риссалядар разрешил презренному сиатангскому брадобрею поставить цирюльню вплотную к роскошной ханской палатке. Десятка два басмачей с самого рассвета занялись подготовкой населения к торжественной встрече. Во главе с Науруз-беком, которому был дан высокий вороной конь, басмачи разъезжали по домам приверженцев Установленного и, встречаемые низкими поклонами и благословениями, объясняли церемониал встречи. Затем всадники устремились к домам факиров, угрозами и плетьми выгоняли их из домов и сгоняли к бывшей лавке купца, - женщины должны были взять с собой бубны, мужчины - двуструнки и деревянные дудочки... Толпа факиров, окруженных всадниками, расположилась возле лавки в ожидании дальнейших приказаний. На лицах некоторых факиров темнели багровые полосы. Дети жались к ногам матерей, толпа молчала, и только изредка пробегал тихий шепот, тотчас же привлекавший внимание настороженных всадников. Снова появившись перед толпой, Науруз-бек велел всем при появлении хана петь "радостными, тихими голосами", бить в бубны, играть на двуструнках, свистеть в деревянные дудочки и возглашать хвалы благодетелю, явившемуся спасти жителей Сиатанга от неверия и попрания Установленного. Все знали, что после торжеств и отдыха Азиз-хона будет происходить суд над теми, кто "вел народ по тропе разрушения Установленного", а потому никто не решился хоть словом возразить Науруз-беку. Когда с ущельной тропы вылетели карьером несколько новых всадников и, промчавшись мимо толпы, устремились к крепости, там сразу же вновь забили барабаны. Приверженцы Установленного вышли к пустырю и расположились рядами вдоль тропы. Их жены и матери появились на крышах домов в чистых одеждах. Басмачи, горяча коней, растянулись цепочкой от крепости до пустыря. За мысом послышался протяжный и резкий звук медной трубы - Азиз-хон приближался. Едва группа торжествующих всадников гуськом выехала из-за мыса, над крепостью раздались частые залпы ружейных выстрелов, барабанный бой участился, над долиной поплыл густой, дробный, неумолкающий рокот бубнов, - женщины на крышах поднимали их над головами. Науруз-бек и его сподручные врезались на конях в толпу факиров, крича: "На колени, презренные! Пойте и радуйтесь!" Толпа, подстегиваемая плетьми, повалилась на камни, нестройно и тихо запела. Приверженцы Установленного, не глядя на толпу, прошли мимо нее и, встав по обочинам тропы, пересекающей пустырь, воздели руки в молчаливом приветствии. Азиз-хон, окруженный своими людьми, медленно приближался. Он сидел на белом тонконогом и легком коне, покрытом блестящим чепраком с серебряной вышивкой. Хан был одет в зеленый просторный халат, расшитый золотыми узорами. Под парадным халатом виднелся второй, исподний халат бухарского шелка. Широкие бархатные шаровары были заправлены в мягкие красные сапоги с необыкновенно высокими каблуками и угловатой подошвой. Голова Азиз-хона была обмотана маленькой расшитой золотом зеленой чалмой. Весь этот пышный наряд, надеваемый только в исключительных случаях, годами хранился в сундуке, но кто посмел бы напомнить сейчас об этих годах неблагополучия хана? Он был так же великолепен сейчас, как в былые времена своего могущества. Одно только странное обстоятельство мешало сейчас торжественному великолепию Азиз-хона: белая, запятнанная кровью повязка, проходя наискось от левого уха, пересекала его лицо, закрывала щеку, половину припухшего рта и весь подбородок. Правый, болезненно прищуренный глаз непрестанно подергивался. Сохраняя надменный вид, Азиз-хон, наверно, терпел сильную боль. Смотря на него, сиатангцы стремились угадать, что именно могло так повредить лицо хана? Проступающие сквозь повязку пятна крови были свежи, значит, это случилось с ним недавно, пожалуй, уже после ночи... Азиз-хон ехал спокойно, не глядя по сторонам, упиваясь собственным величием и уготованной ему торжественной встречей. По левую руку своего господина на большом сером коне восседал Зогар. Порочное и бледное лицо его было полно высокомерия и жестокости. Зогар был в голубой безрукавке, надетой поверх белой муслиновой рубашки, в красных штанах и в рыжих сапогах такого же покроя, как у самого хана. Следом ехали в белых сиатангских халатах два старика. Один из них, красивый, дородный, поглядывал по сторонам маленькими хитрыми глазками, - это был халифа, доверенное лицо бежавшего из Сиатанга пира. Другой, дико осматривавшийся, худой и прямой как жердь, с важностью нес свою крашеную бороду, седые волосы которой на вершок от корня были рыже-красного цвета. Сиатангцы сразу узнали сеида Сафара-Али-Иззет-бека, двоюродного брата Бобо-Калона, покинувшего Сиатанг два года назад. За этими двумя стариками, охраняемые чернобородыми воинами, следовали прочие дряхлые представители прежней сиатангской знати. В шепоте лежавших вдоль тропы факиров слышались имена: сеид Мурсаль-и-Хосроу, мир Масан-Шахзаде, мир Хаким-Шукрулло-Назар, сеид Фахр-Али... Вереница всадников замыкалась караваном тяжело навьюченных ослов, сопровождаемых десятком молодых, бедно одетых, вооруженных кремневыми ружьями басмачей. Толпа коленопреклоненных факиров выражала свою радость, видимо, слишком сдержанно и нестройно, потому что вскоре послышались свист плетей и удары палок. Женщины сильнее ударили в бубны, двуструнки запели громче, перекрывая чьи-то сдерживаемые всхлипывания и плач. Никто из знати не глядел на факиров. Едва Азиз-хон проехал мимо лавки купца, самые старые приверженцы Установленного низко склонились перед ним. Несколько стариков выступили вперед, подбежали к коню Азиз-хона, один за другим, пригибаясь к стремени, целовали его. Азиз-хон милостиво опустил правую руку, и старики, приноравливая свой шаг к ходу коня, лобызали эту протянутую им руку. Пропустив всю процессию, приверженцы Установленного двинулись за ней к крепости. Барабаны и бубны неистовствовали. Воины, появившись на кромке стены, приветствовали едущих поклонами и нечленораздельными возгласами. В полуразрушенных воротах, там, где начиналась устланная коврами дорожка, Азиз-хон задержал своего коня и внушительно поглядел на палатку. Риссалядар, обеспокоенный повязкой, пересекавшей лицо Азиз-хона, поднял полог палатки, и из нее вышел Бобо-Калон. Вышел, остановился, выпрямился, глядя на пожаловавшего к нему высокого гостя. Строгий и молчаливый, в сравнении с Азиз-хоном слишком бедно и просто одетый, Бобо-Калон не сделал ни шага вперед. Всем на миг показалось: дружеская встреча не состоится. Но Азиз-хон медленно спешился, отбросил повод и, стараясь изобразить приветливую улыбку углом припухших губ, пошел по ковровой дорожке, молитвенно сложив на груди руки. Бобо-Калон сложил руки так же и, опустив глаза, пошел навстречу ему. Сойдясь на полпути, оба остановились. Азиз-хон, преодолевая боль, пробормотал: - Благословение верному! Счастливы глаза мои, видящие тебя, друг мой Бобо! - Милостив покровитель к нам, добрый Азиз!.. Протянув правые руки, они, по старинному обычаю, поцеловали один другому пальцы. Затем оба откинулись и как бы залюбовались друг другом. Повязка Азиз-хона мешала ему поцеловаться, но они все-таки обнялись и прикоснулись щекой к щеке. Сердечность их встречи была отмечена всеми. Сопровождавшие Азиз-хона, спешившись и бросив поводья прислужникам, один за другим подходили к Бобо-Калону, почтительно здоровались с ним. Увидев Кендыри, скромно стоявшего под навесом цирюльни, Азиз-хон указал пальцем на бритву и коротким жестом приказал Кендыри последовать за ним в палатку. - Что с тобой, мой дорогой хан? - тихо спросил Кендыри, когда полог палатки опустился за ним. - Ты упал с коня? - Нет... Так, маленькое дело одно! - опускаясь на подушку и избегая объяснения, поморщился Азиз-хон. - Надо сбрить волосы, кровь у меня... Кендыри быстро размотал окровавленную повязку, внимательно осмотрел рваную рану и синюю опухоль, обезобразившие лицо хана. - Зубы повреждены? - Да. Три зуба выбиты. - Нехорошо это! - Кендыри выглянул за полог палатки, негромко сказал: - Чистой воды светлому хану и шелковую чалму! Зогар внес воду, снял со своей головы чалму и удалился. Кендыри промыл рану, сбрил волосы вокруг нее и, разорвав по длине чалму, стал перевязывать лицо хана. - Она здесь? - тихо спросил Азиз-хон. - Здесь, в башне. Здорова, - коротко ответил Кендыри. - Спасибо. Другое все хорошо? - Все прекрасно. Можешь, мой дорогой хан, отдыхать. Тебе дня три не следует разговаривать и воздержись от жесткой еды. Азиз-хон встал, вышел из палатки. Кендыри, почтительно согнувшись, юркнул в свою цирюльню. - Угощения сюда! - повелительно сказал риссалядар, и под звон и уханье дикой музыки повара внесли в круг расположившихся на ковре гостей огромное, в полтора метра длиной, деревянное блюдо с дымящимся пловом. Другие принесли на плечах большие бурдюки с прохладительным питьем из кислого молока, смешанного с водой и сбитого в бурдюке вместе с маслом. Зогар вернулся с перекинутым через руку белым, расшитым золотыми цветами халатом и молча передал его Азиз-хону. Коснувшись плеча Бобо-Калона, Азиз-хон встал и, морщась от боли, обратился к нему: - Другу моему, брату моему по истинной вере, сиатангскому хану Бобо-Измаил-Каландар-Калону да не покажется слишком бедным мой скромный подарок! Почет от всех нас тебе, мудрый и достойный Бобо-Калон! Бобо-Калон встал и еще раз обнял Азиз-хона, накинувшего на его плечи халат. Затем глубоким поклоном ответил на поклоны всех вставших при этой церемонии гостей. Он не произнес в ответ ни одного слова, только приложил ко рту сдвинутые лодочкою ладони, будто шепча в них что-то, предназначенное одному Азиз-хону. Все снова расселись на ковре. Пиршество началось. 4 После того как Ниссо выбежала из дому и была схвачена басмачами, Мариам, ничего не знавшая об ее судьбе, бросилась в комнату Шо-Пира, вынула из его стола немногочисленные бумаги сельсовета, побежала с ними в сад, торопливо спрятала их под камнями и вернулась к Гюльриз. Обе они сначала хотели бежать в селение, чтоб присоединиться к Худододу и быть со всеми, но, услышав где-то около крепости частую стрельбу и крики бегущих факиров, Мариам поняла, что факиры уже покинули селение и, вероятно, пробились на тропу, ведущую к Верхнему Пастбищу. Гюльриз советовала Мариам бежать. - Я старая, кто меня тронет? Если придут сюда, Ниссо здесь нет и никого нет. Они придут и уйдут. Что им здесь делать? А ты беги, спрячься среди камней - от камня к камню, тихонько, иди отсюда подальше... Будь Мариам опытней, она, конечно, приняла бы этот разумный совет. Но она заявила, что в доме - зерно, она будет его охранять и что нельзя оставить Гюльриз одну. И сурово сказала еще, что будет стрелять, если басмачи придут сюда. Ведь они не знают, кто здесь стреляет: женщина, или мужчина, или, может быть, несколько человек, - вот, у нее больше сотни патронов: всходит луна, скоро можно будет увидеть каждого, кто попытается приблизиться к дому. До утра продержится, а утром басмачи уйдут... Мариам помнила дерзкие и всегда короткие ночные налеты басмачей в тех краях, откуда приехала сюда, - налеты, происходившие несколько лет назад... Но Мариам забыла, что там басмачи всегда боялись быстрого приближения красноармейцев, а здесь опасаться было некого... Оставив Гюльриз в доме, Мариам вбежала в пристройку, принялась ворочать мешки с зерном, наваливала их к двери и к единственному окну. Но она не успела кончить эту работу: в саду внезапно появилась орава всадников. Мариам притаилась за мешками, надеясь, что всадники проскачут дальше. Но они, вооруженные саблями и винтовками, подскочив к террасе, остановились, ругаясь. - Э, презренные! - закричал один. - Выходите все, кто здесь есть! Другие спрыгнули с коней, держа винтовки наперевес, кинулась в дом. Мариам услышала голос Гюльриз: "Никого, никого здесь нет, одна я, старуха!", затем какую-то возню, ругань, короткий пронзительный крик Гюльриз, треск ломаемой двери... Тогда, не вытерпев и уже не думая о себе, Мариам прицелилась из нагана и выстрелила в одного из сидевших на лошади басмачей. Вскрикнув, он схватился за левый бок, отчаянно выругался, склонился, сполз с лошади. Оставив его, вся орава мгновенно рассыпалась в разные стороны и исчезла. Мариам подумала, что басмачи не вернутся, но услышала крадущиеся по крыше дома шаги и тихие голоса, - там обсуждали: откуда мог произойти выстрел? Раненный в бок басмач, лежа перед террасой, стонал. Стараясь освободиться от повода, запутавшегося на его руке, лошадь мотала головой. Пока басмачи обшаривали дом, Мариам лежала не двигаясь среди туго набитых зерном мешков. Ей было жарко, она утирала ладонью потный лоб. Тоскливое ощущение отчаяния и страха томило ее. Ей хотелось куда-нибудь уползти, стать невидимой. Но скрыться было некуда: если б она выбежала во двор, то, конечно, сразу была бы поймана. Преодолевая страх, закусив до боли губы, она решила защищаться до конца. Обогнув пристройку, несколько басмачей подползли к дверям и к окну. Направив винтовку в щели между мешками и притолокой, басмачи дали несколько выстрелов. На Мариам с потолка посыпалась глина. Сунув руку с наганом в щель, Мариам ждала. На мешок легла чья-то рука. Мариам сразу же нажала спусковой крючок. С пробитой насквозь рукой, разразившись проклятиями, басмач откатился в сторону. Град ответных выстрелов оглушил Мариам. Выпущенные в упор басмаческие пули, взрезая мешки, застревали в зерне, другие с коротким свистом прошли под потолком, но ни одна из них не задела Мариам. Уже не помня себя, она выпускала пулю за пулей туда, где, по ее предположению, стояли приникшие к стене басмачи, и вдруг почувствовала, что наган дал осечку. Покрутив барабан, убедилась, что все гильзы пусты. Дрожащими пальцами Мариам разорвала картонную коробочку с запасными патронами. Попробовала ногтями извлечь из барабана пустые гильзы, но они не поддавались. Стала выталкивать их маленьким шомполом... Не слыша стрельбы, басмачи тоже перестали стрелять. В нетерпеливом волнении Мариам выталкивала из барабана гильзу за гильзой, ни на что больше не обращая внимания. Если бы она взглянула наверх, она увидела бы голову басмача, который по крыше подполз к дымовому отверстию; он соскользнул на мешки, легким прыжком кинулся на Мариам. Схваченная сзади за шею, Мариам беспомощно забилась, стараясь освободиться, изо всей силы сжимая теперь уже бесполезный наган. Но басмач так сдавил ее горло, что она захрипела, руки ее бессильно упали, и, выронив наган, она потеряла сознание. - Э! Не стреляй сюда! Я схватил ее! Больше никого нет! - прокричал басмач, отваливая мешки. ...Если бы эти басмачи не приняли Мариам за Ниссо, которая могла быть в этом доме, они, конечно, тут же убили бы ее. Но радуясь, что нашли и забрали беглую жену Азиз-хона, рассчитывая на хорошую награду, они ограничились проклятиями да несколькими ударами плетей по телу лежащей перед ними женщины. Убедившись, что в доме никого больше нет, оставив лежать на террасе сшибленную ударом кулака в грудь Гюльриз, басмачи положили Мариам поперек седла, привязали ее, подошли к лежащему под террасой, давно умолкшему басмачу, перевернули его, ощупали. Он был мертв. Коротко переговариваясь, взяли труп на другое седло, вскочили на лошадей и шагом тронулись вниз, в селение. Раненый басмач, обмотав руку сорванной с головы чалмой, ехал позади, издавая короткие стоны и вполголоса бормоча проклятия. Мариам очнулась в башне Бобо-Калона, не понимая, ни где она, ни что с ней. Руки и ноги ее были связаны, тело жгла нестерпимая боль. Мариам застонала. В затуманенное сознание проник повторяющий ее имя голос Ниссо. Все громче, все настойчивей Ниссо твердила: - Мариам... Мариам... - Я тут, Ниссо, - через силу произнесла Мариам. - Где мы? - В башне, Мариам... В крепости... Ты уже давно здесь. Без памяти была? - Наверно. - А кости у тебя целы? - Кажется, да. Я стреляла. Убила одного или двух. - Ты тоже связана? - Да... Тебя избили? - Нет, мешок на голову, - сразу как выбежала... Держали в камнях, потом сюда... А нана жива? - Не знаю. Закричала, упала... Ты можешь ко мне подползти? - Попробую. Ниссо сделала усилие, перекатилась, легла рядом с Мариам. - Давай я веревки твои перегрызу. Хорошо? - Хорошо. Ниссо, изворачиваясь, коснулась лицом руки Мариам. - Повернись на бок, можешь? Мариам тяжело повернулась, застонала. - Больно тебе? - Очень... - Ты мокрая... Ты в крови? - Может быть... Так удобно тебе? Грызи! Ниссо нашла зубами веревку, связывающую руки Мариам. Отплевываясь, тяжело дыша, отдыхая, она, наконец, перегрызла узел, и Мариам со стоном развела занемевшие руки. - Тут змеи, - сказала Ниссо. - Когда ты лежала, как мертвая, одна по лицу моему проползла. Но не укусила меня. Теперь попробуй ты развязать мои руки. Вот они, на!.. Тебе больно опять? - Ничего... повернись так, чтоб я достала. Вот так! Мариам довольно легко развязала узел шерстяной веревки. Освободив руки, Ниссо нащупала пальцами тело и лицо Мариам. - Длинные ссадины. Вздулись. Плетьми тебя, да? - Наверно. Не помню я... Слышишь? Барабаны тут рядом теперь... Что мы сделаем, если сюда войдут? - Не знаю. Как ты думаешь, они нас убьют? Наверно, убьют. - Меня убьют, я стреляла... Тебя Азиз-хон, наверно, к себе возьмет. Ты его видела? - Не видела... Я не дамся. Пусть меня тоже убьют! - А если они нас будут сначала мучить?.. Развязывая узлы на ногах Мариам, Ниссо долго молчала. Веревки с ног Мариам спали. Ниссо занялась развязыванием своих. Мариам попробовала сесть, но, застонав, откинулась на спину. - Я не хочу, чтоб они меня трогали, - сказала Ниссо. - А что сделаем мы? - Знаешь, что?.. Лучше мы сами друг друга убьем... Они войдут, а мы уже мертвые... Вот! Не будут нас мучить... Мне умереть не страшно. - Мне тоже не страшно. - А может быть, сначала попробуем убежать? Мариам промолчала. Она знала, что не может двигаться. Потом сказала: - Пощупай стены! Ниссо поползла к стене, встала, шаря в темноте по неровным камням сухой кладки. Обошла кругом всю стену, приблизилась к двери. За дверью слышались мужские голоса. Ниссо прислушалась. Касаясь стены, тихо вернулась к Мариам: - Нет, Мариам. Убежать нельзя... Знаешь... Мне очень хочется жить! - И мне тоже... Вот не думала никогда, что так будем! - Я тоже не думала... А как мы можем друг друга убить? Если я возьму камень - может быть, из стены выворочу его - и ударю тебя... Нет, Мариам, я не могу тебя убивать... Может быть, ты меня можешь? Мариам ничего не ответила. Обе долго молчали. - Знаешь что, Мариам?.. Я хочу тебе сказать. Теперь можно сказать... Я люблю Шо-Пира... Как ты думаешь, что будет с ним? Убьют его тоже? - Не знаю, Ниссо... Может быть, он спасется. - Он сильный. Если на него нападут, он многих сначала убьет... Я его люблю... - Я знаю, Ниссо. Я догадывалась... А он тебя? - Он меня?.. Он... теперь скажу тебе, - он тоже! Он сам сказал мне. Ночью, тогда, когда он ушел, я к нему прибежала... Там, на тропе... - Там, на тропе, Бахтиор, Карашир и другие, - задумчиво произнесла Мариам. - Неужели их всех убили? Снова наступило молчание. - Я думала, я буду счастливой, - сидя рядом с подругой, промолвила Ниссо. - Я уже, знаешь, почти счастливой была... - А что бы ты делала, если б не это? - О! Я много бы делала! - горячо воскликнула Ниссо. - я бы замуж пошла за Шо-Пира. Я бы сказала ему: поедем в Волость, потом дальше, еще дальше... В Москву... Все увидела бы, узнала, как большие люди живут. Я училась бы там... как добиться, чтоб в мире не было больше черных душ. Я... я не знаю, что я бы сделала, только очень много хорошего! - А тебе Бахтиора не жалко? - Если б не это? - Да, если бы не это... - Ничего, он другую невесту нашел бы... Он хороший... А теперь... Мариам мне страшно! - Да, Ниссо. Это, наверно, конец... Если я умру, а ты будешь жива... Мало ли что бывает, вдруг ты будешь жива... - Нет, я не буду жива. - Я говорю: если... Если ты будешь жива, ты никогда обо мне не забудешь? - Никогда, Мариам... - Тогда ты поезжай в Уро-Тепа, пойди в райком комсомола. Там есть один человек. Мухамеджанов Ирмат. Черные глаза у него, волосы черные... Скажи ему, как я умерла... И еще скажи, - голос Мариам зазвучал совсем тихо, - скажи: я любила его... Скажешь? - Почему ты так говоришь, Мариам? Меня тоже убьют... - Может быть, Ниссо, может быть... А если нет - скажешь? - Если нет, скажу... Мариам, что нам делать сейчас? Ты не можешь встать? Тебе все еще больно? - Больно. - Где? - Везде, Ниссо... Голова, грудь, живот... - Проклятые псы, что они с тобой сделали! Если б я только могла убить Азиз-хона... А если мы сразу откроем дверь и вдруг выбежим? Пусть драка, пусть нас сразу убьют, так лучше... - Конечно, лучше... Поцелуй меня, и я попробую встать! Ниссо осторожно обняла подругу, прижалась к ее губам, отодвинулась и, ощутив на своих пальцах ее липкую кровь, обтерла руки о платье. - Вставай, я помогу тебе... Мариам, сдерживая стон, встала на колени, затем, с помощью Ниссо, на ноги. - Я сразу кинусь на дверь, а когда дверь откроется, ты выбегай, хорошо? - Хорошо... Давай поцелуемся еще раз. Подруги обнялись. - Я... я... Знаешь, Мариам? Солнце хотела я еще раз увидеть! Ну, пусть так, ничего. Стоишь? - Стою! Ниссо отошла в глубину помещения, разбежалась, ударилась в дверь. Дверь сразу распахнулась. Ниссо выскочила из башни. Мариам сделала шаг, упала... С криком: "Э-э! Держи!" - два сидевших за дверьми басмача кинулись к Ниссо. Она опрометью помчалась дальше. Впереди пылал огромный костер, окруженный сидящими басмачами. Басмачи сразу вскочили, схваченная ими Ниссо забилась, царапаясь, кусаясь, стараясь вырвать у кого-нибудь из них нож... Держа Ниссо за руки, за плечи, за горло, ворча в ярости и ругаясь вполголоса басмачи мгновенно скрутили ее и, обмотав всю веревками, поволокли к башне. Другие втащили в башню накрепко связанную Мариам. Дверь захлопнулась. В башне стало темно. Лежа ничком на каменном полу, Ниссо плакала. Мариам опять была без сознания и чуть-чуть стонала. 5 Полдня продолжалось пиршество. Несколько раз Азиз-хон посылал гонцов к выходам из долины, - туда, где стояли дозорные. Гонцы возвращались и сообщали, что ничего нового нет. По ущельной тропе вниз и вверх разъезжали патрульные. От одного к другому передавалась весть о местонахождении каравана. Караван уже подходил к устью реки Сиатанг, во второй половине дня должен был вступить в ущелье и остановиться на ночь на той единственной площадке, где в реку впадал маленький приток. Прийти в селение караван мог поздним утром следующего дня. Гонцы сообщили Азиз-хону: караван состоит из тридцати вьючных лошадей и тридцати девяти ослов, с Шо-Пиром идут еще двое русских - один маленький, тощий, другой толстый и большой, все время подсаживающийся то на лошадь, то на осла; у каждого из русских есть ружья, и еще одно ружье есть у главного караванщика. Девять других караванщиков безоружны. В караване никто ни о чем не подозревает. Получив эти сведения, Азиз-хон приказал риссалядару с наступлением ночи поставить в ущелье засаду. Пиршество кончилось. Басмачи насытились жирной пищей. Азиз-хон объявил, что всем надо поспать, ибо большие дела нельзя решать, не отдохнув хорошенько с дороги. Самые почетные люди расположились в палатке на принесенных из селения подушках и одеялах. Остальные басмачи, кроме дозорных, разлеглись спасть на кошмах и на коврах, а то и просто на камнях под стенами. День был тихий и солнечный, небо безоблачно, беспокоиться было не о чем, и скоро в крепости послышался мирный храп десятков басмачей. Левый глаз Азиз-хона совсем заплыл. Азиз-хон надвинул на него край повязки хотел было тоже лечь спать, но решил сначала взглянуть на Ниссо. Вышел из палатки, медленно пересек двор, не обращая внимания на басмачей, торопливо вскочивших на ноги, чтоб дать дорогу своему хану: они почтительно склонились, один услужливо распахнул дверь, - солнечный свет ворвался в помещение башни. Азиз-хон остановился на пороге, увидел Мариам и Ниссо, лежащих рядом и обмотанных веревками от шеи до ног. Обе девушки зажмурились от яркого света. Азиз-хон молча смотрел на Ниссо одним прищуренным, немигающим глазом. Не поднимая головы, сжав губы, Ниссо встретила взгляд Азиз-хона, и он, разглядывая девушку, лежащую перед ним, не мог понять, есть ли в ее глазах страх, - они горели лихорадочным блеском. На груди, на боку, у бедра платье Ниссо было разорвано. Заметив синие рубцы под веревками, Азиз-хон пожевал губами, обернулся к часовому и негромко сказал: - Развяжешь ее, принесешь воду и плов! Часовой услужливо поклонился и побежал и риссалядару. Не взглянув на Мариам, Азиз-хон повернулся, вышел из башни, и второй часовой сразу же закрыл дверь. Медленной поступью направляясь к палатке, Азиз-хон сосредоточенно думал. Он все еще не решил, как поступить с Ниссо. Он думал о том, что всего правильнее было бы ее убить, и не просто убить, а долго и мучительно истязать, но что это успеется, а сначала он все-таки ею потешится, пока ему не надоест. И если она перед всем народом покается и станет молить о милости, - может быть, он и увезет ее к себе. Но там он прикажет вырыть для нее яму, чтоб только один солнечный луч проникал сквозь щель крышки, на которую навалят камней; девчонка будет жить в этой яме и думать только о нем, и плакать, и молить о пощаде или о смерти, и пусть это длится годами, пока он не умрет. Конечно, женой его ей уже не быть, она опозорила его, и этого простить нельзя, но пусть все Высокие Горы знают, как он наказал ее, даровав ей жизнь, пусть все почитают его и устрашаются. Но сначала ее надо судить, судить перед всеми и добиться ее покаяния - угрозами, страхом, чем угодно добиться, чтоб видели все, что он милостив, даруя ей жизнь. Войдя в палатку, в круг спящих стариков, Азиз-хон лег на приготовленное для него ватное одеяло, но, единственный из всех, так и не мог заснуть. Пролежав в раздумье часа два и раздражаясь от боли, причиняемой раной, Азиз-хон толкнул ногой спящего рядом Зогара и, когда тот поднял голову и лениво протер глаза, произнес: - Скажи риссалядару, пусть зовет сюда весь народ. Решать дела будем! 6 Настал час, когда сиатангцы и Азиз-хон со всем его воинством встретились лицом к лицу. Величественный, в пышных одеждах, скрестив ноги и сложив на животе руки, Азиз-хон восседал на груде подушек перед своей палаткой. По левую его руку небрежно развалился, поджав бескровные губы, Зогар - единственный юноша среди стариков. Справа от Азиз-хона в глубокой задумчивости сидел прямой и строгий Бобо-Калон. Он был в дарственном ханском халате, расшитом по вороту золотом и серебром. Вся остальная знать вместе с вернувшимися мирами и сеидами расположилась на коврах тесным полукругом. За ними и по концам полукруга сидели и стояли с винтовками воины риссалядара. Напротив, вдоль крепостной стены, молчаливо теснились жители Сиатанга; впереди, на паласах и на коврах, - приверженцы Установленного, за ними, на камнях, нарушители древних законов - факиры с женами и матерями. Басмачи согнали их всех поголовно, в селении остались только дети да те избитые накануне ущельцы, которые не могли ходить. Десять воинов расхаживали по крепостной стене, держа наготове винтовки и следя за ущельцами. Середина крепостного двора оставалась пустой, и только в самом центре его, на большом квадратном ковре, разложив перед собою свитки рыжеватой бумаги, сидели халифа, Мирзо-Хур, Науруз-бек и риссалядар. Под правым скатом палатки, в своей цирюльне, отдельно от всех пребывал в невозмутимом спокойствии Кендыри, и никто не обращал на него внимания. С холодным интересом постороннего наблюдателя оценивая происходящее, Кендыри подумал, что важностью приготовлений к предстоящим церемониям Азиз-хон хочет поразить воображение сиатангцев. Среди факиров были Зуайда, Рыбья Кость и Гюльриз. Голова Гюльриз была обмотана белой тряпкой, под ввалившимися глазами набухли тяжелые синяки. Она до сих пор ничего не знала о Бахтиоре и, хотя верила, что он жив, не могла избавиться от мучительной тревоги. В глубине двора, вдоль канала, на длинной коновязи стояли расседланные лошади басмачей. Несколько коноводов, расхаживая вдоль натянутого аркана, подсыпали лошадям прямо на камни зерно, - то заветное, хранимое ущельцами всю долгую зиму посевное зерно, которое на рассвете было перевезено басмачами из разграбленного дома Бахтиора. Еще не тронутые мешки его навалены высокой кучей над стеной мельницы, превращенной басмачами в ханскую кухню. Перед мельницей валялись требуха, копыта и окровавленные шкуры зарезанных ханскими поварами овец и баранов... Ущельцы угрюмо смотрят на остатки своего скота, на рассыпанное зерно, из-за которого целый год было столько споров и разговоров. Уцелевший скот ущельцев согнан в старый загон выше крепости, но ущельцы понимают: ни одной кровы, овцы и козы им уже не вернуть. Каждый из факиров думает теперь о том, что напрасно было так скупиться в еде, так выхаживать самого маленького козленка, беречь малую горсть зерна. Лучше было бы не голодать всю эту тяжелую зиму, лучше было бы самим съесть все это, чем видеть, как их богатство в один день уничтожается ненасытной оравой насильников... Каждый из факиров вспоминает сейчас свой тяжелый многолетний труд, свои разговоры с Шо-Пиром и Бахтиором, и ссоры в семье, и рухнувшие надежды на большой урожай, на спокойную - наконец-то сытную - жизнь... В один день, подобный внезапному урагану, все пошло прахом. Больше надеяться не на что. Прежняя жестокая жизнь вернулась. Вот сидят перед факирами бежавшие от них сеиды и миры, которые ничего не простят им, ничего не забудут, мстительности которых не будет конца... Перешептываться больше не о чем. Факиры думают одну думу, поглядывают на винтовки воинов и молчат. И даже многие приверженцы Установленного спрашивают себя: станут ли они жить лучше? Зерно и скот, вся утварь, все имущество уже взяты из их домов воинами и, нет сомнения, возвращены не будут! Последователи Бобо-Калона всегда считали его справедливым и мудрым, знали, что он не любит чужих людей, но почему он сидит сейчас по правую руку Азиз-хона в подаренном ему дорогом халате? Почему молчит и спокойно смотрит на все нанесенные ущельцам обиды, на расхищение, на все это беззаконие, творящееся вокруг? Неужели же этот старец, нищавший на их глазах, единственный из всех знатных людей не захотевший покинуть Сиатанг, таил в себе жажду мести? И вот теперь, когда час мести пробил, он торжествует так же, как все сеиды и миры, как сам, презирающий сиатангцев, по-прежнему могущественный Азиз-хон? О чем пойдет разговор сейчас? Зачем плетьми и угрозами согнаны сюда все ущельцы? Каких повелений им надобно ждать? К какой расплате готовиться?.. Тишина. Только среди шепчущихся воинов слышен сдержанный смех. Чего еще ждет Азиз-хон? По стене к покосившейся древней башне пробираются два басмача с кругами тонкой и крепкой шерстяной веревки. По выступам камней, помогая друг другу, они карабкаются на башню. Взоры всех ущельцев обращаются к ним, - зачем они лезут на башню? Что будут делать там? Все выше, с камня на камень, - вот они уже на верхней площадке, разматывают веревку, возятся там... Кое-кто из факиров уже начинает догадываться, но еще никто себе верить не хочет... Вдруг две длинные веревки, развившись, падают с башни, с той стороны, в какую башня наклонена. Немного не достигнув земли, концы веревок повисли в воздухе. Третий басмач подходит к основанию башни, хватается за концы веревок, неторопливо скручивает их в петли. Те двое, наверху, подтягивают их повыше, - теперь от петель до земли примерно полтора человеческих роста. И все сразу понятно ущельцам, и шепот волной бежит по испуганной толпе, и у каждого мысль: "Кого?.." И снова напряженная тишина. Петли покачиваются. Два басмача наверху разлеглись на тесной площадке, лениво наблюдают за всем, что происходит внизу, посмеиваясь, переговариваются. Неожиданно начинает говорить сидящий в центре двора халифа. Все сразу поворачиваются к нему. Откинув назад бородатую голову, халифа слегка закатывает глаза, - вот, мол, я, посланец неба, и само небо ниспосылает произносимые мною слова. - Благословен покровитель! Пять раз благословен покровитель! - медленно тянет он. - Да будет неприкосновенной святость божества, разлитого в душах творений! От земли и до неба, от праха до солнца, от безглазого стебля до тайны великого разума прославим, верные, непостижимую волю его!.. И да обрушится гнев его на неверных, отступников от вечных законов его!.. Ветер неразумия промчался по нашей земле, неся с собой греховное облако. Но снова видны звезды и светит луна: я вижу ваши просиявшие души. Возблагодарим же могущественного владетеля и поборника истинной веры, прославленного в Высоких Горах Азиз-хона и всех воинов истины за то, что прогнали они вставшее над вашими душами облако! Ночью случилось это, и все вы видите - новым светом сияет благословенный день! Счастье вновь касается вас... Вновь тверды и незыблемы великие достоинства Установленного, еще вчера попиравшиеся неверными, да опустится на них карающая рука покровителя! По закону истины, вы, простые, немудрые люди, освобождены от молитв, ибо только посвященный удостаивается общения с непостижимыми силами. По закону истины, за всех вас молится только обладающий словами святости, пир, а вы лишь несете ему десятую долю ваших урожаев и ваших доходов. Каждый год, в прежние времена, получал я от вас эту священную подать и нес ее пиру. Четыре года суждено было мне не ступать на тропу, ведущую в Сиатанг, и за четыре года множество грехов накопилось здесь... Но пир молится за вас, отдавая носителю живой души бога вместо вашей подати часть своего имущества. Да будет прославлена доброта пира! Но сегодня настал час, когда все, что отдано пиром, вы добровольно отдадите ему, ибо кто захочет навлечь на себя гнев покровителя, когда пир перестанет возносить ему молитвы за вас? За четыре прошедших года и за один год вперед вы все отдадите сразу - половину имущества каждый. Бог милостив, оставшаяся у вас половина да разрастется во много раз, вы станете богатыми и счастливыми! У кого нет зерна - отдаст скот. У кого нет скота - отдаст халаты и шкуры. Разве вы сами не знаете, что вам достойней всего отдать? Так ли, верные, спрашиваю я вас? Благословит покровитель вас, отвечайте! Сощурив устремленные на толпу ущельцев глаза, халифа благоговейно коснулся своей бороды и умолк... Даже приверженцы Установленного, опустив головы, хранили молчание. - Отвечайте! - блеснув маленькими глазками, повторил халифа. Никто, однако, не решался нарушить молчание. Исоф исподлобья взглянул на рассыпанное перед лошадиными мордами зерно, на ковры, украшающие палатку, на требуху возле мельницы и шумно, протяжно вздохнул... - Ты хочешь что-то сказать? - быстро обратился к нему халифа. - Как твое имя, мужчина? - Зачем тебе мое имя? Ничего не хочу сказать! - Разве тебе сказать нечего? - вызывающе произнес халифа. - Разве ты не считаешь великим для себя счастьем отдать половину твоих богатств носителю живой души бога? - Нет у меня богатств, - проговорил Исоф, - воины истины уже взяли моих овец. - Разве ты не сам отдал их на угощение хана? - Взяли! - упрямо ответил Исоф. - Ковер тоже взяли, вот - висит на палатке. Посуду взяли. Больше нет ничего... - Скажи, - вкрадчиво произнес халифа, - у тебя жена есть? Исоф понял, к чему клонится вопрос, и промолчал. Халифа наклонился к купцу, Мирзо-Хур что-то прошептал, и халифа, кивнув головой, продолжал: - Ты молчишь? Вижу я - след греховного облака еще на твоей душе! Ничего, я скажу сам. Разве твоя жена Саух-Богор - не богатство твое? Скажи, Исоф, где твоя жена? - Не знаю, достойный! - помрачнел Исоф. - Я верен Установленному, и жена моя тоже верна. Но сегодня ночью она убежала в горы. Когда воины истины пришли и было темно, не знала она, кто пришел, испугалась, убежала... Халифа очень тихо спросил риссалядара: - Разве кто-нибудь убежал? - Врут они, достойный! - скрыв злобу зевком, так же тихо ответил риссалядар; ему не хотелось признаться, что "воины истины" отказались взбираться за беглецами по склону осыпи. - Хорошо! - объявил халифа. - С тобой, Исоф, мы еще поговорим после... Я вижу - другие молчат, я знаю, когда радость приходит, комок в горле бывает от радости, сразу трудно найти слова... Сегодня вечером вы, верные, начнете носить свои приношения сюда... Да благословит вас покровитель! С вами хочет поговорить почтенный купец Мирзо-Хур. Все было понятно и так. И ущельцы продолжали молчать, когда, водя по бумаге пальцем, Мирзо-Хур занялся перечислением всех накопленных сиатангцами долгов: называя ущельцев по именам, он долго читал длинный список, в котором были отмечены каждая горсть тутовых ягод, щепотки сухих растительных красок, иголка, каждая мелочь... И чем дальше читал он, тем безразличней становились лица ущельцев: чтоб отдать халифа и купцу все, что они требовали, факиру не хватило бы труда целой жизни... Но когда после купца, встав во весь рост, заговорил судья Науруз-бек и объявил, что, по закону верных, должники и растратчики своего имущества должны продать дочерей и жен, - глухой ропот поднялся в толпе ущельцев "Нет такого закона!" - закричали они. - Давно уже нет!" Женский вопль: "Воры! Грабители!" - прозвучал пронзительно и дерзко. Выбежав на середину двора, Рыбья Кость подскочила к купцу и, разрывая на своей груди рубаху, в ярости прокричала: - Продавай меня! Бей меня! Убивай меня! Где мой Карашир? Где Ниссо? Где Мариам? Смерть вам и проклятье на вас, черные псы! И Рыбья Кость вцепилась в черную бороду купца. Риссалядар поднял руку, и несколько басмачей кинулись к Рыбьей Кости. Она увертывалась, но не отпускала бороды Мирзо-Хура. Басмачи оторвали Рыбью Кость от купца, но она, отбиваясь, плевала им в лица. Ее наотмашь хлестнули по плечам плетью. Она упала. Выворачивая ей руки, орава басмачей потащила ее через двор. Толпа ущельцев ринулась вслед, но, увидев стволы поднятых винтовок, смешалась, отхлынула, медленно отступив, застыла у крепостной стены. - Отойдите! - в наступившей тишине произнес Азиз-хон, и басмачи, неохотно опустив винтовки, отошли на прежнее место. - Вот падаль! - сдавленным голосом сказал Науруз-бек, указывая на брошенную к подножью башни и уже связанную Рыбью Кость. - Вот зараза мерзости! Кто не знает ее, кто не знает преступного мужа ее, Карашира? Таких, как она, мы будем судить, да не осквернится ваш взор, достойные, - Науруз-бек поклонился свите Азиз-хона, - созерцанием неверной! Время начинать суд! Азиз-хон сделал короткий жест. Науруз-бек поспешил к нему и, склонившись, выслушал тихие приказания. Азиз-хон кивнул риссалядару, и тот вывел два десятка "воинов истины". Они окружили толпу сиатангцев, взяли ружья на изготовку. Науруз-бек вернулся на середину двора. Сел рядом с халифа. Мирзо-Хур, потирая сильно потрепанную бороду, прошел по двору, со вздохом опустился за спиною Бобо-Калона. Дверь башни раскрылась, басмачи вывели Мариам и Ниссо. Руки их были связаны за спиной. Два басмача держали Ниссо за локти, третий шел сзади, касаясь ее спины