к дело тонкое. Я прикупил там и тут еды, вернулся спокойный. Я поел. Я был дома. А тот жалкий инженеришка, боль, стаял на нет в моем сознании. (Как комок снега. Как небольшой.) Подумал, не позвонить ли Викычу, поболтать перед сном. Или уж сразу пристроиться на весь вечер в кресле. И чтоб с книжкой какой-никакой. И чтоб душа... Не скажу толкнуло, но словно бы с легким вечерним чувством меня повело к дверям - я иду. Иду подышать первым ночным воздухом. Чувство вины вдруг наваливается на меня из ничего (из этого сладкого ночного воздуха). Такое бывает; и обычно неясным образом связано с братом Веней. Я перед ним не виновен, это несомненно - но несомненно и чувство вины. Я на этот предмет уже и не рефлектирую, привык... Конец дня, к вечеру, к ночи ближе человеку хочется дать жалостливым чувствам волю. Хочется себя укорить. Душе сухо. Душе шершаво. А события дня слишком мелки, будничны, недостают и недобирают, чтобы душу царапнуть. Поддразнил себя: ренессансный, мол, человек, а глядишь, с удовольствием бы помолился на ночь глядя. Если б умел!.. Стал думать, что куплю брату в следующий раз: - хлеб мягкий, как всегда (немного; Веня любит хлеб бородинский); - сыру (порезать двумя кусками - один, возможно, возьмет себе широкоплечий медбрат. Как замечено, медбрат берет честно, то есть меньшую все-таки половину); - отварить свеколки (Веня просил... натереть свеклы с чесноком). К этой моей минуте я уже сидел на скамейке; одинокий мужчина, вне дел, слабо и вяло рефлектирующий к ночи. Ни души. А справа торчал знакомый фонарный столб, фонарь светил - оттуда направленно освещались деревья, весь наш общажный скверик. На скамейке, соответственно освещению, левая половина моего тела и моего лица (и моего сознания?) были в тени. Возможно, уже работало предчувствие: я бросил косой взгляд в сторону. Я увидел его сразу. Кавказец подошел, сел рядом. Он даже не потрудился меня попугать, толкнуть, скажем, рукой в грудь или схватить для начала сзади за ворот. (Он не был из тех, что куражились у прилавка в середине дня.) Нет-нет, этот человек не колебался: он уже достаточно знал о суетных наших общажниках. Он просто сказал, что если у меня есть деньги и курево, чтобы я отдал ему то и другое. Деньги. И курить , - повторил он и коротко вздохнул, да, такой обычный вздох, мол, жизнь идет. Я вынул купюры, их и было немного. Отдал из рук в руки. Отдал сигареты. Он продолжал спокойно сидеть рядом. - Карманы выверни. Монеты оставь себе. Молодец, - командовал он. Он встал, чтобы уйти. А я глядел ему прямо в спину, в лопатку, думая о моем ноже в заднем кармане. (Уличный фонарь сверкнул мне в лицо. Фонарь и подсказал.) А он опять сел, вынув из своего бокового кармана початую бутылку водки. Возможно, хотел выпить сидя, а не на ходу. Я (инерция) все еще пребывал в длящихся мыслях о брате и о моем самодостаточном "яС, которому нынче что-то сухо и никак не плачется (то бишь, не думается о вечном...). Но вот кольнуло: сначала о деньгах, утрату которых, конечно, переживу (что мне деньги - их всегда нет!) А вот каково будет пережить еще и униженность? Завтрашний спрос с самого себя, чем и как завтра оправдаюсь? - именно так, с будущей оглядкой думалось, притом что думалось без гнева, холодно и словно бы абстрактно. Я видел уже сразу отстраненно; как с высоты фонаря. Нас обоих. Сидят двое на скамейке рядом. Картинка затягивалась до совсем медленной и недвижной, до статичной. Тем удивительнее, что я тоже захотел глоток водки и живо сказал: - Дай глотнуть. Холодно. Он усмехнулся и дал. Он был не столько грабитель, сколько человек, кичащийся своей силой. (Своим умением нагнать страх.) - Эй, эй! - прикрикнул он, когда после первого большого глотка я сделал второй. Забрал - и теперь сам, вслед за мной, тоже сделал несколько крепких глотков. Посидел. Отдышался от обжигающей жижи. - Неплохо пьешь, отец, а? - Да ведь русский, - оправдался я скромно. - А-аа! - пренебрежительно воскликнул он, протянув гласный звук. Мол, он тоже заглотнуть водки может как следует! или не видишь?!. Тем не менее он пьянел на глазах. И продолжал прикладываться маленькими беспаузными глотками (думаю, это была первая его ошибка). Он болтал: о будущем бизнесе (явно привирал), о ресторанах, по Москве знаменитых, и еще про какие-то престижные дома на Кутузовском, куда он хоть сейчас позвонит и поедет: "Будет красная икра, из холодильника клубника с мороженым... нцы-цы!С - прищелкнул он языком. В перескок - вдруг - об охоте в горах, как метко он стреляет и как ледяная горная кристальная вода (ручей? или водопад?) выбивает за тыщу лет в скале каменное корыто! - Он болтал, как болтает выпивший сразу повышенную дозу, неравномерно (пока что) распределяющуюся по крепкому телу. Крепок, я тоже отметил. Болтал он в удовольствие - и, конечно, бессвязно - своего рода наслаждение, треп, смех, воздух, удобная скамейка и великий водочный хмель, что дает выговориться душе. С новым скачком (с разворотом) мысли он заговорил так: -...Пить - это, отец, просто. Совсем просто. А-а! Русский, говоришь?.. Ну, отец, ты только не спорь. Это уже все знают. Русские кончились. Уже совсем кончились... Фук, - произнес он слово, как-то по-особому меня зацепившее. Слово было из моего детства. (Языковая тайна, "лингвистическая безднаС поманила меня.) Пишущий человек, пропускавший через себя потоки слов ежедневно, ежечасно, и вдруг на тебе! - Забытое, с легким дымком, слово. Смешное, игровое слово из детства, которое ни разу в своей пишущей жизни почему-то не использовал: не употребил. Оно удивило. А сидящий на скамье и унизивший меня поборами еще и повторил. Ему тоже понравился этот звук-слово в необязательной нашей болтовне: - Фук!.. Фу-ук! - тоненько повторил он, как бы откупоривая крохотную бутылку. 42 Уже чуть прежде я вынул руку из заднего кармана и завел ему за плечо - он справа, так что моя правая сама собой вышла ему за левую лопатку. Словно бы расслабляя тело после выпитой водки, я сел свободнее, закинув руку за спинку скамьи и также (в этот именно момент) за его спину. Он - по-ночному чуткий - уловил движение моей руки (но он не знал, про нож). А фонарь, справа, вдруг так ясно и нацеленно - знак! - стал светить, выбрызгивая весь свой свет мне прямо в глаза. И вот я медленно говорю: - Но у меня тоже есть нож. - И тянусь, тянусь левой рукой в карман (обманываю; и говорю правду). Не только, мол, у вас, южан - и тянусь, даже с кряхтеньем (хорошо это помню), тянусь и лезу в пустой карман. Не только, мол, вы нож носите. - Зачем тебе нож, отец? Смех самый. Нож носишь. А деньги отдаешь, ха... - он засмеялся. И - щелк! - он тут же выхватил свой нож. Для чего? Дальше произошло слишком быстро. (По памяти. Возможно, реальность была медленней - не знаю.) Известно, что кавказцы владеют ножом хорошо. Как всякий тонкий в кости народ, не полагающийся на грубую (тягловую) физическую силу, они и должны владеть ножом, вполне понятно. Этот, на скамейке, тоже владел. Он мгновенно вынул нож, прямой боевой нож, - а я, тоже быстро, протянул к его ножу руку (левую, пустую), что, возможно, и заставило его замахнуться. Он бил мне под локоть и в локоть через рубашку (не бил в ладонь, боясь в ней завязнуть), подкалывал - бил болезненными колкими тычками. Так что я опередил его не ножом, не лезвием, заведенным заранее за его спину, я опередил знанием того, что должно произойти. Знание пришло, как вспышка. (Когда мне показалось, что заискрил фонарь.) Моя правая рука была за его спиной, и оттуда - ее нельзя перехватить - оттуда и случился удар. Прямо за лопатку. Воткнул, и так легко я попал, проник в область сердца, обнаружив там пустоту: нож вдруг провалился. Я словно бы обвел там ножом его сердце, со стороны. Три секунды. Четыре. Не больше. Он умер уже в первую секунду, мгновенно. Тело напряглось уже после. Тело выпрямилось, выбросив ноги вперед, и затем согнулось. (Крепкий, он обмяк лишь на чуть.) Расслабив ноги, уже не упирался каблуками в землю. Сидел, голову свесил. Он лишь в первые полсекунды ойкнул, когда я вошел, провалился ножом под лопатку. Остальное без звука, без хрипа, все в тишине. - Фук? - спросил я с простенькой интонацией, спросил, не усердствуя голосом, а только как бы легко, житейски укоряя его. Мол, сомневался, а? Я ушел, а он остался сидеть. Нож я выдернул и тут же (не знаю, откуда это во мне) ткнул его в землю, у себя под ногами. (Воткнул в землю несколько раз кряду, так очищают крестьяне нож от жира, втыкая его в хлеб.) Я сидел на корточках и втыкал. Затем сунул нож в платок. Я забрал и его, вывалившийся из руки нож. Оба. И пошел. А он сидел. Только когда подходил к общаге, я понял, что иду быстрым шагом, что я убил и что надо же мне теперь побеспокоиться о самосохранении. И тут (только тут) заболела, задергала, заныла у локтя рука, которую он несколько раз ранил своим ножом. Вот теперь болело. Именно боль уже направленно и прямолинейно (и с детективной оглядкой) подтолкнула к тревоге меня и мою мысль: надо вернуться... бутылка с водкой... отпечатки пальцев. Я был возле общежития. Я развернулся (шагах в десяти, уже у самых дверей) - и быстро, быстро, быстро пошел назад к деревьям и к той скамейке. Я вроде бы просто шел мимо (мимо сидящего там). Я шел, чтобы по пути, по ходу прихватить бутылку и, не останавливаясь, пройти дальше. Но... когда я к скамье принагнулся, бутылки там не было. Показалось это немыслимым. Этого не могло быть. Я хорошо помнил, как он после очередного глотка поставил бутылку рядом (справа от себя, на скамейке). Могла упасть, завалиться, но куда?.. Я развернулся и еще раз прошел мимо, на этот раз не в трех шагах, а в шаге от мертвого, свесившего голову - бутылки не было. Ни на скамье. Ни под скамьей. Ее уже забрали. Собиратели бутылок (в нашем районе) подстерегают и делают свое пчелкино дело мгновенно. Теперь надо было быстро уйти. Просто-напросто уйти - и поскорее. Не быть здесь, не мелькать. (Уйти не думая.) Но из инстинктивной опаски я не пошел в общежитие, ноги туда не шли. Я сел на последний (в час ночи, он вдруг появился) троллейбус - я счел этот полупустой троллейбус добрым знаком и долго ехал и ехал в сторону метро, потом в сторону центра, потом прошел к Москва-реке и выбросил там оба ножа. Потом сел и посидел на какой-то скамье. Встал уже от ночной прохлады (или от озноба). Медленным шагом я пошел улицами (шел уже при неработающем транспорте) - добрался к Михаилу. Он без расспросов пустил переночевать. Как и обычно, Михаил сидел за машинкой за полночь. Я захотел умыться. В ванной, закатав рукав (и что-то напевая, озвучивая быт), я по-тихому обработал на руке одеколоном и ватой четыре ранки разной глубины. Как на собаке, - подумал (и внушал себе, внушение важно), заживет! Возясь с рукой, я размышлял: прежде всего о той исчезнувшей бутылке. Без паники - говорил я себе. Не впадай в детектив, примолкни, ты не в сюжете - ты в жизни... Карауливший пустую бутылку (в некотором отдалении от двух пьющих на скамейке, обычное дело!) ждал, когда бутылку оставят или отшвырнут в сторону, в кусты; - он вряд ли меня разглядел, я сидел за кавказцем, на темной половине скамейки. Это первый шанс. Второй шанс в том, что, забирая бутылку в полутьме (торопливо, скорей!), он подхватил ее за горлышко и пошел прочь чуть ли не бегом: он не понял, что человек на скамейке мертв - пьяный как пьяный, сидит, свесил башку... - Поесть хочешь? - спросил Михаил, появляясь за моей спиной. Михаил ничего не заметил. (Моей возни с рукой.) - Нет, нет, уже ложусь спать! Работай. (Не обращай на меня внимания...) Я лег, постарался уснуть. Вернулся в общежитие я утром, отчасти надеясь, что прошлым вечером меня не видели. Но, конечно, видели. Кто-то сидевший у входа видел и запомнил. Я заметен (выходил подышать воздухом). В тот вечер вахтера ненадолго сменила у входа его жена. И запомнила. (Очень может быть, что вахтер осведомлял; и не впервые.) Так или иначе, на другой же день меня вызвали в милицию. Но вызвали простецки - в ряду других общежитских мужиков - притом что и вызвали меня чуть ли не самым последним, к вечеру. Седина, возраст как-никак были мне прикрытием, хотя и относительным. 43 Я знал двоих, нет, троих собирателей винной посуды, занимавшихся нищенским промыслом в округе нашего многоквартирного дома. Двое мужчин (один из них старик) и пьяноватая баба. Здесь их лица уже всем примелькались, нет-нет и встретишь у магазина. Скорее всего, ночью промышлял старик. Предположительнее он, думал я. Старики не спят ночами. Я не опасался и не верил всерьез (не детектив же), что дойдет до снятия отпечатков пальцев. Но все-таки важно. (Сличить бутылочные отпечатки так просто.) У винного магазина утром я стал о старике спрашивать. - Старикашка? Тютька?.. А его все так зовут. Кликуха такая: Тютька! Но сегодня его не будет. - А где он? - Зачем он тебе? - Да так. Небольшое дело. Тот, кого я спрашивал, хмыкнул: - Не. Его не будет. - А когда? - Не знаю. Тару он уехал сдавать. Понимаешь - тару? Будет только завтра. Но зато с деньгами будет!.. - И мужик почему-то засмеялся. Весь день я ходил, высматривал старика - устал. А к концу дня, едва вернулся, обойдя заново близкий гастроном и наш винный, вызвали в милицию. Следователь был толст, сыт, в его лице читался не слишком выраженный интерес, что, конечно, могло быть и маскировкой. Но я был спокоен. Страха ничуть. (Бутылка у старика Тютьки. Так быстро они тоже до него не доберутся. Не проколись сам, а уж старик как-нибудь...) - Вчера ночью вы вышли из общежития примерно в ноль часов. Куда вы пошли? - Не помню. Это вчера? - Да. - Не помню... - Вам все-таки надо вспомнить. Я сидел перед ним и изображал процесс вспоминания. Мол, не так просто. Мол, думаю. Я удачно припомнил, как я забежал отдать половину своего долга Гизатуллиным. Могли и другие меня приметить, когда курил в коридоре. - Вспомнили? Ага, подумал я. Он видит по лицу. Значит лицо все-таки переигрывает. (Ну-ка, сбавь пары. Совсем сбавь. Притихни.) Я помолчал еще. - Ну? - спросил он. - Вот. Я вчера получил кой-какие деньги за работу - я сторож, приглядываю за квартирами. Вчера как раз четвертое число... Я отдавал долги. Отдал Гизатуллиным. А потом какое-то время ходил по этажам. А потом поехал к приятелю (я назвал Михаила). Заночевал у него. (Тише. Тише. Уж больно все складно. Не настаивай.) - Когда вечером вы вышли из общежития, вы сразу поехали троллейбусом?.. - Троллейбуса не было. Я ждал. Долго не было. С кем-то из ребят мы выпили. - С кем? - Не помню, капитан. Не помню. Ты уж прости. - Я посмотрел на него сколько мог честно. Они, в милиции, меня в общем знали. Стареющий мужик, с седыми висками, к тому же писатель, хоть и неудачливый, - вряд ли к такому станут цепляться. Вряд ли он меня задержит. Если, конечно, старик Тютька, собиратель бутылок, ночью меня не разглядел, когда караулил бутылку у двух пьющих на полутемной скамейке. (И ведь этот капитан не видит сейчас сквозь рубашку мою пораненную в четырех местах руку. Не забери я у мертвого кавказца нож, они бы закатывали у всех нас рукава, ища порезы.) Следователь записывал. А через приоткрытую дверь в соседнюю маленькую комнату (каморка) я видел еще двух следователей, согнуто сидящих за своими столами. Один с оспенным лицом, с въедливыми глазами - вроде бы перебирал бумаги. Но глаза его нет-нет меня прощупывали (оттуда - через дверной проем). Он мне не понравился. Да ведь и вызвали не для того, чтобы я встретил нравящихся мне людей. - Пока свободны, - сказал мне толстый следователь. Я поднялся; показалось, что пронесло. - Минутку! - крикнул тот, оспенный следователь (из другой комнаты), когда я уже был у дверей. У меня екнуло. Он велел мне зайти в его каморку. Перед ним, на столе лежали огромные фотографии - увеличенные снимки отпечатков пальцев. Я почувствовал пустоту в желудке. Сейчас для сличения он снимет мои (такие же огромные, они будут лежать на виду). - Ну что, Петрович, - сказал он этак насмешливо. Отвел взгляд к фотографиям отпечатков, затем снова поднял на меня. Наши глаза встретились. Мне даже подумалось: он знает. (Испуг?) - Ну, так что? - и опять его особый смешок, словно он строил из себя дотошного сыщика или, скажем, Порфирия из знаменитого романа (а ведь и Раскольников литератор, смотри как! - мелькнуло в голове). Но теперь не пройдет. Не тот, извините, век. Хера вам. Я и тут все время чувствовал, что переигрываю. Господи, заткни психологию, заткни этот фонтан, он меня выдаст... - взмолился. Притих. А тут и воля уже взяла свое. В ушах не шумело. Но теперь, придавив панику, я одеревенел, отупел. Тупо смотрел на следователя, оспинки на его лице. Давай! И вот он выдвинул ящик стола. Он так медленно, мучительно медленно выдвигал ящик, - емкий - а я (в напряжении) ждал стука, хорошо всем известного стука катящейся по ящику пустой водочной бутылки. Я сглотнул ком. Однако звука не было. В ящике были всего лишь фотографии. - Знакомо это лицо? - показывает мне крупно лицо убитого кавказца. Лицо как лицо. А я отвечаю уже чистую правду: - Вроде бы - да. - Вы поживший человек. Вы давно в общежитии. Глаз у вас пристреленный, наметанный - ну? - знаком он или нет? Я как бы осердился: - Сказать тебе честно (я перешел на ты) - он мне вроде бы знаком. Но еще более честно - я их всех на хер путаю!.. - Говорят, вы писатель. Потому и ругаетесь? (Ирония.) - Нервничаю. Слышал, что убили его. - Откуда вы слышали? Екнуло еще раз. Так и проколешься! (Так неожиданно. И так нелепо.) - В общаге все все знают, - говорю. Следователь вздыхает. Вот как он вздыхает, ух-уху-ух-уу... мол, всюду болтуны, попробуй тут искать и поймать. И отпускает меня: - Ладно. Идите. Я шел и радостно подрагивал, слегка опьянен. Но, может быть, и озноб. (Не воспалилась бы рука. Надо бы поглотать таблеток. Лишь бы не скрутило, лишь бы без врачей.) Отпечатки пальцев, этот оспенный что? - забыл их с меня снять?.. Нет. Не забыл. Просто я не из тех, кто под явным подозрением. Да, без определенных занятий. Да, нищ. Да, не прописан. Но - не под подозрением. А-ааа... Я вдруг сообразил - дошло. Меня вызвали лишь к вечеру. Небось, последним. Они, небось, человек десять вызвали до меня. - Восьмерых уж вызывали, - подтвердила вахтерша. - Завтра снова, я думаю, дергать людей станут. Всех спрашивают. Как рыбку ловят! Хорошо, что сразу и с утра вернулся: справился, - подумал я. Мог себе навредить. - Вас Сестряева просила зайти, - крикнула вахтерша вслед. - Кто? - Сестряева. Калека со второго этажа... Сказала, увидишь Петровича - скажи ему, пусть зайдет. Хорошо, я вспомнила!.. 44 Сестряева? (Я этого не понимал. Но, конечно, насторожился. Теперь уже каждый чих настораживал...) Мне захотелось водки, алчно, прямо сейчас, сию минуту - обжигающие полстакана; и ничего больше. Возле квартиры Конобеевых (которую я стерег и в которой жил) шастал туда-сюда Михаил. Сказал, что приехал меня проведать, я, мол, вчера был у него какой-то смурной и придавленный: плохо и мало пил чай. Не позавтракал. Я уверил его, что ничего не случилось. - Да, - согласился он. - Ты сегодня лучше. Мы пошли купить водки. Я занервничал. С притаенным в душе раздражением думал, как бы от Михаила сейчас избавиться. Но оказалось, зря; оказалось, он как раз мне в помощь. В магазине, в людской толчее чуть ли не первым человеком я увидел Тютьку, старика сборщика бутылок - Михаил тем временем стал в очередь в кассу. С трепетом (но, конечно, сдержанно) я сунулся к Тютьке: - Отец, помоги. Я пьяный был. На скамейке. Потерял записную книжку с адресами... Не видал? - На черта мне твоя книжка. - Тебе-то на черта. А мне нужна. Я бы приплатил. - Когда было? - Вчера. - У третьего фонаря? (Скамьи он считал по фонарям - ловко.) - Может, у третьего. - Погоди, погоди. Не ты ли сидел там и пил с чуреком? - Я пьян был. Но вроде пил один... (Ах, ты сука. Неужто уже был зван к ментам? Не сам ли к ним поспешил подсказать?) А он всматривался в мое лицо. - На скамейке? С ним? - и легонько так всматривался. - С тем, которого убили, что ли? - спросил я прямо глядя в его выцветшие глаза. Вот как с тобой, сука. - Ну? - спросил-сказал он. У меня вдруг не стало слов. Их, правильных, больше не было. (Любое слово могло проколоть хлипкий шарик - и весь мой подкрашенный воздух сам собой вышел бы вон.) Но, на счастье, как раз и подошел Михаил с чеком на водку. Чего вы тут?.. - Да вот. Спрашивает, не я ли пришил одного человека с солнечного Кавказа? - Надо мне больно! - спохватился старик. - Я видел: пили вчера там двое. Двое - это точно, прошел мимо них, ждал бутылец. Но далеко было, не углядеть. - Близорукий, что ли? - спросил Михаил. - В том и дело, что дальнозоркий. Я бутылку с двухсот метров вижу в кустах. Тем более на скамейке. Потому и не подхожу к пьющим близко. Да вот задача - фонарь слева. Чурку-то хорошо видно, даже усы. А с кем он пил, лицо как в черниле - хер увидишь... Я уже пришел в себя: - Ты ведь бутылки собрал? Собрал! Ты бутылки сдал?.. (Важный вопрос, главный для меня вопрос.) - Сдал. Вот и точка. - Ты, старик, не темни. Мы тоже с Михаилом люди уже тертые... Скажи честно: книжку записную подобрал? Если да - отдай не греши. Он последний раз попытал: - А много ли дашь? (Предлагают много, когда виноваты.) И опять кстати вмешался Михаил - ты, старичок, не тяни резину. Отдай по совести. Отдай даром. Тебе уже о душе пора думать. А ты все о деньгах. Тебе, может, в путь завтра собираться? Старик злобно кольнул глазами: - Может, и так. Может, и в путь. Однако скажу тебе вот что: на небо прибирают не тех, кто старйе. - А кого же? - А тех, кто спелее. И он ушел, зло плюясь по сторонам и заодно стреляя глазами по ржавым уличным урнам: не сверкнет ли где небитая бутылка. Мы тоже ушли. Меня пробил пот (разговорное напряжение). Я был мокр и рукой (незаметно) отирал с шеи. Уже за первым углом я перехватил у Михаила водку и сдергивал с бутылки белую шапочку. Ты что? - удивился Михаил. Мол, неужели ж начнем на улице, когда дом в двух шагах? Но я уже возвращал - вернул бутылку ему. (Взял себя в руки.) Михаил наблюдателен, он не Тютька. Я сказал, что всего лишь хотел присмотреться к бутылке (хотя я умирал от желания сделать первый глоток): -...Бутылка странная, на мой взгляд. Не подделка? (Иногда ведь всучат наполовину с водой.) Я еле сдерживался, чтобы не прикрикнуть (давай же! давай хоть по глотку! чего тянуть?!) И вновь остроту мгновения удалось сгладить, затушевать. Более или менее просто (естественно) я ему предложил: - Глотни-ка ты, Миш. У тебя ноздри потоньше. И передал ему - первому - открытую как бы для пробы бутылку. В квартире Конобеевых на кухне выпили, поболтали, и Михаил ушел (одной головной болью меньше). Я остался один. Рука заживала. Я вышел покурить в коридор. Конобеевы предупредили - не водить поздних гостей и чтоб обои не воняли куревом, две просьбы, Петрович. Ходил и курил. Выпитая водка гнала мысли ровным хорошим потоком. Сестряева ходит с костылем. Женщина под сорок, сильно прихрамывающая, редко выходит в коридор. Но глаз на мужчин держит. Улыбчивая. На одной из общих пьянок я из моего повышенного чувства сострадания (чокнуться с калекой, пожелать здоровья) подкладывал ей большой ложкой салат с помидорами, передал стопку водки и раза три улыбнулся. Поухаживал; а когда все расходились по своим этажам и когда я ей (последний сочувственный жест) пожелал спокойной ночи, она вдруг взорвалась обидой (ухаживал, а что ж не проводил скучающую женщину?!) - стояли на повороте уже опустевшего коридора, и так звучно, презрительно и даже, пожалуй, театрально она мне бросила: "Вы не мужчина!..С, - и, отвернувшись, зашкандыбала в свою однокомнатную. Когда я зашел к ней теперь, Сестряева была в нарядной кофточке, похоже, что меня ждала. В квартирке чисто. Книги. Непугающие обои на стенах. Кв метры с японским телевизором. (Наш серединный человечек.) Сестряева, опираясь на костыль, стояла возле кресла. Пригласила меня сесть. Она хочет поговорить со мной про завтра. Я почувствовал холодок в желудке. (Но спокоен.) Завтра, как она мне пояснила, ей придется идти в милицию и рассказывать им. Подписывать показания. Я понимал, конечно, что в милицию вызовут общежитского вахтера (как и позднюю уборщицу, как и коменданта - их непременно вызывают), но почему Сестряеву?.. Это тут же выяснилось. Дело в том, что частенько ночами мучают боли, она плохо спит - а они знают это, они все знают. "... Вызывают расспросить, не видела ли я кого в окно. Я ведь сижу и вижу улицу, как на ладони, второй этажС. - Калека долго его добивалась, элитарного второго этажа. (Не только легче подыматься по лестнице, но и вечерами есть что посмотреть, если телевизор скучен.) - Понятно, - сказал я. - Вы видели меня той ночью. И хотите меня предупредить. Это мило. Это очень мило. Cпасибо, - сказал я. 45 - Они спросят. Я не знаю, назвать ли мне вас... или совсем не называть? - сказала она как в раздумье. Пока еще без намека. Но с чуть уловимой улыбкой. (И еще - я заметил - с неким добрым психодвижением вроде как мне навстречу.) - Нет, конечно. Не называйте. Зачем человеку, чтобы его таскали и дергали. Бог с вами! Она помолчала. Она думала, как теперь продолжить. Но и я думал. Было ясно, что Сестряева не знала, что я был возле той скамейки. И что я там делал, тоже не знала. (Вероятно, даже не подумала об этом. Из ее окна скамеек не видно.) Но зато она знала, что мне будет неприятно, если затаскают к следователям, станут расспрашивать и переспрашивать (как только она заявит, что видела меня, одного-единственного человека в тот час возле дома со стороны сквера). Она тихо говорила, а я сидел на стуле и смотрел в пустое бельмо телевизора. (Может быть, следовало смотреть в глаза. Я все собирался посмотреть ей в глаза.) -...Поймите, Петрович. Мне как-то трудно солгать. Не умею. И как сказать им, зачем вы туда-сюда ходили? - вы раз пошли, потом вы вдруг вернулись (убил и вернулся, вот зачем). Я понимаю, вы просто гуляли. А затем прямо у дома развернулись и снова туда пошли (вспомнил про бутылку, которую дальнозоркий Тютька как раз унес)... - Да уж. Подергают меня всласть. Она смутилась, но не опустила глаза и (с плавающей краснотой на щеках - вспыхнули чуть) продолжила: - Если б мы были друзьями. Тогда понятно. А просто так - как лгать-то? Я обратил внимание, что она не сказала врать, сказала лгать - читает книги; интеллигентна. Понятно, калека ведь. Оба мы сделались вдруг спокойны. Конечно, не стал я изображать ни лицом, ни голосом, что готов вырвать костыль и тут же начать пристраивать ее на диванчик. Но этого и не нужно было. Я понимал, раз умна - значит, даст мне время. (Но и оттягивать слишком нельзя. Опасно - я тоже понимал.) Я шагнул к ней ближе: - И, значит, мы станем друзьями, Тася. Какие проблемы! - я улыбнулся, я даже засмеялся. - Мне это по сердцу. То есть быть друзьями. Заодно же я избегу дурацких разговоров со следователями. Вот тут она смутилась. (Уже почувствовав победу.) А я сказал: - Через час я приду. Хорошо? И пришел. Была в ее теле, как бы это назвать, припрятанная изнеженность (припрятанная от мира холеность). К тому же, как и многие калеки, она оказалась умна и с удвоенной чуткостью, что зачастую уже само по себе стоит ума. Во всяком случае, было с ней просто, ничуть не в тягость. (Робость движений; и скрываемая боязливая трепетность.) Мы погасили настольную лампу, и теперь я тоже увидел из ее окна (пошел тот самый, первый час ночи) - увидел под фонарем подъезда входящих-выходящих общажников. Они были редки. Их действительно нетрудно запомнить. Она подошла ко мне сзади, коснулась плеча. Чуткая, она не обмолвилась насчет вида из окна. А я сказал ей приятное: про холеность ее тела. Она улыбнулась: - Умею жить одна. Сколько угодно. Я, конечно, калека, но я не выношу общажную пьянь... Мужчина у меня был десять лет назад. Одиннадцать. Я поддакнул, огладил ее небольшую грудь. - Знаешь, кто это был - одиннадцать лет назад? Я невольно насторожился, ожидая бог знает чего. - Кто? Она засмеялась негромко: - Мой дальний родственник. Он приехал из Сибири, и остановиться бедняге было негде. Еще и обокрали в скором поезде, не осталось ни рубля. Бедный! Жил у меня три дня. Лежа рядом с Тасей (в дреме), я думал о себе проще, а об убийстве уже отстраненно: как о сюжете. То же и я видел, конечно, те или иные бесчисленные криминальные фильмы - помнил эффекты улик, помнил страхи. Как все знакомо и узнаваемо. Забытая из-под водки бутылка(!). Сгинувшие в никуда отпечатки пальцев(!). А женщина с бессонницей, сидящая у окна(?!). Но сейчас простая и столь расхожая атрибутика сюжета с убийством касалась моей жизни. И с куда большим уважением следовало сейчас отнестись к так простенько подстерегающим (к следящим за нами, шаг в шаг) приметам реальности: это ямы. Ямы, и человеку преступившему следует их четко обойти, как бы ни были они примитивны и схожи с плохой киношкой. Не дергаться. Не пугаться (например, Таси). И вот (лежа, приглаживал Тасино плечо, в узкой ее постели) важная мысль пришла: мысль о чувствах - мысль уже вне той первой и нервной, горячечной суеты, когда я выбросил ножи в Москва-реку или когда метался по магазинам в поисках Тютьки с бутылкой. Там - точка. Когда человек убил, он в зависимости не от самого убийства, а от всего того, что он об убийствах читал и видел на экранах, вот мысль. Человек убивший считается с условной реальностью. Он втянут в диалог. Заранее и с умыслом втянут. Его чувства зависимы (вот мысль). Человек сам (своими чувствами) втягивает себя в соответствуюший сюжет преследования (с соответствующей поимкой или непоимкой). И вот если из сюжета чувством уйти... если исключить чувства... Не участвовать. Забыть. Не знать. Не помнить. Cпасительная мысль (о неучастии чувством в сюжете) мне помогла уже в разговоре с Тасей - когда мы, оба на взводе, стояли в ее комнате. Не спеши отказываться - вела меня мысль. И не вздумай возмущаться на милый женский шантаж, мол, что это, моя дорогая, за нисходящие намеки?!. Никаких чувств. Ничего амбициозного. Не упорствуй. (Но и не спеши к ней в объятья.) Помнись немного с ноги на ногу. Посмотри на ее плечи. На ее улыбку. Ямочка на левой щеке. Это и дало мне так естественно сказать - ладно, Тася, будем друзьями. И добавить: приду через час. Верная мысль не чувствовать (верная мне) была теперь угадана и как-никак со мной. Моя мысль и мое "яС - мы сближались. Это важно. Важный урок. Я даже сколько-то медитировал: я, мол, не чувствую досады на безденежье, я не чувствую раскаяния, я не чувствую страха перед ментами... я даже солнца поутру сегодня лицом, щекой, закрытыми глазами не чувствую. (Как властно и тут набегало будущее. Подумать только, как скоро мне предстоял обратный урок: стараться усилием чувствовать то, чувствовать это... и даже стараться чувствовать солнце лицом и остывшей щекой, поутру, подойдя к окну ближе.) А пока что за окном осень, появилась дешевая картошка - вот и думай, не чувствуй, а думай, купить ли впрок и где в общаге ее ссыпать, хранить. Картошка - надолго, это еда. Навестить брата Веню. Так я и говорил себе - внятно: есть Веня, есть в продаже картошка, а моего чувства в сюжете, где скамейка и кровавые два ножа, нет. (А нет чувства, нет и убийства, не было его, ничего не было, и потому им тебя не угадать.) А картошку надо будет ссыпать в крыле К, там холодно - два раза по полмешка (легче принести). 46 Купил Вене сыра. В их отделении испортились сразу оба холодильника: продукты, лежа холмами на столе, портятся. Несчастные психи ходят вокруг стола, принюхиваются и так жалко ссорятся, съев чужое. Двести граммов вареной колбасы. Батон. Молока в пакетах не было. С бутылкой к больным не пустят... Вернулся, уже темнело. Я поговорил с отставником Акуловым. Постояли вместе в коридоре, покурили. Его, конечно, тоже вызывали, зная его угрозы (на словах) в адрес кавказцев. (Меня вызывали как не прописанного здесь, как бомжа. Которого к тому же видели ночью.) Акулов рассказал - его спрашивали долго; и после протокола еще задержали на лишний час. Убитый с кем-то выпивал, сидя на скамейке, вот они и схватились за мужиков. Про бутылку даже не вспомнили, усмехнулся Акулов. А ведь должна же быть там бутылка, из горла пили - не из стаканов же! Не поискали. А потому что лентяи. Зарплата ментам приплывает сама собой. Ленивые суки. На черта им вообще чем-то заниматься... - Не найдут, - подытожил Акулов, махнув рукой. - Думаешь? - Разве что убийца сам подставится. Акулов уверен: если убийца не задергается, не вляпается сам в какую-нибудь новую поножовщину, дело останется на нулях. Подошел Курнеев. Курил, слушал. Тоже согласился: милиции сейчас заводиться неохота - лень! - Спишут на межкавказские распри: мол, счеты свели. И делу конец. Мы посмеялись. Да, похоже. Да, да, так и будет. (Во всяком случае, взамен меня никто не пострадает, спи, подружка, спи крепко, - это я подсказал, подшепнул своей совести, в промельк вспомнив, как она там?) -...Год назад я уже видел одного такого. Меж собой подрались! Всю ночь валялся на улице. Пристреленный, - сказал Акулов. - Я тоже его видел. - Кто стрелял, так и не нашли? - спросил Курнеев. - Не. А все же я был удивлен. Интеллект, мой верный служака, как же он старался, пыхтел, лез в пыльные углы, воевал, помогая мне не ступить в ямы и обойти ловушки. И еще похваливал, поощрял меня (и сам себя) в переигрывании нашей жалкой (с точки зрения сыска) милиции! Я всматривался в себя: тяжело всматривался и легко удивлялся. Застукал свое "яС, как женщину с кем-то. Конечно, сразу и простил - ведь мое я. Но с легким разочарованием. Мол, я-то тебя ценил особой ценой. При всматривании в себя (в свое "яС) нет раздвоения. При взгляде в зеркало, мы ведь тоже, соотнося, отлично понимаем, что реальный человек и человек, отраженный на зеркальной поверхности, - один. Одно целое. "ЯС в ответ только молча (и отраженно) смотрело. Нет, оно не было на чем-то застуканным и пойманным: оно не оказалось особо хитрым или там злым. Оно лишь на чуть приоткрыло мне свои заспанные молочные глазки с детской жаждой жить и с детским же выражением в них скорее животного мира, чем человеческого. Не страх - а вечность. Эти глаза (глаза моего "яС, которое убило, а теперь припрятывало концы, как все люди) оказались похожи на глаза животных. Мы все в этом схожи. Глаза собаки, лошади. В таких глазах в достатке и боли, и печали, но нет кой-какой мелочи... знания смерти. Глаза смотрят и не знают про будущую смерть. И, стало быть, "яС с этой стороны вполне самодостаточно - оно живет, и всюду, куда достает его полупечальный-полудетский взгляд, простирается бессмертие, а смерти нет и не будет. А если есть бессмертие, все позволено. Не сама мысль удивила, а то, с какой легкостью она не то чтобы вместилась в мое "яС - обнаружилась в нем. И еще яма. Ямка, чтоб проскочить. Сюжет нет-нет и выявлял (подсказывал) свои ухабы и рытвины (нормально!), а я их не чувствовал. Я лежал, почитывая диалоги Платона, когда в дверь стукнули. - Петрович, спустись к вахте - тебя к телефону! Вечернее вторжение могло быть только чужое (со стороны), потому что и Викыч, и Михаил не станут звонить вахтеру, зная, что я у Конобеевых. Я спустился. Удачно, что я читал. После чтения мой мозг суховат, мыслит короткими цепкими фразами. Не чужд и прихотливой логики. В такую минуту меня не напугать. - Алло. - Петрович?.. Приве-ет, - баском заговорил. (Незнакомый мне голос.) - Привет. - Я буду говорить прямо: не люблю тянуть. (Он хе-хекнул. Простецки. Мол, все мы люди.) Я знаю о тебе. Знаю про ту скамейку. Но я хочу что-то иметь за мое молчание. Он тут же добавил, что именно: - Деньги. - Да ну? - сказал я. (Холодок не возник. Не чувствовать.) Я ждал. Пусть скажет что-то еще. - Получу деньги - буду молчать. - Много ли хотите? - спросил я на "выС. Спросил сухо, но с ноткой. (С зашевелившимся вдохновением.) Он сказал: - Мне деньги очень нужны. Тридцать тысяч. (В то время - тысяча долларов.) Я засмеялся. - Отчего ж не полмиллиона?.. - Я говорю серьезно. - Я тоже, - сказал я. - Тридцать рублей ровно. (Один доллар.) Но не сразу. По частям. У меня скромный и в общем случайный заработок. Годится? Еще раз засмеявшись, я повесил трубку. Ночью он опять позвонил. Опять на вахту. - Это снова я. - Ну? Долгая пауза. Ночная и затянутая пауза (мне бы сразу бросить трубку - впрочем, кто знает, как лучше). Он сказал: - У меня улика. Тут я рассвирепел: - Послушай, улика уликой, а у тебя совесть есть?!. Какого хера звонишь и спать не даешь?! И бросил трубку. И сказал сурово вахтеру: не зови меня больше, разбудишь - дам по башке, я зол, когда сонный!.. Когда я поднялся по лестнице и вошел в квартиру, он позвонил снова. Уже знал номер Конобеевых. Но я уже не брал трубку. Нет и нет. Какие бы зацепки, намеки, слова, какие бы улики ни назывались, мое дело не среагировать, я не должен попасть в чувство сюжета; и если не в сюжете, я неуязвим... - повторял я, как повторяют спокойную холодноватую молитву. Лежал на спине, курил. Час ночи. Звонивший знает, где я. (Узнал же он у вахтера номер телефона. Он мог узнать и про окна. Я погасил свет.) Лежал в темноте. Сплю, - сказал я себе... Даже вызовут, даже за руку схватят - меня нет, меня нет в вашем сюжете... Утром все разрешилось. Утро было с солнцем - я вышел покурить, первую, натощак; курил натощак и Акулов в коридоре. Сказал, что звонил ему некий хмырь: "... Хмырь меня пугал, ловил рыбку в воде. Товарищ Акулов? - да, говорю, - А он мне баском, ржавым своим баском, что есть, мол, улика и что я ему денег должен отвалить. Представляешь, какая сука. Чтобы я тем самым сознался - ну, сука, ну, ловит на крючок!С - Я засмеялся: мне, мол, тоже звонили. 47 - А я так и думал. Он всем звонит, - Акулов затянулся сигаретой покрепче.- А знаешь, кто? - Кто? - Следователь с оспой на морде. Помнишь?.. Я его по голосу узнал - он меняет голос, но кой-какие нотки я успевал расслышать... Он это. Клянусь, он. Так они рыбку и ловят. Сука. Оспа на лице зря не бывает. Я шел улицей. Груз с плеч. Вечером, по дороге в булочную, я и сам этого следователя увидел. Он шел почти рядом. Лицо, скулы, и - близко - щеки, изъеденные мелкими ходами, словно бы потравленные легким раствором кислоты, оспенный. На всякий случай я свернул: прошел в обход 24-го дома, где кусты и детская песочница, веревки с бельем... Когда я оглянулся, следователь всматривался в окна общежития - возможно, искал (вычислял) ракурс, с которого тот или иной жилец мог случайно видеть ту скамейку. Ясно, что полуабсурд нынешних милицейских дел (их дел в целом) не исключал рвения мелких служак. Следователь работал . Пусть. Пришлось считаться и с собственным легкомыслием. (Окрыляющим нас, когда кажется, что уже все позади - мелкое, а ведь чувство!) Я вдруг загорелся войти в отделение милиции: ворваться к начальнику в кабинет и сказать, заявить во гневе, имитация гомо советикус, мол, оскорблен, мол, ваш следователь меня шантажирует, деньги требует - я узнал по телефону его гнусный голос!.. Однако что если