гюльриз. Сидя на корточках перед очагом, она раздувала огонь. Гюльриз обернулась, сказала встревоженно: - Зима спустилась... Где Бахтиор? - Придет, - скрывая свои сомнения, протянул Шо-Пир. - Наверное, близко уже! Что, Ниссо еще спит? - Не показывалась... Значит, спит. - Устала, должно быть, - сочувственно сказал Шо-Пир, - пускай спит. Кипяточку бы мне поскорей, Гюльриз. Дела сегодня много... Когда вода в кувшине вскипела и Шо-Пир, накидав в пиалу сухих яблок, выпил кисленького настоя, он велел Гюльриз взглянуть, почему, в самом деле, так заспалась сегодня Ниссо. Гюльриз вернулась на террасу, сказала, что постель Ниссо смята, а ее самой нет. - Ты и утром ее не видела? - Не видела... Не понимаю... Куда ушла? Шо-Пир несколько раз окликнул Ниссо - никто не отозвался. Уходя из дому, она всегда говорила старухе, куда идет. Шо-Пир подумал: не случилась ли какая беда? Как было не сообразить до сих пор, что, возможно, Мирзо-Хур или приверженцы Бобо-Калона захотят украсть девушку и за хорошее вознаграждение вернуть ее Азиз-хону? Чего не случается в этих местах! Однако никаких следов борьбы в комнате Ниссо не было, ночью тишина не нарушалась ничем. Шо-Пир всегда спал чутко, - он бы проснулся, если б Ниссо хоть раз крикнула. И все-таки, обыскав весь сад, Шо-Пир не на шутку встревожился. "Пойти в селение, искать ее надо!" Шо-Пир торопливо идет в свою комнату, распахивает шкаф, хватает завернутое в тряпку охотничье ружье, поспешно ищет гильзы, пыжи, сыплет на стол из старой консервной банки порох. Этим ружьем, подарком командира отряда, он здесь почти не пользовался... Шо-Пир сам не понимает, зачем все это он делает, куда пойдет с ружьем; руки его дрожат... И когда, появившись на пороге комнаты, Гюльриз неожиданно окликает его, Шо-Пир, не оборачивается, чувствуя, что он бледен. - Шо-Пир! Из головы ушло! Я знаю, где она... Сумасшедшая, пошла на богару, на нашу богару - принести хлеба! У Саух-Богор, наверное, носилки взяла... Пойди к Саух-Богор, спроси... Шо-Пир сдерживает неожиданный вздох и резко кладет ружье на стол. - Неужели туда пошла? Зачем ты пустила ее? - Разве я пускала ее? Я сказала: и думать не смей! Шо-Пир, ведь она может упасть... убьется!.. - Наверное, упадет, убьется, - говорит Шо-Пир, но в тоне его не тревога, а успокоенность. Гюльриз удивлена: он смеется. Шо-Пиру неловко, что он смеется, но теперь не стыдно смотреть в глаза Гюльриз. Он знает, в лице его нет волнения. - В самом деле, там не трудно сорваться. А правда, Гюльриз, она все-таки не трусиха? - Сумасшедшая она! - хмурится Гюльриз. - О Бахтиоре мы беспокоимся, теперь за нее еще надо бояться, - посмотри, на горах снег! - Вернется - крепко ей, нана, попадет от меня! - Шо-Пир кладет на место ружье, порох, гильзы, пыжи. - Пойду к Саух-Богор спрошу. А потом делами займусь, - надо позаботиться, чтоб Бахтиор с Худододом не застряли где-нибудь под перевалом. - Вот хорошо, Шо-Пир! Ой, как я боюсь за него! И Шо-Пир уходит из дому. И почему-то вспоминает тот день, когда, не обращая внимания на арыки и колдобины, мчал свой наполненный красноармейцами грузовик из города в то селение, где басмачи, может быть, еще не успели причинить зла... Да, да, вот так же думал он о жене, такое чувство испытывал тогда, выжимая газ до предела. "Неладно все это!" - наконец заключает Шо-Пир, заметив, что селение уже недалеко. Смотрит на горы, внимательно вглядывается, ища в высоте крошечное желтое пятнышко, но там, где оно виднелось всегда теперь, как и по всему склону, - блистающий снег. "Как бы в самом деле не сорвалась... хоть и умеют они лазать, как козы... Ох, и озорная же девчонка!" И, отведя взгляд от горного склона, заставляет себя думать о Бахтиоре. 6 Оставшись одна, Гюльриз занялась тканьем, но непрестанно отвлекалась, поглядывая то на склон, по которому должна была спуститься с тяжелой ношей Ниссо, то в другую сторону - на тропинку, бегущую с перевала, откуда мог явиться Бахтиор. Придет или нет? С грузом или без груза будут его ослы? Вчера Гюльриз поделилась с Зуайдой последней меркой гороха и отдала Саух-Богор чашку просяной муки, из которой хотела испечь лепешки Бахтиору, если он вернется ни с чем... Саух-Богор сказала, что муж ее утром уйдет на охоту, может быть, пробудет в горах несколько дней, может быть, не убьет ни одного козла, потому что пороха осталось у него всего на три выстрела, а после собрания купец никому и ничего в долг не дает. Шо-Пир сказал: "Отдай", - и она отдала муку, хотя, по ее мнению, Исоф мог бы прокормиться в горах и запасом тутовых ягод... Да он, наверное, и не пошел сегодня, увидев, что выпал снег, обидно - зря отдала муку! Сколько дней уже провела Гюльриз в ожидании, сердце ее изныло. А сегодня ноет оно особенно: перевал закрылся, снег белеет всюду, - страшен ей этот снег! Старуха думает и о Ниссо и о Бахтиоре. Думает то, о чем только однажды сказала Шо-Пиру. Не напрасно ль сказала, не лучше ли было б таить эти думы? Нет, Шо-Пиру можно сказать, у него большая душа, он понял... Гюльриз вяжет новую рубашку Ниссо, зимнюю шерстяную рубашку. Вяжет заботливо, как невесте, и задумавшись, уже не глядит ни на склон горы, ни на тропинку, ведущую с перевала... И вдруг вздрагивает, услышав вдали трубный крик осла... Отбросив работу, Гюльриз глядит из-под ладоней на зигзаги тропинки, и слабое ее сердце бьется сильно, как в молодости: по тропинке, гоня перед собой тяжело навьюченных ослов, спускается ее сын. Он хромает. Почему хромает? Но это ничего! Он идет, он жив! А позади идет Худодод. Но кто же тот, третий, перед Худододом едет на осле? Одет не по-здешнему... Это чужой... Но Гюльриз сейчас не до любопытства. Она улыбается, всматриваясь в Бахтиора. Длинная палка мелькает в его руке. Он опирается на нее. Распахнутый халат развевается на ветру, значит сыну жарко, ведь так и должно быть: когда человек идет быстро, ему всегда жарко... Ветер доносит песню - сын поет свою любимую песню, - значит, все хорошо! Старуха не трогается с места, не машет рукой, - нет у них, ущельцев, привычки показывать свои чувства. Следует даже придать суровость лицу... Но как бьется сердце! Вот он уже близко, ослы топочут копытцами по камням, он их подгоняет: "Эш! Эш!" - из-под его тюбетейки торчит белый цветок. Откуда зимою он взял белый цветок? Но он сильно хромает, что могло случиться? Как долго ходил ее Бахтиор, как устал, наверно! - Здравствуй, мать! - весело говорит Бахтиор, кивнув головой и останавливая сгрудившихся ослов на дворе. - Все хорошо? Старуха кидает быстрый взгляд на того, чужого. Он сидит на осле. Русские сапоги, зеленые штаны, овчинная дорогая шуба, шапка с наушниками, каких Гюльриз не видала. Это русский? Нет, это не он, это женщина, из-под шапки видны длинные черные волосы... Приехавшая устало слезает с осла, снимает поклажу. - Благословен покровитель! Хорошо, - отвечает Гюльриз Бахтиору и дрожащими пальцами помогает ему развязывать узлы арканов, стягивающих туго набитые джутовые мешки. Мысли Гюльриз ревнивы: "Зачем с Бахтиором женщина? Ехали вместе. Кто она?" Но тут же старуха соображает: "Русская. Значит, не к Бахтиору. К Шо-Пиру, наверное... Ну, это ничего... это даже хорошо..." Гюльриз продолжает развязывать узлы, а сама глядит на ноги сына: обувь изорвана, пальцы обмотаны тряпьем. Как, наверно, болят его ноги! Сколько острых камней, сколько снега было на его пути! - Отчего хромаешь, сын? - Дурной осел на меня упал! Ничего, удержал его, вон этот! - Бахтиор указывает на маленького, принадлежащего Худододу осла с окровавленной мордой; кровь запеклась и на ободранной шерсти. - Ничего! - усмехается исхудалый, с иссохшими губами Худодод. - Будь здорова, Гюльриз! - Здоров будь, Худодод! - Старуха глядит на губы сына - они тоже растрескались, покрылись коростой. Как ввалились у Бахтиора глаза! Бахтиор оборачивается к женщине, расстегивающей крючки тесного овчинного полушубка: - Товарищ Даулетова, вот моя мать! - и шепотом добавляет матери: - К нам работать приехала. Другом нам будет! Гюльриз хочет спросить: "Какая для русской женщины у нас работа? Может быть, это жена Шо-Пира? Никогда не говорил, что у него есть жена!", но женщина уже подошла к Гюльриз, приветливо протягивает руку: - Здравствуй, Гюльриз! Счастье в твоем доме да будет! "Откуда знает по-нашему, если русская? Хорошо сказала!" - думает Гюльриз, смущенно протягивая руку. Гюльриз не привыкла к рукопожатиям, пальцы ее неестественно вялы. - Спасибо. Добрые слова слышу. - Гюльриз еще больше смущается и, не зная, как вести себя с приезжей, обращается к сыну: - Долго шли, Бахтиор? - Пришли! - равнодушно отвечает он. - Товарищ Даулетова, ты садись, отдыхай. - Долго, Бахтиор, ты будешь так меня называть? - улыбается Даулетова. - Говорила тебе: зови меня Мариам! Бахтиор бормочет в смущении: - Хорошо, Мариам... Он сбрасывает на землю первый тюк и толкает осла кулаком. Осел сразу ложится навзничь, взбрасывает копыта, извиваясь, старается размять и почесать взмокшую, горячую спину. Худодод кидается к нему, бьет его палкой, силится поднять на ноги. - Шо-Пир где? - спрашивает Бахтиор. - Вниз, в селение, ушел. Сейчас, наверное, придет. - Гюльриз показывает на вершину горы: - А Ниссо туда, не спросясь, ушла. - Ушла? Как ушла? - быстро спрашивает Бахтиор, а Гюльриз пытливо заглядывает ему в лицо: есть ли в сердце сына тревога? Уж очень быстро он спросил - наверное, есть! И добрые глаза Гюльриз искрятся. - Богару принести пошла, носилки у Саух-Богор взяла! - говорит она успокоительно, помогая сыну отвязывать вьюки, и уже по-хозяйски спрашивает: - Привез что? - Нехорошо Ниссо сделала! Трудно там! - еще раз взглянув на высокий снежный склон, Бахтиор мрачнеет; но зачем матери знать его думы? - Муку привез. Рис привез Шо-Пиру подарок маленький: сахару три тюбетейки, русского табаку - одну, чаю - одну, пороху - банку. Спасибо русскому командиру, хороший человек оказался. Много русских туда пришло. Киргизы, узбеки и таджиков много, вот товарищ Мариам с ними, - Бахтиор кидает улыбку присевшей на один из мешков Даулетовой. - Все по-новому там, пусть Мариам расскажет. Далекий был путь. Снега много на перевале... Даулетова вынимает из кармана полушубка круглое зеркальце, снимает ушанку, разглядывает свое обветренное, круглое, с выступающими скулами лицо, заплетает растрепанные косы. Собрав развьюченных ослов и привязав их к деревьям, чтоб дать им выстояться, Бахтиор говорит Худододу: "Теперь иди! - и Худодод торопливо уходит домой, в селение. - Куда складывать будем? - спрашивает Бахтиор, и Гюльриз советует ему не трогать мешков, пока не придет Шо-Пир. Бахтиор садится на кошму, разостланную старухой под деревьями, приглашает Даулетову сесть рядом. Гюльриз выносит Бахтиору деревянную чашку с кислым молоком. Он протягивает ее Даулетовой. Мариам, сделав несколько жадных глотков, возвращает чашку Бахтиору, и он, поднеся к обмороженным, иссохшим губам, залпом выпивает молоко. Гюльриз очень хочется услышать рассказ обо всех подробностях путешествия, но Бахтиор уже растянулся на кошме, его глаза закрываются от усталости. Гюльриз незаметно отходит в сторону, Бахтиор спит. И, как была в расстегнутом полушубке, спит приезжая женщина. Гюльриз уходит в дом, выносит две подушки, бережно подкладывает одну подушку под голову Бахтиора, другую - Даулетовой. Затем опускается перед сыном на корточки и замирает в этой позе, не отрывая глаз от его безмятежного лица и отгоняя согнутою ладонью неведомо откуда прилетевшего жука. 7 Весть о прибытии муки мгновенно облетела все селение. Кое-кто встретился с Худододом, когда он торопливо шел домой, любопытствующие ущельцы устремились за ним, но, к их разочарованию, войдя в дом, Худодод сразу же завалился спать; другие видели, как цепочка ослов спускалась по зигзагам тропы и исчезла в саду Бахтиора. Побросав работу, многие ущельцы поспешили туда. Когда Шо-Пир, запыхавшись, подоспел к своему дому, перед каменной оградой уже толпился народ. Никто не решался нарушить обычную вежливость - войти во двор или в сад. Но любопытство было неодолимо, и потому, приникнув к ограде и сидя на ней, ущельцы обсуждали все, что им было видно. - Пришел! Пришел! - расступаясь перед Шо-Пиром, возбужденно заговорила они. - Бахтиор пришел, с ним женщина, наверно русская, спит... - Знаю, знаю! - отмахивался Шо-Пир, хотя еще ничего толком не знал, и, миновав пролом в стене, обойдя спящих, сказал Гюльриз: - Тише! Пусть спят. Гюльриз наскоро сообщила все, что знала сама, и очень удивилась, когда Шо-Пир, всматриваясь в лицо Даулетовой, сказал: - Не знаю, кто это. Не русская она, наверно таджичка. Досадуя на ротозеев, Шо-Пир прикинул в уме вес привезенного груза, ощупал сваленные в кучи мешки, занялся сортировкой. Затем осмотрев ослов, решил сразу же вернуть их владельцам, толпившимся у ограды. Шо-Пир отвязывал ослов, выводил их по одному за ограду; владельцы тотчас кидались к Шо-Пиру и, окруженные советчиками, принимались деловито щупать ноги, ребра, шею осла, неизменно при этом вздыхая и рассуждая о том. Как вреден такой дальний путь, как добрый осел исхудал, как сбиты его копытца. Зная характер ущельцев, Шо-Пир не обращал внимания на причитания и жалобы и продолжал выводить ослов, пока на дворе не остались только маленький, с окровавленной мордой ослик Худодода да широкоухий осел Бахтиора и еще два осла, владельцы которых отсутствовали. Ущельцы потребовали назад арканы, потнички и всю амуницию, но Шо-Пир, собрав ветхое имущество в кучу, заявил, что во избежание путаницы и нареканий вернет все это на следующий день через Бахтиора. Затем Шо-Пир ушел в дом. Расчет его оказался правильным: ущельцы, убедившись, сто смотреть больше не на что, обсуждая событие, удалились. Шо-Пир велел Гюльриз взять из привезенных продуктов все, что ей вздумается, и приготовить обильный и вкусный ужин. Ниссо не возвращалась, и Шо-Пир, присев возле спящего Бахтиора, составляя в тетради список привезенного, поглядывал на тот склон горы, по которому Ниссо должна была спуститься в селение. Спящая на кошме рядом с Бахтиором женщина вызывала недоумение. Шо-Пир сразу определил, что эта таджичка, судя по одежде, видимо, городская, - сапоги и полушубок военного образца, ватные, защитного цвета брюки тоже. Зачем она явилась сюда? Шо-Пиру очень хотелось узнать поскорее новости, но приехавшие крепко спали. Надо было терпеливо ждать, когда они проснутся. Под вечер первой проснулась Даулетова. Села, протерла заспанные глаза. Увидела Шо-Пира. - Вы товарищ Медведев? - просто и дружески протянув руку, по-русски, с легким акцентом заговорила она. - То есть вы тот, кого здесь зовут Шо-Пиром? Привет вам от Швецова. Шо-Пир сдавил пальцы Даулетовой так, что она, вырвав руку, быстро замахала ею. - Виноват! - смутился Шо-Пир. - Это я русской речи обрадовался. Швецов? Кто это? - В Волости новый замнач гарнизона. - Спасибо. Только я не знаю его. - А он вас знает. Слух о вас далеко идет! - Ну, скажете! Как в норе живу. - В Волости знают вас... Только, по-моему, Швецова и вы знать должны. В отряде Силкова служили? - Василия Терентьевича? Как же! - И Швецов там служил. Забыли? Шо-Пир взволновался: - Постойте! Швецов? Маленький такой, щуплый? - По сравнению с вами? Ну, скажем так: худощавый, небольшого роста! - Даулетова улыбнулась. - "Шуме-ел камыш, де-е-ревья гнулись, а ночка темна-а-я бы-ы-ла!.." - А! - обрадовался Шо-Пир. - Ну, значит, тот самый! Без этой песни дня не было у него! Красноармейцем был, гармонист хороший! Петькой зовут?.. - Правильно, Петром Николаевичем! С ним я приехала. Он меня сюда и сманил, давно хотелось ему в эти края вернуться. Подумав: "Здорово! Пошел, значит, в гору!" - и сожалея, что вежливость велит отложить волнующий разговор о Швецов, Шо-Пир спросил: - А вы что, работать сюда приехали? - Ага. Учительницей... Где тут школа у вас? - Школа? - Шо-Пир был озадачен вопросом. - Какая здесь школа! - Разве нет? - смутилась Даулетова. - Ну ничего, мы соберем актив комсомола, организуем школу! - Комсомол? - еще более изумился Шо-Пир. - Да вы, товарищ... как вас зовут? Да откуда здесь быть комсомолу? - И комсомола здесь нет? - в свою очередь, удивилась Даулетова. - А мне, когда комитет комсомола меня посылал, сказали... Впрочем... - Даулетова окинула взглядом обступившие Сиатанг горы, селение внизу, иссушенные осенними ветрами сады. - У нас считали... Мы в карту вглядывались... На ней река Сиатанг пунктиром намечена, а внизу сказано: "Составлено по расспросным сведениям". На этой карте Волость и Сиатанг - почти рядом, все те же горы... Ну, считали, что раз в Волости есть комсомол, то... - Даулетова улыбнулась. - Кажется, я действительно попала в глухое место... Проснувшийся Бахтиор старался вникнуть в полупонятный ему разговор. - Зовите меня Мариам. - А фамилия ваша? - Даулетова... А я-то целый год сиатангский язык изучала, думала, приеду - сразу начну работу со здешними комсомольцами... А тут, оказывается... - Мариам покраснела. - Вы не думайте, что я о трудностях! Словом, неясно я себе представляла... Как же вы тут живете? - А ничего живу. Поглядите: вот дом, вот сад, вот парни, какие у меня в друзьях! - И чтоб рассеять свое смущение, Шо-Пир так хлопнул по колену ничего не ожидавшего Бахтиора, что тот испуганно привскочил, а Даулетова расхохоталась. - Ничего, Бахтиор! - усмехнувшись, по сиатангски промолвил Шо-Пир. - не пугайся, это я объясняю, какой ты у меня хороший! - И снова по-русски обратился к Даулетовой: - А вы, коли к нам приехали, жить у нас будете, сами увидите, какие тут дела. Советскую жизнь устраиваем!.. Это что у вас, наган? - В городе дали. Сказали по Восточным Долинам поедете, разное там бывает. Только не пригодился. - Ну и здесь тоже не пригодится. Штучка хоть и хорошая, однако в селение пойдете, снимите ее, а то, пожалуй, вас и за женщину не посчитают. Скажите, где ж это караван четыре месяца пропадал? Мы думали - крышка! - Четыреста верблюдов, - на весь край товары везли. Ну, а верблюды, знаете, пока Восточными Долинами шли - ничего, а поближе к Волости перевал уже снегами закрыт, зима раньше там начинается, выше вот этого дерева там снега! - Знаю, купался в них! Там и летом снег. А как же прошли с верблюдами? - Про то и речь! Тропинки узкие начались, никак не пройти верблюдам. - Значит, застряли?.. Над Соленым озером, что ли? - Именно! Наши на Восточную границу поехали лошадей доставать - неспокойно там, вернулись ни с чем. А мы месяц под перевалом прождали, верблюды начали падать, нет подножного корма. Девяносто верблюдов пало. Назад идти? Швецов говорит: "Не по-нашему это!" Да и позади уже снега выпали. Мы половину груза под скалами сложили, - теперь весною его возьмут, - сами вкруговую; километров двести круг сделали; вот и пришли. - Досталось, значит? - Ничего, досталось! Сюда, в Сиатанг, знаете, еще несколько работников ехало: Ануфриев - фельдшер один, толстяк, Дейкин - комсомолец, кооператор. Во все крупные селения люди назначены были. Только почти все, как добрались до Волости, там и остались, кое-кто заболел, другие - просто так, до весны, говорят, проживем, тогда двинемся на места... - А вы что же? - А я? Вот с Бахтиором вашим приехала. Хорошая вышла оказия! Кооператору без товаров и делать здесь нечего, а фельдшер, хоть и отощал в дороге, а все-таки толстяк, куда ему зимой? Лазать не может, да и трусоват немножко... Словом, весной сюда явятся. - Ну, вы, я вижу, молодец! - сказал Шо-Пир. - С Бахтиором-то как? Сдружились? - и, не заметив, что переходит на "ты", добавил: - Значит, по-здешнему говорить можешь? - Говорю! - и Мариам нараспев произнесла всем известную в Сиатанге песенку: Горный козленок с тропы на тропу Прыгает и качается... Девушка моя легче его. Глаза, брови, как уголь! - Вот ты какая!.. А научилась где? - Райком несколько стариков разыскал - переселенцев из этих мест. Целый год меня обучали... А Бахтиор? Ну, если б не он, я бы сюда не добралась! Перейдя на сиатангский язык, Даулетова продолжала рассказывать. Бахтиор принял участие в разговоре. Шо-Пир узнал, что в Волость приехал новый секретарь партбюро по фамилии Гветадзе, человек, хорошо знающий особенности жизни в горах. - Он сказал мне, - сообщила Даулетова: - "Писать Шо-Пиру не буду, раз едешь ты, а передай ему на словах..." И Даулетова подробно перечислила все порученные ей для передачи советы и указания Гветадзе. Речь шла о работе по разъяснению местным жителям проводимых в Высоких Горах советских мероприятий: об орошении пустующих площадей (Шо-Пир с удовлетворением подумал об уже действующем новом канале); о наблюдении за сохранением поголовья скота; об ожидаемой посевной ссуде; о подготовке помещений для амбулатории, кооператива, школы; о работе по раскрепощению женщины... Затем Даулетова стала рассказывать обо всем, что творится в мире. С грустью подумав, что уже давно не держал в руках ни одной газеты, Шо-Пир, слушая Даулетову, забыл об окружающем. Гюльриз, уже в сумерках, позвала всех туда, где на кошме, под платаном, расставлена была вся имевшаяся в доме деревянная и глиняная посуда, наполненная сдобными лепешками, изюмом, сливками, колотым сахаром, горками вареного риса. - За Худододом сходить надо бы, давно такого пиршества он не видел, - сказал Шо-Пир. - Сходи, Бахтиор! - Вот хорошо это, сейчас приведу... Шо-Пир, что будем делать? Темно уже, а Ниссо н