а четвереньках рядом, не слишком, впрочем, торопясь, двигаемся - и ладно. Уже темнело. Машины, параллельно нам, проносились по дороге с зажженными фарами. Мы одолели подъем, потом спуск. Я ведь еще и сумку его волок. Осенняя трава, мелкие катышки пыли - эта темнеющая вечерняя земля была удивительна. Давно я не видел ее в такой близи: какая земля!.. Ныла поясница. Но я все шустрил возле брата, как бы задавая тон. Таракан, но более подвижный и живой, я резво забегал вперед, говорил, давай, давай, догоняй! - приостанавливался и ждал. А впереди (цель) горел и тоже ждал (нас обоих) фонарь: тускловатый, но высокий (и достойный восхищения, когда ты на коленках). От фонаря к фонарю. Нас обогнала группка торопящихся людей, веселые, один из них говорил: "Нет, нет. Мне вон тот нравится - смотри, какой моторный!С - про меня, разумеется. Они прошли мимо, сочтя нас пьяными, проспавшими полдня и только-только пробудившимися в траве. Они торопились. Один из них, впрочем, сострил (этот их тонкий нижегородский юморок): он на ходу склонился к более шустрому таракану, ко мне, и дружески сказал, как бы на бегах, как бы своему фавориту: "Неужели придешь вторым?..С - и похлопал по плечу, поощряя. Юморок адресовался им, группке, - услышали и хохотнули. Ушли. А мы передвигались и совсем не спешили, преодолевая зыбкую полутьму (меж двумя фонарями). Травинки нет-нет и били по лицу. У следующего фонаря отдохнули; там же я распрямил спину и, горделиво стоя на коленях, помочился. Без напоминания, по извечной человеческой синхронности, Венедикт Петрович тоже поднялся на колени и, хотя не обильно, но покропил осеннюю траву. В сторону, по ветру, все правильно. Там, в движении, коленками на земле и в тишине (возможно, благодаря тишине), я вдруг услышал Слово, и это Слово было я сам . Мне лишь показалось, почудилось. После десятилетнего молчания (мне показалось) я услышал знакомый гул. Воздух и земля - все качнулось. Я увидел, как мой брат подымается с колен. Пошатнулся раз, другой. Встал. - Я сам, - это сказал Венедикт Петрович. И шагнул. Мы были уже на подходах к метро. Вошел в метро он тоже сам. А когда на крутых ступеньках эскалатора я брата придерживал, Венедикт Петрович вытирал (вполне правильно) с лица пот платком и говорил (вполне разумно), что ему жарко. Мне тоже было жарко. Но день завершился, день удался! И ехать, к счастью, было уже без пересадок. Оба изнемогли, устали, и оба молчком, скорей бы, мол, корпуса больницы, - да вот и они! Теперь все проще: теперь Венедикт Петрович может сесть и сидеть, хоть бы и прямо на траве. Сидеть, лежать, кричать, ползти, да и провожающему эти дела трын-трава, потому что здесь Веня все может. А хоть бы и выйти на проезжую часть перед больницей и прилюдно пописать, еще и потрясти возбудившимся органом, как пачкой денег, - пожалуйста, автобус объедет, а идущий обойдет, и даже взъярившаяся уличная толпа против Венедикта Петровича бессильна, потому что уже на территории. Потому что уже их ответственность, что он ни делай. (Он их - именно этого они и хотели, сами хотели и добивались, когда тридцать лет назад его залечивали: забрать себе его "яС.) Пописать, обнажиться, а может, и поджечь склад-сарайчик, неподалеку домик, или даже большой дом, смотря по интересу. Даже и всю больницу поджечь, и опять же виноваты будут они, виновато общество, весь мир, но не он, потому что его нет, его "яС не существует, нет моего брата. Стоит Венедикт Петрович и чуть покачивается. У входа. Ждем, когда примут. "Открывай!С - кричу. Я все-таки проведу его внутрь. Это важно после домашнего кайфа. Видел не раз, как подгоняют санитары отдохнувшего , давай, давай, смеются, а давай наперегонки, мил-ляга? - тычками, один толкнет вялого слева, другой с правой стороны. Так и протолкали мячиком по коридору до палаты, а потом, ах, синяк, и тут синяк?! ах-ах, да что ж ты падаешь, дохляк какой. А пожрать, между прочим, он не дохляк, не зазевается, лишнюю сосиску у соседа взять - это понимает, а лишний шаг сделать по коридору - этого его шарики уже не крутят! Что?! а почему так поздно его привезли?! а вы не вмешивайтесь, у вас вон свой - вы думаете, он не берет со стола чужие сосиски? не берет, зато он у вас срет мимо, - нет? ну, если еще не срет мимо, так срал же и, стал быть, будет... Да ты не каркай, чего ты с родственниками треплешься,- это сказал второй санитар, более скучный и сам полупришибленный. Ага! Вот и накаркал - смотри! Прихватив справа-слева, вели Венедикта Петровича, и вот из его штанины, из левой плюх и еще плюх, и следы на полу... Ну, ты подумай, что за день сегодня! да не кричи ты при родственниках! да не его это родственник, начхать на него!.. как теперь быть с ним, с этим? Как? - а вот как! - потащим его мыть, обмыть положено, давай, давай, не в говне же его оставлять. А вот насчет пола пусть нянька, или родня! пусть родня раком, и чтоб тряпками хорошенько возили воду по полу - и чтоб честно, от стены до стены. Оглянулся. Венедикт Петрович оглянулся, чтобы увидеть меня с расстояния. (Понимал, что я тоже вижу его.) Оттолкнул их. И тихо санитарам, им обоим как бы напоследок: не толкайтесь, я сам. И даже распрямился, гордый, на один этот миг - российский гений, забит, унижен, затолкан, в говне, а вот ведь не толкайте, дойду, я сам!