а потом вообще расхохотался так, что Ксюша подумала: а ведь его не унять. Даже Алле -- слегка от безумия -- передался его смех. -- Что это вы так? -- поинтересовалась Лена. -- Если столкнетесь с этим в жизни, то небось вздрогнете. -- Да я и так давно вздрогнутый, -- ответил Данила, широко улыбаясь. -- А если серьезно, то это же счастье, если так... Пора ведь, пора наконец взорвать этот весь вселенский порядок. Надоел он, вот так, -- и Данила сделал резкое движение. -- Рождение, взросление, смерть, покойник. Нет чтобы из могилки-то выскакивать, погнив вволю, в мире земном снова погулять, поплясать, песенки спеть под гитару, а потом, может быть, по другим мирам, видимым и невидимым, как перекати-поле пошляться, потом вернуться опять -- в ту же московскую метафизическую квартирку и покуролесить как следует, гномам морду набить... -- Хи-хи-хи, -- Ксюша не могла удержаться. А Лена внимала уже с упоением: Данила другим обернулся лицом. -- А то скушно, -- произнес Данила, сокрушенно покачав головой. -- На Руси веселие должно быть, а не этот идиотский вселенский миропорядок. Живые, мертвые... Тьфу! -- Данила даже сплюнул. -- Все иначе должно быть. А уж если посмотреть на теперешнее земное устройство и проекты в этом плане, так сказать, то здесь такая мертвечина, такая скука смертная будет -- что у тараканов глаза на лоб полезут. Тут уж пути два: или превратиться в клопов, или впасть в безумие. -- Ну, это нас не коснется, -- возразила Алла. -- Само собой. Я просто для смеха говорю. Мы не антиклопы, -- кивнул головой Данила, отхлебывая водочку. -- А вот вселенский порядок пора, пора порушить. Разве семнадцатый год -- это революция? Ну, для истории, может быть. А по большому-то счету -- так, курицам на смех. Мертвые не встали, сознание не расширилось. Великий поэт написал: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем". Оно, конечно, приятно, но уж больно противник ничтожный... -- Верно, -- чуть взвизгнула Ксюша. -- Мы не антиклопы! Вы кушайте пирожки-то все-таки, Данила Юрьевич! -- А вот если переделать строчки, -- продолжал тихо Данила, -- вот так, к примеру: "Мы на горе демиургам мировой пожар раздуем!" -- это совсем другое дело, все-таки Боги, мироустроители... -- Браво! -- вскрикнула Ксюша. -- А я хочу, чтоб и пожар был, и самовар с пирогами рядом! -- Это по-нашему, по-русски, -- вставила Алла. -- Но такой переворот не в человеческих силах только, -- заметила Лена. -- Нужна подмога. -- Можно! Можно! -- замахал руками Данила. -- Ведь все связано -- и человек, и Боги. Захочет человек -- и высшие силы будут не против. Им самим, извините, на современный мир тошно смотреть, небось удивляются: ну ползунки, все кнопки свои нажимают, нет чтобы умереть и воскреснуть. Да дело вовсе и не в смерти или в бессмертии. Погулять надо, на Вселенную, в ее тайнах, глядючи. Грязное рацио выбросить. А ведь назревает, назревает что-то... А если о России, то Российская империя, СССР, Российская Федерация -- это все оболочка, панцирь, а на самом деле была и есть одна Рассея-матушка, ничем в глубине своей тайной не тронутая. Одна Рассея, а по ней гуляет лихой человек -- лихой в духе, в интеллекте. То непостижимое ищет, то песни поет, то около черной дыры пляшет или с погибелью в жмурки играет. И ничего, кроме Рассеи, нет! И ничего больше не надо! Всех охватил какой-то необъяснимый восторг, ошеломляюще-бурный. Бросились целовать Данилу, обнимать. Степан и тот стал жать ему руку, глядя в его лицо как в бездну. -- Хорошо бы, если бы вместо Вселенной была бы одна Рассея наша, -- выговорила Лена. -- Ведь Рассея -- это хаос, Россия -- порядок, чтоб Рассею сохранить. Должен быть взрыв, не просто смена цивилизации, а нечто уму непостижимое. Если уж метафизично, то чтоб не отличить живых от мертвых, обыденную жизнь от Бездны... -- Не метафизично, а точно сказала Лена, -- перебил ее Данила. -- Хаос, великий хаос, в котором зерна непостижимого, -- это наша Рассея. Золотые слова ваши, Лена: чтоб обыденная жизнь не отличалась от Бездны. Чтоб умирали и воскресали на глазах. Чтоб с Богами на ушко шептались -- ну, это все еще цветочки! Непостижимое должно войти! И веселие посереди! Надоел весь этот порядок: вот тебе царство живых, вот те мертвых, тут умри, тут родись. Все по порядку, законы всякие. Пусть потемнеет небо и глас Божий скажет: "Гуляйте, ребята, гуляй, Рассея, что хочешь, то и будет, гуляй, страна, где невозможное становится возможным! Свободу даю, конец демиургам и всем золотым снам!" -- Ласковый ты наш, --умилилась Лена. -- Чтоб сбылось все это! -- По мне, в Рассее и сейчас предельно хорошо, -- заявила Ксюша, кутаясь в платок. -- На наших буржуев плевать, они ведь тоже наши, они от всего этого торгово-денежного летаргического порядка сами скоро запьют. И либералы с ними заодно. В России в лес войдешь -- какой там мировой порядок, все Русью пронизано и тишиной. Только чувствовать надо! А в глаза некоторым, случайно даже, в метро глянешь -- Господи, сколько там всего, недоступного для мира сего! Потом наступило время небольшой передышки. -- Уж больно дух захватило, надо помолчать, -- сказала Алла. -- Весь великий Рене Генон -- с меня сошел, -- заключил Сергей. Данила в ответ опять захохотал, но уже не тем хохотом видящего разрушение миров. Хохот его на этот раз был мирный. После некоторой паузы и возни с самоваром, матрешкой и разливом чая в русские, какие-то очень народные пузатые чашки наступил благостный, но недолгий отдых за чаем. Лена прервала его: -- Все-таки, Данила Юрьевич, надо вернуться к Стасу. Теперь вы знаете, что случилось. Можете помочь? -- прямо спросила она. Опять возникла тишина. -- Скажу откровенно, -- ответил Данила, -- дело это на самом деле жутковатое и серьезное. Да вы и сами это чувствуете. И даже в мою голову вся эта история пока не совсем укладывается. И дело тут не только в изменении прошлого. Гораздо глубже надо копать. У меня есть только одна наметка, но думаю, она верная. Я знаю целую цепь особых людей, они не связаны между собой, они больше сами по себе, но именно через них можно найти Стаса и понять, что с ним произошло в действительности. -- Что же это за люди? -- первым спросил Сергей. -- Пусть Степан скажет. Я его водил, -- и Данила кивнул головой в сторону немного ошалевшего Степана. -- Бредуны! -- воскликнул Степан -- Но серьезные. Очень. Суть я еще не уловил, наверное, ведьма какая-то мешает. Один от самого себя бежит. Чегой-то увидел в себе, от чего чуть с ума не сошел. -- Я двоих показал, -- перебил его Данила. -- Это цветочки только. Есть крайне не влезающие в рамки. -- Кто же они? Кто? -- робко бросил вопрос Толя. -- Как сказать! Точно определить трудно. Их пока немного. Но это, вероятно, мировой процесс. Их будет больше. Это люди, у которых изменился сам тип человеческого сознания -- в ту или иную сторону. Они очень разные. Но главный признак -- совершенно измененное сознание. Они уже другие, не совсем люди в прежнем понимании. -- Но это слишком глобально, -- воскликнула Лена. -- Ведь если изменилось состояние сознания -- меняется все, и мир в том числе. Для кошки, к примеру, мир совершенно другой, чем у человека... -- Конечно, это глобально, -- хихикнула Ксюша. -- Но пока незаметно. И выпила рюмашечку. -- Незаметно, потому что их мало. Они среди нас, но пока мало кто понимает, что происходит, -- ответил Данила. -- Ведь, ребята, девочки, -- кошка-то у вас есть, случаем? (Лена засмеялась.) Там может возникнуть поворот в разные стороны -- зависит от того, как пойдет процесс, в какую сторону завертится чертово колесо. Среди них есть, мягко говоря, мрачноватые, словно выползли из преисподней, но иной Вселенной, чем наша... Есть и необыкновенные, как говорят, просветленные, но не ординарно... Обычного ничего в них нет, правда, Степан?.. Есть непостижимые, как воплощение чего-то иного. Но есть и мерзкие, ой мерзкие. И просто -- особенные, не наши как бы. -- Да, это тебе не экстрасенсы или провидцы, -- процедил Сергей. -- Еще бы! -- вздохнул Данила. -- Те горизонтальны, в пределах обыденности: что будет, что не будет -- какая разница, по большому счету? Это просто способности -- раньше таких было немало. Но даже если этих талантов станет слишком много -- и то мир изменится, но не кардинально -- потому что кардинально все может измениться, только когда изменится сама структура сознания, его характер и вид. -- Ну тогда это будет уже просто другой мир, Земля станет иной планетой, -- заметил Сергей. -- Неужели к этому идет? -- К чему идет, пока никто не знает. Но эти измененные очень хороши, не дай Бог, если некоторых из них станет много, -- ответил Данила, отпивая вино и посматривая на хозяев уже светлым взглядом. -- Кстати, Дашку-то нашу из школы выгнали. Это ребенок ясновидящий, -- пояснила Лена Даниле. -- Во время занятий встала во весь рост и на весь класс объявила, что сын учительницы назавтра сломает ногу и нос. И тот сломал, конечно. Мамаша Дашина теперь пишет заявление, что провидцев зажимают. -- Тихий такой сумасшедший домик будет, если такие разведутся по миру во многом числе, -- хихикнула опять пропитанная наливочкой Ксюша. -- Ну, а об этих измененных я уже не говорю, -- Ксюша даже немного испугалась своего голоса при этом. -- Кстати, Данила Юрьевич, я тоже немного в курсе... об этих измененных... Слышала, правда, немного, -- вмешалась Лена, бросившая и пить, и есть. -- Но почему вы думаете, что через них можно выйти на Стаса? Данила опять помрачнел. Закрыл один глаз даже: "С одним глазом мне легче дышать", -- объяснил он. Все опять затихли. Только Ксюша ушла в уют собственного тела. Алла думала о том, что есть вещи, которых нет. И Стас то есть, то его нет. Данила ответил довольно коротко, но пугающе ясно: -- Думаю, что сам Стас -- это тип почище измененных. Но именно они, кое-кто среди них, могут о нем знать. Ибо случай со Стасом, по некоторым деталям, настолько экстраординарен, что раскапывать все это надо только в экстраординарной среде. Пока она еще невидима для чужих глаз. Наконец, и моя интуиция кое-что значит. -- Он жив или умер? -- побледнев, спросила Алла. Данила с укоризной посмотрел на нее. -- Слишком уж человеческий вопрос. Он жив в любом случае, если даже мертв... -- Данила опять взглянул на полувдову. -- Хотя простите меня, Алла. Отвечу по-человечески: он здесь, в этом мире. -- Сыграть, что ли, на гитаре после таких слов, -- проявился Толя. Сергей и Лена почему-то встали и стали нервно ходить по комнате. Лена остановилась около Данилы. -- И что же делать? -- спросила. -- Я думал об этом, -- Данила откинулся на спинку дивана. -- Надо начать с одного из ряда вон выходящего субъекта. Если б я его не видел собственными глазами, никогда, ну хоть душите меня, не поверил бы, что такие существуют. Ну не может такой существовать на белом свете -- ан нет, бытует вопреки всему, что есть на земле наиважного. Он живет в Питере. -- В Питере! -- воскликнула Лена. -- Да там живет мой Учитель, мой и Сережи. Он -- традиционалист. И считает, что последнее время я сбилась с пути и ушла куда-то вбок. Вошла во бред мира сего... А я полагаю, что это еще круче, чем войти в Абсолют. Заодно бы Учителя повидать! -- Да у нас с Ксюшей и Толей там много друзей, -- поспешила сказать Алла. -- Питер и Москва -- будут вместе! -- Надо все обсудить и высадить огненный наш десант в Питер, -- сурово заявил Данила. В ответ раздалось одно: "Ура!" А потом заметили, что Степан откинулся в кресле и впал в забытье. По его лицу было видно, что он не спит, а сияет и движется духом где-то "там".  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава 1 В роду Гробнова Владимира Петровича гробовщиков отродясь не было. Да и сам он по отношению к гробам испытывал полное равнодушие. "Ну исчез человек, и что? -- говаривал он в кругу интимных по духу друзей. -- На каком-нибудь свете да вынырнет, пусть и не в теле, а душой. Меня интересует другое..." Гробнов заведовал частным и немножечко тайным Институтом исчезнувших цивилизаций. Собственно говоря, даже это название было прикрытием, невинной крышей. Институт занимался исследованием исчезновения цивилизаций, самим процессом исчезновения и его причинами. -- Не так уж интересны эти исчезнувшие сами по себе, -- как-то сумрачно высказался Гробнов, глядя в окно, потому что далеко на горизонте ему виделось собственное лицо. -- Исчезли -- и Бог с ними... А вот причины, само исчезновение, визг, плач -- это, извините меня, извините меня... Поучительно. И плюнул в окно. Исчезновениями занимались в его институте две странные молодые, но ученые девушки и потертый молодой человек, который потом сам исчез. Но всем ходом мыслей и разыскиванием фактов руководил один Гробнов. Это был человек лет около пятидесяти, с широкими связями -- научными и подпольными. Бывал в пещерах. Жена его умерла от укуса жука, сын уехал в Китай. Был Владимир Петрович орденоносец, но одевался он во все черное. Квартирка его одинокая в Питере располагалась в центре, недалеко от Невского. Любил он прогуливаться взад и вперед вокруг памятника Петру Великому. Некоторые смиренные питерцы, из интеллигенции, конечно, его даже побаивались. Шептались около Невы, что, мол, Владимир Петрович владеет тайнами исчезновения и наперед знает, кому и когда положено исчезнуть. Речь при этом шла как об отдельных существах, так и о целых цивилизациях. "Да он лягушки не обидит, -- сомневалась одна довольно поэтическая старушка. -- А вы говорите о беде... Никакой беды он в себе не несет". Гробнов отличал эту старушку и милостиво ей улыбался, когда она заходила в институт. В то же время другие уверяли, что никакого института такого и не было, а, дескать, все происходило подпольно, на частных квартирах. Но это пугало еще больше. Внушал также пугливое недоверие и вид Гроб-нова -- его неестественная худощавость. "На таких худощавых и гробов нет, -- шушукались по питерским дворам, -- гроб должен быть заполнен, а не полупустой изнутри, если ты взрослый человек". Но более всего озадачивали его глаза -- неподвижно-дикие, со взором, устремленным туда, где ничего не было. Один мальчуган уверял, что Гробнов просто давно умер, но так себе -- ходит и ходит. "Учит людей, как жить", -- заключал этот питерский малый. В основном же оно все шло хорошо. Однако даже ученые странные девицы и пропавший сотрудник, при всей обширности и даже закрытости их знаний, не подозревали о тайной мечте Гробнова. Но об этом потом. Вот к такому-то человеку и направлялись приехавшие в Питер Данила Юрьевич (кстати, фамилия его была Лесомин) и Лена с Аллой. Данила знал его почти со своих детских лет. Гробнов был тем, о ком он высказался в том смысле, что если б не видел его, то никогда бы не поверил, что такие есть. Но Данила надеялся, что именно Гробнов, владея своими полуневидимыми связями, выведет его на нужного человека. И имя его он запомнил навсегда (хотя какое тут имя может быть) -- Ургуев, точнее, это была всего лишь фамилия. Имени своего Ургуев никому не называл. Но Данила предчувствовал, исходя из своей невиданно-сумасшедшей жизни, что именно Ургуев и намекнет о деле Стасика. Данила остановился у себя -- у него имелось что-то вроде подвала в Питере, и это что-то Данила любил. Лена с Аллой остановились у подруги. Вечером в день приезда вышли прогуляться по Питеру. Они любили этот великий город, некогда в прошлом столицу их Родины. "Мистический город", -- шептала Алла, прогуливаясь. "Город родимых закоулков, углов и подворотен, -- твердила Лена. -- Только в этом мраке моя душа отдыхает. Этот город -- памятник нашего величия и намек на таинственное будущее". Обе коренные москвички давно не были в Петербурге и потому как пьяные шатались по Невскому, заходя в уютные, как утроба, кафе. -- Почему здесь девушки такие бледненькие и худенькие, -- удивлялась Алла. -- Москвички потолще. -- Город призраков, -- шутила Лена. -- Но именно поэтому он неуязвим. -- Надо, чтоб все в нем проснулось к невиданной жизни, -- улыбалась Алла. -- Нам мало одной столицы. Нужны по крайней мере две. А то и три. Данила же в этот вечер забрел к старому знакомому читать манускрипты. Свои необычные пляски у черной дыры он забывал здесь и был подтянут, словно попал в имперский мир. На следующее утро он позвонил Алле и Лене. -- Сегодня в пять часов вечера Гробнов готов принять нас. Я умолил его: человек он сумрачный в смысле неожиданных знакомств. Встречаемся у памятника Достоевскому. Гробнов встретил их полуулыбкой: -- Проходите, проходите. У меня кошмар, но умеренный. Алла вздрогнула, но кошмар всего-навсего выражался в беспорядке, обилии черного цвета и старинных географических картах, разбросанных по столам. Было такое впечатление, что если бы не друг детства (Данила был ребенком, когда Гробнов как-то раз принял его, и с того началось), то Владимир Петрович не предложил бы гостям даже чаю. "Если он на меня еще раз взглянет этим взором в никуда, я взвою", -- подумала Алла. Но она не взвыла. Гробнов несколько раз эдаким взглядом, словно инфернально-небесными лучами, пронзил присутствие гостей, а потом вдруг порозовел и заговорил, очень бодренько и с напором: -- Все понял. Принимаю, принимаю! Алла, которая немного ошалела от всего с ней и ее мужем происходящего, возьми и вдруг спроси: -- Владимир Петрович, когда наконец исчезнет современная цивилизация? Гробнов не удивился: -- Если сказать глобально -- лет через четырес-та-пятьсот окончательно. А до этого постепенно, с предзнаменованиями, процветаниями, падениями и хохотом! И он показал гостям копию какой-то старинной карты с примечаниями на латинском языке. -- Смотрите, вот где проходят изломы, затопления, провалы, а главное -- исчезновения. -- Но Евразия остается! -- выкрикнула Лена. -- Владимир Петрович забыл заметить, -- чуть насмешливо вмешался Данила, -- что современный человечек может и не признать в людях того времени своих, свой род. А планетку эту тем более может не узнать. Да и некоторые обитатели или гости нашей Земли покажутся ему странными. Надеюсь, будет возвращение Богов, ушедших после Троянской войны, и так далее, и так далее. Гробнов нахмурился. -- Все это будет совсем не так, как у древних. И вы это прекрасно знаете, Данила. Думаю, что все станет еще более сюрреалистично, чем на картинах Дали. Да и страшновато где-то... Конечно, идиотическая цивилизация потребления исчезнет... Однако агония, со взлетами конечно, продолжится, но в иной форме. Надежды на технологию и так называемую науку лопнут как мыльный пузырь. Современная инфантильная цивилизация рухнет, все это мелочь. Взойдет иное... -- Вы говорите, агония, -- опять усмехнулся с какой-то черной улыбкой Данила. -- Но агония -- замечательное состояние, ибо только в агонии познается высшее и скрытое от глаз бодрствующих... Гробнов махнул рукой и замер, словно его размышления приняли другой оборот. Лена внимательно следила за ним, и ей казалось, что его гложет какая-то огромная и жалящая мысль. Алла же почему-то решила, что Владимир Петрович дойдет до конца своих исканий и откроет то, что хотел, но только уже в гробу. "Удивительно, как гроб подходит к нему, словно праздничный костюм, -- мелькнуло в ее сознании. -- Но где... где Стасик?.." -- Все тайны, все зерна, заложенные в этом людском роде, будут доведены до логического конца. Но этот конец растянется надолго и будет фантастичен, а для некоторых и приятен. -- То ли еще будет, -- вздохнула Лена. Однако надо было переходить к делу. Данила, опять сменивший свою суть, или, может быть, оболочку дикого скифа на облик изощренного интеллектуала, а не искателя черной дыры, каким он был в глубине, в суровых, не обильных, но достаточных тонах описал Гробнову проблему: существуют люди, душа которых иная, чем у нас, в какой-то степени, конечно, а то и полностью. Одного такого он видел здесь, в Питере. Его фамилия Ургуев. Имени и отчества у него как будто нет. Нам необходимо его найти. Гробнов вынул из шкафа водку и задумался. От этих дум он даже почернел. -- Я знаю, о ком вы говорите, -- наконец выдавил он из себя, разлив по маленькой. -- В нечеловечьих кругах у него есть еще то ли имя, то ли прозвище: Загадочный. Аллочка напряглась: неужели, неужели... -- Но мне бы не хотелось открывать к нему дверь, -- вздохнул Гробнов, и чернота вдруг сошла с его чуть-чуть профессорского лица. -- Да почему же так?! -- воскликнул Данила. -- Я человек свой и в нечеловечьих кругах. -- Вы-то свой, а вот девочки... -- угрюмовато, но где-то по-мертвому галантно добавил Гробнов, указывая глазами на Лену и Аллу. -- За девочек я отвечаю, -- слегка рассердился Данила. -- Да и вам открывать дверцу к нему я бы поостерегся, -- осклабился Гробнов. -- Дело в том, что Ургу-ев, ну как бы вам объяснить, не может мыслить... -- Как это так? -- ахнула Алла. -- Он просто не по-нашему мыслит. Поэтому контакт с ним затруднен, до патологии. Я сам это испытал. -- Но попытка не пытка, -- возразила Лена, вкусив рюмочку водки. -- Наоборот, именно пытка. Не знаю, не знаю... По моим сведениям, мало того что он не наш, он, на мой взгляд, вообще не может быть отнесен к существам. На то он и Загадочный. От него можно ожидать великого блага или же дикого вреда. -- Я извиняюсь, -- вздохнула Лена, -- но вид-то человеческий он имеет? Вообще, какой он из себя? Гробнов почесал за ухом, став немного добродушней. -- Вид его никакого значения не имеет, -- и Гробнов испил еще рюмочку. -- Главное, вы не можете к нему подойти на уровне разума. -- Какого разума? Человеческого? Или даже... -- вопросила Лена. -- По крайней мере того, который в наших возможностях, -- спокойно возразил Гробнов. -- Об остальном разуме чего говорить! У нас, слава Богу, не он один. Возникло молчание. -- О кошмар! -- внезапно выговорил Гробнов. -- Владимир Петрович, -- просветленно развел руками Данила, -- бросьте! Нам ведь он нужен, только чтоб получить информацию. К тому же я видел Ургуева не только физически, но и духовными глазами. Да, это кошмар, но не "о кошмар!". -- Да я не об этом, -- ответил Гробнов, опять погрузившись в себя. -- Нам этот Загадочный нужен, чтоб он вывел нас на человека, который стал жертвой изменения прошлого, -- резко сказал Данила. Гробнов тогда словно проснулся и чуть-чуть подскочил. -- И туда вы нос сунули, -- воскликнул он. -- Ну вы герой, герой! Прометей эдакий! Хорошо, в таком случае я дам! И Гробнов встал со стула, походил вокруг гостей, точно вокруг иножителей, и вынул откуда-то рваную записную книжку. Потом вздохнул. -- Записывайте адресок... Вот так. Но спрашивать надо не Ургуева и не Загадочного, конечно, а Ти-хонравова Всеволода Иваныча. Такова сейчас его одежда. И не забудьте сказать, что вы от меня. Письмецо я черкну ему сейчас. И через минут пять он передал Лесомину записочку следующего содержания: "Многоуважаемый Всеволод Иванович, податели этого письма ищут Вашего доброго совета. У них сгорело дерево на дачном участке. Ваш друг Гробнов". Данила с пониманием отнесся к такому письму. -- Теперь дело в шляпе, Володя. Мы пошли, -- сказал он. -- Владимир Петрович, на прощание покажите еще раз эту карту катастроф... -- попросила Лена. Гробнов отказал. Так и расстались. Гробнов, правда, добавил, уже в дверях: -- Велик, велик ты, Данила... И гости вышли на улицы любимого Питера, а Гробнов лег в постель. Тайная мысль, которая жгла его, была одна; пора высшим силам отменить разум и этот мир. Глава 2 На следующий день, если только его можно назвать следующим, до такой степени он был не похож на предыдущий, Алла и Лена брели по Питеру, чтобы встретить Данилу и идти к Загадочному. На этот раз великий город ввел двух москвичек в совершенно истерическое состояние, настолько дух города ошарашил их. Они не могли никуда деться от тайного восторга пред Петербургской империей, пред высшей химеричностью этого города, словно он сошел со скрытых от людей небес, пред его болотностью, безумными подворотнями, нежностью, туманами, достоевско-блоков-ским пронзительным мраком. "Вот во что мы превратили Европу, -- только и бормотала Лена. -- Так и надо впредь. Мы и Индию превратим у себя в иное". А на углу уже звал их нездешне-черной рукой сам Данила. -- Давненько, давненько вы не были в Питере, по лицам вижу, -- ласково произнес он. -- Но сейчас мы совершим совсем другой зигзаг. Вот она, подворотня, куда нам идти, -- и Данила указал на нечто захватывающее по своей уютной подпольности и заброшенности. Лена подумала: "Вот уж действительно: В какой-нибудь угрюмой подворотне Я превращусь в начало всех начал". Алла интуитивно подхватила ее мысль: "Именно среди этих помоев неизбежно превратишься в ангела". ...Данила шел впереди. Оказались около двери, по впечатлению ведущей скорее в комнату, чем в квартиру. Открыл человечек, но его почти не было видно. Данила, не говоря ни слова, поспешно сунул ему записку от Гробнова. Ургуев (это был он) прочел и поманил их в глубь черно-потустороннего коридора, по которому, на первый взгляд, могли проходить только призраки или крысы. Ургуев потом как-то исчез (да его и так почти не было видно) в какую-то комнату-дыру, откуда высунулась его рука и поманила. Все четверо очутились в комнатушке неопределенного измерения, но весьма приличной и где-то подземно-эстетской. Посреди -- круглый стол со стульями. "Осталось только завыть", -- подумала Алла. Ургуев проявился. "Боже, какие у него большие уши при такой худобе. Да и сам он низенький какой-то, -- подумала Лена. -- Но глаза -- странные. Меняются как-то, не то по выражению, не то на самом деле". Данила же отметил, что как-никак, но с этим парнем он никогда бы не решился сплясать около черной дыры. Не то чтобы он свалит и себя, и тебя в бездну, а просто само по себе. Еще неизвестно, куда упадешь после этого. Ургуев же вдруг вскрикнул, так что Алла вздрогнула. -- Зачем пришли -- знаю, а вам отвечу! После такого высказывания Данила подобрел и расплылся в блаженнейшей улыбке: -- Так бы сразу и говорили. Мы все поняли. -- О том, кого ищете, -- вымолвил Ургуев полуисчезая, -- мне ничего не надо знать, кроме, во-первых: какая у него форма ушей и рта? Алла изумленно ответила. -- В постель мочился? -- Нет. Из другого угла последовал следующий вопрос: -- Когда родился тут, какой первый сон видел? Алла пробормотала: "Откуда мне знать", на что Ургуев несказанно удивился и процедил: -- Как это он вам не рассказывал, ничего себе человек! Уши у Ургуева порой двигались как будто сами по себе, точно они были не его. Наконец он опять взглянул на записку, словно в ней был глубоко запрятанный смысл. И спросил: -- Был ли он мертвым? Лена уже понимала, конечно, что человек этот где-то свой, хоть и грядущий. Тем более раз он задает такие вопросы. И она ответила: -- Чуть в большей степени, чем все люди. -- Это любопытно, -- хмыкнул Ургуев. Алла же начала рассказывать о всем этом безумии с моргом, но Ургуев ее остановил: -- Отвечайте только на мои так называемые вопросы. Если что еще, я узнаю от Гробнова. Он нужное подчеркнет. Гробнов любит отличать живое от мертвого, и потом... Данила прервал и посетовал: -- Я ушами вашими любуюсь. С такими ушами не пропадешь. Ургуев замолчал, а потом пискнул где-то рядом: -- Я уже давно пропал. Мне хорошо. Уши ни при чем тут. Они вам нужны, мои уши. -- Чуть бы пояснее, -- пожаловалась, в свою очередь, Алла. -- Впрочем, что это я... Неплохо ведь. -- Последний вопрос: интересовался ли искомый когда-нибудь гусями? Тут уж Алла не выдержала -- захохотала. Ургуев одобрил: -- Хорошо ответили, Алла! "Он и имя мое знает, мы же молчали". -- Дрожь неприятно прошла по спине Аллы. Лена улыбалась. "Он свой, он свой", -- прошептала она Алле. -- Тогда еще один вопрос: участвовал ли в спиритических сеансах, при сильном медиуме и так далее? -- Было с ним. -- Ну вот, на пока достаточно. -- Может, еще чего спросите?! -- тоскливо воскликнула Алла. -- Мне покоя нет! Ургуев побледнел. -- Я бы, может, и спросил, но, вот ваш Данила чуть-чуть знает, дело в том, что я быстро теряю способность мыслить и, следовательно, говорить по-вашему, по-человечьи. Слышите, у меня язык еле ворочается, -- обратился он к Даниле. -- Устал я по-вашему. Устал уже. Сколько можно. -- И что же будет? -- спросила Алла. -- Будет черт знает что. К тому же ни я не пойму -- что вы говорите, ни вы -- что я, если вообще скажу. Уходите! Уходите, как это сказать иначе... До завтра... Лена возмутилась: -- А ответ?! Где Стасик, по-вашему? Ургуев отскочил и вздохнул: -- Я же обещал, что ответ дам... Но подождать надо. Будьте робкими. -- Когда и где ответите? -- спросил Данила. -- В Москве. Через там пять иль шесть ночей. Телефон дайте любой... А в Москве я почти всегда. Позвоню. Телефон был дан: Аллы и Лены. Ургуев умилился: -- Какие вы тихие все стали. Уходите. То-то. И он погрозил стене. Трое гостей оказались в садике. Когда выходили -- был провал, ибо Ургуев действовал на нервы: то уши у него чуть ли не шелестели, то глаза его мученически уходили в себя, то его просто как будто бы не было видно. Последнее, пожалуй, раздражало больше всего. -- Да где же вы? -- рассердилась Алла, когда прощались, чуть ли не за руку. В садике Данила Юрьевич, как более близкий к Загадочному да еще чувствуя себя где-то русским Вергилием, объяснял: -- Дело-то серьезное. -- В каком смысле? -- вмешалась Алла. -- Он ответит? -- Мне кажется, что ясный намек будет, -- поспешила обнадежить Лена. -- Не такой он человек, чтобы водить за нос. -- За нос он водить не будет, -- смиренно согласился Данила. -- Но я о другом. Как приятно, что мы ушли вовремя. Ургуев по-человечьи мыслит с трудом. Но когда он начинает мыслить по-своему и выражать это, то тогда, я был ведь полусвидетелем, тогда не то что понять ничего невозможно, это уж ладно, но страшновато становится. -- Страшновато?.. Да, да, да, -- промолвила Лена. -- Страшновато, потому что чувствуешь за всем этим подтекст целой Вселенной. Объял этот тип необъятное, по-моему. У него совсем другая, чем у нас, мыслительность. То, как он мыслит, -- на этом целая какая-то и темная для нас Вселенная стоит. Ее тень просто виднеется за его этой мыслительностью. Мы там не можем быть. И оттого страшновато по-своему. -- Все понятно, -- вздохнула Алла. -- Кто же он? -- Вот здесь я с честью могу сказать: а Бог его знает. Несомненно знает. Но только Бог. Но намеки жутковато-сладкие, правда ведь, Лена? -- Чистая правда, -- кивнула головой Лена. -- Будем ждать его тени, -- заключил Данила. -- Может, зайдем в кафушку по этому поводу, почеловечимся за столиком, а потом -- в Москву, конечно, в Москву! -- Ишь, к Гробнову он заглянет, -- усмехнулась Лена. -- А тот уж любой факт разукрасит, как покойника для могилы. -- Нам ли бояться фактов, а тем более могилы, -- возразил Лесомин. Глава 3 Оскар Петрович Лютов, когда еще был во чреве матери, хохотал. Точнее, Бог ему судья, сама мамаша утверждала так, потому что не раз видела его во сне хохочущим, первый раз месяца за два до родов. Но зато из Оскара Петровича получился впоследствии большой ученый. ...Стасик, когда рано утром ушел из дома, уже никаким Стасиком себя не считал. Он вообще не знал теперь, кто он. Не был даже уверен в том, что он -- человек. Напротив, походив еще с полчаса, он потерял представление о том, что он -- человек. Дико озираясь, он сел на скамью. Оглядел пространство, дома вокруг, деревья, и ему показалось, что он видит все это в первый раз. Он просто заброшен в совершенно незнакомый ему и даже глупый мир. С изумлением он смотрел на окна. Но главное было не в этом. Какая-то незнаемая миру сила несла его, как осенний лист, но куда?.. Он чувствовал присутствие этой силы и что он как будто в ее власти, хотя никакой власти над ним не было. Он просто сидел на скамейке, ошалелый, став иным. Не то чтобы память исчезла, нет, где-то он помнил, что он-де Стасик, его жена -- Алла и так далее, но эта память -- была память о сновидении, и ничего больше. На самом деле никакой он не Стасик и не человек тем более. И слов нет определить, кто он. Но одна мысль вертелась: что делать? Станислав, тупо посмотрев на троллейбус, словно на идиотизм, пошарил в карманах. Вот и записная книжка. Он открыл ее, и его озарило: Оскар Лютов -- к нему надо идти. Он видел это существо в сновидении, которое называют жизнью, и тот дал ему, неизвестно почему, свой адрес. "Надо идти, но что это значит?" -- подумал Станислав. Незнакомый мир вокруг внушал только фантастические мысли. Как уж тут "идти"... Подумав немного, Станислав решил, что единственный путь -- чуть-чуть вернуться в сновидение. Он сделал усилие и впал в легкую дрему. Тогда очертания города опять стали знакомыми, по крайней мере до какой-то степени, и он мог в таком состоянии передвигаться. А почему он так застремился найти этого Люто-ва, было выше его понимания... Как во сне он опустился под землю в метро. И как в сновидениях изредка мелькала мысль -- сейчас идти туда, вот эту остановку я помню -- видел ее во сне... много раз. Особенно эту колонну. x x x Оскар Петрович стал не просто ученым, но еще и знаменитым, правда с особенностями. Мало того что он, независимо от самого себя, нередко хохотал во сне, но он еще занимался испытанными древними тайными науками. Лютов как-то лихо объединил в своем творчестве естественные и неестественные науки. Порой, внезапно проснувшись после своего дико-сонного хохота, он, сорокапятилетний мужчина, садился на кровать и выпученно смотрел в одну точку. Думал... Знаменит он был по-разному и в разных кругах. По естеству он, физик-теоретик, отличился двумя вполне нормальными фундаментальными трудами, правда, на весьма пограничные для науки темы. Простые ученые туда не заглядывали: боялись. Что касается другой линии, то о Лютове ползали по Москве и Петербургу самые чудовищные слухи. То он якобы стулья сдвигал одним своим взглядом (взгляд у него вправду был тяжелый), то вылечивал тех, кто, считай, уже почти умерли (в глазах посторонних, по крайней мере). Но более всего поражала одна его, можно сказать пещерная, способность: он мог менять форму предметов и даже живых существ. Тому были самые прямые свидетели. Но для того Лютову, Оскар Петровичу, надо было глубоко взглянуть в лицо свидетелю, а потом перевести свой пристально-каменный взгляд на предмет. И вместо какой-нибудь табуретки перед свидетелем громоздилось огромное черное кресло, занимающее чуть ли не полкомнаты, да еще уходящее под потолок. Свидетель обычно визжал, хватался за сердце, а один умудрился схватить себя за член, но Лютов быстро и благодушно возвращал все на свои места. Но чтоб менять форму людей -- насчет этого ни-ни. "Образ и подобие Божие мы не трогаем", -- угрюмо говаривал Лютов своему попугаю, сидящему в клетке. И тот истерично повторял его слова. Но зато братьям меньшим доставалось. Кошки, собачки, завидя его взгляд, с визгом и воем разбегались кто куда, свиньи зарывались в землю. Говаривали, что в зоопарке Лютов огромного льва обернул в верблюда. На время, конечно. Сторож сам видел, но Лютов на него так взглянул, что тот надолго присмирел. "Смотри у меня, -- мрачно сказал ему на прощанье Лютов, -- будешь тише воды, ниже травы до самой смерти. Хулиганить позволю только потом". Влиял он также на сексуальные грезы девчонок. Предупреждал их, однако. Бывало, такое напустит, что девочка с воем очнется от сна, а рядом в постели -- полоумная жаба, похожая на человека и с тремя членами вместо головы. Потом отпускало... Таким путем Лютов лечил от ночного блуда тех, кто жаловался... "От блуда-то ты лечишь, -- говаривала ему не в меру сексуальная старушка лет семидесяти, -- а ты вот от нечистой силы в моем уме поди попробуй излечи". В общем, Лютов был очень добродушный человек. Стасик познакомился с Лютовым год назад, на одной весьма странной тусовке. Половина участников ее были ученые, половина -- сумасшедшие, исключая двух-трех молодых людей, среди них и Стасик. Но Лютов его отметил. ...Станислав уже не был тем Стасиком, с которым познакомился Лютов. Но он смутно догадался сначала позвонить Лютову. И тот откликнулся: приезжайте. Квартира Лютова отличалась огромностью и роскошью. Как ученый, он часто выезжал на Запад, налаживая там нестранные и странные связи. Станислава он встретил крайне благожелательно. Взгляд не напрягал, и тогда даже лягушки не боялись его взора. В прихожей -- где-то в сторонке -- маячил охранник. Без лишних слов Лютов поманил пальцем Станислава и посоветовал ему тут же поехать с ним на дачу в Загорянке. Станислав полуотсутствующе не возражал. Ехали в черном лимузине и все время молчали. Водитель тоже молчал. По дороге гаишник, который хотел было свободно оштрафовать, отшатнулся, взглянув вглубь, в салон. Дача Лютова оказалась не менее роскошной, чем квартира, но какой-то мрачной. Скажем прямо: мрачность, даже некая мрачная прагматичность, затушевывала роскошь. Лютов сразу же провел Станислава в небольшую узкую комнату, у стен виднелась какая-то аппаратура, но по углам безмолвили пауки. Оскар Петрович сел в кресло посреди комнаты, а Станислава усадил перед собой на стул. Лютов успел переодеться, и вид его был какой-то оголтело-развязный, но в то же время научный. Впрочем, грубоватое лицо было объято тайными мыслями. Рубашка не была как следует застегнута и висела небрежно на большом животе, и даже ширинка не была застегнута на одну пуговицу. Лютов ласково посмотрел на Стасика, а потом, подмигнув ему, провозгласил: И теперь мы одни во Вселенной, Полезай-ка, родимец, в гроб. Пол -- головый, румяный, степенный, Слышишь, сзади хохочет клоп. Станислав вздрогнул и обернулся, но клопа не увидел. Но еле слышный хохот был. Станислав взглянул на Лютова. -- Помогите мне, -- попросил он. -- В чем же я могу помочь? -- поинтересовался Лютов. -- Насчет денег -- пожалуйста (и он хохотнул). Но если что-нибудь серьезное, то я готов с вниманием выслушать. Я и так вижу, вы попались. Стасик напрягся и стал вспоминать: -- Я ушел из дома недавно. Мной овладела сила, которую я не могу понять. И потом, мне все кажется чужим, неузнанным, как будто я первый день здесь, в этом мире. Здесь один бред и фантастика. Но у меня есть сон. Я помню, что я здесь был и жил, но это только в сновидении, а не в действительности. Знаете, сон, который все время возвращается и длится. Тогда я смутно помню, что я, к моему удивлению, был человеком. И у меня все смешалось. На самом деле я не знаю, кто я. Я бреду, подчиненный этой силе. Мне кажется, что она слишком жуткая в своем конце. Я не знаю, куда она меня заведет, и потому мне жутко. -- Ого-го-го! -- таков был ответ. -- Дело серьезное твое, парень. Вот уж не думал. Надо такое все обмозговать глубоко. Вместо этого Лютов крикнул, и в комнату вошла худенькая, довольно высокая девушка лет двадцати пяти, с бледным вытянутым лицом. Похоже, что ее ели вампиры. Она двигала маленький столик на колесах, на котором была водка с куском колбасы для