тлично! Окающий бизнесмен Дулов словно бы недоговаривал, но его желания (как световые кванты) тут же улавливались сидящим рядом высоколобым Толей: - ... Супа? да принесут, принесут! Если бы все было так же просто, господа, как принести всем вам горячего супа! - И Толя отбил паузу тем, что подцепил пласт рыбы (к которому издалека только-только потянулся я). - Прошу прощения. - Он успел перехватить мой остекленевший на миг взгляд (мол, извини). Но как раз с супом вышла заминка: оказалось, в наш люксовый номер никто из обслуги не приходит, так как сработалась кнопка вызова. (Вдавили намертво в стену. В ближайшие час-два мы сами попеременно спускались вниз, приносили ящик с боржоми, водку, еду.) Пить продолжали, пока что без супа, и вот один из тридцатилетних ребятишек, рыжебородый, с вином в руке говорил тост: - ... Уда-аача? Удача - дело звериное. Но где и в чем живет настоящая удача? Ему сразу подбросили слово: удача в наши дни не в чем, а в ком - в умных и смелых людях! - А что дальше? - крикнул высоколобый Толя, хотя отлично понимал, куда подкручивают тост. - А то, что умного и смелого человека мы, господа, нашли. Он - наш босс. И он сидит с нами рядом. И мы должны выпить за то, что он есть - раз; и за то, что его нашли - два! - Ура, - согласился высоколобый Толя. Все слегка скосились на Дулова. Мол, пьяная лесть, босс. Сойдет?.. Тот кивнул - валяйте. - Ур-ра-а! - вскричали. Бокалы вновь наполнились, на огромном блюде затрещал костями уже доедаемый жареный судак. Дулов выговорил еще несколько своих слов. Простецкий, жесткий говорок: - Ладно. Ла-аадно, господа. Л-аадно, люди. Завтра посмотрим. Все тотчас вновь взликовали. Завтра - это как новое начало. Схватились за бокалы. (Я так и не понимал, о чем речь.) - За завтра! - кричали. А Дулов щурил глаза. Люди, мил друг, - этот сдержанный молодой человек лепил из себя волжского купчика былых времен. Но при этом у Дулова, как я слышал, был современнейший компьютерный бизнес (с американцами). Да вот и сейчас господин Дулов присматривался не к баржам астраханским, а к комплексу московского бассейна "ЧайкаС, где можно будет не только плавать с резиновой шапочкой на голове (на головке - ассоциативный юморок, высоколобый Толя шутит!), но заодно устраивать райские встречи состоятельных господ с нашими глазастыми и неутомимыми девицами. Эту плавательную идею, проект, высоколобый Толя как раз Дулову и подсовывал. Они обговаривали покупку комплекса в целом, затраты. Дулов кивал: мол, верно... мол, понимаю... Потом я расслышал его решительные слова, Дулов заокал: "ДелО как делО. Да вот Опять же кОманда нужна...С А я подумал о себе: человек команды Дулова. 7 Дулов настораживал (я в этом отношении ревнив): с какой подозрительной скоростью он состоялся, с какой легкостью обрел свое "яС - как упавшие с неба пять копеек. Мальчишка, окающий дундук, табуретка, а вот ведь обрел себя вопиюще быстро. (А я, лишь начав седеть. И всю жизнь бившись о лед башкой.) Разумеется, Дулов неизбежен. Появление Дулова - как дожди осенью. Купцу сделали искусственное дыхание, и вот он легко и сразу заокал, после того как 70 лет провалялся на дне глубокой воды. Которую утюжили в разных направлениях крейсер "АврораС и броненосец "ПотемкинС. (Это вам не с резиновой шапочкой в бассейне плавать!) Конечно, от долгого лежания на дне Финского залива у новых купчиков легкие забиты водой, голос хрипл, в волосах водоросли, а на теле следы мелких раков, безбоязненно щипавших там и тут мясца помаленьку... Словно поймав мою ревнивую мысль, бизнесмен сказал Анатолию (они были на "тыС) - сказал и картинно раздвинул рот в улыбке, какие белые зубы! - ... Да не я, не я это сделал, дуре-еоох. Не хвали. Не захваливай, за что не надо, - смеялся Дулов (эта его простоватая речь): - Не я сделал, а они. Высоколобый Толя бегло (и пьяновато напористо) уточнил: - Они - это Горбачев и Ельцин? Дулов и вовсе захохотал. Он не ответил. Он умело придержал слова, чтобы сказать их в точку. Наклонившись к уху Толи, Дулов чуть хмыкнул: - Они - это рубль и доллар. Толя замедленным движением наливал себе и боссу (боссу и себе). Спросил: - Может, пора закругляться? - Спросил он с очевидностью о пьянке: о всех нас, не изгнать ли лишних, босс? не отдохнуть ли от шума-гама? Но бизнесмен, кажется, не хотел отдыхать - он не устал и не сник. (Несколько утомленный прищур; не более того.) Он сидел, прикрыв ладонью глаза. Он не хотел больше водки, он не хотел вина. Он даже курить не хотел. Слегка усталый молодой бизнесмен с неограниченными возможностями, вот он весь. Человек с деньгами. Он был как на холме, на вершине. Вероятно, ни с чем не сравнимо. (Разве что с другой какой вершиной.) И, возможно, поэтому господин Дулов вдруг поинтересовался: - А что у нас теперь на повестке? (на повестке дня?) - И сам ответил, отняв ладонь от лица и глаз. - А теперь она. Молодая. Красивая. То есть женщина. От вершины - к вершине. Дулов произнес медленно, в разрядку. Вероятно, тема уже сколько-то обсуждалась и прежде (до того, как меня привел сюда Анатолий). Высоколобый Толя и тут нашелся с тостом: - Господа!.. Истинная мысль - это прежде всего мысль современная, читай - своевременная!.. Вот и сидящий с нами писатель (кивок в мою сторону) подтвердит: Алексей Максимович Горький - хоть вы, нынешние писаки, его и не любите - сказал однажды замечательную вещь во время прогулки. Шли вместе лесом. Говорили об искусстве. Горький извинился. Горький остановился у куста. "Это и есть тот карандаш, которым мы все пишемС, - сказал и вынул. Знаете, что он вынул? Все знали. Засмеялись. - За это и выпьем! Бизнесмен Дулов заблестел наконец глазами. И впрямь: что за вершина, если на ней нет женщины?.. Женщина была обязана прийти к господину Дулову, если господин Дулов почему-то не шел к ней сам. Прийти к нему как вершина к вершине. Прийти, крутануться на каблуках, взметнув юбчонкой... Слава временам, они позволяли. То есть ей прийти. Если 35-летний мужик (молодой, при деньгах) хотел в наши дни вынуть не зря свой карандаш, ему это запросто - ему только и дел заглянуть под настроение в газету, в газетенку и тут же - напрямую - позвонить. Анатолий подсказал телохранителю - мол, поди в спальню, принеси. Телохран с готовностью (телом и душой) тотчас подался в сторону двери: - Какую? - спросил он (и я было подумал, что о женщине, мол, сейчас принесет). - Какую? - переспросил, чтобы выбрать ту или иную газету. - Там увидишь. С картинкой на первой странице. Поджарый телохран, туда-обратно, быстро смотался в спальню Дулова, принес газетку. Ее развернули - пошла по рукам. Все посмеивались - как просто, как доступно. Только позвонить!.. - Господа! Завезли нарзан!.. - Появилась чахлая гостиничная кастелянша (этого этажа), лет полста от роду. Унюхавшая, она безошибочно заскочила сюда в поисках случайной стопки (одну, больше ни-ни, на работе!). Она и научила, что чай-кофе, пока нашу кнопку вызова не оживят, можно заказать в буфете, а водку и нарзан двумя этажами ниже, есть лифт. В буфете и бутылки красивше! Есть и крабы... Все оживились, я вдруг тоже захотел быть чем-то полезным, сослужить и принести, а Толя меня придерживал, мол, есть кто помоложе. Но я все же пошел - за нарзаном или за вином? - шел, качался. По-видимому я, слегка пьян, с некоей минуты забылся и был уверен, что я в родной общаге. Отсюда и тревожившие меня неожиданности, вроде стен коридора и красоты ковровой дорожки под ногами: я удивился! Эти изящно и так ровно пронумерованные двери. Этот ровный в нитку ковер. Я шел и втягивал ноздрями воздух безжизненных (за дверьми) кв метров. Шел, покачиваясь, с четырьми бутылками вина на груди. Явление женщины тем временем, кажется, откладывалось (или подготавливалось?). Мы продолжали восседать за столом, а бизнесмену стало жарко, он извинился, пошел принять душ, и теперь тощий телохранитель у нас на глазах делал ему классный массаж. Дулов лежал на животе. Мы видели на теле два шрама, оба пулевые. Телохран - скуластый волгарь; жлоб, с мелкими проницательными глазками. С ним (неброским, но несомненно свирепым) у меня полчаса как произошла маленькая стычка. Вдвоем мы спустились за ящиком нарзана - телохранитель на кривоватых ногах шагал, как пьяненький, почему я и посоветовал ему (шутка) переключиться с крепкого на нарзан, шефу дешевле. Телохран промолчал. Хмыкнул. Я думаю, он опять взревновал. На обратном пути, как только вошли в лифт, а лифт медлителен, и кроме нас, двоих, никого - телохранитель вынул из кармана пистолет, маленький и тоже неброский с виду, чем-то похожий на него самого. И ткнул им чувствительно мне в живот. В сплетение. - Могу заставить лизать яйца. И будешь лизать. Как миленький, понял?.. Я замер. Но ведь не взорвался. Я вовсе не горяч и не вспыльчив. Онемев в первую секунду, я сумел смолчать и во вторую. Пропустил мимо. А причина в том, что мое "яС не было им задето (дурачок мог точно так же угрожать любому-всякому, не различая). Вот именно: пистолетом в живот он тыкал не меня, а просто-напросто того, кто рядом. Безымянно. Я и не обиделся. 8 Я и отыгрался столь же безымянно. Когда (на этаже) выходили из лифта, я поднял ящик с позвенькивающими бутылками и дал ему держать, руки его заняты. С силой (в ответ) я ткнул большим пальцем ему тоже в сплетение. Все равно, что ткнуть в стиральную доску. А все-таки он, профи, екнул, несмотря на бугры мышц. Все-таки издал болезненный звук. Но какова реакция!.. Он успел и ящик поставить на пол лифта (не разбив бутылки, даже не громыхнув ими), и ухватить меня за рукав. Держал меня, когда двери лифта закрывались. Я уже не мешкал - выскользнул. Выскочил. Лишь правой рукой, пониже локтя, я задел до крови о дверную закраину лифта. Но это уже все. Точка. И телохран счеты сводить за мной не поспешил; он даже не дернулся вслед. Возможно, счел, что мы поквитались. На людях (на виду всех) он опять был тих и профессионален. Он поднял ящик с нарзаном и поволок в номер. Мы шли рядом. Переодевшийся в свежую белую рубашку послемассажный Дулов (он завершил туалет, сменив и брюки, для чего скрылся на минуту в ванную) повеселел - теперь и он захотел выкурить хорошую сигарету. Медлительный окающий купчик. Уже все было узнаваемо. Щурил глаза. Портрет, думал я. С прищуром. Портрет в раме... Я видел его вблизи, до самых мелких черточек лица, - видел его также поодаль - я осматривал бизнесмена Дулова, как изображенного в рост. Как в зале, где искусство. Исподтишка (снисходительный интеллектуал) я вглядывался, пытаясь проникнуть в его духовную начинку: в его столь стремительное развитие в тип. (Старый типаж нового кроя. Мы все будем от него зависеть, неужели?..) А портрет ожил: портрет пошевелил рукой. Господин Дулов, как стало понятно, хотел курить, но сначала ему хотелось выйти на балкон. Он потому и стоял в рост - стоял в раме балкона. Махнув мне рукой, вдруг улыбнулся. Портрет меня звал. С сигаретой в руке (курим на воздухе) Дулов вышел на балкон, я за ним. Воздух был свеж. Облокотясь на перила, господин Дулов смотрел вниз - там шумела Тверская. Троллейбусы. Машины. Люди. Стряхнув столбик пепла вниз, Дулов негромко произнес: - Вряд ли вы нам подойдете. Вы уже староваты. Его речь - когда один на один - не рядилась в простецки купеческую. Речь оказалась вполне интеллигентной: - ... Нет, нет. Я ведь не сказал - старик. Но староваты. Извините. Вполне-вполне интеллигентной оказалась его речь. (После оканья. После столь долгого молчания с умным прищуром.) - Говорю вам прямо. Как думаю. - Понимаю, - сказал я. Я улыбался. Он продолжал, легко поведя рукой в сторону (в сторону улицы и толпы): - Честность - это немало. Но сумеете ли вы защитить?.. Владеете ли вы каратэ? занимались боксом? Я покачал головой: нет. - Стрелять, скажем?.. Я мог бы дать оружие. Я опять покачал головой: нет. Ничего кроме, только честность. - Так я и думал, - заключил он. Мы вернулись в номер - к столу. Если поразмыслить, я и точно не сумел бы защитить от набегов его дачу или там гараж с дорогими машинами. Общага как раз по мне и мое - это как хижина; я не смогу охранять небоскребы. Протянув в мою сторону стопку с водкой, Дулов предложил чокнуться и на этом покончить о серьезном. - Да-а, - сказал я с улыбкой. - Мое место в общежитии. Мой верх. - Если бы знать верх! - произнес он задумчиво и опять же мягко, интеллигентно. Мы еще раз чокнулись, выпили. Водка вкусна, водка была великолепная и хорошо охлажденная. И рыбу тоже заново поднесли. Разве я мог быть обижен? Высоколобый Толя все слышал, хотя он и оставался за столом (за рыбой) на протяжении нашего с Дуловым разговора на балконе. Если не слышал - значит, он отлично угадывал, что угадывать ему было должно. Минутой позже Толя подсел сбоку и сказал мне вполне дружелюбно. - Не спеши. Поешь. Выпей как следует. И иди на ... - лады? Матерное слово не обожгло. Оно было на месте. Оно было по делу. Я кивнул. Наше вымирающее поколение (литературное , как скажет после Ловянников) было и, вероятно, уже останется патриотами именно что романтической измены, романтического, если угодно, разврата, где как у мужчины, так и у женщины сначала и прежде всего остро возникшее взаимное желание. А уж после - встреча в какой-то удачный час на скромной квартире приятеля. (Ключи как удача. Ключи выпрашиваются и бережно, золотой инструмент Буратино, хранятся в кармане. Или в сумочке.) Но так получилось, что наш милый и уже едва-едва не старинный жанр стал для нас почему-то вял, прозаичен, сколько-то уже и скучноват (как скучновата при повторах квартира приятеля), в то время как куда более старинная, древнейшая любовь за деньги, за хруст купюр для нас сделалась необычна и нова - парадокс? Оплаченная и к тому же заказная (к конкретному часу) любовь то ли нас сердит и злит, то ли слишком тревожит воображение - вот она-то и удивительна нам как запрет и как соблазн, а для иных как табу и как тайна. И ведь не на экране и не из-под полы, а в обычной газетенке, сегодня и сейчас, бери не хочу!.. Газетенка как бы взлетала, вся легкая, вспархивала над столом - шла из рук в руки. Двумя страницами, два крыла, целым своим разворотом газета состояла из калейдоскопа подобных объявлений. Из предложений, пестрых и сорных, но с ароматом (с горьким дымком) этой древней дешевенькой тайны. Среди них обведенное наугад синим карандашом: элегантная женщина проведет вечер с состоятельным мужчиной, номер телефона, без имени, позвони, дорогой. Мы только похихикивали, а рыжебородый мальчишка тридцати лет, один из нас, спеша для Дулова, уже снял трубку и ковырялся в мелких цифрах. Все для него: мы пили питье босса, мы радовались радостью босса, мы уже жили его жизнь. Набран подсиненный номер - мы посмеивались, - а рыжебородый с пьяноватыми запинками уже начал так: - Привет! Это я, дорогая... Она хотела 100 долларов, Дулов кивнул - нет проблем, он готов. Однако рыжебородый, скоро и несколько нагло торгуясь (и улыбаясь в нашу сторону), сбивал до 50. Да, она приедет. Она приедет с мужчиной, которому тут же у входа в гостиницу дорогой отдаст 50 долларов, деньги вперед, можно в крупных рублевых купюрах по курсу, мой человек, он абсолютно надежен, да , дорогой... Теперь уже сам Дулов взял трубку (засмеялся - не впервые, мол, но ведь тоже с новизной в ощущениях заказывает себе покупную радость). Дулов сказал, что да, да, да, он ее ждет - и в тон, шутливо заключил разговор: 9 - ... вас встретит мужчина, ниже среднего роста. С булавочной головкой. Я хочу сказать, с маленькой. (Телохранитель кивнул, все верно - у входа и должен быть он, самый трезвый.) Он будет с газетой в руках. Газета, где ваше объявление. Передаст деньги и проведет вас ко мне. Это абсолютно надежно, мой человек, дорогая... Красотка приехала, высокая, длинноногая, молодая, но одета не вызывающе, не привлекать внимание (иначе давать мзду у входа в гостиницу). Телохранитель встретил, провел ее к Дулову, после чего мы все из деликатности тотчас вывалились из номера и оставили их вдвоем. Опять же выявилась степень уважения (одно дело наше загульное траханье, совсем другое за деньги ) - парадоксальная и опять же очень-очень советская черта. В мятых купюрах, заплаченных вперед женщине, - в деньгах - таилось вовсе не низменное, а, напротив, нечто строго обусловленное, четкое и для нас надежное. (Как редкий поезд, ставший вдруг приходить в Москву минута в минуту.) И несомненно, что мы, только-только гурьбой из сытого гостиничного застолья, как раз и уважали эту надежную и нагую договоренность. Деликатные, как крестьяне, мы скоренько разошлись кто куда. В основном перешли из номера Дулова в бар, что этажом ниже. Даже и в коридоре никто не остался слоняться, не дай бог, подумают, что подслушиваешь и ловишь ее оплаченные стоны. Когда часом позже телохран провожал длиннногую красотку по коридору, он, вероятно, расслабился - он попытался затолкнуть ее в комнатку кастелянши (комнатка заманчиво приоткрыта; на нашем же этаже). Приятно окая и подталкивая железной кистью руки, он сообщил ей, что волгарь и что был афганцем, и почему бы ей после бизнесмена не побыть с ним просто один раз, ну, ровно один,- настаивал он. Красотка ответила, что ей глупить некогда и что ей плевать, что он волгарь и афганец. Он уже втолкнул ее в комнату, когда она ударила, лягнула его коленкой в сплетение (я вспомнил стиральную доску мышц) - телохран после нам объяснил: "Я ей не врезал в ответ только потому, что она за деньги...С - Было вроде бы непонятно, но мы и тут, с некоторой заминкой, поняли его. (Его сыновнее уважение к всеобщему мировому эквиваленту.) Свирепый мужик сделался робок и мальчишески нежен при мысли, что ее груди и ноги твердо оценены, валюта, - железные кисти его рук обмякли. Кастелянша, беззубая баба, прибежав на шум, вмешалась. А телохран еще и еще повторял размахивающей руками красотке, что у него вся душа горит и неужели ей жалко? - повторял страдальческим шепотом усталого боевика (честного, не позволяющего себе лишнего). Тогда кастелянша, карга, не слишком мудрствуя и исключительно из доброты (а также, чтобы замять шум) предложила строгим голосом ей уйти, а ему взять ее, кастеляншу, если у него и впрямь так горит... Кастелянша (в своей комнатке) даже решилась снимать ботики, когда телохран стал ее избивать "одной левойС. Он наставил ей два фингала, оба на правой половине лица; длинноногая тем временем вырвалась и сбежала. Слышали стук ее каблучков. В коридоре никто сегодня так звонко и цокающе не спешил - так нам казалось. Окал, простоватил речь, таил интеллигентность и лишь на секунду приоткрылся, проговорился: "Ах, если бы знать верх!С (каждому знать свой достижимый верх) - и тогда же, вольтова дуга, как при вспышке, я Дулова увидел, углядел, успел. Как на мосту... Я налегал на водку и, уже пьянея, с ревностью вглядывался в новоявленную его жизнь. Как качели. Меня слишком заносило в его скоросостоявшуюся судьбу - я был Дуловым, молодел, резвел, проносясь вспять, через возраст, в мои минувшие тридцать пять-тридцать семь лет. Затем (со сладкой болью) меня оттуда выбрасывало в мое нынешнее "яС. Когда пьянеешь, видишь вперед зорко. Но не давалось промежуточное состояние - переход из судьбы в судьбу - мост - на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым и моим "яС стояло (как силуэт) некое Время, которое, оглянувшись, я еще мог понять и даже видеть, но, увы, не прожить. Я мог бы уже сегодня подсказать кое-что господину Дулову о его будущем, мог бы и скорректировать, но зачем? Зачем Дулову откровение или даже знание впрок, если оно для него знание сторожа, постаревший этажный сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его дерьмо, скопившееся за годы. (Пророчество - как высокая степень ворчания.) Я смолчал. Нам не предстояло обменяться опытом. Каждому свое. Наши судьбы бесшумно отъезжали друг от друга. Моста не было (силуэта Времени уже не было) - было плавное отбытие через реку, Дон, Донец, похоже, что отчалили на пароме, ни голоса над водой, ни стрекота мотора. Люди и их судьбы уже на том берегу. Дулов - маленький, как кузнечик. Я еще видел судьбу Дулова, но уже отделенную большой водой. (Оптика опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг обрушилась: мы в люксе - в гостиничном номере, мы пьяны и все мы уже поем в несколько нестройных, но крепких глоток, сыты, пьяны, как не петь... Голоса слаживались с трудом, это один из тридцатилетних ребятишек (рыжебородый) все повышал некстати голос. Неумеющий лишь подтягивает, а этот на всякой высокой ноте вылазил, пускал петушка. Экий, право!.. Тощий телохран, такт плебея, прошел сначала нейтрально к окну с красивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул на вход с улицы.) Потом, как бы праздно огибая стол, приблизился сзади к рыжебородому и, окая, негромко попросил: "Не пой. Пожалуйста. Помолчи...С - И тихо же отступил в сторону, сделавший дело. Подлил себе в бокал минеральной, выпил, крякнул и подключился к песне, тоже неумеющий, но ведь негромкий. Зинаида в коридоре остановила меня (подстерегла, я думаю): - ... Неялов к тебе приходил. Старичок. - Что ему надо? Она не знала. Старичок Неялов жил на восьмом, высоко, я помнил его чистенькие кв метры - запах ранних яблок и запах чистых подоконников, а с ними вместе легкий водочный дух. Неялов ежедневно вытирал с подоконников пыль тряпочкой, тоже аккуратной, сделанной из покупного белого бинта (а не из старых трусов). Старый алкаш был чистюля. Пьяниц особенно уважаешь за опрятность. Если я входил к нему днем, старичок - держа свою тряпочку (для сбора пыли) на отлете, на миг замерев и даже просветлев от собственной строгости - спрашивал: - Ноги вытерли? Невыспавшиеся (я вижу) торопятся на работу женщины, спешат, размахивая сумочками - качают шаг в шаг головами, словно тянущие тягло общажные трудяги-лошади. (Смотрю вниз из окна.) Но женщины хотя бы подкрашены и припудрены, а мужики, что с ними рядом, серые, нечесаные, припухшие и без желания жизни. Мелкие, угрюмые люди, не способные сейчас шевельнуть ни рукой, ни мозгами: такие они идут на работу. Такие они подходят к остановке и бесконечно ждут, ждут, ждут троллейбус, после чего медленно, со вздохами и тусклым матом втискиваются в его трескающиеся от тесноты двери. Думаю: неужели эти же люди когда-то шли и шли, пешие, яростные, неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?.. Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо. 10 В сомнении я высовываюсь уже по пояс, выглядывая из окна вниз - туда, где троллейбусная остановка и где скучились общажные наши работяги. Мелкие, бледные картофельные ростки (это их блеклые лица). Стоят один возле другого и курят. Курят и курят в лунатической задумчивости, словно бы они пытаются вспомнить (как и я) и вяло недоумевают (как и я), как это их предкам удалось добраться до Берингова пролива, до золотой Аляски, включая ее саму, если сегодня потомкам так трудно войти, две ступеньки, в троллейбус. Их попробовали (на свой манер) заставить работать коммуняки, теперь попробуют Дулычов и другие. Бог в помощь. Когда (с картой или хоть на память) пытаешься представить громадные просторы, эти немыслимые и непроходимые пространства, невольно думаешь, что размах, широта, упрямая удаль, да и сама немереная география земель были добыты не историческим открытием их в себе, а взяты напрямую из тех самых людей, которые шли и шли, неостановимые, по этим землям - из них взяли, из крови, из тел, из их душ, взяли, сколько смогли, а больше там уже ничего нет: бледный остаток. В них уже нет русского. Пространства высосали их для себя, для своего размаха - для своей шири. А люди, как оболочки, пусты и продуваемы, и чтобы хоть сколько-то помнить себя (помнить свое прошлое), они должны беспрерывно и молча курить, курить, курить, держась, как за последнее, за сизую ниточку дыма. (Не упустить бы и ее.) Втискиваться в троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно; жить трудно; курить трудно ... Смотрю вниз. Часть втиснулась, другая - ждет следующий троллейбус, сколько покорности, сколько щемящей жалкости в некрасивом уставшем народце. Отец мне в детстве пел - несжатая полоса , так она называлась, мучительная, протяжная, слегка воющая, царапавшая нежную мякоть детских сердчишек. ...Знал для чего-оо и пахал он и сеял, Да не по си-ииилам работу затеял, - тянул и вынимал душу из меня и из брата (и из мамы, я думаю, тоже) голос отца. Мы с братом сидели рядом, присмирев под гнетом песни - прижавшись и невольно слепившись в одно, два мальчика. Отец уже тогда пел о них: о тех, испитых и серых, кто никак не может поутру сесть в переполненный троллейбус. Червь сосет их больное сердце. Червь-пространство - это уж я после сообразил; пространство, которого никому из них (никому из всех нас) не досталось ни пяди. Уже с детства я знал этого червя - хотя еще ничего не знал. У прадедов ни пяди, даже если помещики, могли отнять , в любой день, хоть завтра, сломав над головой сословную шпагу. У дедов ни пяди. У дядей и теток ни пяди. Ноль. Голые победители пространств. Червь выжрал и у меня. Сделал меня бледным и общинным, как моль; я других не лучше. И только к пятидесяти годам (к сорока, начал в сорок) я избавился: лишь теперь сумел, вытравил, изгнал жрущего мое нутро червя, я сожну свою полосу. На жалость меня больше не подцепить - на бессмысленную, слезящую там и тут жалость. Меня не втиснуть в тот утренний троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желания раствориться навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса и курящих одну за одной - в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с натугой, не может влезть. Вот и последствия трудоустройства, то бишь попойки у господина Дулова. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день ем сухарики, жиденький рис. Как-то я пожаловался врачу, он, бедный, тоже стоял, томился, мучительно долго курил и курил на троллейбусной остановке - оказалось, врач! Разговорились. Мне по случаю многое было интересно спросить (по врачам давно не хожу), но я только пожаловался на желудок. Он засмеялся: - Вам есть полста?.. Так чего вы хотите! Я сказал, чего: чтобы не болел желудок после выпивки. Он смеялся. Вспомнил о жене, о первой, конечно, - забытая и потому сохраненная от времени, она (ее лицо) все еще удерживала в себе сколько-то моих чувств. Наверное, она сдала: тоже за пятьдесят. Да и чувства пережиты - лучше сказать, прожиты ; отработанный пар. Пытался представить ее полуседой (как и я) - никак не удавалось. Лицо ее (для меня) уже без перемен. Молодые губы и глаза слишком врезаны в память. Выбита в камне. Узнаю ли я ее, скажем, на улице?.. Я тоже потрепан времечком, но держусь. У меня нет живота. Жив и импульсивен. У меня - руки. У меня твердый шаг и хороший свитер; несколько чистых рубашек. (Если б еще ботинки!..) Сведения (слухи) о приватизации приносил в основном Сем Иваныч Сурков, с пятого, когда-то мелкий работник Моссовета, а сейчас просто стареющий паникер с мутным взглядом. Старый - он только и напугал стариков. Им, еще вчера строптивым и вздорным, ничто не шло на ум. Ни осень. Ни партия в домино. Ни пивко из горла. Они словно прощались с миром. За всю нынешнюю новизну (за все горы бананов) они, казалось, все-таки не отдадут и не выменяют общинно-совейскую труху, что угнездилась в их седых головах. Как это приватизировать и жить без прописки?.. Старухи прятали глаза, старики подозревали сговор. (Чтобы сын да обездолил родного отца?!.) Назывались, нашептывались баснословные суммы за каждый пахучий кв метр. Старуха тотчас затевала говорить по телефону, старик молчал и курил, а через пять минут, со слезящимися глазами, со стиснутыми челюстями старикан вдруг пробегал по коридору, на ходу напяливая кепку. Куда он бежал?.. (Ничего не имеющий, я мог себе позволить посмеиваться.) Первопричиной обиды зачастую становилась их глухота. Старик Неялов, деликатный алкоголик с высокого этажа, пришел ко мне с четвертинкой. ("Могу ли я поговорить с интеллигентным человеком?..С - известный зачин.) Был уже под хмельком и говорил о людской жестокости. Выговаривался. Но и при обиде одинокий Неялов умел остаться честным стариком: жалоба была обща, он так и не назвал обидчиков, возможно, родных детей, не захотевших помочь заплатить приватизационный взнос за его чистую квартирку (но это уж я домышляю!) Когда я спросил: - Ну и как дальше?.. Сумеете выжить? - ему послышалось, я спрашиваю, сумеет ли он сегодня выпить. В ответ, как все глухари, он сузил глаза. И несколько небрежно махнул рукой в сторону коридора - мол, порядок, мол, дома у него еще четвертинка, родненькая, зябнет в холодильнике. Кондицию он доберет. Не такой он человек, чтобы не оставить себе норму... В сузившихся глазах стояла, не уходила обида. В конце разговора он вдруг поинтересовался, знаю ли я, как дохнут тараканы, когда их морят. Как не знать. Конечно, знаю. Одурманенный химией таракан бродит там и тут, наконец сдыхает - почему-то как раз посредине комнаты, под нашими ногами... 11 Старик не отрывал взгляда от моих губ (считывал с них). На этот раз он все расслышал и понял и мне возразил - вы не правы, то есть не правы про последний их час. Нет-нет, заторопился глуховатый старик Неялов, я не говорю, что тараканов не надо морить. Морить надо. Но только измените свою точку зрения на их последнее ползание и гибель посреди пола: это вовсе не одурманенность. Они больше уже не хотят прятаться, последний час: это они прощаются. Это они прощаются с землей и с жизнью. Поздним вечером, проверив квартиры, я проходил мимо его двери и насторожился. Стариковские кв метры пахли ожившей пылью, что на подоконниках, на столе, на зеркале и на старинном комоде - пылью, с которой старик Неялов бился день за днем с тряпицей в руках. Через двери тянуло южным, как бы астраханским полынным настоем. Старику-алкоголику под восемьдесят; скоро умрет? - отметил я машинально. Зато молодые волки (экзистенциально) щелкали зубами куда ни глянь. Мое "яС нет-нет и ощущало ревность. Я приглядывался к их силе, пружинящей походке и почему-то особенно к тому, как энергично они, молодые, едят на ходу - жуют, играя скулами. Ешь, пока рот свеж. Жили свою жизнь, а задевали мою. Их опьяняла сама возможность покупать-продавать, да и просто толкаться по улицам у бесчисленных прилавков. Они сторожили дачи, особняки, банки - они могли стрелять, убивать за пустяк и сами столь же легко расставаться с жизнью за вздорную плату. Я мог только приглядывать за кв метрами. Как и ожидалось, меня попросили вон из беленых стен. Там, в квартирке, поселился нанятый мужчина лет тридцати-сорока - то есть явно помоложе меня, покряжистей, да и покруче челюстью. Утром я шел обходом и встречал его в коридоре, мордатого и крепкого, возвращавшегося с ночного сторожения дачи господина Дулова. Профи. Он не здоровался, даже не кивал. Через месяц его там ночью и застрелили. Меня (вероятно, как его предшественника в беленых стенах) и плюс вахтера Трофимыча - нас двоих вызвали в милицию для опознания. Откинули простынь и показали знакомое лицо в запеках крови. Выстрел в висок (сказали, контрольный) разворотил его красивую крепкую голову. Губы остались. И челюсть знакомо торчала. Высоколобый Анатолий и тут не хотел упустить - к выносу тела подоспев, он показал бумагу с печатью. Там документально оговаривалось, что в случае смерти сторожа (бывает же, человек умирает) беленая квартирка 706-а вновь отходит к высоколобому Толе: он может в ней заново поселить очередного бомжа, готового ночами ходить вокруг дачи Дулова. Однако общага в эти первые приватизационные дни боялась упустить хоть самый плохонький кв метр. Соседствовавший с беленой квартиркой Сухинин успел в один день сломать стенку, присоединил сомнительные кв метры к своим и скоренько их оформил. У Сухинина двое детей. Судиться с ним трудно, сложно - общага бы безусловно встала за "своегоС. Так что высоколобый Толя, взяв с Сухинина отступного (всю летнюю зарплату, так говорили), оставил квартирку ему - живи и плодись дальше, хер с тобой!.. Упомянутый и точно был с ним - уже на будущий год у Сухинина, вернее, у его жены, появился третий ребенок, дочка. Когда я шел мимо, оттуда (из-за двери) тянуло запахом новой мебели и - уже совсем слабо - стенной побелкой, пылью моего недолгого там пребывания. Я встретил вас ... и все былое. Древко транспаранта, кренясь, ударило рядом мужика по спине, по кожану, и с отскоком меня - уже небольно. Притиснутых друг к другу людей стало заносить влево к воротам магазина "Российские винаС (в те дни пустовавшего). Толпа гудела. Оттого что ворота, с высокой красивой решеткой, оказались полуоткрыты, нас вталкивало, впихивало, вдавливало в проходной двор. Мы начали кричать. (Жертвы, всем известно, как раз возле таких чугунных решеток. Из нас могли выдавить не только наш демократический дух.) Милиционеры лишь теперь сообразили, что людей вдавило вовнутрь, в то самое время как огромная демонстрация продолжала продвигаться все дальше, минуя Манеж и к подъему на Красную площадь. Закрыв с трудом первую створку ворот, а затем кое-как и вторую, милиционеры обезопасили нас, но и, конечно, отрезали. Человек до ста, и я с ними. - Ничего страшного: пройдете дворами! - кричали милиционеры. - Идите домой!.. Милиция материла нас - мы их. Едва опасность чугунных ворот миновала, изоляция стала обидна: какого черта мы тут, а не там?! Гражданин с красивым российским флагом возмущался: он пришел на демонстрацию демократов, а не на встречу (в проходном дворе) с работниками милиции. "Откройте!С - требовал он. И нервно подергивал флагом. - Да как теперь их откроешь? - Обязаны открыть! - Вот ты сам и открой! - огрызнулся молодой милиционер. Ворота с решеткой (неважно, открытые или нет) уже намертво придавило проходящей толпой. Ни шанса. Мы поостыли. Видеть в прикрытых воротах происк милиции, не допускавшей часть людской массы на демонстрацию, было глупо. (Хотя поутру такие случаи отмечались.) Гражданин с флагом возмущался, но уже вяло. И тут я ее увидел: крупная стареющая женщина. На голове - перемежающиеся кольца черных и контрастно седых прядей. Леся Дмитриевна Воинова. Не узнал бы ее, не сведи нас здесь лицом к лицу. (Она тем более меня забыла.) Я назвал ее по имени-отчеству. - Добрый день. Она вгляделась. - Простите... Никак вас не вспомню. После стольких-то лет это было не удивительно. Мы (напомнил я) работали когда-то вместе. Вы, скорее всего, меня не знали, но зато я вас знал. Да и кто же в стенах института (я назвал тот НИИ) - кто же там не знал Лесю Дмитриевну Воинову! - я произнес с некоторой торжественностью, мол, запоминаются же нам на жизненном пути яркие люди. Ей понравилось, как я сказал. Было ясно, что она и точно ничего не помнит. Вот и хорошо. Оказавшиеся за чугунной решеткой, мы смотрели теперь из подворотни на продолжающийся мощный ход толпы: видели, как валит и валит по ту сторону высоких ворот (всех не отрежете!) демократический наш люд. - Много сегодня народу. - Очень!.. - Леся Дмитриевна уже явно оживилась, улыбалась: лицо постаревшей гордячки. Ей было приятно (как я сообразил после) не только оттого, что кто-то вспомнил ее былые дни (и, стало быть, ее былую красоту), но еще и оттого, что ее узнали прямо на улице. А я в эти минуты вдруг приметил возле самой решетки молодого милиционера - он был весь поглощен одним из интереснейших, надо полагать, дел в своей жизни. От него нельзя было глаз оторвать. - Но мы с вами, - говорила Леся Дмитриевна, - сегодня уже ничего не продемонстрируем. 12 - Похоже, что так! Молодой милиционер, стоявший у ворот, занимался (сам для себя, бесцельно) вот чем: он тыкал дубинкой меж прутьями решетки. Нет, не в воздух. Он бил тычками в проходящих людей толпы. Людей (оживленных, энергично кричащих, с транспарантами в руках) проносило, протаскивало мимо нас, мимо решетки, а он их как бы метил. Мент лет тридцати. Чуть моложе. Наносил удар меж прутьев. А люди толпы на бегу время от времени подставляли ему свои спины. (Выражение его лица я еще не увидел.) Удар был тычковым движением снизу. Одному. Другому. Третьему... Мент стоял затененный столбом. (Но дубинка-то его мелькала!) Я, занятый Лесей Дмитриевной, только вбирал эти беззвучно-тупые тычки в себя, перемалчивал, а внутри каменело. Почувствовав во мне перемену (какую именно, она не знала), ЛД взволновалась и спросила: - Вы торопитесь?.. не очень? Она тронула, еще и попридержала меня за рукав: - Нет-нет. Не оставляйте меня, мне не сладить сегодня с толчеей... Мы вместе? - и вопросительно-встревоженно смотрела. Взгляд когда-то красивой женщины, которая не знает, позволительно ли ей вот так улыбаться спустя столько лет. (Ей было позволительно. Я так подумал.) Мент тыкать дубинкой перестал; возможно, до его лычек дошли мои нервозные флюиды. Но, возможно, его просто оторвали (от столь притягательно незащищенных спин и почек), его прервали: появился лейтенантик и закричал, мол, не фига тут стоять, передислоцируйтесь, да побыстрее, к Манежу!.. Мент опустил дубинку и повернулся (наконец-то) к нам лицом: на юном лице застыло счастье, улыбка длящейся девственной радости. Милиционеры, за ними и все мы двинулись вверх по узкой трубе проходного двора. Ветерок дул чувствительно. Я видел, что Леся Дмитриевна зябнет, и, поколебавшись, взял ее под руку. Она поблагодарила. Так мы и шли. После она скажет, что сразу же заметила, что я одет просто, а то и бедно. Из тех, кто и внешне сам себе соответствует. (Претерпел за брежневские десятилетия и вполне, мол, шел за опустившегося интеллектуала, отчасти жертву.) По дороге к метро Леся Дмитриевна рассказала, что одинока и что все в жизни потеряла. Красоту с возрастом. А социальное положение - с переменами. То есть ЛД была из тех, кто терял и падал сейчас, при демократах. Ага! - подумал я. Меня вдруг взволновало. "Вы меня слушаете?С - спросила она. - "КонечноС - Я на миг затаился, ощущая свой подпольный интерес, медленно и помимовольно (злорадно) выползавший в минуту ее откровения из моих подземных недр. Я не ограничился тем, что проводил ее до метро - я поехал до ее дома. Мы пили чай. Мы послушали музыку. Мы сошлись. Это далось нетрудно, она все время хотела говорить мне (хотя бы кому-то) о своих бедах. Я и заночевал у нее. Не проверил в тот вечер сторожимые в общаге две "моиС квартиры (можно сказать, пропустил дежурство). Так после долгого поиска грибов перед глазами спящего все мелькают и мелькают у пней бурые и желтые опавшие листья. Той ночью среди сна мне являлись лица толпы, флаги в полоску и шаркающие тысячи ног. И мент. Он тоже нет-нет возникал с дубинкой. Лет двадцати пяти. (Я оживил его улыбчивое молодое лицо.) Он бил незаметно, но ведь не прячась. Никакого, скажем, садизма или ребяческого озорства (мол, тычу вас дубинкой через решетку, а вам меня не достать) - ничего такого не было. Никакой психологии. Просто бил. Улыбался. Раза три ночью я просыпался, ощущая рядом